Писателям нужны читатели. А читателям нужны…
«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты» — справедливость этой народной мудрости сомнению не подлежит. И потому друг и коллега таких знаменитых литераторов, как Виктор Конецкий, Борис Стругацкий, Александр Житинский, Юрий Поляков, изначально представляется хорошим писателем и человеком. Что Дмитрий Каралис, чьи произведения входят в российские школьные хрестоматии, своей биографией подтверждает.
На фотографии Дмитрий Каралис и Владимир Спектор
ИЗ ЛИЧНОГО ДЕЛА:
Член Союза писателей Санкт-Петербурга с 1992 года. Автор шестнадцати книг прозы и сценариев документально-исторических и художественных фильмов. Лауреат шести общероссийских и международных литературных и кинематографических премий. В 1997 году создал и возглавил «Центр современной литературы и книги», директором которого пробыл в общей сложности 12 лет. В 2010–2012 гг. преподавал литературное мастерство в Институте культурных программ при Правительстве Санкт-Петербурга. Несколько лет вел творческий семинар молодых прозаиков — «Клуб молодых литераторов». Постоянный автор, обозреватель и колумнист «Литературной газеты» (2003–2014 гг.) Произведения Дмитрия Каралиса переведены на болгарский и китайский языки. С 2005 года в Институте русской литературы Академии наук РФ (Пушкинский Дом) открыт Личный фонд автора. Именем Дмитрия Каралиса названа одна из малых планет в созвездии Стрельца.
В НАЧАЛЕ БЫЛО ДЕЛО. СЛОВО ПРИШЛО ПОТОМ
В.С.: Как получилось, что Вы стали писателем? Ведь в начале биографии был технический ВУЗ, аспирантура, вырисовывалась карьера инженера, учёного…
Д.К.: Действительно, в 1967 году после окончания школы я поступил на заочное отделение Ленинградского горного института и пошел работать учеником радиомонтажника на военный завод. Потом перевелся в Ленинградский институт водного транспорта, после которого учился в дневной аспирантуре. Первый рассказ «Экзамен» был опубликован в институтской многотиражке «Советский водник». Лет с двадцати пытался вести дневники, записные книжки. После знакомства с Виктором Конецким, которое состоялось в 1973 году, стал вести дневники системно. Проза Конецкого оказала на меня сильнейшее влияние — я понял, как можно в современных условиях писать правду. Я любил литературу, но современную советскую литературу тех лет не воспринимал всерьез — почти все мне казалось далеким от жизни, придуманным, пошло нравоучительным. Нравились отдельные писатели — Константин Паустовский, Виктория Токарева, Фазиль Искандер, Василий Аксенов, Виктор Астафьев, и когда мне открылся Конецкий, я ахнул. Возмечтал познакомиться с ним. Осуществилось.
Волей случая мне в 1971 году досталась комната на Большом проспекте Петроградской стороны с приличной библиотекой — книги в ней были отборные, а не собранные по случаю. Это чувствовалось. Я жил в этой комнате как молодой повеса и за три года прочитал или просмотрел два стеллажа книг, которые стояли на полках в два ряда. Читал каждый день.
Углубление знакомства с Виктором Конецким состоялось в 1984 году, когда я написал первую настоящую повесть — «Феномен Крикушина». К тому времени открыл для себя еще одного поразительного автора — Александра Житинского. Легкость обращения со словом у него была высокая. Хотелось подражать и учиться. Прочитал журнал «Литературная учеба» за последние десять лет, советы молодым литераторам М. Горького, Сергеева-Ценского, Джека Лондона, Сергея Антонова. По цепочке ссылок на использованную литературу дошел до Александра Потебни и Велемира Хлебникова. Делал выписки авторских ремарок из Пикуля, Житинского, Конецкого, Алексея Толстого, Александра Солженицына, раннего Каверина, сравнивал, размышлял, пытался постичь технику, искал нужную интонацию текста. От хорошего абзаца, от удачного предложения, прочитанного в книге, в душе возникал жгущий восторг, как от ста граммов водки с мороза.
Я восхищался литературой, любил ее искренне и горячо и готов был заниматься ей хоть бесплатно, хоть на рудниках, хоть в полной нищете. Лишь бы чувствовать ее волшебную силу.
КОНЕЦКИЙ НЕ ОШИБСЯ
В.С.: Говорят, что писателем становится лишь тот, кто просто иначе жить не может, для которого писать — потребность реализовать то, что дано от Бога. Даже в ущерб материальному благополучию и карьере…
Д. К.: Мысль о литературе спасала в тяжелые минуты — я смотрел на себя в какой-нибудь безнадежной угрюмой ситуации и думал: «Ничего, когда-нибудь напишу об этом…» И сразу становилось легче. Повесть «Феномен Крикушина» была написана в жанре социальной фантастики — мой герой вдруг стал писать рассказы, которые сбывались в жизни. Я писал ее и переписывал почти год. Работал механиком в гараже (сутки через трое) и писал, писал, писал. Виктор Викторович Конецкий, прочитав повесть, пригласил на встречу. Поговорили, даже выпили. Он сказал, что, судя по повести, я — законченный писатель. Что он давно так не смеялся. Еще по телефону, перед встречей, сказал, что у меня легкое перо, он в таких вещах ошибается редко…
Я повесил трубку и прослезился. Жена поняла мои слезы. Я к тому времени поставил окончательный крест на карьере инженера, ученого, и собирался в открытое плавание по неизвестному мне морю. Поддержка Конецкого дорогого стоила, хотя я понимал, что мне ещё до его уровня, как до Луны. Прочитал повесть и Александр Житинский. Тоже похвалил, но сдержаннее. Потом они оба дали мне рекомендации в Союз писателей. Я с ними осторожно подружился, как дружит ученик с учителями. А Конецкого полюбил еще и как человека, искренне, и теперь можно сказать, на всю жизнь. В 1985 году меня с первой повестью приняли в семинар фантастической литературы при Союзе писателей Ленинграда, который вел младший брат знаменитых Стругацких — Борис. И вскоре Борис Натанович послал меня на Всесоюзное совещание молодых фантастов и приключенцев в латышский дом творчества в Дубулты. Там познакомился с приличными авторами — Виталием Бабенко (Москва), Борисом Штерном (Киев), Михаилом Успенским (Красноярск), Андреем Лазарчуком, Даниилом Корецким (Ростов-на-Дону), Николаем Гуданцом (Рига), Владимиром Покровским (Москва). Все они знали жизнь, работали в милиции, врачами, инженерами, Бабенко даже побывал переводчиком на израильско-арабской войне. Параллельно ходил в мастерскую молодой прозы при Союзе писателей, которую вел Евгений Кутузов, а потом Валерий Суров. Никаких откровений там не услышал, но все равно было полезно. Самое главное, мы чувствовали тогда искренне, и вопрос «А зачем написан этот рассказ?» не казался дурацким. Мы были молоды, открыты чувствам, и по коже бегали мурашки от хорошего предложения или абзаца, а фальшь ощущали сразу, с первых строк. Теперь понимаю, что из-за своего снобизма пришел в литературную среду с опозданием лет в десять. Слышал про литературные объединения, но зачем они мне, если и так печатают в газетах. В 1985 году по совету Виктора Конецкого написал повесть о нашей большой семье «Мы строим дом». К тому времени из восьми детей оставались в живых четверо — две сестры и мы с братом-артистом, который жил во Владивостоке. Повесть получилась. Написал еще одну, фантасмагорическую — «Записки шута», добавил несколько рассказов, и получилась книга. Ее поставили в план 1992 года издательства «Советский писатель», но не издали, хотя аванс выплатили — случился распад Союза, трудности с бумагой, издательства приватизировались и бросились выпускать «Анжелику» и всякую дурь про монстров в джунглях. «Советскому писателю» стало не до современных писателей.
СЛОВО «ЛИТЕРАТУРА» НЕ ВСЕГДА ПИШЕТСЯ С БОЛЬШОЙ БУКВЫ, НО ОНА ДОЛЖНА ПОДРАЗУМЕВАТЬСЯ
В.С.: Но были и другие книги. Именно тогда появилась возможность прочитать многие запрещённые в своё время произведения. Какие из них произвели наибольшее впечатление?
Д.К.: Еще в 1988 году московские ребята, с которыми я задружился в Дубултах, предложили создать в Ленинграде филиал редакционно-издательского кооператива «Текст», который они открыли в Москве. Среди его членов были известные писатели: братья Стругацкие, Кир Булычев, Евгений Войскунский. Аналогичный филиал в Таллинне создал Михаил Веллер, с которым мы были уже знакомы. Был филиал и в Украине — его возглавлял тонкий фантаст Даниил Клугер. Книги выпускались достойные.
Я в Ленинграде издал Житинского, братьев Стругацких, Валерия Попова, не забыл и себя. В год выходило книг по тридцать-сорок, что в те времена было много. Каждая книга была штучной работой. В 1992 году меня приняли в Союз писателей Санкт-Петербурга. И тут оказалось, что мы, так называемые молодые авторы, никому не нужны. На дверях издательств и редакций разве что не висели плакаты: «У нас все есть и нам ничего не надо!». Хлынул поток возвращенной, разоблачительной прозы. Поток бесцензурной, удалой, местами сознательно похабной прозы. Рецензии в газетах изумляли — новые Гоголи росли, как грибы после дождя, а читать было нечего. Нет, кое-что нравилось. Впечатляла и возвращенная проза — Набоков! Газданов! Шаламов! Но «Белые одежды» Дудинцева дочитать не смог. Зато грели душу Набоков и Саша Соколов! В те годы стало казаться, что современная литература заканчивается, прямо перед нами открылась пропасть, через которую нашему поколению не перескочить. И что там, за пропастью? Никто не знал. Люди стали разбредаться от литературных занятий в бизнес, в пьянство, в тихую личную жизнь. Хлынул постмодернизм, его нахваливали на всех литературных углах, но он совершенно не грел душу. Я нажимал на дневники. Было ощущение конца Литературы. Некоторые коллеги бросились писать жуткие детективы — не видя до этого ни единого трупа, разве что на похоронах, в гробу. В какой-то момент я отчетливо понял, что дела в стране идут хуже некуда, и в этом есть и моя вина. Люди разоряются, теряют работу, квартиры, социальные гарантии, уверенность в завтрашнем дне. Почему молчат писатели?
КУЛЬТУРНАЯ ЭКСПАНСИЯ НА УТРАЧЕННЫЕ ТЕРРИТОРИИ
В.С.: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» … Хоть и называли граждан писателей инженерами душ и бойцами идеологического фронта, влияние их на общественную жизнь, на мой взгляд, преувеличивалось. Или я ошибаюсь?
Д.К.: В 1997 году я решил, что писатели должны вновь стать общественной силой, и организовал «Центр современной литературы и книги» (ЦСЛК). Коммерческую работу в «Тексте», которой тяготился, прекратил. Я был искренен в своих заблуждениях: мне казалось, что писатели масштаба Гранина, Стругацкого, Шефнера, Конецкого могут изменить ход истории простым постукиванием авторучкой по столу: «Господин президент, вы не правы! Так нельзя!». Мне казалось, их надо разбудить, и они все поставят на место. Хотя, Конецкий и не спал. Он ругался на происходящее в телевизоре многоэтажным боцманским матом, с загибами и морскими узлами. Он крыл власть, как в старые добрые времена, даже злее и круче.
В ЦСЛК начались творческие вечера, был возобновлен семинар Бориса Стругацкого, проводились дискуссии на важные, как мне казалось, темы: «Писатель и власть», «Оргпреступность — кому выгодно?», «Современная мораль в современной литературе» и т. п. Литературный народ, разбежавшийся по подвалам и мансардам, с радостью стал собираться под единой крышей на берегу Малой Невы, рядом с Пушкинским домом. Средства на это, кстати, я нашел в городском парламенте — ЦСЛК охотно стали помогать из своих фондов депутаты Ленсовета. Два девиза были у меня тогда в ходу — «Есть вещи, поважнее, чем деньги!» и «Осуществим культурную экспансию на утраченные территории!» На десять лет я превратился в литературно-общественного деятеля. Считал, что писателям вместо внутривидовой борьбы надо заниматься борьбой с наступающим одичанием нравов, падением морали, наступающей пошлостью, хамством. Тогда я еще не прочувствовал, что каждый писатель пишет свою библию и к объединению с коллегами не склонен…
СВОЯ ТЕМА
В.С.: И какую Библию пишет Дмитрий Каралис, вернувшись с полей идеологических сражений за письменный стол?
Д. К.: И тут пришла тема — мои предки. Мы жили, как большинство советских семей, не зная предков дальше деда с бабкой. А я и о них мало что знал. Откуда у нас фамилия Каралис? И второй корень — материнский — тоже странный: отец матери носил молдавскую фамилию Бузни, был профессором химии в Тамбове. Кстати, подсказал тему опять же Конецкий. Он прочитал мою повесть «Из варяг в греки» и посоветовал подключить генеалогическое бюро, которое помогало и ему в розыске предков. Я воспользовался его советом, на пять лет рухнул в архивы, и вытащил на свет Божий материнских предков вплоть до 1530 года (они оказались родовитыми молдавскими боярами) и отцовских предков до 1844 года — литовцев разных сословий.
Роман? Конечно! Я назвал его «В поисках утраченных предков». Обнаружилось, что я русский человек с греко-литовско-молдавско-польскими корнями. Обе бабушки — русские. Деды — литовец и молдаванин. Находок было много. За этот роман в 2006 году получил премию «Александра Невского» (Союза писателей России). Во время архивно-музейных поисков открылось, что мой прадед Константин Каралис, отставной фельдфебель и Георгиевский кавалер, воевавший на Шипке, погиб во время крушения царского поезда в 1888 году, дед прошел всю Первую мировую от прапорщика до штабс-капитана, имел пять боевых орденов, а отец во время блокады работал в «коридоре смерти» начальником поезда и политруком. Музейные работники, которые помогали разобраться с железнодорожной темой прадеда, послали меня на станцию Шлиссельбург, где устроен музей, и есть фотография моего отца. «Коридором смерти» железнодорожники называли Дорогу Победы, которая была проложена сразу после прорыва блокады по Синявинским болотам. Немец стоял в 4-8 километрах и бил по поездам прямой наводкой. Я нашел отцовских друзей-коллег, которых осталось на тот момент 30 человек, и снял документально-исторический фильм «Коридором бессмертия».
«Коридор смерти» обслуживала 48-я Колонна особого резерва НКПС, все было под секретом, даже после войны. Но энтузиасты собрали письменные воспоминания о тех дня, собрали архив рукописей и писем, который и отдали мне для копирования. Восторг и ужас охватывали душу, когда я читал простые незатейливые строки воспоминаний.
Мне повезло — я двадцать лет дружил с Даниилом Граниным: зимой и осенью ездили на острова, сиживали в кафе, летом (у нас дачи неподалеку) катались по побережью Финского залива… Даниил Александрович был щедр на воспоминания, я взял у него несколько интервью для «Литературной» и других газет, но специально не записывал, как мы провели время, не «дневниковал». Само по себе, слушать такого почтенного и бывалого человека — большое удовольствие, я заряжался от него жизнелюбием, неторопливостью суждений. Так вот, Даниил Гранин сказал: «Ты должен написать эту книгу о войне и отце. Не обращая внимания на читателя, тем более, современного…» Написалась не книга, а сценарий. Сначала документального фильма, а через несколько лет и художественного (в соавторстве с московским режиссером Федором Поповым). Очень надеюсь, что художественный выйдет к 75-летию окончательного снятия блокады Ленинграда — в январе 2019 г.
В.С.: В 2018 году вышла ещё одна документально-историческая картина по Вашему сценарию и с Вашим продюсированием — «Блокадная кровь». Вещь пронзительная, как назвала её российская пресса. Она получила Гран-при международного кинофестиваля военного и патриотического фильма «Волоколамский рубеж». Как родился этот фильм?
Д. К. Я писал сценарий военной драмы о юнгах, брошенных в сентябре 1941-го в самое пекло, на «Невский пятачок». И вот, как иногда бывает, случился «бунт героев» — мои мальчишки против воли автора отправились сопровождать фургон с донорской кровью. Я едва поспевал записывать за ними. Когда эпизод сложился, я обнаружил, что не знаком с переливанием крови в полевых условиях, и пошел в Институт переливания крови, который работал всю блокаду. И началось! Я открывал одну неизвестную страницу блокады за другой. Оказалось, что голодный вымирающий город все 900 дней блокады питал донорской кровью своих защитников — Ленинградский фронт и Балтийский флот! И за время этого чудовищного вынужденного поста в крови ленинградцев произошли удивительные изменения, зафиксированные медиками и отразившиеся на последующих поколениях ленинградцев-петербуржцев. А в свете новейших открытий биомедицины и эпигенетики можно говорить, что все произошедшее с предками, отражается на потомках. Только не надо думать, что блокадники — некие мутанты, породившие мутантов. Так пытались представить дело несколько либеральных изданий и радиостанций, увидев в сети ворованную копию фильма. Нет! Изменений генотипа не произошло. Как была у каждого генная клавиатура наподобие фортепианной, со своими нотами-генами, так и осталась. Но генная «музыка» у каждого звучит своя — всё зависит, как судьба пробежится пальчиками обстоятельств по нашей клавиатуре. Эпигенетика и психо-генетика — относительно новые науки, они подводят базу под то, что раньше называлось «генная память», «кровная память», «кровная вражда». Эти понятия всегда присутствовали во всех языках народов мира. Теперь наука подводит под них свою базу.
Тема блокадной крови тоже оказалась из разряда семейных — моя мать всю блокаду сдавала кровь, чтобы спасти и выкормить донорским пайком мою сестру Надежду, родившуюся в августе 1941 г. В 1944 году маме вручили гордый бронзово-эмалевый знак «Почетный донор СССР». Даниил Гранин дал обширное интервью для этого фильма (последнее в своей жизни) и был военно-историческим консультантом на картине. Вообще, семья, предки — самая благодатная темы для писателя — история страны, мира через семейные кланы. И предки скажут спасибо, и тебе интересно выводить их из исторического небытия…
А ВПЕРЕДИ — …
В.С.: Традиционный вопрос: «Что в перспективе?» Какие книги ждут своего часа?
Д. К.: Боюсь искренне отвечать на этот вопрос. Несколько лет назад, когда вы брали у меня интервью, я похвастался, что пишу роман «Мертвые уши». И «Литературная газета» уже опубликовала отрывок из романа, но ни черта не вышло! Зато вышли три книги — «Петербургские хроники: 1983 — 2010. Роман-дневник», сборник публицистики «Очевидец, Или Кто остался в дураках» и сборник избранной прозы «Мы строим дом». И еще Татьяна Конецкая, вдова моего литературного крестника, сделала подарок — составила и выпустила сборник моей библиографии с первой публикации в 1971 году по 2014-й. Мои творческие планы на ближайшее время — написание сценариев для кино, как документального, так и художественного. Сейчас в работе сразу несколько проектов. И все связано с родным Ленинградом-Петербургом, войной, блокадой, послевоенными нешуточными делами…
Произведения Дмитрия Каралиса сегодня отсутствуют среди лидеров книгопродаж. Но что будет завтра — кто знает? Так же, как кто помнит в наши дни лидеров книгоиздания 60-70-х годов? Из тысяч фамилий в памяти остались единицы. В памяти остаётся Литература, которой посвятил жизнь Дмитрий Каралис, нашедший свою тему и пишущий так, чтобы читать было интересней, чем жить.
беседовал Владимир Спектор