Жил-был доктор, очень добрый,
По фамилии на К***.
Невоенная походка,
Некрестьянская рука…
Вы скажите, доктор добрый,
Почему и отчего
Вы смолили втихомолку
Бесконечный «Беломор»?
Отчего была в морщинах
Ваша нежная душа?
Отчего вилась кручина,
Беспощадно боль кроша?
Сколько раз вы уставали
В светлой просини ночей?
Сколько раз вы умирали
От болезней, пуль, ножей?
Сколько раз вы отводили
Сокрушительную смерть?
Сколько раз в душе молились –
Мне, наверное, не счесть.
Оттого вас вспоминают,
Гладя старые рубцы.
Оттого вас поминают
Чьи-то дети и отцы.
Красный Крест. Судьба-судьбина
По фамилии на К***.
Невесёлая улыбка.
Некрестьянская рука.
***
Забытый конверт образца девяностого года.
Забытые строчки на клетчатой школьной бумаге.
Вы встретились мне этой первой весенней погодой.
Вы вспомнились мне в этой мартовской буре и звяге…
Привет, как давно мы с тобой не курили
Вдвоём на ступеньках красивого старого дома.
Привет, как давно мы с тобой не любили.
Привет, мы как будто опять не знакомы!..
«Скучаю и жду!» Это было давно и недавно.
«Звони». Только вот позабылся тот номер.
«Ревную». Теперь это даже забавно.
«Пиши!» Я писал тебе снова и снова…
Забытые письма, наивные, словно чужие,
Зачем же вы проситесь снова в дрожащие руки?
Зачем бередите всё то, что отбыли-отжили
Все те, кто узнал, что на свете есть боль и разлука?..
Зачем вы врываетесь милым непрошенным гостем
В чужой монастырь со своим полудетским уставом?
Не надо б вам видеть, как сердце стянуло коростой.
Не надо б вам знать, что на месте истоков — канавы…
А вы всё зовёте кого-то «любимым» и «милым»
Сквозь время, дрожащее, словно чернильные слёзы.
Всё верите в то, что сегодня в душе пробудили
Весенние, чёрно-свинцовые вешние грозы.
***
Закулисье. Дрожь. Адреналин.
Полный зал. В партере критик Шкловский,
В жёлтой кофте паренёк один…
«Гул затих. Я вышел на подмостки».
Повторяю выверенный слог.
Мне мешают. Шепчут: «Вот так гости!
Пушкин, Пастернак, Есенин, Блок…»
«Гул затих. Я вышел на подмостки…»
Мне бы вспомнить, как теперь зовут
Самого себя… (Что за обноски?)
«А Шекспир пришёл?» — «Да. Где-то тут».
«Гул затих. Я вышел на подмостки».
— Что стоишь, как будто постовой? —
(Шепчет мне, подбадривая, Бродский).
Выход наш. Он мёртвый, я — живой…
«Гул затих. Я вышел на подмостки».
Гамлет. Дания. И в Дании беда.
Таковы сценарные наброски.
Ну а дальше… Будь что будет… Да!
«Гул затих. Я вышел на подмостки…»
А в антракте подскочил, распёк,
Похвалил, схохмил, завёл Высоцкий.
Гонг!.. (Звонок). Звонок… Ещё звонок…
«Гул затих. Я вышел на подмостки».
Где Офелия? Где Королева-Мать?
Что мне голос истин философских?
Каждый вечер должен я терять…
«Гул затих. Я вышел на подмостки».
Пять букетов, шесть фужеров. Жить!
Я иду домой. Снег весь в бороздках
От весны. Так быть или не быть?
«Гул затих. Я вышел на подмостки».
2009
ПАМЯТИ ПОЭТОВ
Нас не нужно жалеть. Ведь и мы никого не жалели,
А писали стихи, жили в них, хоть красивы, стройны…
В наших строках фатально рыжеют слова и шинели
Перебитых бойцов скоротечной позорной войны.
Всё, что щупать нельзя, в понимании бюргера – пафос,
Или проще – фигня. И весь мир нас зовёт в балаган.
Только нам суждено изнутри победить тлен и пакость,
Перед тем как они нам на шею накинут аркан.
А потом с фотографий, сжав битые рыжие зубы,
Улыбаться глазами всем тем, кто поверил тебе
После смерти. Ах, как её ждали!.. Поэзия губит.
Это страшная дань безобразно-прекрасной судьбе.
«Я забыл шелест книг. Я листаю оконные стёкла».
По стеклу разметала кровавые пряди судьба.
И – без пафоса – тело стиха вдруг от крови промокло.
И – без нас – по сердцам – наших рваных стихов ворожба.
ПОСЛЕ ГРОЗЫ
Содержательный ноль телефонных трубок,
Дефицит невинности в девичьем взгляде,
Выжатый обрубок умственных губок,
Рыжие волосы натруженной бляди,
Вседозволенность нацменов с торчащей щетиной,
Обманутые ожидания прошлой ночи,
Постоянное ощущение себя как скотины,
Предельную насыщенность планов порочных,
Пустоту вместо наличия ночью справа,
Пару тёлок, предлагающих: «Давайте, задвинем?»,
Постоянное предчувствие ночной облавы –
Смыло из конюшен Авгия геракловым ливнем.
***
Нет хуже ничего, чем неопределённость.
Досадная пора – случайная влюблённость.
На деле пустяки, а принял за другое
Дань вежливости и… Пожалуй, вслух не стоит.
Смешная боль обид! А всё же было дело…
Но пошлое до слёз в строку ложится тело.
И этот мой мотив из рифм и вздохов косных –
Подставленный как икс в созвучьях перекрёстных.
А вышло просто так. От боли и от скуки.
От этого порой протягивают руки
И ноги. Выносить себя – моё искусство.
Вот я сижу и жду – пусть не стиха, так чувства.
Прозреешь – не успел. А не успел – так надо.
Я верил, но упал. Не верил бы – не падал.
И ветер ветку гнёт, но редко сломит ветку.
А дождь на клетку льёт, но не затопит клетку.
Мой новый крови всплеск – языческий и бойкий! –
Лишь телерепортаж циничной тёлки с дойкой.
Ведь в суете сует, где свет всё меньше тени,
Предать Христа – увы – обычное явленье.
***
Сначала хлябь, потом – мороз.
Сначала гладь, а после – скос.
Потом обрыв, потом сума.
Где надо знать, там без ума.
Сначала выть, потом – запеть.
Сначала жить, а после – смерть.
Потом вздыхать, потом «судьба-а».
Где надо жрать, там всё – борьба.
Сначала боль, потом цветы.
Сначала я, а после – ты.
Потом река, потом сквозит.
Где надо стол, там гроб стоит.
10 января 2010 года
***
Белое прямо перед глазами.
Белое скрыло старую баню.
Белое глушит ропот собаки.
— «Белое есть ли?» — «Белого хватит».
Белое пламя в печке бушует.
Белое было. Белое будет.
Белое платье белого танца.
Белое чувство белых романсов.
Белое буйство белой простынки.
Белое поле с белой тропинкой.
Белое море. Белая суша.
Белое водит белые души.
Белые строчки в судьбах поэтов.
Белые ночки тихого лета.
Белые люди перед иконой.
Белые будни белой вороны.
15 января 2010 года
***
Я сам создал себе ад
Меж двух дорожных столбов.
И ад, проснувшись, был рад.
И ад сказал пару слов,
Что нет надёжней земли,
Чем та, что глубже себя.
Что нет надёжней любви,
Чем та, которая зря.
Сказав, он мне предложил
Слова свои позабыть,
И жить, как раньше я жил,
И так, как раньше, любить,
Забыть нужду и беду,
Ловить, где лучше улов…
Чего же я всё бреду
Меж двух дорожных столбов?
11 января 2010
***
В стену упёрлись; мечтаем её разомкнуть,
чтобы, сбежав от себя, больше не возвратиться;
в трещинах камня увидеть назначенный путь
тщимся и машем рукой пролетающим птицам.
Все эти позы лишь времени призрак немой;
прошлое исподволь ранит банальной изменой
несуществующих граций; дорога домой;
то, что однажды свершилось, уже неизменно.
Если на кухне блондинка любимая ждёт,
сердце тоскует о нежно любимой брюнетке;
в доме брюнетка, и сердце с надрывом поёт,
как бахромой принакрылись пушистые ветки.
***
Метель заметает. Полдня всё метёт-заметает.
Душа опустела. И тело устало курить.
А хмель оплетает. Всё-всё белый хмель оплетает.
Но нить назначенья, моя неизвестная нить,
В ладонь не ложится, в космическом вихре летая.
***
Ты помнишь, друг мой, как мы завязали?
Банальны аналогии глухие.
Ты помнишь, кореш, тени под глазами
Ещё не протрезвевшими, бухими?
Ты помнишь белый свет, что стал нам мукой?
А ту муку, что месяц в рот не лезла?
Ты помнишь ночи вечные? Лишь мухи
Казались нас грязней и бесполезней.
Ты помнишь, как с тобою мы тупили,
Когда нас кто-то спрашивал о чём-то?
Ты помнишь, как мы взяли и убили
Иллюзии в себе и рядом – чёрта?
Ты помнишь, друг мой, как мы разбежались,
Когда сдавила горло бытовуха?
Ты помнишь, кореш, как мы не встречались
И как в упор не видели друг друга?
Потом опять гостились и молчали
Вдвоём на кухне – с кофе и без охов –
И что-то вместе молча понимали.
Ты лишь сказал, что в жизни всё… неплохо…
Ты помнишь, друг, как я один остался,
А ты пришёл и молча сжал мне руку.
Ты помнишь, кореш, как я не сорвался.
А ты сорвался, хоть был крепче духом?
Ты помнишь, друг мой, как ты перебился,
Отпарившись в горячей русской бане,
И снова притерпелся и прижился
И даже ездил в гости к юной Ане?..
Мы стали, кореш, чуточку мудрее
В кромешном одиночества вокзале.
И если в жизни – тёмные аллеи,
Я вспоминаю, как мы завязали.
***
Не может быть, чтоб ты была паук,
Искусно раскидавший паутину
Своей слюны.
Тот жук, что был привратником наук,
В сетях искусства гибнет.
Слова верны
В дневных глазах подруг
«Ich liebe…»
И распятого за ны.
28 февраля 2010 года
***
Мы расстаёмся в первый день весны
и ставим штампы, чтоб не ставить штампов…
Наверное, когда-нибудь сквозь сны
увижу счастье наше. У почтамта
ждёт очередь в четырнадцать часов:
шесть стариков, и пять алкоголичек,
да три бомжа с глазами мудрых сов,
что видят ночью, днём же просят спичек,
не отрывая глаз своих лесных
от запертых дверей. У Главпочтамта
им дела нет до нас, а нам – до них.
Скользим-скользим – со штампами – без штампов.
1 марта 2010 года
Учительницам русского языка
За стопкой красного вина
В буфет шёл болеро,
Но на пути встал как стена
Распутный Шарль Еро…
От цвета красного вина
В листах пестрым-пестро.
И день и ночь идёт война
С коварным Шарле Ро.
Пронзило красное вино
Изнанку и нутро,
Но, в шрамах весь, ушёл в окно
Проворный Шарль Пиро.
От цвета красного вина
В глазах серым-серо.
Опять он тут (глядит она),
Проказник Шарль Пьеро.
Пьяна от красного вина!
(Кого мы знаем про.)
Растёт и ширится страна,
Где правит Шарль Перо.
От цвета красного вина
Вечернюю порой
Красна и шапка, и весна,
И даже Шаль Иро!
Так выпьем красного вина,
Адамово ребро!
Твоё здоровье! (Пьют до дна
Иро,
Еро,
Пиро,
Перо,
Пьеро,
И некий Шарлеро,
И сам Шаль-Шарле Ро!)
6 апреля 2010 года
На поле легенды стареющих первенств.
Сметает дежурного менеджер-перец.
Вот НАсмир НасрИ! А вот Стив МандандА!
Ан ноги мои не стремятся туда.
Купите футболку с автографом бога!
Вы дайте мне Бога, к чему мне автограф?
Сказав, что «мы будем иметь вас в виду»,
Вопрос мой послали бразильцу ДудУ.
О где моя юность с шальными мечтами,
Где «мы не рабы» оказались бичами?
О где вы, зональники в стареньких шторах,
От коих в конце игры пахнет футболом?
Все ждут в исступленьи болельщицкой прыти,
Когда МандандОй станет Веня МандрЫкин.
А я вспоминаю победу в финале.
В том самом. Зональном. Куда не попали.
***
Шестой урок. Темно. Гроза. Прости, подруга Инна.
Я изменил. Но мне слабо. Слабо как Катерина.
А мой сосед Иван Петров всё ездит мне по уху,
Как в фильме киллер завалил четвёртою – старуху.
Я всё терплю. Смирюсь. Смирюсь. Но всё же к пятой паре
Пошлю подальше я его. Я вам не Каратаев.
Хочу домой. Смотрю в окно. А там… Скажу: не хило
Берут прекрасные лицом с одеждою красивой.
Не потянуть подобных дам. Связался с девкой тонкой.
Теперь мне ночи проводить в мечтах о Незнакомке.
Есенина не доучил… Вот девки – все бумажки
Прикрепят где-то на бедре. А попросту – на ляжках.
Сдадут экзамен, отстегнут. И с важностью таковской
Пойдут хоть «Русь», но без цитат (в кафе на Маяковской).
Стоп! Маяковский! Ночь… Про-за… Руду… Иль, может, рУду?
Эх, ведь учил огромный стих. А помню лишь – «бэ буду».
Нет, как хотите, а учить не буду я про Витте
(Иль Нетте). Ночью гляну фильм про Воландову свиту.
Меня назавтра на урок не втащишь на аркане.
Сидите сами там. В стройбате. То есть в «Котловане».
А лучше с Инкой помирюсь. А нет, так снова – к Янке.
Пойдут, пойдут под коноплю ремиксы про землянку.
Не спали раньше города от прозы деревенской…
Не спали раньше в деревнях по слабости по женской.
Я точно знаю. Фильм смотрел. Во бабы там крошили!
Эх, зря тогда сказал я, как пожар бы мы потушили…
…Тому уж год. Я стал умней. Поэтому невнятно
Бубню я: «Катерина,, – решительный характер».
***
Время можно понять в очень старых дома,
Глядя в тёмные дуги натянутых пяльцев
Иль родившись под песню о встречных ветрах
И угаснув с молитвами оптинских старцев.
Апрель 2010
Hаppy end
Смуглая стройная строчка отчаянно вжалась в тетрадный листок: «Здравствуй. Успела».