Чужие письма. Рассказы

Я сидела возле телевизора и внимательно смотрела странный фильм Невзорова про лошадей и людей. Его лошади мыслили, читали, чуть ли не разговаривали. Они были гораздо умнее и понятливее иных человеческих особей. Все это мало походило на правду, но было весьма забавно. Вообще лошади – это моя страсть. Сейчас она поутихла немного: муж, дети, собака… Но в юности…

Фильм вернул в прошлое: конюшня на Юго-западе, мой любимый конь Буян, подруга Майка, и наш, вернее ее Славка…  Два года странных отношений, связавших наши судьбы в тугой, запутанный узел, который, казалось не разрубить и не развязать, подобно сюжету какого-то французского фильма, мигом пронеслись в моей голове…

…Майка тогда всего недели три как появилась у нас в конюшне, но уже успела со всеми перезнакомиться и подружиться. Она была чуть старше меня, года на полтора, заканчивала МГУ.

В тот воскресный день, когда мы с ней впервые увиделись, у моего Буяна, губошлёпого пегого коня снова начались колики. Я с ног сбилась, не зная, чем ему помочь. Он катался по деннику, изо рта хлопьями свисала пена, круп покрылся огромными каплями пота…
— Давай, помогу,- незнакомая высокая девушка в новеньких крагах, новом шлеме и со стильным стеком в руке, поглаживая Буяна по раздувшимся бокам, мило мне улыбалась.
— Помоги, — от страха и отчаяния я готова была перепоручить заботу о Буяне уже кому угодно.

Майка, эта невесть откуда взявшаяся помощница, ловким движением перехватила уздечку, выпавшую у меня из рук, и, шепча что-то ласковое в ушную раковину моего измучившегося любимца, пыталась его утихомирить… Ничего не получалось.
— Давай шприц… Колоть будем.

Буян потихоньку успокаивался, боль, кажется, отпускала. Я в изнеможении рухнула на соломенную подстилку.

— Ты откуда к нам, такая? — удивилась я. – А где с лошадьми управляться научилась?

— Будущий классный экономист, — представилась, улыбаясь, Майка, — предпоследний курс МГУ. С лошадьми я лет с четырех, сначала пони в Битце, потом лошадки в прокате, а теперь вот свой, красавец. Отец на день рождения подарил…

Да, видела я этого Ганновера. Дорогущий…

«Будущий классный экономист» оказалась девушкой общительной, покладистой и незлобивой. Лошади таких любят. А вот люди относятся с опаской. Говорят, нельзя быть хорошей для всех, обязательно какая-нибудь гниль вылезет. Однако с Майкой, после того случая я подружилась сразу же, тем более что жили мы почти рядом, и забирать нас из конюшни, если мы задерживались там допоздна, приезжали, по очереди то мой, то ее отец.

Однажды подруга приехала в конюшню вся в слезах. Раньше такой сентиментальной сырости за ней не замечалось. Она всегда пребывала в хорошем, я бы даже сказала, радужно-приподнятом настроении. А здесь – слезы.

— Май, что-нибудь серьезное? Случилось что?

— Ох, — горестно всхлипывая, вздохнула всегда уравновешенная подруга. — Славка сессию завалил. Теперь ему армия грозит. А его отчим говорит, выпутывайся сам, ничего для тебя делать больше не буду, — Майка, пытаясь успокоиться, размазывала потекшую по лицу тушь, — а мы пожениться собирались. Осенью…

Славка, Майкин жених, учился с ней в одной группе. Парень умный, но безалаберный. Учебе предпочитал чтение и кинематограф. Обожал французское кино, да и французский язык знал почти в совершенстве. И что его понесло в экономику, одному богу известно. Хотя в те годы экономисты и юристы были нарасхват, самые престижные и модные профессии. Два кита, на которых держалась вся высшая школа.

Огромные Майкины глаза вновь наполнились слезами, и, шмыгнув носом, она поплелась, именно поплелась, а не вспорхнула, как обычно, к своему Ганноверу.

Да, «забрили» тогда Майкиного жениха в армию. И служил он не в Москве, под боком у родителей, а где-то в глуши, то ли на Дальнем Востоке, то ли в тундре какой-то или в Забайкалье. В общем, далеко очень. Майка же писала жениху редко, а письма туда шли долго. Славка обижался, присылал ругательные телеграммы, грозился разлюбить… Тяжело ему там было, парню из интеллигентной московской семьи, да еще со знанием французского. Дедовщина, прапорщики и все такое…

— Ну, не люблю я писать письма, не умею, — оправдывала себя подруга, — какую-нибудь статья про микро- или макроэкономику –всегда, пожалуйста, или график выстроить, к примеру: «Рост материального благосостояния населения в зависимости от степени коррумпированности элит», — говорила она нам, смеясь,– это я могу, а письма про любовь, увольте, не умею, не получается…

— Послушай, Ириш, – обратилась ко мне однажды надежда российской экономики, – ты ж у нас гуманитарий, почти круглая отличница, сочинения в школе хорошо писала? Сваргань Славке письмо, выручи.

— Май, ты с ума сошла? Какое письмо? С какой стати?

— Ну, Ириш, ну, напиши… Маленькое какое-нибудь, любовное… У меня совсем нет времени, то семинары, то коллоквиумы… Диплом на носу… Хочу раньше защититься. Совсем зашиваюсь…

Подруга долго меня уговаривала, льстила, взывала к совести, давила на жалость.
— Ну, вот бросит меня Славка, женится на какой-нибудь девке деревенской… Кто тогда виноват будет?.. Ты, конечно… Не смогла подруге помочь…

После ее последних слов я почти «сломалась».

— А как же почерк, у тебя жених, что – слепой? Не увидит, что письма разной рукой писаны.

— Ну, Ир, ты сама, как из тундры. Кто ж сейчас письма от руки пишет. По-моему, компьютеры сейчас даже у первоклашек есть. Я текст на компе набиваю, распечатываю и – в конверт. Как говорится: «лети с приветом, вернись с ответом».

К Майке опять возвращалась ее улыбчивость, простота и, я бы даже сказала, беспечность. Она чмокнула меня в щеку и убежала переодеваться. На выходе из конюшни нас ждал Майкин отец, моложавый, но уже с заметно выделяющимся под модным свитером «пивным» животиком.

— Что, красавицы, с ветерком? Не обидите?.. Тогда вмиг доставлю, куда пожелаете…
В машине подруга всё продолжала меня уговаривать, и в конце пути я уже окончательно сдалась. Уговорила она меня тогда.

Дома, поздно вечером, боясь, что завтра пойду на попятную, я принялась за письмо Майкиному жениху: «Здравствуй, дорогой Славик», – набрала я… Нет, не то… Так дело не пойдет. Вряд ли Майка начинает свои редкие письма с такого обращения. Удалив первую строку, я начала заново: «Славка, привет!» Да, правильно, именно так. Теперь дело пошло веселее. Управилась я быстро, отправила текст Майке на e-mail и легла спать. Да, Интернет – дело великое!
Наутро меня разбудил звонок. Подруга, захлебываясь от восторга, кричала в трубку что-то несвязное. Я с трудом поняла, что ей все понравилось, что мне респект и отдельное спасибо. Правда, она убрала из письма несколько слов, совершенно несвойственных ее лексикону. Но, в общем, осталась очень довольна, и предложила мне продолжать в том же духе…

Отправив трубку на базу, я призадумалась. Во что же это я втравилась, и зачем мне все это надо… Помочь подруге?.. Наверное, так… Нет, вряд ли… Тогда зачем?.. Размышляя над сложившейся ситуацией, я вдруг поняла: мне просто захотелось каких-то, пусть виртуальных, но отношений с мужчиной, поскольку в реальном мире у меня такового не наблюдалось. Мой бывший бой-френд растаял в воздухе, не оставив после себя никаких вещественных примет: «Что ж, поиграем в любовь», — наивно подумала я тогда, — «глядишь, может и пригодится…».

Славкин ответ на мое письмо Майка получила быстро и тут же прибежала ко мне с очередной просьбой.
— Ириш, давай, пиши дальше. За мной торт.

— Ну, что за глупости? Какой торт? Я на диете… Худею…

Но Славкино письмо, написанное как раз от руки, простенькой шариковой ручкой, забрала. В глубинке, где он служил, компьютеров не было.

Красивый у него почерк, удивилась я, правда, размашистый, но, как сказала однажды Майка, довольно изящный. У мужчин редко встречается красивый почерк. Одно плохо, писать я ему могу только на компьютере, а ведь только строчки, написанные от руки могут передать и настроение, и чувства пишущего… Жаль, конечно, что эпистолярный жанр у нас совсем забыт… Жаль… Так, размышляя сама с собой, я принялась за новое письмо Майкиному жениху…

— Ну, ты Ирка, даешь… Славка нарадоваться на меня не может… Такое письмо прислал… Ох, ты и загнула в прошлый раз… Как это там у тебя было: «Весной у меня в стакане стояли цветы земляники, — Майка запнулась, вспоминая, — листки у них белые с бледно-лиловыми жилками, трогательно вогнутые, как твои веки. И я нечаянно назвала их твоим именем…». Ха-ха, здорово получилось. Клево!

— Темная ты, Майка, — прервала я подругу, — хотя и Университет заканчиваешь. Это не я, это поэтесса одна. Она еще молодая погибла, в Отечественную, в сорок первом. Я просто Славке ее «Последнее стихотворение» переписала. Ты бы хоть мои письма внимательнее читала, а то вернется жених из Армии, о чем с ним говорить будешь?

— Не беспокойся, подруга, найдем о чем.

Что-то не понравился мне Майкин тон, да и мой тоже. Ревность… Конечно, это она, ревность черной кошкой вползала в наши с Майкой отношения.

А любовная эпистолярная игра тем временем затягивала меня все больше и больше. Я уже писала Славке почти каждый день и в каждом письме про любовь, про разлуку, про невозможность так долго находиться вдали друг от друга. В каждом письме тоска и трепетное ожидание встречи…

Как-то позвонила Майка: «Срочно приезжай, срочно, немедленно».
Собралась я мигом и уже через полчаса, не в силах дождаться лифта, влетела на пятый этаж нового элитного дома. В респектабельном, стильно оформленном холле остро пахло рыбой. В Майкиной же квартире этот запах можно было, черпая ложками, просто-напросто есть, запивая чешским пивом.

— Вот, смотри, что делается, – подруга обвела взглядом огромную кухню, все столешницы которой были завалены лоснящейся от жира и источающей умопомрачительный аромат рыбой. Серебристая чешуя свежей и янтарно-желтая копченой, прилипшая к почти стерильной поверхности стен, столов и пола, блестела и переливалась под множеством маленьких лампочек, искусно встроенных в модную кухонную мебель.

— Ты открываешь рыбный магазин, зачем тебе столько? Откуда?
— Давай, забирай труды своих рук, — Майка была недовольна и рассержена, — Славкины сослуживцы приволокли. Как только довезли, не знаю.

Я присела на стул и потребовала объяснений.

Оказывается, утром, когда Майка собиралась на занятия, в квартиру буквально ввалились трое здоровенных солдатиков. С извинениями и восторгом они преподнесли свой «скромный» подарок «лучшей девушке планеты». И вдобавок передали благодарственное письмо от командира части «невесте сержанта Вячеслава Симонова», которая своими ежедневными письмами «поддерживает боевой дух рядового состава Российской Армии». Вот так… Доигрались!

Рыбу мы отволокли на конюшню. Народ был счастлив. Почти целую неделю конюшня по вечерам гудела. Пиво, копченые муксун, омуль, нельма, шашлыки… Праздник, одним словом. А Майка ходила надутая, обиженная.

Тогда я решила сбавить обороты и писать Славке пореже. Но остановиться уже не могла. Я хотела общаться с ним постоянно, скучала, когда Майка долго не передавала мне продолговатые конвертики с воинским штемпелем, плакала, если она задерживала Славкины письма у себя надолго или вовсе неделями не показывала мне их. Мы с Майкой все дальше отдалялись друг от друга. Судя по редким Славкиным письмам, которые мне приходилось буквально выпрашивать у Майки, она уже сама писала ему довольно часто и все реже и реже обращалась ко мне за помощью. Только, когда, действительно, «зашивалась».

За учебой, конюшней, ожиданием Славкиных писем, за моими письмами к нему, а теперь я часто писала их просто «в стол», время летело быстро…

Защита Майкиного диплома счастливо совпала с возвращением из

Армии ее жениха. Диплом Майка решила отмечать без особого размаха, в маленьком уютном кафе в цокольном этаже их престижной многоэтажки, наверное, чтобы сэкономить силы и деньги для предстоящей грандиозной свадьбы.

К встрече с моим адресатом, Майкиным женихом я готовилась тщательно и с огромным волнением. Прическа, одежда, макияж – все должно было быть безукоризненным. Я почему-то думала, что он меня сразу же узнает, как только увидит, хотя лично знакомы с ним мы никогда не были.

Кафе понемногу заполнялась красиво одетыми людьми, в которых я с трудом узнавала наших лошадников: конюхов, тренеров, администраторов. Непривычно было видеть их не в рабочей или спортивной одежде, а в праздничных вечерних туалетах.

Дружной стайкой ввалились Майкины сокурсники, возбужденные, веселые, взволнованные. Прямо с защиты. Все с нетерпением ждали Майку со Славкой.

Они были красивой парой. Будущий жених не отличался высоким ростом, был коренаст и крепок. Майка на своих высоченных каблуках даже чуть возвышалась над Славкиной несколько крупноватой головой. Но это отнюдь не делало ее выше. Во всем облике жениха угадывался уверенный в себе, мудрый и мужественный мужчина. Такой, каким я себе его и представляла, вчитываясь в красивые строчки длинных Славкиных писем. Майка лучилась счастьем. Славкин отчим сменил, наконец, гнев на милость и составил пасынку хорошую протекцию в лучшую московскую фирму. А оканчивать институт и защищаться – это уже всем виделось простой формальностью.

— Слав, это моя лучшая подруга, Ирина, — как-то неуверенно представила меня Майка своему жениху, — я тебе писала о ней.

«Лихо… Она писала…», — подумала я. Мне захотелось здесь же, сейчас рассказать, кто писал ему длинные, полные любви и надежды письма, кому он клялся в вечной преданности и любви в своих. Как я удержалась тогда, до сих пор не пойму.

Мы мило беседовали со Славкой, пили за дружбу, нахваливали в два голоса мою подругу.

— Представляешь, – громко, чтобы все слышали, и нежно целуя Майку в обнаженное плечико, с восторгом произнес он, – Майка же просто подвиг совершила. Я получил от нее за два года почти целый чемодан писем. Мне вся часть завидовала. Ну, кто бы еще так смог.

«Я бы и смогла, у меня их еще целый ящик дома лежит, неотправленных…», – ревниво подумала я. И как теперь со всем этим жить, не представляю. А Славка, ставший за эти два года переписки таким родным, любимым и близким для меня человеком, крепко обняв Майку за стройную талию, что-то нашептывал ей в ушко интимно-радостное.

— Что, Ирина, заскучала, – Славкин голос отвлек меня от грустных мыслей – Идем, потанцуем вместе.

Мы, обнявшись, медленно двигались втроем в такт музыки. Какая-то возникшая напряженность вмиг сковала наши движения. Майка оказалась мудрее меня: «Вы здесь потанцуйте немного, а я пойду, носик попудрю». Она упорхнула, а мы продолжали медленно кружиться по залу. Мелодия наконец-то кончилась, и я с облегчением вздохнула.

— Поболтаем? — Славка принес мне сок в высоком прозрачном стакане. Холодный напиток несколько остудил меня, и мы снова принялись мило разговаривать. «Главное, не дотрагиваться до него, общаться на расстоянии», – думала я про себя. – «Тогда все будет хорошо, легко и просто».

Просто и легко не получилось. Нам приходилось часто встречаться и втроем, и в компании друзей. Взаимная симпатия  росла и крепла.

— Ты знаешь, — сказал однажды Славка, — у меня такое ощущение, что мы с тобой знаем друг друга давным-давно, и знали в какой-то еще прошлой жизни. Мне так хорошо знакомы твои слова и мысли, как будто мы выросли в одной песочнице или за одной партой сидели. Какая-то ты родная. Я счастлив, что у моей Майки такая замечательная, преданная и верная подруга, — с некоторым пафосом добавил он.

Майка же стала относиться ко мне все с большим недоверием, опасаясь, наверное, что я проговорюсь про письма, про дурацкую, в сущности, игру, затеянную нами два года назад.

На одной из вечеринок, когда все уже были немного пьяны, и свет в зале слегка притушен, Славка, властно обхватив меня за плечи, приник ко мне губами и, почти обессилевшую в его руках, с какой-то грубой ненасытностью страстно и долго целовал. Видела ли это Майка, не знаю, но с тех пор встречаться втроем мы уже перестали. Только в конюшне, и только с друзьями. Остаться наедине со Славкой у меня не получалось никак.
Майка тем временем с фанатизмом готовилась к свадьбе. Разрабатывался сценарий свадебного действа, дизайн приглашений. У модного кутюрье шились наряды для жениха и невесты. Составлялся огромный список гостей. Были заказаны ресторан и свадебный картеж. Куплены путевки для свадебного путешествия. Я по мере сил и способностей помогала подруге. Отмечать свадьбу решили дважды: в ресторане и на конюшне. Иногда, за хлопотами я замечала на себе долгий и странный Майкин взгляд. Мне становилось неуютно, я буквально съеживалась под ним, пугалась.

Со Славкой же после той вечеринки я больше не виделась. То ли он стал избегать меня, то ли так складывались обстоятельства. А я все чего-то ждала: звонка в дверь, письма или хотя бы маленькую эсемеску.

Свадьба моих друзей была назначена на первое воскресенье сентября.

Меня на свадьбу не пригласили.

 

Мы странно встретились и…

Капелька за капелькой, сливаясь в тоненький, прозрачный ручеек с крыши стаивал снег.
Она вглядывалась в окна противоположного корпуса и все пыталась понять, что же случилось. Почему так неожиданно, молниеносно, и так странно произошло то, что произошло… Только вчера она скользила по мягкой, еще не раскатанной лыжне, подставляя лицо свежему декабрьскому ветру, а неяркое зимнее солнце, отражаясь в каждой снежинке маленьким лучиком, вселяло в нее уверенность и дарило надежду. А сегодня серые тучи затянули небо, и радостное настроение улетучилось.

И лишь тихий звон: кап… кап… кап… напоминал о вчерашнем дне, полном неожиданно свалившимся на нее счастьем и любовью… Счастьем? Любовью?

 

ТАТЬЯНА
— Эдуард, предприниматель, – так церемонно представился ей молодой красивый шатен в некогда модном укороченном пиджаке. Он подсел к ней перед ужином и весь вечер развлекал анекдотами и байками, а утром постучал в ее номер и пригласил на лыжную прогулку. Она удивилась приглашению, стушевалась, ведь познакомились только вчера вечером.

Лишь вчера, выпросив у старшего брата разрешение пожить несколько дней в забронированном им номере элитного пансионата, она вся в слезах примчалась сюда после злосчастного Новогоднего корпоратива, которого так ждала, и который неожиданно закончился безобразным скандалом…

После глупой, нелепой ссоры с Алексеем, случившейся накануне, она все еще надеялась помириться с ним, но как себя вести и что для этого предпринять, Татьяна не знала. Она решила, что на корпоративе все само собой образуется, утрясется, ведь не первый раз ссорились: обиды утихнут, и Алексей, как прежде, будет с ней улыбчив и нежен.
А он в отместку за обиду весь вечер провел с рыжеволосой Ленкой из отдела рекламы. Они то зажигательно отплясывали энергичную румбу, то сливались в страстном танго, то нарочито весело, уединившись за угловым столиком, громко обсуждали танцующие пары. Татьяну Алексей не замечал. Умел он, незаслуженно обидев и наговорив грубостей, в ответ на ее обиду обидеться сам. Не разговаривать по несколько дней, не звонить, не замечать… или делать вид, что не замечает.

Татьяна молча сидела в сторонке, жевала плохо прожаренный эскалоп, запивая его французским сухим вином. Ни вкуса запеченой свинины, ни вкуса изысканного вина она не чувствовала. Лишь горечь от несбывшихся надежд и вчерашней ссоры  сглатывала она с плохо жующегося мяса.

«Да, пошел он…», – мелькнуло в затуманенной голове.

Нетвердой походкой она подошла к столику, где, будто голубки ворковали Алексей и ее удачливая соперница. Пробормотав что-то обидное в адрес этой ярко раскрашенной под сиамскую кошку Ленки, она опрокинула со стола сервировочную посуду с остатками закусок и питья… Весело звякнули, разбившись о пол, стеклянные рюмки и фужеры. Радужные ручейки дорогого вина разбежались по белоснежной скатерти в разные стороны.

— Счастливого Нового Года! – с поддельным пафосом произнесла Татьяна, – и все той же нетвердой походкой, но с гордо поднятой головой покинула надоевший корпоратив…
А потом она долго плакала в дамской комнате, размазывая по лицу изображение прелестной лани, модную «фишку» известного мастера бодиарта.

Ей было страшно…

АЛЕКСЕЙ

Вдруг разболелась левая рука, боль пронзила, отозвалась давно забытыми ощущениями, он знал эту боль, испытал давным-давно, в детстве, когда однажды, уезжая с дачи, засунул в розетку мамину шпильку. Сейчас, как и тогда, его отбросило назад, скрючило от боли. Потом боль проникла глубже, разлилась по груди, спустилась к самому желудку, и вся левая сторона заныла, зашлась от тоски и боли. Рука онемела, и волной накатила липкая тошнота.

Я умираю, – мелькнула и затерялась где-то в подкорке страшная мысль. — Нет, от любви не умирают, это все литературщина, выдумки  «инженеров человеческих душ», все неправда, глупости: любовь – смерть; смерть – любовь. Не умирают от любви, не умирают… Блеф…

Он расстегнул верхнюю пуговицу модной рубашки, ослабил галстук. Попытался вздохнуть полной грудью. Не получилось… Сердце глухо отстукивало секунды и минуты, а в голове, не находя ответа, все роились и путались вопросы: где она сейчас? С кем? Куда подевалась? Устроила в ресторане скандал, убежала, телефон выключила… Девчонка, глупая девчонка…

Телефон Татьяны весь вечер молчал, зато эта прилипчивая Ленка все названивала и названивала… Дура! Расщебеталась: «Какой ты классный! Как танцуешь… А целуешься…»

Алексей в сердцах швырнул трубку. Вмятина на стене отозвалась укором, а блестящий корпус новенького смартфона развалился на две почти одинаковые половинки.И зачем нужно было флиртовать с этой курицей на глазах у Татьяны. Позлить хотел? Мальчишка! Дурак!

Боль снова накатила волной, в глазах потемнело.

ТАТЬЯНА

Она  все утро бродила по заснеженному, запущенному парку пансионата. Тучи потихоньку рассеивались, и сквозь листву вековых деревьев пробивалось неяркое декабрьское солнце. Оно робко отражалось в куполах небольшой нарядной церкви из белого камня. По вычищенной от снега узкой тропинке Татьяна подошла к самой ограде. Постояла на ступеньках. Вздохнула… Нет… Не войти… Что-то мешало, останавливало. Побродила возле, обошла со всех сторон. Задумалась: восстановленная или новодел? Странно, что сейчас ее именно это волновало, а не то, что там внутри, за массивными кирпичными стенами. Иконы. Свечи. Люди с преклоненными коленами. Молитвы…

Татьяна не была воцерковленным человеком и воспринимала церковь лишь как элемент культуры: живопись, архитектура, история. Это было ей интересно, и это привлекало ее внимание. Но сегодня что-то властное, неотвратимое тянуло внутрь, в прохладную тишину сводов, в сумрак церковного придела. Стены, освещенные лишь слабо горящими свечами, иконостас, Царские врата…

Она вспомнила родителей, деда, бабушку. Семейные праздники, когда за столом собиралась вся их большая семья… Новый год и Масленица, Праздник Пасхи… Как она любила в детстве эти воскресные домашние посиделки. Суматоха и предпраздничная суета, нарядный стол, уставленный красивой посудой с мамиными разносолами. Бабушкины пироги и куличи; яйца, крашеные в луковой шелухе и цветных нитках…

Воспоминания остановили на пороге. Слезинки набежали и затаились в краешках прозрачных ярко-голубых, блестящих на солнце глаз. Деда и бабушки давно уже нет, а без них вся большая и дружная семья распалась, рассыпалась, разбрелась… И никто уже не печет таких пышных блинов и пирогов, и потерян бабушкин рецепт куличей, и встречаются теперь лишь по поводам грустным и неотвратимым…

ЭДУАРД

Он еще осенью забронировал здесь трехместный люкс на всю семью, а приехал один, без жены и сына. Жуткая  ссора, впервые за семь лет. Видно, правы психологи: седьмой год в семейных отношениях – самый сложный и уязвимый. А здесь еще и неприятности на работе, и проблемы со здоровьем, и раздрай с родственниками из-за дедова наследства.
– Ты не умеешь зарабатывать деньги, – тихо, чтобы не разбудить Гошку, шептала жена, – ты неудачник, лох… И с дедом не смог договориться… Тряпка…

Эдуард молчал и, давясь пересоленным борщом, молил лишь об одном: «Господи, образумь ее, пошли ей покой и хоть чуточку доброты. Лучше бы кричала, била тарелки, громила мебель, а не шипела бы, как змея…»
Ее шепот выводил из себя, застревал в голове множеством маленьких, острых заноз, мешал сосредоточиться. Швырнув в сердцах ложку, он выскочил на улицу…

И вот он уже в Подмосковном пансионате, на запорошенной свежим снегом лыжне, рядом с девушкой, с которой познакомился лишь вчера вечером, подсев к ней за столик во время ужина.

ТАТЬЯНА

Странное у него имя, необычное, Эдуард… Татьяна произнесла его вслух, по слогам. Причмокнула… Будто леденец во рту…
Разве лет тридцать назад мальчиков так называли? Все больше Денисы, Алексеи, Кириллы… Она перебирала в уме имена мальчишек-одноклассников, сокурсников, друзей. Ей хотелось спрятаться за этими воспоминаниями, забыть  скандальный корпоратив и вчерашнюю лыжную прогулку, и то, что за ней последовало…

Почему она так легко, вдруг, согласилась подняться к нему в номер. Назло Лешке? Отомстить хотела? А отомстила себе. Грустно все это и тоскливо. Нельзя так. Неправильно… Невозможно…

Но ведь вчера это было таким настоящим, таким правильным. Подарком судьбы. Было или казалось? Она зажмурилась, вспомнив его руки, прикосновения, взгляд. Он обволакивал, завораживал, заставлял замереть. И улыбка его грустная, лишь краешком рта. И глаза потухшие и будто в себя повернуты. И тоже грустные. И его слова, и ее открытость, и какая-то щенячья нежность. Восторг…

Слезы высохли, так и не пролившись.

АЛЕКСЕЙ

Скорая приехала быстро. Врач долго мерил давление, мял живот, и все причитал и причитал, будто старая бабка, натыкаясь заплетающимся языком за плохо подогнанные зубные протезы…
— Да, молодой человек, все плохо… Плохо… Будем в больницу собираться.
— В больницу? Зачем? Все так серьезно? – испугался Алексей.
— А вы, как думали? С поджелудочной шутить нельзя!
— Что!? С какой поджелудочной?
— С обычной, голубчик, с обычной! Пить надо меньше, молодой человек. И жирное исключить… Собирайтесь!
Доктор неторопливо собирал укладку… Потом долго звонил по телефону и выписывал наряд на госпитализацию.
— Телефон с собой можно? Книгу?
— Да хоть подушку с одеялом… Собирайтесь, молодой человек, собирайтесь…

ЭДУАРД

Какая смешная девчонка, эта Татьяна… Неуклюжая… На лыжах катается, как маленький слоник, ноги разъезжаются в разные стороны, палки – в стороны, шапка с помпоном – в сторону. А сама сосредоточена, будто на ответственном совещании. И не улыбнется ни разу.
А как легко согласилась подняться к нему в номер… Ножка на ножку… Туфельки-лодочки… Необязательный разговор, и вдруг искорки в грустных, каких-то потухших глазах. Выпила шампанского… Улыбнулась… Улыбка хорошая. Открытая…

Она стояла под прохладными струями бодрящего душа, ничуть не смущаясь его присутствия. Хвоинки запутались в мокрых прядках рыжих, крашеных волос… Капельки воды блестели меж маленьких упругих грудей. И бледно-розовые соски…

— Еще шампанского?
— Нет, спасибо, немного сока.
Налил сок. Подошел к окну. Подергал фрамугу. Туда-сюда… Туда-сюда… Шнур зацепился за полированную ручку оконной рамы. Не распутать…
Закурил.
— Не курите, пожалуйста, – она запнулась, – не кури.
Утонула в кипельно-белом, мохнатом халате. Смешная…
Смял сигарету…
Татьяна не спеша одевалась.
— Я пойду, – то ли спросила, то ли поставила в известность
— Погоди…

Воспоминания прошлой ночи не отпускали: Татьяна, милый, смешной ребенок, вернувший его к жизни…

ТАТЬЯНА

Рядом с церковной калиткой резвилась стайка детей – трое прелестных маленьких галчат под присмотром пожилой, закутанной в темную шаль женщины. Она тихонько урезонивала расшалившихся малышей, пулявших снежками в стоявшего поодаль снеговика. Татьяна исподтишка наблюдала за ними.
«Совсем, как мы с братьями», – улыбаясь, подумала она, и вновь окунулась в воспоминания детства. Новый Год с красиво упакованными подарками под нарядной елкой, ледяная горка возле дома и такой же смешной снеговик с красным морковным носом…

Удивительно, но за эти несколько дней она ни разу не вспомнила Алексея…

— Что, милая, призадумалась? – окликнула Татьяну пожилая женщина.
А потом, приоткрыв церковную калитку, тихо позвала: «Входи, не бойся!»

ЭДУАРД

Он сидел в машине, положив руки и голову на руль, совсем как Ефремов в «Трех тополях на Плющихе». Мотор подержанной иномарки потихонечку урчал под капотом.
Что делать? Вернуться в пансионат, к этой девочке с грустными глазами или домой, в налаженный быт родного дома, к жене, сыну… Нет, невыносимо… Невыносимо постоянно слушать упреки и этот змеиный, тихий шепот. И ее отговорки о вечно больной голове…

А Гошка? Он в чем виноват? Совсем взрослый стал, все понимает и, бедный, мечется между матерью и отцом. Заглядывает в глаза. Переживает. В школу собирается в новом году. Жена уже и гимназию присмотрела, с математическим уклоном, в самом центре Москвы…

Мысли путались, цеплялись одна за другую: жена – Гошка – Татьяна – дедово наследство и финансовый кризис, враз изменивший такую размеренную, налаженную жизнь… И змеиный шепот некогда любимой жены…

Какая-то сила заставила его выйти из машины. Он шел к небольшой нарядной церквушке, которую еще вчера старательно обходил стороной, не решаясь или не желая туда войти.

В церкви было тепло и сладко пахло отгоревшими свечами. Справа от амвона он увидел маленькую, какую-то сиротливую фигурку в вязаной шапочке со смешным помпоном. Татьяна стояла напротив иконы, держа в руках зажженную свечу и что-то шептала, обращаясь то ли к себе, то ли к укоризненно глядевшей на нее Богоматери…

 

Искусство кройки и шитья

.
Вот только и слышишь отовсюду: «Жди, надейся, все образуется, все еще будет. Придет и на твою улицу праздник… Будешь и ты счастлива». Ага, думаю, придет… Дождешься… Я этого счастья смолоду жду…

Замуж я рано вышла. Школу только закончила. Сразу же забеременела, родила. У меня два парня, погодки. Жили с мужем, как все: работали, праздники отмечали. По выходным в гости ходили, в кино. Редко, правда. Все-таки двое детей. Кормить, поить надо, воспитывать. Когда мальчишки стали взрослеть: девочками интересоваться, курить да выпивать пробовали – муж сбежал. Не мог справиться с повзрослевшими детьми. Растерялся. Одна я за своих парней воевала. Сколько слез пролила, сколько раз сыновей из милиции вытаскивала – не счесть. А уж в школе просто дневала и ночевала. То к заучу меня вызовут, то – к директору. Пришлось ребят в ПТУ отдать. Тогда там и стипендию платили, и обедами бесплатными кормили. Все мне подмога. Да и за детьми мастера присматривали. Не так, как в школе…

Чтобы выжить, открыла курсы кройки и шитья… Но поначалу желающих было мало. Никто не хотел учиться шить. Ведь время такое настало, что в магазинах и на рынке даже слона можно было купить, не то что платье готовое или юбчонку какую-нибудь. Только бы деньги были. А потом, после кризиса ко мне вдруг народ повалил. Женщины разного возраста и социального статуса: разведенки, одинокие матери, безработные.

И среди них один мужчина – Славик. Очень уж он хотел научиться шить рубахи и брюки. Не мог ничего подобрать для себя ни в магазине, ни на рынке. Фигура у него была нестандартная. Ноги короткие, сильные. Сам коренаст и широк в кости. Роста небольшого. Джинсы ему всегда приходилось не просто подгибать, а отрезать по длине, а в поясе, наоборот, расставлять. Вот он и пришел в наш полуподвал, где я за очень скромные деньги арендовала небольшую комнату для занятий. Странно и смешно было видеть этого взрослого мужика среди такого количества разношерстных, молодых еще баб.

Мои слушательницы все до одной на него запали. И не мудрено: на правой руке кольца у него не было. Сам он мужичок старательный, аккуратный, услужливый. Кому швейную машинку наладить, кому тяжелую сумку до остановки донести, а кому и по дому помочь – никому не отказывал. Мне даже ремонт на кухне сделать помог. Моих парней ведь не допросишься. С ремонта этого все и началось.

— Марусь, – говорил мне Славик, разглаживая воздушные пузыри под только что наклеенными обоими, – что ты одна мыкаешься? Ребята у тебя уже взрослые. Вон лбы какие вымахали, – кивал он на фотографию моих мальчишек, кнопками на стене пришпиленную. – Почему замуж не выходишь?
— Да за кого замуж-то… Всех уж разобрали давно… Вот, разве что за тебя,- хохотнула я.
— Ну, хоть и за меня… Я человек спокойный… Непьющий… Работящий.
— Да все вы непьющие, когда спите… А ты-то, ты почему один?
— А я и сам не знаю, один или не один. Ушел я от своих… Достали совсем… Замучили…

Я молча накрывала на стол. Поставила вазочку с карамельками, сушки. Тортик у меня припасен был. Вафельный. Заварила чай. Слушала…

Славик, оказывается, тоже рано женился. Как только вернулся из армии, так сразу и женился. Девушка, которая ему в армию писала, не дождалась солдатика, вот он в отместку и женился на разведенной соседке, на шесть лет старше себя. Взял ее с дочкой. Девчонка как раз в первый класс собиралась идти. Сейчас уже невеста. Ленивая, говорит. Такая же, как и ее мать. Был он для них и нянькой, и прислугой, и добытчиком. Жена не работала, дочь воспитывала. А он вкалывал. Нет, Славик не жаловался. Просто рассказывал, как есть. Но я поняла тогда, что тяжело ему, с нелюбимой-то. А человек он совестливый, вот и тянул лямку. Не бросал их. До поры до времени… Да видно, выдохся…

Славик, не спеша, прихлебывал остывший чай, с шумом разламывал сушки, раскраснелся от воспоминаний. Вздыхал. Жалко мне его стало. В тот вечер он у меня и остался. Благо, ребята мои в трудовом лагере были, деньги на музыкальный центр зарабатывали.

Эти три летних месяца стали самыми счастливыми в моей жизни. Все свободное время мы со Славиком проводили вместе. Я, хоть и жила до замужества всего в нескольких километрах от славного города Владимира, в поселке с ущербным названием Бараки, но ездила во Владимир нечасто. Некогда было. А с мужем что: дом – работа; работа – дом; только иногда с детьми куда-нибудь выбирались. Да еще на рынок. Вот и все знание города. Со Славиком же мы все окрестности облазили, Владимиро-Суздальский заповедник вдоль и поперек исколесили. Успенский и Дмитриевский соборы вблизи рассмотрели, церковью Покрова на Нерли любовались, в Боголюбском монастыре побывали. В выходные до самого вечера на Клязьме пропадали. Купались, загорали, шашлыки жарили. А однажды даже в «Брайт-клуб» забрели. Шоу со стриптизом смотрели. Забавно было.

Но больше всего мне одна выставка понравилась, в Троицкой старообрядческой церкви, что рядом с Золотыми воротами находится. Особенно стенды мстерской «белой глади», да «владимирского шва». С ума сойти можно, как в старину белошвейки вышивали, какую красоту творили. Сейчас вряд ли кто так сможет. Вот бы попробовать. Загорелась я тогда.

А когда мы с выставки выходили, у Золотых ворот наткнулись на веселую свадебную толпу. Там всегда молодожены фотографируются. Все нарядные, молодые, красивые. Невеста в воздушном, ну, просто умопомрачительном кипельно-белом платье со шлейфом. Два маленьких мальчика и две крошечные девочки аккуратненько поддерживали шлейф, чтоб не запачкался. Прям, как на картинке. На голове у невесты – веночек из мелких белых и кремовых розочек. Кажется, флердоранж называется. Перчатки длинные, до локтя. Туфли золоченые из-под платья выглядывают… Счастливая… Улыбается…

Позавидовала я тогда и шумной толпе, и молодости невесты, и ее свадебному наряду. Я, когда замуж выходила, сама сшила себе маленькое светло-голубое платьице, чтобы и после свадьбы его можно было носить, а не хранить как реликвию в шкафу. Позволить роскошное платье и шумную, многолюдную свадьбу родители мне не могли. Жили мы скромно. Одно слово… Бараки…  Вы знаете, каково это живется, когда у тебя в паспорте, в графе «место рождения» написано: Бараки…

Вот и захотелось мне такой же пышной свадьбы и такого же платья со шлейфом. Затаилась я. Купила потихоньку от Славика материал и украдкой стала шить. Долго шила, наверно, месяца полтора. Лиф белой гладью вышила, бисером отделала. Совсем, как в музее. А в тот день, когда свадебное платье было закончено и после последней примерки упаковано в чехол и спрятано в шкаф, позвонила его жена:
— Это вы – Маруся? Здравствуйте.

И такой грязью меня стала поливать, такие гадости наговорила… Вспоминать страшно. Материлась, проклинала, грозила. Я не знала, как себя вести, как реагировать на ругань, что делать. Только молчала в трубку и слушала противный, визгливый голос Славиковой жены. А у самой комок в горле застрял. Потом аккуратненько положила трубку на место и заплакала…

Вечером пришел Славик. Я уже совладала с собой. Ничего ему не сказала. Накормила ужином. Вместе посмотрели телевизор, мой любимый сериал про прокуроршу, которую Ковальчук играет. Спать стали укладываться.
Тут я ему и говорю: «Славик, а давай распишемся, свадьбу сыграем. Сколько можно в грехе жить? Я уже и платье свадебное сшила, красивое. Хочешь, покажу».

Славик будто окаменел. А потом откашлялся и говорит:
— Ну, что ты, какая свадьба… Я же и не развелся еще.
— Так разведись.
Славик замолчал, к стенке отвернулся и сопит.
— Вот что ты сопишь?.. Ты у меня уже почти три месяц живешь. Муж, не муж. Любовник, не любовник… Сожитель! А скоро мальчишки вернутся. Что я им скажу?
— Ну, не могу я развестись, – Славик вскочил с кровати и стал натягивать джинсы, – не могу…

Вот это кино, думаю… Развестись он не может… А голову мне морочить – может… Ночью про любовь говорить, разные слова ласковые шептать, руки целовать, грудь – может. И рубашечки, да трусы-шортики, которые я ему понашивала, носить тоже может. А развестись – нет, не может.

— Не могу, – обреченно повторил Славик, – она сказала, что убьет тебя…

Я даже не испугалась.

— Где ж она у тебя три месяца-то была, почему до сих пор не убила?
— У матери, в деревне гостила. С дочерью. Там молоко, яйца свежие, воздух…
— Ну, конечно, – вспылила я, – а мне свежий воздух не нужен. И молоко свежее и яйца… Я и так проживу… И мужика мне не нужно… А она от забот отдохнула, вернулась, и муж к ней под бочок, обстиранный да ухоженный. Туалетной водой благоухает.

Славик молча собирался.

— Куда ты? К ней?

Славик в ответ только рукой махнул, потом сказал: «Пойду я», постоял на пороге, вздохнул и ушел…

И вот уже полгода от Славика ни слуху, ни духу. Не звонит, на занятия не приходит. И жена его в эфире больше не появляется. Значит, к ней и вернулся…

А платье мое, роскошное, свадебное, гладью вышитое так и осталось висеть у меня в шкафу. Дожидаться неизвестно чего.

 

Горькие слезы любви

Она умирала. Лечащий врач обронил: сегодня-завтра…

Вадим с тоской смотрел на почти высохшее, некогда любимое тело, на лицо со следами мук и физического страдания, на тонкую, обтянутую пергаментной кожей руку, которая, слегка подрагивая, безвольно лежала поверх грубого больничного одеяла.

Он остановил взгляд на безымянном пальце, где еле заметным вдавленным ободком виднелся след от обручального кольца. Они покупали его вместе, на Арбате, в «Малахитовой шкатулке», и он прямо в магазине надел его на красный, обветренный пальчик своей любимой. Сколько ей тогда было: семнадцать, восемнадцать?..

…Она влетела в комнату, озорная, веселая, обдала всех лукавым взглядом своих широко распахнутых глаз цвета ореховой коры (это он потом заметил, разглядел эту ореховую невозможность, когда ее глаза оказались рядом, совсем близко, и когда она впервые, обхватив его за жилистую шею, прошептала: «Мой…»).
— Пап, кто выигрывает? Ты? Так держать!
Потом зарделась, смутилась своей бесцеремонности. Чмокнула отца в щеку.

— Ладно, играйте, я побегу.- Ее взгляд остановился на нем. Полоснул. Заставил смутиться…

Смутиться? Его, любимца женщин, покорителя сердец, записного красавца?

— Пока. Лешка ждет…

Этот Алексей долго потом мучил их своим присутствием. Жених не жених. «Друг, – говорила она, — приятель…»

Он тогда проиграл ее отцу. Поторопился? Решил поскорее закончить партию, чтобы увидеть, рассмотреть ее поближе, удержать рядом? Проводить? Нет, сейчас и не вспомнить… Безжалостная пелена застит глаза, не увидеть. Не распознать…

Память… Память… Ты, будто шутя, подбрасываешь воспоминания: счастливые моменты, неоконченные сюжеты, осколки былого… Зыбко все, туманно… И было ли? Или это всего лишь сон, игра воображения, ложная память…
Вот только глаза… Только глаза… Лукавые… Насмешливые… Сердитые… Любимые!

Они и сейчас, в этой одинокой больничной палате покуда еще светятся каким-то приглушенным, неярким светом, озаряя маленькое, сморщенное, такое некогда любимое лицо. И все еще остаются живыми…

— А у нас глаза одинаковые. Замечал? В крапинку…

Шустрая арбатская девчонка с длинными, «от ушей», ногами, с блатной челочкой. Спортсменка… Пловчиха… Красавица…
Нет, память не подвела. Тогда, распрощавшись с ее отцом, он напросился к ней в провожатые…

— Что ты, малыш? – он нагнулся, чтобы расслышать ее слабый стон. Или слова, которые ждал всю свою жизнь. И которых никогда, даже в моменты наивысшей близости, так от нее и не дождался…
— Что, малыш? — повторил он тихо. — Что?
— Никогда, слышишь, никогда не называй меня этим гадким собачьим именем. – Она задохнулась…
— Успокойся, милая, – он взял ее обессиленную, уже почти холодную руку, поднес к губам.
— У соседа овчарка была, злобная… Малыш… Я же просила, — она вновь задохнулась, — всю жизнь просила не называть меня так…

Силы оставили ее, и она вновь забылась тяжелым медикаментозным сном. По легкому движению век, по вздрагиванию ресниц он пытался угадать, понять, что ей снилось, что там, уже почти за гранью, виделось…

…Они брели по засыпанным кленовыми листьями аллеям Нескучного сада. Он согревал дыханием ее холодные, покрасневшие ладошки. Морозило. Из глубины парка тянуло горьким запахом подвядшей листвы и сладким, почти невесомым дымком от костра, в котором сгорали приметы той, их осени.
— Листья жгут… Слышишь, как пахнет? А красиво-то как! Трагично красиво… Багрец и золото… Сказка…

… Воспоминания роились, набегали друг на друга, мешали сосредоточиться. Стеклышко к стеклышку, пуговка к пуговке, как в детском калейдоскопе… Отчего-то никак не получалось у него  сложить их в зримую, законченную картинку. Они улетучивались, разбегались, рассыпались… На эпизоды, слова, фразы…

— Любишь? – он крепко, до хруста сжимал ее в объятиях. — Скажи, любишь?

А она в ответ лишь смеялась… Дразнила… Убегала, взмахнув на прощание рукой… Уплывала… Пловчиха… Ноготки розовые, ушки розовые… Теплые… Что он шептал ей тогда? Что?

Пришла однажды серьезная… Торжественная…
— Шесть недель… Думаю, мальчик будет…
Как обухом по голове. До звона в ушах. До судорог.
— Прости, малыш… У меня же семья… Марина…
— Марина?! – охнула она. — А я? А кольцо? Вот же оно… Вот… Твое!
Глаза цвета ореховой коры пожухли, затуманились набежавшими слезами.
— Ненавижу!
Она развернулась на каблучках, взмахнула рукой… Лишь краешек розового платья мелькнул на перекрестке меж беспорядочно снующих машин. И этот жуткий, страшный скрежет тормозов…

— Вы ее отец? – суровый доктор что-то быстро записывал в больничную карту. – Что же не уберегли дочку? Такая молодая, сильная… Ей бы рожать и рожать… А теперь что?..
За отца принял… Разница двадцать лет… Больше… Девчонка… Несмышленыш…
Что он мог ей дать? Такой юной, такой настоящей. Почему не обрадовался тогда? Не подхватил на руки? Не закружил? Испугался?

Ничего не вернуть… Ничего не исправить… Как ни старайся…

… Тем   летом стояла страшная жара. Плавился асфальт. На бульварах отцветали липы, и от терпкого приторно-сладкого запаха увядания противно кружилась голова. Он долго сидел тогда на больничной скамейке, обхватив раскалывающуюся от страха, неожиданности и тоски  голову, и пытался решить, что же делать. Как быть?
Затянулся их роман, запутался, завязался тугим узлом. Не развязать. Не разрубить.
Запах липы щекотал ноздри, застревал в горле… Этот запах до сих пор преследует его, и он до сих пор его ненавидит. Сладкий запах любви или… тлена? Ее запах…

Вот и сейчас в открытое окно палаты проник, просочился этот удушливый, пьянящий запах. Как знак… Как напоминание о том лете. Страшном? Счастливом?

…Она тогда быстро поправлялась. Молодой, сильный организм не подвел. Спортсменка. Разрядница. Умница. Вот только матерью уже не быть…  Никогда…

Встречать ее из больницы явился Лешка. Жених не жених. Друг…
И Вадим, уже не раздумывая, увез ее к себе. В съемную квартиру. На всю жизнь…
Когда уходил из дома, взяв с собой лишь маленький кожаный чемодан, Марина плакала и кричала вслед: «Эта девчонка погубит тебя! Намучаешься с ней. Устанешь. Воротишься еще!»

Он и мучился, и уставал, и изменял.

— Ненавижу, — шептала арбатская наяда, — ненавижу… Уходи… Возвращайся к жене… Уйди из моей жизни…

Тогда он возвращался к Марине. Бывшая жена молча, ни разу не упрекнув, принимала его, а он, не выдержав и недели, опять уходил. Уходил к той, молодой, красивой, с сильными, хваткими руками. И, задыхаясь от любви и нежности, все пытался услышать от нее «люблю».

А она опять убегала, ускользала, быстрая, верткая, холодная, как лягушка. Потому и изменял, потому и метался от одной женщины к другой, что был не в силах растопить лед, который проник в их отношения в тот жаркий московский июль, когда плавился асфальт и так сладко пахли отцветающие липы. И когда он, струсив, отказался от своего счастья…

Картинки в калейдоскопе постепенно менялись: качели Нескучного сада, ее счастливый взгляд, промельк розового платья… Скрежет тормозов, так страшно, на всю жизнь врезавшийся в память… И ее глаза…

— Вадим, – почти невесомая рука с уродливыми темно-коричневыми пятнами замерла в его больших жестких ладонях. – Вадим, – еле слышно повторила она. – Люблю. – Ее слабый, чуть слышный голос дрожал. – Люблю тебя… До последнего вздоха, до конца…

Она приподняла голову, и родные глаза в последний раз полоснули его своим ореховым светом…
— Люблю…
Высокий, почти седой старик, с потухшими глазами цвета ореховой коры, слизывая с пересохших, потрескавшихся губ слезы, улыбался…

Вошел врач. Склонился над больной. Нащупал ускользающий пульс… Легкий вздох, будто маленькое облачко, отлетел в вечность…

— Кажется, все… Отмучилась.

Такая нескладная жизнь

Я молча плакала в подушку. Мой полугодовалый сын тихо посапывал в кроватке. А за тонкой перегородкой, делящей нашу избу на две половины, слышались возня и тихий смешок моей матери и моего молодого мужа. Когда же все это кончится! Я зажимала уши дрожащими руками и тихо всхлипывала, вспоминая…

…Мы с матерью жили на самом краю деревни. Через заброшенное поле, заросшее маленькими сосенками да березками, в два яруса высился лес. Когда-то поле засевали, и, говорят, собирали неплохой урожай. Но я этого помнить не могу, потому что и не родилась тогда еще. Отец, которого я тоже не помню, пил по-черному, и лет пятнадцать назад на заготовке дров его придавило трактором. Никто особо по нему не плакал: мать, думаю, даже рада была. Видно, частенько попадалась она отцу под пьяную руку, поколачивал он ее и за немытые полы, и за подгоревший обед. Мать хозяйничать не любила. Вместо того чтобы накормить свиней и насыпать пшена курам, она часами пропадала у соседки на летней терраске, где не прочь была пропустить рюмочку-другую красненького. А еще она любила посидеть на лавочке в палисаднике, посплетничать. Лет с десяти вся работа по дому легла на мои плечи. И воды натаскать, и полы помыть, и скотину накормить, и поесть приготовить.

Нет, родители мои не сразу превратились в горьких пьяниц. Мама, пока еще не развалился наш совхоз, работала дояркой. Ее портрет даже на Доске почета когда-то висел, а грамоты почетные от сельсовета и теперь иногда попадаются мне на глаза: то в альбоме с фотографиями, то в кухонном столе, замасленные, служащие подстилкой на грязных полках. Да и отец мой, говорят, был знатным трактористом, работящим. Даже медаль когда-то получил, «За доблестный труд» называется. Она до сих пор пылится в буфете, на нашей маленькой кухне. В конце 90-х наш богатейший совхоз окончательно развалился, работы у селян не стало, вот и шабашил отец по деревням, колодцы рыл. Мне тогда года полтора-два было.

А платили тогда знамо чем, бутыль самогона да закуска, денег ни у кого не было. Хорошо еще, дачники приезжали из города. Тогда деревня радовалась, работа появлялась: кому сарай сварганить, кому баньку справить, а кому и дом построить. Глядишь, деньгами и рассчитаются. Мама летом за грибами да за ягодами в лес ходила, ведрами носила, продавать в Москву ездила. Тем и жили. А вот зимой в деревне особо делать нечего, и пристрастилась тогда моя мамаша дни и вечера с соседкой за рюмкой коротать, красненькое попивать, да сериалы смотреть. На меня внимания совсем не обращала. А я росла, как ветер в поле: сама себе хозяйка. Училась помаленьку, не напрягалась. В тот год, когда я заканчивала школу, все и началось…

…Учебный год подходили к концу. Мальчишки гоняли в футбол на школьном дворе, а мы с подружками, вместо того, чтобы готовиться к очередному экзамену, хихикая и заливаясь радостным смехом, во все глаза следили за игрой – выбирали себе «женихов». Бояться нам было нечего: школа сельская – свои тройки мы и так получим. Сосед по парте, долговязый, конопатый Иван стоял в воротах, а Вадька из 11-го «Б», мой Вадька, который пришел к нам в школу два года назад, пытался пробить пенальти. Школу в их деревне закрыли, и учились-то там три с половиной старшеклассника да несколько малышей. Вот и перевели этих учеников к нам. На занятия автобус их возил. Правда, зимой они частенько уроки прогуливали: то автобус не заведется, то шофер запьет, а то просто лень было утром рано вставать и тащиться на автобусную остановку.
Вадим не был хорош собой, но спортивная фигура, почти бронзовый загар и темная копна волос делали его неотразимым. К тому же он был старше нас года на два: наверное, в школу поздно пошел, или в каком-то классе на второй год оставался. Но влюбились мы в него сразу: обе Анюты из нашего класса, Томка и я. Поначалу он внимания на нас не обращал. Маленькие еще. Но потом все как-то разом изменилось…

Вадим, как и мы, знаниями не блистал: троечник и прогульщик. Однако быстро он стал любимцем учителей. Вернее, учительниц. Что-то было в нем такое, что привлекало не только нас, девчонок, но и женщин взрослых, гораздо старше его самого. То ли несколько хамоватая улыбка, то ли чуб, лихо спадающий на невысокий лоб и скрывающий темно-серые колючие с прищуром глаза. Улыбка, которой он одаривал наших училок, заставляла их краснеть и тушеваться. В общем, влюблялись в него многие, но выбрал он почему-то меня.

Однажды на перемене, зажав меня в углу длинного школьного коридора и запустив руку мне под кофточку, он с ухмылкой проговорил:
— Ну, что, пигалица, будешь меня из армии ждать?
Я отмахнулась от него и вынырнула из-под горячих цепких рук.
— Отстань… Какая армия… Тебе еще школу окончить нужно…
— Не боись…Школу мы окончим… Только ты еще до армии моя будешь… Поняла?
С этого дня я стала избегать «любимца публики» Вадима. Но мысли о нем, память о его цепких горячих руках меня не отпускали, а его нагловатая улыбка с прищуром еще долго не давала мне покоя. Снился он мне по ночам, тревожил…

…Закончилось первое полугодие. Мой дневник украсили серенькие троечки, но предновогодним хлопотам это не мешало, и к школьной дискотеке я готовилась основательно, правда, с волнением и тревогой. На деньги, заработанные летом на ягодах, купила новые красивые туфли, Анютка помогла скроить роскошное платье из набивной парчи, а вторая Анюта соорудила мне потрясающую прическу, совсем как у Жанны Фриске. Девчонки проговорились, что Вадим уже давно вовсю встречается с Томкой. Но та хранила молчание, прямо, как партизанка. Видеть вместе их никто не видел, однако от деревенских ничего не скроешь: часто после уроков автобус от школы уезжал без Вадима, да и следочки к Томкиному дому протаптывали по снежку не маленькие девичьи ножки и не Томкин «маломерный» отец. Следы были большие, глубоко вдавленные в снег, размера, наверное, сорок третьего. Вадькины следы.

Говорят, от ненависти до любви один шаг, а я думаю, что это от ревности до любви один шаг, а, может и всего-то полшажочка. Я возненавидела свою лучшую подругу, ревновала к ней Вадима, злилась. Почему она молчит, ничего мне не рассказывает. Что у них – любовь или так, глупости одни. Он же со мной заигрывал, из армии ждать просил… А я уже и сейчас готова была для него на все… Влюбилась, одним словом…

…Дискотека гремела на всю деревню. Возле школы маячили милиционеры, а наша директор, пожилая добрая Клавдия Петровна, что-то горячо им объясняла. Мы же предавались буйным пляскам в небольшом актовом зале. Было душно, и я выскочила на крыльцо. На углу школы в свете фонарей я увидела две слившиеся в поцелуе фигуры. Это были Вадим и Томка.

— Вы что тут?.. Почему?..
От волнения я позабыла все слова и только глотала ртом холодный декабрьский воздух.

— А, пигалица, и ты тут. Иди сюда, поцелуемся. Не бойся, можно и втроем…
Я влетела в школу, с трудом отыскала в груде зимней одежды свое пальто «на рыбьем меху», и пулей вылетела обратно. Томка и Вадим все так же стояли за углом, но уже не целовались, а мирно покуривали.
— А еще подруга, — крикнула я в сердцах.
Вслед мне полетели снежки, смех и улюлюканье.

Дома, не раздеваясь, я повалилась на диван и проплакала до самого Нового Года. Когда часы пробили двенадцать, в окошко постучали.

— Ну, что, пигалица, ты дома? Тогда открывай.
Вадим был пьян. Он стучал в окно, колотил ногами в дверь. Кричал мне что-то обидное, злое. Потом сел на порожке и замолчал.
«Заснул что ли, — подумала я, — еще замерзнет». И открыла дверь. А он как будто только этого и ждал. Стрелой влетел в дом, набросился на меня, как коршун. Как я отбилась от него, не знаю. Хотя пьяный он тогда был, вот и не смог со мною сладить.

На следующий день опять пришел. Трезвый. Извиняться. Я удивилась, не знала, что и подумать, молча стояла у плиты, теребила край фартука, краснела и бледнела. Конечно, я его простила, сердечко мое билось так, что, того и гляди, выскочит. А он подошел сзади, обнял за плечи и тихо так говорит:
— Наташка, давай поженимся.
Я вся задрожала, но рук его не убрала.
— Давай, — так же тихо ответила я.

В это время дверь в избу распахнулась, впустив на порог снежную кутерьму. На улице вьюжило, и я не поняла: от мороза ли или от вина так раскраснелась моя непутевая мамаша, которая вместе с соседкой с шумом и прибаутками ввалилась в дом.
— Во, Нюр, гляди. У моей Наташки женишок появился… Давай-ка зятек, выпьем по маленькой.

Я готова была провалиться от стыда сквозь землю. Слезы так и хлынули из глаз, дрожь не унималась, а сердце защемило, затрепыхалось, а потом и вовсе замерло, хоть скорую вызывай.

Вадим выпустил меня из своих цепких рук и в упор уставился на маму. Улыбнулся. А она, хоть и была закутана в грязный ношеный полушалок и старое зимнее пальто, выглядела удивительно молодо и красиво. Раскрасневшаяся, с блестящими от вина глазами, большим, немного обветренным ртом, она и меня заставила посмотреть на себя по-другому. Да ведь ей всего-то тридцать пять! И фигура под распахнутым пальто угадывалась крепкая, ладная. Мама молча выдержала взгляд Вадима, а потом, глядя ему в глаза, пропела:

Ко мне милый подошел:
Милка, я тебя нашел.
Ты нашел, и я нашла,
Борьба за качество пошла.

Я замерла, а мать махнула рукой, будто решившись на что-то и, потянув соседку Нюру за рукав, выскочила вместе с ней на улицу. Звонкий голос матери еще долго звучал за окном, а ее частушки разлетались по всей деревне.
Мы с Вадимом стояли посреди комнаты, притихшие, растерянные, не зная, что делать. Потом он снова обнял меня за плечи и почти прокричал:
— Ты моя, поняла! Моя!

С этого дня мы стали встречаться с Вадимом уже по-серьезному. Все в деревне знали, что я его девушка. Даже Томка помирилась со мной и на моего парня больше не заглядывалась. А Вадим запросто стал приходить к нам домой. Вел себя по-хозяйски: то дров наколет, то скотину обиходит. В школе появлялся редко, тройки ему и так ставили «за красивые глазки». Торопил меня: «Когда поженимся? Когда?»

Часто теперь, возвратясь из школы, я заставала у нас дома Вадима. Радовалась: какой он у меня внимательный, заботливый, как меня любит! Мать, молча, накрывала на стол, кормила меня, а потом уходила на свою половину или к соседям. С Вадимом она почти не разговаривала.

В тот день, когда перед выпускными экзаменами мы с девчонками любовались одиннадцатиметровым голом, который Вадим все же «впаял» Ваньке, я почему-то задержалась в школе. Вадим ждать меня не стал, сказал, что поедет домой в свою деревню вместе с Иваном. А мы с Тамаркой и Анютой припозднились, и я появилась у себя только под вечер.

Было тепло, безветренно. Обычно в такие погожие денечки мать сидела в палисаднике, любовалась цветочками, мною и посаженными, потягивала красненькое, болтала с соседкой. Но на обычном месте ее не оказалось. «Наверное, свой любимый сериал смотрит», — подумала я. Однако дом меня встретил тишиной. Только на маминой половине раздавались какие-то шорохи и что-то противно поскрипывало.

— Ма, ты дома? — прокричала я из сеней и вошла в комнату. Из-за перегородки выглянул мой Вадим, он, суетясь, приводил в порядок вылезшую из брюк рубаху и все пытался пригладить свой разметавшийся во все стороны чуб.
— Наташка пришла! — с притворной радостью воскликнул Вадим. — А мы с будущей тещей решили ремонтом заняться. Обсуждали, какие обои на ее половине клеить будем.
— Ремонтом?

Я была в панике, думать о плохом не хотелось, но память подбрасывала мне все новые и новые воспоминания и подробности. После Новогодних праздников Вадим почти перестал бывать у себя дома, засиживался у нас допоздна, и я часто замечала его призывные взгляды, устремленные не на меня. Иногда мне казалось, что Вадим и мать как-то по-особенному смотрят друг на друга. То ласково, то сердито. Она меньше стала пить, но порой, вернувшись из школы, которую Вадим успешно прогуливал, я заставала их, сидящими за столом с бутылкой, и тогда мать обязательно придумывала какую-нибудь правдоподобную причину совместного застолья…

— Ремонтом, так ремонтом, — я залилась краской и быстро прошла на кухню. Вадим прошмыгнул за мной.
— Ты знаешь, — сдерживая слезы, проговорила я, — Ванька сказал, что ему повестка из военкомата пришла. После экзаменов – сразу в армию… А тебе повестка не приходила?..

За будничными словами я пыталась скрыть свою тревогу, недоумение, боль…
Вадиму повестка не приходила, и в армию его не забрали: то ли отец, лесничий откупился, то ли еще что. Но зато, сразу же после экзаменов, мы сыграли свадьбу. Гуляли всей деревней, целую неделю. Я почему-то нервничала, плакала, страшилась чего-то. Вадим, смеясь, успокаивал.

Жить после свадьбы мы собирались вместе с родителями Вадима. Дом у них большой, удобный, почти городской. Но потом мой молодой муж передумал. Сказал, что не хочет зависеть от отца и будет жить у нас и работать на соседней лесопильне. У нас, так у нас. Все же в своем доме спокойнее, и без свекрови, конечно же, лучше. И вот это «лучше» оказалось для меня сущим адом. Вадим, хоть после школы и пошел работать и получал довольно приличные деньги, но очень уставал и «с устатку», как он выражался, все чаще и чаще стал выпивать вместе с матерью. Иногда их посиделки заканчивались далеко за полночь.

Скоро я стала замечать жадные взгляды Вадима, устремленные на тещу. А та позволяла себе выходить из-за своей перегородки в одной тоненькой сорочке, которая, призывно просвечивая, подчеркивала все еще красивую грудь с выступающими сквозь ткань сосками. Иногда, просыпаясь, я не заставала рядом с собой мужа. Тогда из-за перегородки слышалось тихое сопение и осторожное поскрипывание кровати. Я боялась пошевельнуться и, честно говоря, не знала, как себя вести.

Вадим же, как ни в чем не бывало, садился утром завтракать, и, поцеловав меня на прощанье, уходил на работу. С матерью мы теперь не разговаривали. Она как обычно, сидела на своей половине, смотрела бесконечные сериалы или уходила к соседке пропустить рюмочку. Вся работа по дому опять доставалась мне.

Когда я забеременела, Вадим уже в открытую стал оставаться на ночь у матери, за перегородкой. В деревне ничего не скроешь, и слухи о том, что Вадим изменяет мне с тещей, дошли и до моих свекра со свекровью. Они пытались увещевать сына, уговаривали одуматься. Свекровь, придя к нам, сначала долго шушукалась с матерью, потом кричала на нее, кричала на Вадима, плакала. Свекор полез на него с кулаками, досталось и матери. А она только молчала и поводила красивыми плечами. Все было напрасно. Вадим окончательно перебрался на половину матери…

После Нового Года я родила мальчика, слабенького, недоношенного. Выхаживала я его одна. Вадим к ребенку не подходил, как будто и не отец вовсе, а мать на внука даже не взглянула. Иногда приходила свекровь, приносила деньги, продукты, плакала.

А мать похорошела, и часто по утрам, когда Вадим уходил на работу, я слышала, как она потихонечку поет. Голос у нее, действительно, был очень хороший: чистый и звонкий. Прошло еще какое-то время, и я вдруг заметила, что у матери подозрительно округлился живот…

…Мои воспоминания прервал громкий голос Вадима. Возня за перегородкой и смех матери прекратились и сменились звуками ссоры. Потом послышались причитания и плач. Что-то с грохотом упало, покатилось. Вадим кричал все громче, и все громче раздавался жалобный плач матери. От криков проснулся мой малыш, и я, подхватив его на руки, выбежала в сени. Там, укачав сына и отгородившись от криков и причитаний, я и заснула, прислонившись спиной к холодной, голой стене…

С этого дня ссоры Вадима с матерью стали почти постоянными. Она молча сносила крики и побои моего мужа, уже не плача и не жалуясь. Иногда на половине матери наступали спокойные дни, я снова слышала ее молодое пение и их общий смех. Но такое случались все реже и реже. Вадим приходил с работы уставшим, злым, часто пьяным. Порой я ловила на себе его колючий, изучающий взгляд, от которого у меня сжималось сердце. Свекор со свекровью, навещая внука, всякий раз уговаривали меня переехать жить к ним, в просторный, удобный дом. Почему я оставалась здесь, в этом аду, сама не знаю. Но дни шли за днями, а я по-прежнему делила свою жизнь с матерью и мужем, которые меня предали. Одно утешение – мой маленький сын, удивительно спокойный, улыбчивый мальчик…

В конце октября мать тоже родила мальчика, как ни странно крепенького и здорового. А через неделю мы ее хоронили. На второй день после выписки из роддома она наглоталась снотворных таблеток, целый пузырек выпила. Спасти ее не смогли. Вадим на похоронах плакал, кидался на гроб, кажется, даже сознание терял, а потом пропал: Тамарка сказала, будто он уехал куда-то на Север, завербовался.

Народу на поминках была уйма, побольше, чем на моей свадьбе. Одни сочувствовали матери, жалели ее; другие ругали, злословили, винили меня, Вадима, даже свекра со свекровью. И только два маленьких существа: то ли братья, то ли дядя с племянником тихо лежали в своих кроватках и распахнутыми глазами безмятежно смотрели на мир.

 

Любовь… и помидоры

Помидоры удались на славу! Я выползала из теплицы, держа в руках  синюю миску, наполненную  ярко-красными с лакированными бочками огромными плодами.  Из теплицы тянуло прогретым за день, влажным  и терпким запахом паслёновых. Солнышко еще слегка пригревало, было тихо и безветренно.

За  дощатым забором, будто старое огородное пугало, маячила тетя Шура, плотная, закутанная в теплую  нелепую шаль соседка.

— Тетя Шур, смотри, какие помидоры в этом году уродились, прям граммов по девятьсот будут… Красный гигант называются. Угощайся…
Тетя Шура, повертела у виска заскорузлым пальцем.

— Вам, городским, — она смачно сплюнула на землю подсолнечную шелуху, — заняться нечем… Куда ж  такие вырастила? Они же в банку не лезут…
Однако помидориной, размером с небольшую  детскую головку, не побрезговала, взяла.

Я вошла в дом и занялась приготовлением ужина. Салат из свежих овощей получился —  пальчики оближешь. А на горячее – жареные белые грибочки в сметане. Муж с утра сбегал в соседний лесок, приволок  целую корзину. Славные такие боровички, один к одному. А ведь и  в правду хорошо иметь домик в деревне – все продукты под рукой: салатик, укропчик, кабачки-малышки, огурчики да помидорчики. Ешь, не хочу…

Мои гастрономические рассуждения прервал громкий стук в окно и старческий, скрипучий басок тети Шуры:
— Пока ты тут у плиты толчешься, там, на задах, Зинка-колдунья  твоего мужика охмуряет…

Ох, уж мне эти деревенские страсти! Зинка-колдунья, так ее кличет вся деревня, давно положила глаз на моего красавца мужа. Вернее, красавцем он был давным-давно, в глубокой молодости, когда еще служил в армии  и летал на штурмовиках: летчик-ас. А сейчас это просто военный пенсионер, бывший полковник, моложавый ухоженный мужчина. Разница в годах у нас с ним приличная: почти двадцать лет, но в супружеской жизни возраст, оказывается, совсем не главное. Важны даже не страсть и любовь, а взаимопонимание, уважение и доверие. Главное, глядеть в одну сторону. Хотя в нашем случае и любовь, и страсть присутствуют до сих пор. Не стареют…

— Да Бог с ней, тетя Шур, пусть потешится. Каково ей без мужика-то…
— Нет, ты, девка, сбегай туда. Разгони их… Ишь, повадилась. Ты ведь как уедешь, она тут как тут… Полковника баба захотела… Губенки раскатала…
Так, пришептывая и приволакивая изуродованную подагрой ногу, тетя Шура подалась в магазин за бутылкой. В нашей деревне все любят выпить «с устатку», а в такой  тихий теплый вечер  и впрямь не грех пропустить рюмочку-другую. Зинаида, наверное, тоже в магазин направлялась, но, углядев через забор предмет своего вожделения, завернула к нам на зады, с чужим мужем пообщаться.

Зинку в деревне не любили. Острая на язык, завистливая и мстительная, она уже давно перессорилась со всей деревней. Когда Зинаида входила в магазин – центр деревенской культуры – все  разговоры разом стихали. Да и детей мамаши спешили оттуда увести  побыстрее: сглазит ещё, не дай бог…

На задах муж колол дрова. Президентская программа газификации до нашей деревни ещё не дошла  и не дойдет, наверное, никогда: вот и приходится весной и осенью топить дровами печь-голландку. Да и баньку истопить,  березовые дровишки в самый раз будут. Муж, высоко взмахивая хорошо правленым топором, лихо расправлялся с березовыми чурбаками. Раз! И полено пополам. Еще – раз! И вот уже аккуратные поленца разбросаны вокруг него веером.

Зинка с завистью и  удовольствием смотрела на оголенного по пояс сильного, не старого еще мужчину. Торс у моего мужа был ну просто классический, ему  мог бы позавидовать даже какой-нибудь начинающий культ-турист: накаченные мышцы рельефно выступали сквозь деревенский загар, заставляя Зинку сглатывать слюну. Права была тетя Шура: раскатала Зинка губенки.

— Зин, пойдем в дом, помидорами угощу, вкуснющими, — ласково так обратилась я к своей деревенской сопернице.
Зинаида нехотя оторвала взгляд от созерцания моего Аполлона и, шаркая ногами, побрела за мной в дом.

— Смотри, какие  шикарные помидоры у меня в этом году выросли, просто гиганты какие-то, — похвасталась я.
Зинаида неодобрительно посмотрела на плоды моих рук и, растягивая слова, проговорила:

— Ну, и зачем они тебе такие… Они же в банку не лезут…
— Вы что, с тетей Шурой сговорились, что ли. Ну не лезут, и что? Зато смотри, какие красавцы. По килограмму каждый.

Зинаида вздохнула и села за стол.
— Налей, что ли, водички, что-то  в горле пересохло.
Еще бы не пересохнет… У меня и самой, когда я смотрю на своего обнаженного мужа, в горле пересыхает и дыхание учащается.
— Давай-ка  лучше чайку с бальзамчиком… Пока там Саша дровами занимается, мы с тобой посидим, чаю попьем, поболтаем.
Я заварила чай, выставила креманку с конфетами, достала бальзам. Зинаида внимательно, не мигая, следила за моими движениями.

— Послушай, Вер, тебе сколько лет?  — встрепенулась она.
— Да почти сорок пять. Скоро опять ягодкой  стану…  А что?
— Да вот смотрю я на тебя и не понимаю, чего ты, такая молодая, красивая, да за старика замуж вышла. Тебе бы кого-нибудь помоложе.
Ага, думаю. А тебе  бы моего Александра.
— Да был у меня помоложе, ровесник.  Так он от мамкиной юбки до сих пор оторваться не может. Сущий ребенок. А Сашино поколение совсем другое: я за ним, как за каменной стеной…
— Нет, ты не понимаешь, — ворчливо проскрипела Зинаида, — твоему Саше нужно не в Москве жить, а в деревне… Вишь, какой рукастый…
— Да не волнуйся ты так, Зин. Ему и в Москве  есть куда руки приложить. Он без дела не сидит и на диване с пивом  и газетой не валяется. Мужик, одним словом… Настоящий мужик, крепкий.

Зинаида закусила губу. Она с  шумом прихлебывала горячий  чай,  откусывая от шоколадной конфетки крохотные кусочки. Её узловатые, натруженные руки нервно теребили шуршащий  конфетный фантик. А на сморщенном, выжженном солнцем, коричневом лице читались боль и страдание.

Да, быстро стареют деревенские женщины. Зинаиде нет еще и шестидесяти, а выглядит она лет на десять старше. Замужем моя соперница никогда не была, детей не рожала, но злые языки  поговаривают, что без  абортов  и она не обошлась. Были у неё романы,  и страстные, говорят, с битьём окон и жестоким мордобитием. Приходили Зинкины товарки за своими мужьями к  молодой, крикливой продавщице, отношения выясняли на кулаках да с булыжниками. Небольшой шрам на Зинаидином лице, наверное, след от тех былых деревенских страстей.

— Ну, ладно, я пойду, — вздохнула Зинаида, — мне еще в магазин надо, за хлебом.
Зинаида ушла, а я принялась накрывать на стол и ждать Сашу к ужину…

Вечер пролетел незаметно: телевизор, книжечка, стакан кефира. Когда я в полночь стала  укладываться спать, почувствовала легкое покалывание в руках и ногах. В голове зашумело. В какой-то странной тоске заныло, затрепыхалось сердце. Александр, испугавшись моей бледности, трясущимися руками отсчитывал по каплям  валокордин, прикладывал грелку к ногам, тащил горячий, сладкий чай… Ничего не помогало: дрожь не унималась, голова раскалывалась от боли.

И здесь  я вдруг вспомнила, как в первый год моего пребывания в статусе новой жены Александра Петровича нас, на правах соседки, навестила Зинаида. Она принесла пироги, какую-то незамысловатую закуску, конфеты. Познакомились… Выпили… Отведали пирогов… Попили чаю… А ночью Александр отвез меня в районную больницу с тяжелым сердечным приступом…

— Саш, — сквозь боль и слезы прошептала я, —  помнишь,  в прошлом году, когда  я упала возле цветочной грядки, буквально на ровном месте,   а потом полгода лечила колено, тоже  ведь Зинаида приходила. Помнишь?
— Верочка, ну что ты,  не говори глупостей.  Ты же умная женщина. Что ты за Шурой небылицы повторяешь.
— Небылицы, говоришь… А  со мной  после Зинкиных визитов обязательно какая-нибудь гадость случается.
Саша гладил мою руку, поправлял одеяло, подушку – заботился, одним словом. Облегчения мне это не приносило.

— Все, Саш, не могу больше. Вызывай скорую.

Скорая примчалась на удивление быстро. Это вам не Москва с постоянными пробками и припаркованными как попало машинами во дворах. Дорога из райцентра прямая, машин ночью почти нет: фельдшер из районной больницы доехала до нас минут за пятнадцать. Померила давление, вколола магнезию с димедролом, еще чего-то и села с Сашей на кухне попить чаю. Прощаясь с докторицей, Саша все пытался всучить ей деньги за визит. Милая женщина отшучивалась и отнекивалась. Точно, не московская скорая.

— Ну возьмите хотя бы помидорчиков, посмотрите, каких красавцев я вырастила, больше килограмма каждый будет, — повеселевшим голосом предложила я.

Фельдшерица внимательно посмотрела на россыпь  овощей на моем столе и на полном серьезе проговорила:

— И зачем вы такие помидоры выращиваете? Они же в банку не лезут…

 

Жить не страшно

Мне хотелось бежать… От нескончаемого шума машин, от толкотни в метро, от навязчивых друзей и разговоров. От суеты и постоянного страха за детей, внуков, мужа… Бежать… Бежать… Бежать…
Город обступал со всех сторон, надвигался громадой новостроек, эстакад, развязок. Город–монстр. С улицами-щупальцами, языками переулков, вставными зубами заборов и незрячими глазами фонарей.

Многотысячная толпа надвигалась на меня, не давая возможности защититься, вздохнуть полной грудью. Обезумевшие люди  с пустыми глазницами и искривленными ртами, изрыгающие проклятия и угрозы, навалились на меня всей своей уродливой массой, пытаясь раздавить, прижать к парапету моста, сбросить вниз, туда, в черную омерзительную жижу: реку, бывшую когда-то прозрачно-чистой, стремительной и прохладной.

Вонь и удушливый запах обволакивали.  Многоголосая, многорукая людская масса приближалась все ближе и ближе, накатывала на меня, дразня и улюлюкая. Я задыхалась. Сквозь гул и шум уже явственно различались отдельные слова и звуки. Чужая речь, незнакомые запахи, смрад надвигающейся лавиной толпы. Она приближалась, просачивалась сквозь меня. Гул нарастал.

Вот уже совсем рядом чей-то искривленный в страшных ругательствах рот, рука, занесенная надо мной, истошный вой, вырвавшийся откуда-то из самой глубины толпы, глаза, горящие яростью и гневом. Все… Сейчас меня раздавят, расплющат, уничтожат.

Я кричу, мой голос летит над толпой, сливается с ней, и вот уже я – часть этой толпы; в руках камень. Несусь, ору вместе со всеми. Я – толпа. Гогочущая, смрадная, угрожающая, вонючая. Парапет моста отодвигается в сторону, я взмахиваю руками и… просыпаюсь.

Сердце бешено колотится, во рту пересохло, мокрая от пота ночнушка прилипла к телу – не отодрать… Что это? Что со мной? Откуда такой ужасный, удушающий сон… Давление? Температура? Страх?

Глоток воды из замысловатой чашки, поставленной с вечера заботливым мужем, лишь оттенил горечь и сухость во рту. Голова тяжелым колоколом свесилась на подушку. В висках стучит, ухает, пульсирует густая, тягучая кровь. Хочется открутить, отвинтить, снять эту пустую, тяжелую, никому не нужную голову и аккуратно уложить рядом, чтобы не мешала. Не мешала жить…

Распластанное тело не подчиняется, руки налились свинцом, ноги похолодели… И спина…О, эта спина… Боль во всем теле сковала, пришпилила меня к кровати. Встать не могу… И лежать уже невыносимо…

— Стас, — позвала я мужа, — Стас!

Взгляд его испуганных глаз полоснул по лицу, и я вновь провалилась в тяжелый, сумрачный, такой страшный сон…

…Врач на кухне о чем-то тихо разговаривала со Стасом. Потом долго названивала по телефону. Сквозь неплотно прикрытую дверь до меня доносился ее спокойный, сдержанный голос: “Да… Женщина… Сорок семь лет… Криз… Тяжелый… В какую? Далековато… А ближе? В коридор?!”

— Нет, не надо в больницу, — прокричала я в глубь квартиры, — не поеду!
— Больная наша очнулась, — вошедшая в спальню врач осторожно, будто ребенка, взяла меня за руку, нащупала пульс. Погладила по щеке. – Вот и порозовела уже. Молодец!

Постепенно ко мне возвращалось сознание. Страха не было. Лишь озноб колкими, противными мурашками расползался по всему телу, и зуб не попадал на зуб.

Робко, как-то боком, вслед за докторшей просочился муж. Потрогал лоб. Присел на краешек кровати. Улыбнулся:

— Ты как? Говорить можешь?

Я кивнула.

– Что со мной?
— Не шевелись, сейчас фельдшер поднимется, отнесем тебя в машину.
— В больницу не поеду! – твердо произнесла я.
— Ого, бунт на корабле, – доктор привычным движением оголила мне руку, перетянула жгутом и ловко вколола в вену какую-то гадость.
– Еще один укольчик… Это  поможет… Обязательно…

Посидела рядом, померила давление и, внимательно изучив мои расширенные от испуга и боли глаза, изрекла:
— Угораздило же вас под Новый год с кризом свалиться! Сейчас в больнице только дежурные врачи остались, персонала никакого, а вам постоянный уход нужен, покой…

И тихо добавила что-то важное, сокровенное, предназначенное только мне одной.

А потом, обратясь уже к Стасу, строго произнесла:
— Пишите отказ, и от жены не отходите, я на завтра актив в поликлинику передам, уколы начнут, а лучше – капельницы… Но это дорого… Сможете заплатить?

Стас кивнул, а я закрыла глаза и вновь провалилась в сон…

…Муж сказал, что проспала я почти сутки. Иногда, просыпаясь, звала его, просила пить. Он подходил, аккуратно проводил своей теплой рукой по моему бескровному лицу, поил через соломинку, вздыхал. Успокоенный, возвращался к своему компьютеру.

Я оставалась одна, наедине со своими мыслями и так неожиданно свалившейся на меня болезнью. Перебирала в памяти наши даты, события, непростые, неровные отношения. Пыталась понять, откуда, из какой глубины сознания взялся этот страшный, тревожный, придавивший меня сон. Такой осязаемо-реалистичный, жуткий…

Вдруг вспомнила: мне и раньше снились парапеты, мосты, орущие, обезумившие люди, незнакомый, чужой город и река – извилистая, мутная, с топкими берегами, заросшими осокой, тальником, ежевикой. И страх — липкий, леденящий…

Распутать, разгадать эти странные повторяющиеся сны мне не удавалось никогда… Сны-загадки, рождающие тревожные, сумасшедшие мысли.Сны–предупреждения…

Может, это река жизни,  думала я,  прозрачная, чистая и стремительная в юности, а потом такая путаная, извилистая, мутная. Вот и она скоро закончится, иссякнет, а счастья все нет. И никогда не было, и никогда я не чувствовала себя счастливой. Никогда… Вечная тоска и неудовлетворенность… И отсутствие всяческого доверия, даже к самым близким. И вечный страх за них…

— Мам, это усталость, депрессия, — успокаивала меня дочь,  —  полежишь, отдохнешь… В Карловы Вары летом отправимся… На воды… Ты только выздоравливай… Все будет хорошо…

… Выздоравливала я долго. Дважды в день приходила медсестра: ставила капельницы, мерила давление, делала уколы. Муж и дети нянчились со мной, как с маленьким ребенком. Ублажали… Баловали… И жизнь потихоньку, маленькими шажочками возвращалась ко мне. Я сама уже пыталась вставать и медленно, будто на ощупь, бродила по квартире.

— Вот и умница, — говорил Стас, радуясь моим успехам, — поправишься, поедем на Волгу. Шеф обещал пансионат арендовать… Для высшего звена… На все лето…
— Ленка говорила, в Карловы Вары.
— Можно и в Карловы Вары… Куда захочешь, туда и поедем…

***

…Машина чихнула и заглохла. Я вышла из салона в звенящую весеннюю тишину и глотнула чистый, свежий, прозрачный воздух, настоянный на майских цветах и травах. Его можно было черпать в ладони и пить… пить… пить…
Трудяга шмель весело жужжал рядом со мной и, опускаясь с цветка на цветок, мирно и сосредоточенно выполнял свою будничную, привычную работу. Какие-то мошки вились над головой и, переливаясь всеми цветами радуги в лучах яркого утреннего солнца, напоминали маленькие фейерверки.

— Стас, я пройдусь немного? Что-то ноги затекли.
— Иди, только недолго и не далеко.

Муж с головой залез в неостывшее еще чрево нашей Мазды, и что-то сосредоточенно там разглядывал.

Я потихоньку направлялась к видневшимся невдалеке куртинам, собирая в букет полевые цветы, так щедро расцветшие этим теплым, совсем летним маем.

Как же здесь хорошо! Ни шума улиц, ни толпы, обезумевшей в поисках денег, работы, развлечений. Ни этого Города, который ежедневно, ежеминутно высасывает из тебя силы и убивает вокруг все живое… Тишина и благодать.

Умиротворение постепенно нисходило на меня, обволакивало. Умытое после ночного дождя солнце старательно согревало землю и мою измученную  долгой болезнью душу. Вдалеке, за куртинами, угадывалась река. Я прибавила шаг и обомлела.

Река… Моя река, столько раз виденная во снах. Небольшая, чистая, стремительная, заросшая камышом и тальником. Река моей юности. Будто магнитом тянуло меня туда, все дальше и дальше, к самой воде, заросшей лилиями и кувшинками.
Боже мой – да это же… Забытое, давно утраченное ощущение счастья накатило на меня  и, подхватив, теплой волной унесло в прошлое. Я медленно брела по влажному песку и вспоминала, вспоминала…

… Стас все еще возился с машиной, вздыхал, чертыхался, приплясывал возле нее, потирал руки.

— Поехали, солнце мое, карета готова!
— Стасик, ты помнишь это место? Мы после свадьбы с тобой сюда рванули. Помнишь? Та же река, и поле то же… Посмотри…
— Нет, милая, мы тогда на Тверце были, а это Унжа.
— А так похоже… Давай здесь останемся…

Муж засмеялся:
— Выроем землянку, возведем очаг и оденемся в шкуры диких животных… Все, Марин, заканчивай лирику, поехали. К завтраку опоздаем…
— Погоди, дай надышаться… Мне здесь так комфортно, покойно, будто в прошлое окунулась… В юность…

Стас огляделся вокруг, притянул меня к себе, поцеловал в макушку и стал быстро нашептывать что-то в самое ухо. Его губы заскользили по моей щеке, шее, опускаясь все ниже, к теплой, нагретой весенним солнцем ложбинке в глубоком вырезе яркого сарафана.
— Милая, — его голос дрожал, — девочка моя… Мариина…

И я вдруг вспомнила,  поняла, что тогда, после страшного, измучившего меня  криза, сказала строгая женщина-врач: ”Глупо тратить жизнь на то, чтобы быть несчастной… Глупо”.

…Потом мы долго стояли, обнявшись, впитывая в себя неброскую красоту этого края: поле, заросшее скромными цветами; укутанную в легкий туман реку, отгороженную от нас невысокими, плотными кустами тальника; лес, который виднелся вдалеке и простирался до самого горизонта, и солнце, яркое, весеннее, спрятанное за набежавшим откуда-то облаком…

К завтраку мы, конечно, опоздали.