Человек со спины

На этого мужчину Лариса обратила внимание недавно. Удивилась: «И чего он всё время молчит? Другие хоть матерятся, а этот придёт, выпьет пятьдесят грамм “Путинки”, пива “живого”, отвернётся к окну и молчит».
Заведение, где она работала, в советские времена называлось бы “шайбой” или “чапком”, сейчас хозяин не удосужился дать ему имя собственное, народ же, не долго думая, окрестил торговую точку “Поганкой”. Как на стенке зарубил. Рядом, её охраняло и подпитывало постоянной клиентурой ПОГА-2, куда съезжались из рейсов “дальнобойщики”. Лариса знала всех в лицо, многим отпускала в долг, а они так привыкли к ней, словно она веки вечные стояла здесь за прилавком. Сами хорохорились, будто не на помочах у шефа автопарка ходили, а были хозяевами наступившей жизни.
-Слушай, — отвлекшись от суеты, спросила она пожилого водилу, тёртого калача, который знал всех. – Ты вон этого не знаешь? Не из ваших? – она кивнула в сторону стоявшего спиной к ним мужчины.
-Пристаёт что ли?
Она улыбнулась по-свойски:
-От вас дождёшься.
-Залётный какой-то. Не наш. Ларис, мне сто грамм, сырок треугольный и пивка вдогоночку.
-Какой тебе водки-то?
-Подешевле. Она лучше. Так, мужики? – он обернулся за поддержкой к очереди. Та одобрительно загудела.
Лариса машинально наливала, клала в “микроволновку” закуски, вынимала, отсчитывала сдачу, а непроизвольно задерживала взгляд на человеке у распахнутого настежь окна.
Что так упорно высматривал он там? Где изо дня в день ничего не менялось. Оплавленное несусветной жарой окраинное шоссе тянулось мимо скучных, однообразных бетонных заборов, баз, складов, — там, вдалеке, врезалось в чахлый лесок, который будет сопутствовать до стыка с федерального значения трассой. Уже не город, но ещё не захолустье – никем не заселённое уныние. “Типа кафе” оказалось последней торговой точкой на этом пути, куда можно завалиться компанией, или в одиночку забрести “на огонёк” и стоять вот так молча, будто заклиная не предлагать сообщества, а отпустить душу на покаяние.
Теснота помещения, липкая, как “сгущёнка” жара, разговорчивые, сплошь запанибрата посетители. Именно сегодня всё это раздражало Ларису, потому что отвлекало от чего-то другого, пока не осознанного ею до конца, но, очень личного, не желающего свидетелей.
А должна была выслушивать и чужие, и адресованные ей откровения. “Дальнобойщики”, — а “точку” они считали своей, хотя бы потому, что их мастодонты парковались в бывшем ПОГА-2, — словно патриции снисходительно слушали каботажные истории “рулил” малотоннажных грузовиков, которые, по правде говоря, меры в вине не знали. Прерывали их на полуслове.
-Да, ладно, ты мне будешь рассказывать! Мусульмане не пьют? Помню, на польской границе стояли трое суток. А они в соседях. От скуки мы им предложили. Так они под мост спрятались, пошептали там чего-то своё, и за милу душу бутылку втроём угомонили. Главное – укрыться куда-нибудь, чтоб Аллах не усёк. Поездишь с моё – не то увидишь. Ларис, ты музыку-то прибавь. У меня мурашки по коже от этой песни. Так и хочется газ до пола выжать.
Ларисе нравились иностранные песни. В них, не зная текста, можно было лишь догадываться о смысле. Открывать его и удивляться. Как в этой песне: “Отель «Калифорния»”, где, оказывается, вход – рубль, да выход – пять.
И мужчина у окна напрягся. Она видела это по его седому затылку: небритому по старой моде; со смешной косичкой по желобку шеи. Бритые затылки были сейчас не в диковинку, как татуировки, выставленные напоказ, — бильярдные шары, даже не отмеченные нумерацией. От нынешних, современных, мужчина отличался и одеждой. Не майка без рукавов, а строгая рубашка в клетку, брюки – классика.
Она взглянула на себя в крошечное зеркало, вмонтированное в корпус кассы. Не злоупотребляла косметикой. Естественный – светлый – цвет волос. Глаза в полкассы, усталые только.
-Ларис, я через неделю пью. Когда твоя смена, — о стойку основательно опёрся молодой парень, годящийся в сыновья. – С твоей сменщицей не поговоришь. Вобла. Представляешь, я из рейса возвращаюсь, поставлю машину, а домой идти боюсь. Хожу кругами, жду, когда окна погаснут. Кроме денег, ей от меня всё равно ничего не нужно. Ларис…
-Что? – стараясь быть участливой, спросила она.
-Хороший ты человек, Ларис. Был бы постарше, женился. Налей ещё сто грамм.
-Может, хватит?
-А сменщица бы налила, не поморщилась.
Они все думали, что у неё не существует личной жизни. И были правы. А она перебирала в мыслях то и это, не прикасаясь к времени, покрытому тленом…

— 2 —

Если Дмитрию не изменяла память, поезд Владивосток-Харьков нумеровался 612. Время стёрло сочетание цифр, но оставило то, что забыть трудно. Ларису он приметил сразу. Она оказалась студенткой заочного института, а работала проводницей.
Вообще, когда, сдав воинский груз, возвращались обратно в часть пассажирским поездом, то большую часть времени отсыпались. Считай, одна треть службы, которая выдалась Дмитрию, пришлась на увольнения, правда на колёсах. Почти месяц “пилили” в товарном составе, например, в Уссурийск, и почти двенадцать дней – обратно. Карабины с патронами в ящик под сиденье, охранять которые – святое дело – самого молодого в карауле, и полная вольница. Разбредутся ребята по вагону и забавляют пассажиров байками о превратностях своей необычной службы, удивляя всех знанием географии огромной страны. Только обедали в ресторане, а завтракали и ужинали, как правило, на дармовщинку. В карауле Дмитрия всегда возили с собой книги. Сам он предпочитал исторические, выбирая связанные с предстоящим маршрутом. Это пассажиры, регламен-тированные расписанием, да боязнью отстать от поезда, из окна наблюдали “пейзажи”. Они же, случалось, сутками стояли где-нибудь в Петровском Заводе в ожидании пересортировки состава, и как тут было не навестить могилы декабристов. Или, медленно пробираясь через островерхие, мрачноватые, чересчур стилизованные западно-украинские Здолбунов, Дубно, Броды, — лишний раз не перечитать о разведчике Кузнецове и не навестить его могилу.
Время службы Дмитрия перевалило половину. Он уже знал, на какой станции в парке формировки можно комфортно помыться в железнодорожном душе. Где “кеша”,* в желании подловить караул в нарушении устава, может вскочить в теплушку тормозящего на прибытии состава. Где они будут не сутки, как положено, а все трое ожидать груз для отправки и успеют посмотреть город, — короче, был стреляный воробей. Вспомнить, порассказать, чтобы “запудрить” мозги своей ровеснице, труда не составляло. Конечно, в их войсках ухари служили разные. У некоторых чуть ли не жёны гражданские в разных городах имелись. Наплетут с три короба про опасную солдатскую службу, дадут на прощание номер части, фамилию и имя комбатовские: «Пиши!» «Обязательно!» Вот и шли письма “дорогому, любимому” комбату со всех концов страны, а он, матерясь, зачитывал их перед строем.
-“Милый мой, Лёвушка, как ты уехал, не нахожу себе места. Всё думаю, как нелегко тебе на заснеженных, бескрайних просторах нашей необъятной родины… Помнишь ли ты тот тамбур…”
У комбата чувство юмора имелось, но служил он в части давно, писем накопилось много, и он уже не знал, что с ними делать. Только в Московском округе таких батальонов существовало три. В одном, почти всех солдат, почему-то звали лёвушками, в другом – гришеньками. Такая вот, блин, ономастика.
Дмитрий назвал Ларисе свою истинную фамилию и имя тоже. По ночам, на длинных перегонах без остановок, они сидели в её служебном купе, слушали по приёмнику “VEF TRANSISTOR” Ободзинского или Пахоменко, разговаривали ни о чём, но ни словом друг другу не врали. Иногда заглядывали неугомонные пассажиры, подмигивали ему: «Не робей, солдат». Её лицо заливала краска смущения, ямочки на щеках становились ещё более заметными, тянуло их потрогать. Он хотел, чтобы говорила она, желая слышать чудной, непривычный для долгого общения говор – Лариса родилась и выросла под Полтавой. Она, видимо, уставшая от обязательных и не всегда приличных приставаний, была благодарна ему за его защиту хотя бы на этот обратный рейс и с удовольствием слушала его.
У каждого существовало своё потаённое одиночество, которым он не спешил делиться, но был готов к пониманию чужого. Она, выросшая в небольшом городке со смешным названием Кобеляки, что на Ворксле, попала в большой, почти столичный Харьков и оторопела от неожиданных свобод и возможностей. Он, благодаря службе, вырвался из закрытого города на просторы родной страны и словно стрела, выпущенная наугад, летел в пространство, рассекая упругий воздух – то на восток, то на север, и вообще, на все четыре стороны.
-Обычно за службу караул наматывает несколько экваторов. Каждый подсчитывает свои километры. И когда кто-то преодолевает свои первые сорок тысяч семьдесят пять километров семьсот четыре метра, случается праздник.
-Так точно высчитываете?
-Приблизительно, конечно.
-У тебя был?
-Да, в Хальмер-Ю. Это за полярным кругом, выше Воркуты. Как раз под Новый год. Вместо фейерверков – Северное сияние, мороз под сорок, теплушка, ну и спирт – бутылка на семь человек.
-Разве вам можно?
Он посмотрел на Ларису снисходительно.
-Кто там нас вспомнит! Отцепили посреди тундры, «Ждите», — говорят. А кому наши ракеты на праздник нужны. Деревушка какая-то огнями маячит. Пошёл туда в магазин, а оттуда – еле ноги унёс. Метров двести до вагона оставалось по целине, гляжу: свора собак на меня мчит. Полы шинели подхватил и ходу. Нагоняют. Хорошо, ребята из карабина палить начали. Выстрел каждая собака уважает. Вот и отпраздновали Новый год и первый мой экватор.
Они сидели напротив. В узком пространстве купе их колени иногда соприкасались. Она время от времени украдкой одёргивала лёгкий халатик весёлой летней расцветки, он поигрывал мускулами под вольно распахнутым кителем. Оба переполнялись молодостью, здоровьем, но не физиологическое влекло каждого, а что-то другое, до конца не ведомое обоим. Он помогал Ларисе растапливать титан, мыть посуду и делал всё с таким удовольствием, словно это был его поезд, его постоянное место жительства. Они оказывались рядом, вагон нарочно, на короткое время кидало в сторону, она попадала в объятья Димы, но он тут же испуганно отпускал её, оставив себе едва уловимый запах, мимолётный взгляд и шёпот: «Куда он так мчит?» А уже проезжали длинные уральские тоннели, звук от состава не растекался в азиатскую ширь, а тут же тревожной дробью возвращался обратно. В полутьме она доверчиво прижималась к Диме, он знал каждый тоннель наперечёт и радовался, что этот – чуть длиннее предыдущего. Но врывался свет, и она уходила предупредить пассажира, что в пункте его назначения поезд стоит всего две минуты.
«Кирзовые сапоги могут и подождать, — вспоминал Дмитрий одну из командировок, когда их вагон с грузом загнали в тупик, и они почти неделю ждали оказии, чтоб в составе “рабочего поезда” доплюхать до Богом забытой воинской части. – А пассажиров нужно доставить вовремя. Вон и расписание навечно вмуровано в стенку, так, будто сначала смастерили его, а потом уже пристроили к нему вагон».
-По расписанию идём?
Она вздыхала:
— Без опоздания.

Когда в Георгиу-Деж, где караулу Дмитрия предстояла пересадка, он расставался с Ларисой, то все пассажиры вагона, сдружившиеся за время пути, высыпали на перрон проводить их. Лариса стояла в своей строгой униформе, а он помнил её другой: домашней, с расстёгнутой верхней пуговкой кофточки, с желобком на груди, по которому он легонько проводил пальцем, а она держала его руку, не тормозя это движение, но и не подталкивая к нему.
-И куда тебе писать? – спросил он.
-Так я ж и нэ знаю. Тож всё врэмя на колёсах.
-И я тоже.
«Как люди находят друг друга?» — удивлялся потом Дмитрий. Лариса была словно из другого мира: тихого, уютного, спокойного. Не того, какой он оставил, уйдя в армию. Там, вроде бы, осталась невеста, но там и скандалы, чуть ли не драки, молчание по месяцу в желании доказать свою “главность”. А Лариса просто умела слушать, без грубой физиологии прижаться к плечу и не боялась понравиться.
Караул стоял рядом, молча переминался с ноги на ногу, огромная “скатка” лежала на бетоне, к ней прислонили зачехленные карабины, потёртый фибровый чемодан стоял рядом. Всё было буднично, привычно, только Лариса и их расставание оказались из другой, подзабытой Дмитрием, гражданской жизни.

— 3 —

Посетители приходили и уходили. В основном самостоятельно. Хотя находились, кого вытаскивали под руки.
-Жара разморила, — оправдывались сотрапезники.
«И чего мужики так настойчиво пьют? — задавала себе Лариса риторический вопрос, особенно жалея молодых – ровесников её сына. Она ловила себя на мысли, что с каждым годом всё реже вспоминает его. Оправдывалась: — Сколько лет прошло, как его нет. Больше двадцати. Ему бы сейчас было уже за сорок», — она подумала об этом с каким-то мистическим ужасом, поискала глазами, с кем можно сравнить покойного сына, но как назло в этот момент подходящей кандидатуры не оказалось. Мозолили глаза громкоголосые типы с начинающими тухнуть взглядами, чёрными дырами вместо зрачков – пришлые.
-Я когда “больной”, на “ура” иду и мне по х…ю! – уставившись в одну точку, зло бубнил один.
Другой, в обвислой майке на тощем теле, с женским задом – этот вообще говорил мало. Казалось, слова ему заменял набор ужимок и повадок. Как пели в песне на «Шансоне»: “А я блатных блатней, на пантомимах весь”.
Молодых мужчин Лариса привыкла оценивать одним критерием: годится для армии или нет? Но вот таких, никак не могла представить на месте своего сына… или его отца…
Она опять упёрлась взглядом в спину одинокого человека у окна и порадовалась за него, потому что к нему кто-то пришёл. Даже успокоилась, надеясь, что этот “кто-то” – друг или товарищ. Он и подошёл к стойке.
-Вам? – приветливо спросила Лариса.
-Так я беру?! – крикнул он мужчине у окна. Тот не обернулся, кивнул только. – Два по “сто”, пива два, по окорочку.
-Разгулялись сегодня.
-Я впервые здесь.
-А друга Вашего, в который раз вижу.
-Сам удивляюсь: чего он сюда повадился. Не скучно Вам здесь. Мужиков, как грибов в хорошем лесу. Не обижают?
-В моём возрасте не грозит.
-Какие наши годы! – товарищ незнакомца оказался общительным, впрочем, как все мужики перед одинокой женщиной. – Из поколения конца “сороковых”, начала “пятидесятых”?
-Угадали. Мясо греть?
-Непременно. Он холодное не любит.
-Ещё чего Ваш друг не любит?
-Тёплого пива, современной политики и знойных женщин.
Лариса пробила чек, машинально бросила взгляд в зеркало: на знойную даму она явно не тянула. Товарищ незнакомца в два приёма забрал с прилавка пластиковые стаканы, пиво, съестное, и она опять осталась одна.
Три женщины продолжали жить в ней. Первая: стройная; наивная; отзывчивая; романтичная; осветленная неожиданной, пусть и случайной любовью. Вторая: взрослая, трудно принявшая решение родить сына; с предназначением быть матерью. Третья: после его гибели. Одна. Житьё с мужем, отчимом её сына, существовало в биографии, но главным моментом в жизни не являлось.
К закрытию, а уже шёл “её час”, народа поубавилось. Жара не то, чтобы спала, но не лезла во все щели. Угомонилась. Базар утих. Даже стало возможным слышать отдельные фразы из неспешных разговоров оставшихся посетителей.
Почему всех так волновали очередные “заварушки” на Украине? Понимала сердцем, а умом давно рассталась со своей родиной…

— 4 —

После развала Союза Украина радостно повизгивала от свалившейся вдруг “незалежности”. Из Николая муж неожиданно превратился в Мыколу. А когда она, прожив с ним почти пятнадцать лет, окликала его привычно, он начинал лаять на неё, перемежая польские и украинские слова с русским отборным матом. Наверное, потому что у них не было общих детей. Она понимала: этому шагу противится её организм. Сопротивляется, вопреки рассудку нелогично, но ничего не могла с этим поделать. Ложилась под новоявленного националиста, делала то, что положено женщине, но не беременела. Будто предвидела: расстанутся.
Взял он её уже с ребёнком. Она и замуж-то не собиралась, всё высматривала своего журавля в небе, а Николай не мытьём, так катаньем добился своего. Опять же – военный. Да не солдатик какой-нибудь, а поднимай выше – прапорщик. Так и сошлись.
Это она потом поняла, что отсиживался он в гарнизоне, а строевой службы не нюхал. Жирел на казённых харчах, пока уж стало некуда: шея с животом срослась. Не заметно как, и срок службы вышел.
Жили в Ларисином дому, доставшемся ей от покойной матери. Хозяйством занимались, но как Союз развалился, так их помидорный концерн стал скукоживаться. Муж, как и положено на Украине, на земельных угодьях не появлялся. Она брала дрючок с коротким черенком, приспособленным для женщин. Они обязаны были работать всегда нагнувшись: одной рукой мотыжишь, другой – пропалываешь. А Мыкола прилепился к политике.
После гибели сына и жить-то стало не для кого. За что голову сложил? За державу, которой через год и не стало.
Однажды, на 9-е мая, решили в кои веки в ресторан зайти, а там мест нет, швейцар на входе – старичок при медалях. Мыкола с ним и сцепился. Орать начал, что тот в тылу, наверное, отсиживался. Потом и вовсе старичка оккупантом обозвал. И Лариса поняла, что не жить ей с ним.
Продала дом, собралась, как подпоясалась, да и уехала в Россию, в этот городок, где теперь и жила, и работала.

— 5 —

Она приглушила звук приёмника, стараясь остаться наедине со своей памятью. Ужаснулась: «Господи! Сегодня же сыну година! Совсем забыла». Некогда было расслабиться и отдаться воспоминаниям. Нынешняя жизнь диктовала свои условия.
Человек у окна мешал работать. Его прямая спина стала даже раздражать Ларису. «Как пешню проглотил! — вдруг разозлилась она на молчаливое присутствие этого мужчины в привычном для неё пространстве. – И пьёт не как все, точно поминает кого. И так тошно, а тут он ещё! – она громко, дежурным тоном торговки, который не раз защищал от чересчур назойливых клиентов, возвестила оставшимся редким посетителям. – Заканчиваем! Скоро закрываем!»
-Минут сорок ещё до закрытия, — весело среагировал на её вопли товарищ человека у окна. – Чего засуетились?
Но это обращение на “вы”, редкое на её посту, разозлило ещё больше.
-Дома перед женой будешь командовать! А здесь я хозяйка.
-Может, и не она, — впервые услышала она голос странного мужчины, спина которого и притягивала, и отталкивала одновременно. – Так вот, слушай дальше.

— 6 —

Командировки в Сибирь считались в батальоне вроде наказания. Гораздо интереснее колесить по тесной, весёлой Украине или непонятной, завораживающей горами – Грузии, даже – по привычной, дозауральской России. Но теперь Дмитрий рвался туда, где проклятые китайцы-пограничники долго и нудно будут проверять бесчисленные пломбы на ракетных установках, идущих через их страну во Вьетнам. Станут придираться к каждой царапине и, вежливо-приторно улыбаясь, пытаться всучить круглый значок с портретом их любимого Мао. Караул всё-таки сдавал груз, спешил на пригородный поезд, чтобы добраться до основной магистрали, где долгожданный “Владивосток-Харьков”. Дмитрий всеми правдами и неправдами разузнавал какая бригада в приходящем поезде, и если Ларисы там не было, то они жили на вокзале таборной жизнью, что, конечно, интересно, но не безопасно. Питались кое-как, промышляли, но ребята всё понимали и не корили начкара.*
А когда подходил поезд!..
О, когда подходил поезд! Ведь ещё надо было суметь попасть в этот нужный ему вагон. Даже если этого не случалось, Дмитрий ждал её на том кусочке перрона, где, шипя тормозами, останавливался вагон №7.
-Это ж опять ты! – спрыгивала она со ступеньки и молча прижималась к нему. – Не разумею, як ты ж меня находишь.
-Як, як, — ворчал его помощник ефрейтор. – Третьи сутки тут тебя дожидаемся.
-Я тильки думала, где ж он меня поджидаить.
И оба радовались, что на сей раз это оказался Хабаровск, а обратный путь предстоит долгий и радостный.
-Здорово, сержант, — как своего приветствовал его бригадир поезда и внимательно, по-отечески, смотрел на Ларису. – Ты смотри, не забижай её, а то…
-Не забижу, — с удовольствием переходил Дима на малорусскую мову.
С каждым рейсом они становились роднее и понятнее друг другу.

— 7 —

Тут ещё песню какую-то слезливую исполнили по «Шансону», клиент, мотавшийся, как шланг, сопли по прилавку распустил, — и Ларисе стало грустно. Годы пролетели незаметно. Будто только вчера она смотрела на человека в форме с замиранием сердца, понимала, что его служба – осознанное действие, а не результат милицейской облавы, и уважала его за это. Привставала на носки, тянулась к загорелому, обветренному лицу и целовала в тёплые губы. Потом долго стояла на перроне, смотрела в его упрямую спину с карабином на одном плече и планшеткой на другом. Умоляла обернуться, а он не делал этого. Уходил, прикрытый верными ребятами из караула “семёрки”.
«Когда ж это было?» – обманывала она саму себя, потому что прекрасно помнила: в 1970.
-Ещё по “пятьдесят” и завязываем, — друг незнакомца стоял у стойки, улыбался. – Что-то он разошёлся сегодня.
-Как его зовут? Друга Вашего.
-Дмитрий Сергеевич.
-Значит, Дима…
-Можно и так.
-Вот возьмите, — она подвинула стаканы, — денег не надо. У меня сыну година сегодня, помяните. Только ему не говорите ничего. Потом сама… подойду.

— 8 —

Однажды, под Челябинском, ждать “шестьсот двенадцатого” у Дмитрия не нашлось сил. Любопытство, молодое ухарство, когда часами он стоял у открытой настежь двери вагона-теплушки и подставлял лицо встречному потоку ветра, наверное, и подвело его. Запущенный гайморит дал о себе знать. Ребята с караула рассказали Ларисе, как Дмитрий метался в сорокаградусном жару, бредил, да беспокоился об оружии, постовой ведомости и Ларисе, которую он хотел дождаться. Но “Кеша” отправил их караул ближайшим поездом, а уже в окружном госпитале, в городе, где их батальон дислоцировался, Диме раздолбали киянкой черепушку, выкачали оттуда гной и приговорили к долгому выздоров-лению.
Лариса, когда ехала к нему в гости из Харькова, ничего этого не знала. Но отправилась на авось, как чувствовала. Или судьба?
Он лежал с опухшим, наполовину забинтованным лицом, пытался улыбаться, но всё его гусарство, военная выправка, куда-то исчезли. И она чувствовала себя неловко, и он тоже. Привыкла видеть его в ладной, облегающей сильное тело, армейской форме, в окружении таких же бравых боевых хлопцев, смешно и наивно оберегающих её с ним уединение. Они были готовы в любую минуту встать у служебного купе с карабинами на изготовку или выполнить за Ларису её служебные обязанности.
Тогда отношение к солдатам было иным. Они без кавычек являлись защитниками огромной страны, вдоль которой нужно было ехать почти полмесяца на скором фирменном поезде. Да ещё живы были отцы, прошедшие войну, помнилось напряжение Карибского кризиса, не остыла ненависть к хитромудрым китайцам за их провокации на Даманском. Воинские обязанности Диме оказались к лицу. В нём ощущалась выучка сержантской школы, о которой он много рассказывал.
И вот он лежал перед ней. Лямка от казённых кальсон выглядывала из-под одеяла, а Лариса думала, что теперь ему необходимы и защита, и сочувствие.
-Ты как здесь оказалась? – трудно шевеля губами, спросил он.
-“Стреляли”, — пошутила она. – А я в гостинице остановилась. Дней пять пробуду. Ты домой сообщил?
-Нет. Зачем беспокоить.
-Я в части была. Ребята из твоего караула рассказали всё.
-Как они там?
-На приколе сидят. Тоскуют по командировкам. В караул ходят: “через день на ремень”. Так, кажется?
-Так. Ты скоро всю нашу службу знать будешь.
-Я же не шпион.
-А мне, наверное, отпуск после госпиталя дадут.
-Что так невесело об этом?
-Там жизнь другая. Заманчивая. Друзья студенты. Бары, танцы-шманцы-обниманцы. Я уже отвык от всего этого.
-Пока служил, дома не был?
-Нет.
-А у тебя… — она замялась… — девушка есть там?
Он повернул голову к стенке, сморщился, видимо, от боли, промолчал. А она не настаивала.
-Дим, тебя не выпустят отсюда, ко мне, в гостиницу?
-Не знаю. В самоволку разве, между процедурами. Дня через два бинты снимут.
-Смешной ты какой!
-Мне наркоз местный сделали, разрезали верхнюю губу изнутри и завернули на лоб. А я лежу и в отражатели рефлекторных ламп череп вижу. Внутрь башки своей заглянул. Потом марлю набросили, укол всадили, я и отключился.
-И шо внутри увидел?
-Шалопай я, Ларис, до армии был. И зла, вроде, никому не делал, а неправильно жил. Цыганство во мне. Со службой, и той подфартило, — он взял её руку в свою, будто извиняясь за случайное знакомство с ней. – А ты?
-Что я? О семье мечтаю. Ты постарайся, вырвись, придумай что-нибудь. Когда теперь увидимся?
И он пришёл. В последний день. Ребята из караула “гражданку” принесли, Лариса не узнала его сразу в спортивной цивильной форме.
Три часа было-то всего у них, а перевернули всю её жизнь…
Когда он уходил, она прижалась к его спине, обвила руками и не хотела отпускать. Подула в завитушку волос над ухом, та отозвалась лёгким движением. А он стоял и молчал.

— 9 —

Наконец-то “Поганка” почти опустела. А Лариса всё не решалась подойти к двум мужчинам у распахнутого окна. Хотя и была уверена, что на этот раз не ошиблась.
Дмитрий так и не обернулся ни разу. Или она не заметила? Стоял и рассказывал что-то своему другу. Она услышала всего одну фразу:
-Вся жизнь и пошла наперекосяк.

— 10 —

Дмитрий, как и предполагал, получил отпуск и словно вернулся в свою бесшабашную юность, где разногласия между ним и отцом, обещания, данные невесте из окна увозящего его в другую жизнь автобуса, друзья – весельчаки и балагуры студенты. Но будто не оклемался от своего госпитального беспамятства. Взял и женился. До сих пор этой истории объяснить себе не мог.
Всё произошло бессознательно и спонтанно, будто кино снимали: сейчас эпизод закончится, скажут “стоп”, и самые главные съёмки перенесут на другой день, потому что уже не хватает солнца. В крайнем случае, крикнут: “Мотор! Дубль два”.
Тогда лил дождь. Он стеной стоял на их пути, не давая шага сделать из подъезда в машину. Все праздничные атрибуты на ней намокли, обвисли, что-то уже несло по асфальту ураганным ветром.
Их и регистрировать-то не хотели, талдычили о сроках, законах и порядках. Но он, словно вырвался в прежнюю жизнь, а другой, армейской, вроде, и не существовало. «Ну вот! – с облегчением повернулся он тогда к невесте. – Опять не судьба». «Почему “опять”?» — спросила строгая, педантичная служивая из ЗАГСа. Невеста пояснила: «А мы уже подавали заявление, только Диму в армию забрали». «Минуточку, — попросила тогда служивая и ушла куда-то. Скоро вернулась. – Вот, — она положила на стол поданные полтора года назад заявления. – Срок достаточный, когда желаете регистрацию?» И он, как в омут головой, согласился. Теперь бежать оказалось некуда. Армия не спасала, предоставив ему десять дней свободы, без дороги.
Что он доказал тогда? Что всё-таки мужчина? Этот комплекс почему-то преследовал его с детства. А невеста лишь усугубляла. Она берегла свою девственность, как любимую игрушку. По сегодняшним меркам: носилась с ней, как дура с писаной торбой, приманив к себе Дмитрия, когда ему исполнилось всего шестнадцать. Издевалась над ним, иногда позволяя то, чего он и в мыслях не держал, или, вдруг распалив его до белого каления, уходила в другую комнату, включала телевизор и с азартом смотрела какую-нибудь греблю на байдарках и каноэ. А этот штамп в военном билете, за два дня до отъезда, разрешил всё. Оказалось, что он нормальный мужик и все его мальчишеские сомнения остались в прошлом. Теперь она легко отпустила его обратно выполнять государственный долг, упихав в небольшой чемодан ещё и долг супружеский, так до конца им не прочувствованный.
Комбат встретил новость матом.
-Больше не одну суку в отпуск не пущу! – ругался он, разглядывая штамп регистрации в военном билете. У Дмитрия было ощущение, что он предал секреты части. Поостыв, комбат вспомнил. – А тут к тебе девчонка какая-то из Харькова приезжала. Приветливая. О здоровье твоём, дурака, беспокоилась. Письмо оставила. Задолбали меня ваши письма!
Он вышел тогда от комбата, пришёл в казарму, которая всегда стояла полупустой, и где вечно царил неуставной хлопотной беспорядок. Одни приезжали, уезжали другие. Сел на свою койку, открыл конверт.

“Милый мой, Дима!
Опять заезжала в госпиталь. Но тебя уже нет здесь. Выписали и отправили в отпуск. Ну, слава Богу, что всё так благополучно закончилось. Вернёшься, дай знать. Телефон нашего общежития знаешь. Может быть, тебя не сразу в командировку отправят, позвони. Буду на месте, приеду. Меня могут перевести на другой маршрут. Куда, пока и сама не разумею.
Так хочется, чтобы всё, что мы задумали, у нас получилось. Сам говорил, что и тебе Харьков нравится. Пойдёшь после армии учиться, будем вместе. Не забывай меня. Лариса”

Теперь он боялся встречаться с Ларисой. А её перевели на западное направление. Его, в отместку за содеянное и испорченный военный билет, всю оставшуюся зиму гоняли по сибирским просторам. Постепенно припорошило всё.

— 11 —

-Лариса, это я, Дима. “Владивосток-Харьков”, помнишь?
Рука в её ладони оказалась мягкой, приветливой.
-Вот ты и нашёлся. Другой стал. Седина уже, — она стояла рядом, смотрела, а притронуться боялась, словно он был хрустальный, неправдашний. – А я ещё раз к тебе приезжала, номер в гостинице сняла, ждала со дня на день. А ты всё не возвращался. Потом на КПП сказали, что ты женат уже. Как же это случилось, Дим?
Он замялся:
-Да… я…
-А я?
Это его вечное стремление выполнять долг. Счёл, что невесте он обещал больше. Хотя она давно с ним распрощалась, и писали всё реже и реже. Даже рука дрогнула, когда подпись в ЗАГСе ставил. Смотрел на невесту и примерял её наряд на Ларису, которую целовал буквально неделю назад, нашёптывал что-то ласковое. Представил не вечеринку, наспех собранную огорошенными родителями, а настоящую свадьбу в украинском селе: с песнями, лошадьми с заплетёнными в гривы лентами, лакированными тарантасами. В общем, киношными картинками, оставшимися лишь в его воображении.
-Так получилось, — констатировал он. — Как семья, дети?
-Сын взрослый… был; муж… он у меня с западной Украины, такой националист оказался, сама не подозревала. Разошлись. У тебя как?
-Дочери, внучка уже, но не от той…
-И на том спасибо, — улыбнулась она. Будто кто освободил внутренние, сжатые до того пружины. Она стояла вплотную к нему. Но солнце лезло в широкие окна, а тоннеля не предвиделось. — Что ты можешь мне теперь сказать? – опередила она его попытку вымолвить какие-то слова. И сама же ответила. – Ничего. И ведь не война, не плен… как всё было тогда всерьёз, надолго, а обернулось шуткой.
-Не шутил я! – он обнял её, как близкого, родного человека, а она не воспротивилась.
-Почему раньше не подходил? Стоял, как истукан, даже не повернулся. Словечка не произнёс.
-А что я мог сказать.
-Кто ты сейчас?
-Я? – он задумался. — Писатель.
-Вон как… Души, значит, человеческие лечишь. А ведь у тебя сын был. Не скажу, что очень на тебя похож, взгляд разве: любопытный ко всему.
-Что с ним?
-Погиб. В Абхазии, в миротворческих войсках, давно. Сегодня как раз година. Что молчишь? Удивись хотя бы. Да чего с тобой?! Сядь, успокойся, водички выпей.

— 12 —

Уже неделю в Гантиади шли проливные дожди. С порывистыми ураганными ветрами, вносящими некоторое разнообразие в унылую жизнь. В горах постреливали по ночам, но на побережье днём под присмотром миротворцев было относительно спокойно. От ветра, правда, рушились эвкалипты, и отдыхающие делали из них веники или собирали листья, чтобы пополнить свои аптечки халявным гербарием.
От скуки ящиками закупали сухое вино, пили целыми днями, а потом нудно и противно начинали выяснять отношения, которых, впрочем, у Дмитрия с женой давно не было. Мокрым и влажным оказалось всё: простыни, скамейки, воздух. Только губы жены оставались жёсткими, сухими, бездушными, — как звуки автоматных выстрелов с гор.
Для куража выходили к ночному беспокойному морю и продолжали ругаться там. В полный голос. Но не слышали друг друга, потому что штормовое море оказалось ещё яростнее и заглушало всё.
-Да пош-шёл ты со своей любовью! – прошипела жена и поплелась неверной походкой в море.
-Туда нельзя. Это опасно, — между ними встали два солдатика-миротворца с автоматами наперевес. – И не надо так кричать. Здесь неспокойно.
Она вернулась, а один из солдат встал у них за спиной, расставил ноги, шурша прибрежной галькой, ждал, что они предпримут.
Выстрелы раздались сзади, от дальних волнорезов. По старой армейской привычке Дмитрий кинулся ничком в землю, успел повалить и жену. А солдатик упал потом. Мягко, беззвучно. Он уже никого не мог защитить, разве что своим безжизненным телом, тяжело навалившись на спину Дмитрия.

Он не забыл. И до сих пор помнит. Были молоды, глупы, безрассудны! Казалось, что жизней у тебя несколько и одна другой не касается. Оканчивается отрезок первой, а тут же начинается вторая, от прежней независимая. Но оказывается за всё надо платить, и ничего не пропадает бесследно… Хоть тысяча лет пройдёт…