Это случилось ночью, три дня назад.
Старый дед Афанасий, верно, проживший уже не одну сотню лет, как уверяла своих многочисленных братьев, сестер и племянников самая старшая его восьмилетняя правнучка Надя, умер от долгой болезни и скуки.
Ночь была темной и ветреной, как будто бы выла в полях за деревней какая-то злобная ведьма, а в палисадниках страшно ходил незнакомец в больших сапогах, ломая ветви шиповника и бересклета. Он стучался по ставням и занавешенным окнам, требуя чтобы его пустили во двор, и дети, заночевавшие в эту ночь по случаю траурных хлопот у тети Любы, тот же час понимали, что незнакомец – это их мертвый дедушка, пришедший к ним повидаться в последний раз перед тем, как его спрячут в землю.
Ветер стих лишь к утру и весь небосклон закрыли низкие серые тучи, которых, как представлялось, было можно коснуться рукой, – настолько близко те никли к мокрым крышам домов и черным, грязным дорогам с пепельными провалами мутных луж. Казалось вот-вот опять пойдет дождь, или снова случится что-нибудь страшное: приедут цыгане с бездонными сумками, мужчины в белых рубахах и сапогах, а женщины в разноцветных лохмотьях, и начнут ходить по домам, клича хозяев выйти на улицу. В такие минуты деревня всегда вымирала: взрослые запирали калитки домов, строго-настрого запрещая детям выходить со двора, словно боясь, что их могут похитить.
Но ни дождя, ни приезда цыган не случалось, а было лишь очень грустно, оттого что нельзя было больше играться в веселые игры, нельзя было прыгать через скакалку или ходить купаться на речку. Можно было только печалиться и тосковать, потому что дедушка умер и ему было бы крайне обидно там, на своем небе видеть, как дети резвятся.
Непогода стояла два дня, а на третий день вышло солнце.
В это утро проститься с покойным отовсюду съехалось множество близких, родных и знакомых людей, кто любил при жизни умершего, кто был ему верным товарищем в юные годы, когда особенно терпким было вино, а голос, поющий о расставании с любимой, проникновенным и звонким. Они садились у гроба возле мертвого тела с уже восковым от смерти лицом, как всегда поражаясь ее неотвратному действию, поражаясь увидеть прежде полного мысли и чувства, до боли знакомого им человека запредельно далеким, бесстрастным, чужим. Трудно было представить себе, что он никогда уже не обнимет своих сыновей и дочурок, не разделит их счастья и горя. А между тем это было именно так, и с этим необходимо было как-то мириться, какой бы ужасной и горькой не казалась эта утрата.
Словно бы в утешение родным, над гробом покойного зазвучали молитвы и псалмы. Сельский священник служил траурную панихиду, призывая Господа Бога простить грехи раба своего Афанасия, даруя ему вечный покой в своем Царстве.
Никогда раньше дети не были в церкви и сейчас почему-то священник казался им колдуном, страшным и непонятным, а ритуал, творимый над дедушкой – тайным насилием, который, впрочем, вызывал в них чувство трепетной дрожи. Запахи ладана и тяжелого смрадного духа, зажженные свечи, незнакомая речь, на которой читались молитвы, и главное беспрестанные слезы и причитания родных создавали атмосферу тягостной скорби. При этом последнее из впечатлений, то, что родители плакали, было самым пронзительным и трагичным для бедной детской души, нерушимо уверенной в том, что взрослые никогда не ревут, ведь они в силах исправить любое несчастье.
Каким же просторным и светлым представился детям окружающий мир, когда они вышли из дому, сбежав от гнетущего зрелища. Усевшись на лавочке возле веранды будто стайка встревоженных воробьев, они принялись ждать той минуты, когда мертвого дедушку понесут в заколоченном гробе на кладбище, чтобы оставить его там навсегда. Об этом сказал им кто-то из взрослых, и теперь они ожидали этот момент со страхом и благоговением, как, впрочем, и всякий другой в этот день.
Но время шло, а дедушку не выносили.
Чтобы хоть чем-то занять себя, дети стали тихонько шептаться между собой. Поначалу они говорили с опаской, боясь, что их могут услышать, но постепенно они увлеклись. Послышался смех и бравада, и даже звонкие вскрики девчонок. Вспомнили Витьку Антипова, как на прошлой неделе он бесстрашно прыгнул с моста прямо в речку, и что с этих пор так никто не рискнул повторить его подвига. Девчонки были в восторге от Витиной храбрости, обидно назвав остальных деревенских мальчишек трусишками, что, конечно, немало их возмутило. В спор вмешался Егорка. Поклявшись здоровьем любимого пса Росомахи, он заявил, что завтра же прыгнет в проклятую речку два раза, чего бы ему это ни стоило, побив ненавистный ему рекорд Витьки.
Девчонки бойко дразнили его и нарочно не верили.
– Ой, да ладно! Ни как испугаешься, взглянешь только под ноги.
– А вот и увидим, чья завтра возьмет, – обижался Егорка на девочек.
– Струсишь, – смеялись они. – Смотри нам, Егорушка! Как бы жалеть потом не пришлось.
Через десять минут, когда дверь дома вдруг распахнулась, и оттуда вышли печальные хмурые люди, освобождая дорогу для гроба с покойником, дети даже и не заметили этого, увлеченные своими делами.
Они играли в московские прятки.
