1
Сквозь сон я слышал тихий, медленный стук палочки по полу. Палочка стучит редко, потому что идти трудно. А расстояние большое: надо пройти из своей спальни, через зал, к моей. В квартире еще темно, а включить свет может получиться, а может — нет: руки не слушаются.
Это идет моя мама. Шаг… Еще один… Остановка… Следующий… Каждый шаг дается с трудом. Вот, наконец, она остановилась около моей спальни. И я, проснувшись еще от первого стука ее палочки, слышу ее голос:
— Алёша, вставай.
Она еще ждет какое-то время, я ворочаюсь.
— Слышишь, Алёша, вставай.
Меня всегда будила мама.
Но однажды замолчала мамина палочка, а потом — и мамино сердце. Теперь меня будить некому, и я завожу будильник.
2
Нас познакомила тетя Лида, моя бывшая соседка:
— Девочка замечательная, двадцать шесть лет. Добрая, покладистая, работает в нашем отделе, — нахваливала она.
Я молчал, а она нахваливала. И очень убедительно у нее это получалось. Я даже представил себе эту девчонку в качестве своей жены. Конечно, именно такая мне и нужна: мягкая, добрая, заботливая.
— На работу не опаздывает, учится в институте на заочном, — продолжала тетя Лида.— Росточком не большая, ниже тебя. Ну, может, с тебя. Зовут Ириной. Вы подойдете друг другу… Лёшка, тебе надо жениться.
Тетя Лида плохого не посоветует. Она знает меня с детства: жили в одном подъезде тринадцать лет, теперь работаем на одном предприятии, правда, в разных подразделениях.
— Ну, ты согласен или нет?
— Угу.
— Молодец. Тогда я с ней поговорю. Если она надумает (а я уверена, что так и будет), я тебе скажу.
И ушла. А я больше ни о чем думать не мог — только об этой девчонке. От волнения я даже забыл, как ее зовут: у меня в голове все женские имена перепутались. Чем больше я о ней думал, тем больше она в моих фантазиях представлялась какой-то очень уж положительной. Зато сам я на ее фоне опускался все ниже и ниже в собственных глазах.
— Не спи, замерзнешь, — подтолкнул меня Мишка.— О чем мечтаешь?
— Да так…
Между прочим, Мишка тоже холостой. А он на семь лет старше меня. Ну, ладно, неизвестно еще, что со мной-то будет: может, она даже не согласится со мной знакомиться. Забыл, как ее зовут…
Мишка постоял, облокотившись на костыли, помолчал, провел пальцем по столу. Мишка с детства на костылях: у него одна нога больная. Зато регулировщик он классный, и работает он здесь, на одном месте, уже почти двадцать лет. Я тоже регулировщик. Когда я сюда устроился, Мишка уже тут работал.
Он еще немного постоял, в окно посмотрел и поскакал на своих костылях вниз, на первый этаж, в курилку. Он каждый час бегает курить, по нему можно часы проверять. А я не курю, даже не начинал.
Он ускакал, а я стал в окно смотреть. Зима. На улице снег идет. А на душе пусто. У меня уже давно на душе пусто. И ничего мне не хочется. И я прекрасно понимаю, что всю эту канитель с моей женитьбой тетя Лида затеяла специально, чтобы хоть как-то вернуть меня к жизни и отвлечь от мрачных мыслей. Стоило мне об этом вспомнить, как на душе совсем тоскливо стало. Год только начинается, а уже столько за этот месяц пережито — даже не одна, а десять жизней! И не нужно мне никого, потому что самого главного человека уже не вернешь и никем не заменишь. Расстроился я — чуть не до слез, только бы никто не заметил. А все мысли, как приклеенные, только об одном: о том, что приду домой, а там — никого. И так будет всегда: вечерами, ночами, годами… Нет, совсем один я, наверное, не буду: Иринка, вот, может, теперь появится (вспомнил, наконец, ее имя). Но того человека, которого мне так не хватает, я не увижу никогда.
Пока я хлюпал носом и смотрел на снег, вернулся Мишка. Пора опять за работу. Хотя какая мне сейчас работа: перед глазами все плывет; руки, как автомат, что-то делают, а мысли далеко отсюда.
Я так погрузился в свои мысли, что не заметил, как настало время обеда. Все пошли мыть руки и разогревать чай. Я сижу около стеклянной двери и все вижу: кто поднимается на наш этаж, кто наоборот — вниз, в буфет или в курилку идет, а кто — прямо к этим стеклянным дверям, на наш участок. Гляжу — тетя Лида идет по коридору. Я хотел встать и к ней навстречу пойти, но подумал: может, она не ко мне идет, а по служебным делам. Но оказалось — все-таки ко мне:
— Я Иринке про тебя рассказала. Ты вроде ей понравился. Вот тебе ее рабочий телефон. Звони, она ждет, — и протягивает мне бумажку.
— Спасибо, — говорю.
А сам беру эту бумажку с номером, и сжимаю в кулаке, словно какую-то сверхсекретную информацию получил, или шпаргалку от учителя прячу. Не знаю, почему так получилось. Я ее, конечно, сразу разгладил и положил в карман.
3
Вечером я ждал ее в проходной. Оказалось, ее рабочий день заканчивается на полчаса позже, чем у меня. Но полчаса — не страшно. В пять она освободится и выйдет.
На улице было холодно, в проходной — не намного теплее. Ноги у меня еще не замерзли, а вот носом я уже начал шмыгать.
Я стоял немного в стороне, через «вертушку» выходили люди, и мне не хотелось, чтобы кто-нибудь из моих знакомых увидел, что я кого-то жду: еще ничего не было, но начнутся расспросы и сплетни, а я этого не люблю.
Мой нос окончательно испортился, и даже платок не помогал.
Зиму я любил всегда. Но за две последние зимы я потерял самых близких людей: сначала бабушку, а две недели назад — маму. И вот уже сегодня я назначил первое свидание. Зачем? Чтобы отвлечься? Чтобы не быть одному? Но я теперь всегда буду один, даже если кто-то будет рядом. Я постоянно об этом думаю. Думаю-думаю…
За эти две недели я очень изменился. Однажды я посмотрел в зеркало, и сам себя не узнал, вот как сильно я изменился.
Под глазами круги, взгляд — как у побитой бродячей собаки, а на лице такая тоска, словно меня вот-вот запинают ногами, как бездомного пса. Только собаки, даже бездомные, на что-то надеются, а мне уже все равно, что со мной будет: я все потерял.
На работе все меня понимают и очень жалеют. И все хотят сделать мне что-то приятное, но не знают, как помочь. Да и чем тут можно помочь — маму же они не вернут. А больше я ничего не хочу. Я хочу только, чтобы мама и бабушка были со мной. Они умерли как-то сразу, друг за другом. После этого для меня все померкло и потеряло смысл. И вот теперь я стою один, словно в облетевшем осеннем лесу, никому не нужный, и не знаю, как жить дальше.
На работе считают, что мне надо жениться, и тогда все пойдет, как положено. И мне будет легче, потому что моя голова будет занята совершенно другими мыслями. А мне пока не хочется ничего. Какой из меня сейчас жених, я на человека-то не похож: побитая бродячая собака, оставшаяся без хозяина — вот, кто я теперь. Ошейник у этой собаки остался, а вот хозяина уже нет…
Опять я улетел со своими мыслями далеко-далеко. Или это не я улетел, а мои мысли сами унесли меня туда, куда им было надо. Они унесли, а я подчинился. Потому что теперь они сильнее меня, а у меня нет силы им сопротивляться. Я стал таким же легким и безвольным, как этот падающий снег. Но его много, и он может засыпать весь город. А я в этом городе один, совсем один…
И все-таки, если долго смотреть на падающий снег, незаметно начинаешь успокаиваться. Разве могут быть мысли (даже не слова, а просто мысли) плохими, если вокруг такой чистый снежок? Если немного постоять под этими белыми пушинками, — мысли, даже самые мрачные, начинают меняться в лучшую сторону.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — ответил я и невольно залюбовался ею.
Шубка, шапочка, глаза. У нее были такие живые глаза, что невозможно отвести взгляд. Она оказалась очень похожа на снег: такая же легкая и чистая. На ее фоне я явно проигрывал.
— Ты сейчас не занят? — спросила она, когда мы вышли из проходной.
— Нет, — честно ответил я.
— Мне надо на Сенной, купить зерна для попугая. Не проводишь меня?
— Провожу, конечно.
И только я это сказал, как ее варежка мягко обхватила мою руку, и через секунду мы оказались идущими под ручку.
— У меня каблуки, а тут так скользко, — пожаловалась она и сильнее прижалась к моему плечу, когда мы подходили к трамвайной остановке.
Мы виделись первый раз, но я совсем не испытывал неловкости. Мне понравилось, что она сама взяла меня под руку.
Получилось это у нее легко и как-то само собой. Это сразу сократило между нами дистанцию. И еще мне очень понравилось, что она такая веселая и живая. На душе у меня стало спокойно, и даже какой-то азарт появился. В следующий раз обязательно подарю ей цветы или конфеты. Пока еще не знаю — что, но подарю обязательно: она мне очень понравилась.
— Не ожидал такого от тети Лиды, — пошутил я, когда мы ждали трамвай.
— Ага, — засмеялась Ирина.— Я тоже не ожидала. А откуда ты ее знаешь?
— Мы жили с ней в одном подъезде. Она меня с двух лет знает.
— Вот это да-а! — распахнула свои глазищи Ирина.
Все-таки с ней очень легко. Молодец, тетя Лида, спасибо тебе большое.
Когда мы оказались в трамвае, мне захотелось для нее хоть что-нибудь сделать. Пусть у меня нет цветов, но я могу хотя бы проезд ей оплатить. И я купил ей билет. Она приняла это как должное: не стала ни отговаривать меня, ни благодарить, словно я каждый день покупаю ей трамвайные билеты, и она давно к этому привыкла.
— А как твоего попугая зовут?
— Кеша, — улыбнулась она.
— А какого он цвета?
— Желтого. Волнистый. В прошлом году купили, как раз в феврале. Был такой мороз! Когда мы его домой принесли, он совсем замерз: съежился, дрожит. Испугались, что погибнет. А он посидел-посидел, и отживел.
Я вспомнил, что когда был маленький, тоже хотел, чтобы у нас дома жил попугай. Или даже парочка, это еще лучше. Я несколько раз говорил об этом маме, но попугая мне так и не купили. А вот аквариум с рыбками у меня был. Сейчас рыбок нет, все давно передохли, а аквариум где-то стоит. И кошка у нас была — Муська, и кот — ее сын — Барсик. А попугая не было… И я вспомнил свое детство: какое оно было замечательное. И маму опять вспомнил. И настроение у меня немного испортилось. Теперь всегда, когда я вспоминаю маму, у меня портится настроение.
На рынке продавцы уже собирались домой.
— Успели, — обрадовалась Ирина, когда мы подошли к женщине, торговавшей кормом для попугаев.
Но тут произошла одна неожиданность. Ирина говорит:
— Мне стакан проса для попугая.
И протягивает деньги. А у продавщицы не оказалось сдачи: одни крупные купюры. Ирина растерялась и на меня смотрит:
— У тебя есть?
А у меня, как на зло, деньги остались только на проезд. Утром, когда я шел на работу, я же не знал, что мне деньги понадобятся.
— Тогда берите два стакана. С двух стаканов сдачу наберу, а с одного — нет.
Ирина губки скривила и, как первоклассница, начала канючить:
— Ну, может быть, найде-ете?
Продавщица ничего не ответила. Она просто стала собирать свой товар: ее рабочий день закончился. И Ирине пришлось купить два стакана.
Мы пошли к остановке. А мне стало совсем грустно. И хоть шли мы опять взявшись под руки, на самом деле я был далеко-далеко отсюда. Я опять был с мамой. Мысленно, конечно. Ирина шла рядом, ее голос не умолкал ни на минуту, а я почему-то не слышал, о чем она говорила. Я не мог забыть голос мамы, и мне казалось странным, почему я иду с девушкой под руку, а образ мамы преследует меня по пятам, как этот снег, что сыпет и сыпет. Снег — свидетель моего знакомства с Ириной, и ему интересно: чем все это закончится, поэтому он и сопровождает нас весь вечер. Он видел все: нашу встречу у завода, поездку в трамвае, возвращение… Моя память, как снежинками, засыпает меня историями, связанными со снегом и мамой, зимой и мамой, новогодними каникулами и мамой, мамой, мамой…
Трамвая не было долго, и я начал замерзать. Сначала я этого не замечал, а заметил, когда уже совсем замерз. Стою, носом шмыгаю, пальцами на ногах шевелю: пытаюсь согреть, руки в карманы засунул, кулаки сжал. Это у меня еще с армии началось: там я здорово промерз зимой и, наверное, пообмораживал и нос, и руки. Теперь приходится дрожать. А Иринка стоит — и ничего. Шубка у нее, шапочка меховая, не то, что у меня. Когда подошел трамвай — мы еле влезли: народу было очень много. Я опять купил два билета: себе и ей. Я вышел на своей остановке, а она поехала дальше. Я обещал позвонить ей. Вернее, она сказала: «звони», и я ответил: «хорошо».
Подходя к дому, я поднял голову и посмотрел на свои окна. Они теперь всегда темные, никто меня не ждет. Тоскливо возвращаться домой в пустую квартиру. Еще тяжелее находиться в квартире, где все напоминает о человеке, который жил здесь до последних дней. И от этого в душе моей страшная пустота и темнота. Поднимаясь по лестнице, я знал, что такая же темнота встретит меня в моей прихожей. На лестнице светло, а в прихожей темно и пусто. Дверь моей квартиры — словно граница двух государств: внутри одного — горе и боль, постоянная, непроходящая, ноющая боль. И конца этой боли не будет никогда, она поселилась здесь навсегда. И праздников здесь уже не будет: какой праздник без родных людей?
Я перешагнул порог квартиры, закрыл дверь и оказался в полной темноте и тишине. Надо было сначала включить свет, а потом закрывать дверь. Я постоял в темноте, прислонившись спиной к двери. Тихо, пусто, холодные стены, темно. И никого, кроме меня. Я словно в космосе очутился — огромном безжизненном пространстве. Маленькое, случайно занесенное судьбой, живое существо. Вряд ли я выживу в этой мертвой остывшей пустыне. И стоит ли жить вообще?
Под курткой робко пробивается сердце. А мамино сердце уже не бьется…
Я шмыгнул носом, нащупал на стене выключатель и включил свет. Первым желанием было пройти в спальню: мамину спальню. Словно мама, как обычно, там, или на кухне. В последнее время из спальни она уже не выходила, и сейчас я, по привычке, пошел к спальне, как будто она все еще там. Мне захотелось рассказать ей, с кем я сегодня познакомился, и какой это прекрасный человек — Ирина. И про ее улыбку, и про ее попугая. И даже просто про снег, который идет весь день.
И вдруг — как обухом по голове: а рассказывать-то уже некому. НЕ-КО-МУ! СОВСЕМ. Теперь даже о самых простых вещах, о которых говоришь мимоходом (про этот снег, например), мне не с кем поговорить. Все, что будет происходить со мной за день, все новости на работе, — я буду носить в себе: некому рассказать!
Я включил свет, вошел в спальню и, подойдя к кровати, на которой лежала когда-то мама, сказал:
— На улице такой снег идет!..
4
Еще так рано, что даже будильник не звонил. Я уже не сплю. Лежу и думаю о маме. Мне так не хватает ее шагов, ее палочки, ее голоса. Какое это было счастье: слышать легкий стук палочки по полу и слабый, но такой родной голос мамы. Тук… тук… Это идет мама. Она пока еще ходит — через силу, но все-таки. Я так хотел, чтобы это продолжалось как можно дольше, чтобы мамины шаги сопровождали меня всю жизнь. Так и будет, но уже только в воспоминаниях, которые не оставят меня никогда. Я так привык к этим звукам — шуршанию маминых тапочек и стуку палочки, что так и кажется: вот-вот я услышу их вновь, прямо сейчас.
Я закрыл глаза, и мамина палочка ожила. Сначала до меня донесся скрип кровати, на которой лежала мама, а потом, как первая капля дождя в жаркий летний полдень, — кап!.. И опять тишина. Неужели показалось, и дождя не будет? Я жду и надеюсь, что вслед за первой — упадет вторая, а за ней — третья капля… Как мне нужен этот дождь, я так устал от жары… Дождик, ну, пожалуйста, ну, что тебе стоит. Ты очень нужен мне сейчас, мне трудно, я скучаю по тебе… И вот — вторая, долгожданная капля упала на землю. Значит, мне не показалось, и дождь действительно начинается! Мое сердце замерло. Кап! Кап!.. Кто-то пожалел меня, и выпустил эти капли на свободу. Их уже не остановить. КАП, КАП, КАП!!! Боже мой, как мне стало хорошо! Не передать, какое счастье я испытываю сейчас от этих легких, слабых и любимых, как капли дождя, звуков маминой палочки. Тук-тук…
Кап-кап… Тук-тук… Мама, как и раньше, идет ко мне, чтобы сказать: «Алёша, вставай». Еще несколько шагов, и я услышу ее голос. Пусть тихий, слабый, но в нем такая сила, что, услышав его, я буду способен горы сдвинуть. Да что там говорить, — я буду на все способен, как только услышу этот голос…
Я открыл глаза. Мое лицо мокрое. По щекам текут не капли дождя, а слезы. Мне опять все только послышалось: и мамина палочка, и шорох ее тапочек, и скрип ее кровати. Мое сердце колотится, словно я упал с высокой скалы, которую только что хотел сдвинуть, а слезы текут, текут… В полной тишине только еще одно сердце — железное сердце будильника напоминает мне, что я один в этой пустыне, а дождь — всего лишь мираж.
И все-таки, мамин голос сильнее этой мертвой безжизненной пустоты, он побеждает время и расстояние:
— Алёша, вставай…
Сейчас зазвонит будильник и все испортит. Раньше, когда меня будила мама, я будильник не заводил. В темноте я нащупываю этот механизм и отключаю звонок. Пусть время вернется назад, и сегодня все будет как раньше. Мы опять вместе — я и мама.
— Слышишь, Алёша, вставай…
— Слышу, мам, слышу.
5
На работе все как всегда: женщины собирают, а мы с Мишкой регулируем. Мы с ним регулировщики радиоэлектронной аппаратуры. Наша бригада выпускает тепловентиляторы. Тут работают женщины-пенсионеры и мы с Мишкой. Стул, стол, отвертка и осциллограф. Я десять лет сижу за этим столом, а Мишка — двадцать. Еще есть контролеры ОТК — уже пенсионерки. Они пришли сюда в семнадцать лет и остались на всю жизнь, как моя мама. Моя мама проработала на этом заводе сорок два года.
— Лёш, вот эти проверь: крыльчатка задевает, — наш мастер Зинаида Федоровна поставила мне на стол пять новых тепловентиляторов.
На улице опять снег. Зима в этом году снежная, особенно много снега сейчас, в начале февраля. А в январе, когда умирала мама, было очень холодно: морозы стояли градусов по двадцать. Мама никогда не любила холода. У нее на работе (не здесь, где я сижу, а вдругом, соседнем корпусе) всегда было очень холодно, даже летом. Ледяные полы и стены, и так — день за днем, все сорок два года. Всю жизнь на одном месте. Пришла девчонкой, ушла старушкой. Моя мама ни разу не поменяла место работы.
Я проверяю последний тепловентилятор. Крыльчатка вращается ровно и не трещит. Я закрываю корпус, надеваю ножки ипередаю контролерам.
А снег сыпет и сыпет. Я уже не помню, когда он начался, и не знаю, когда закончится. Наверное, у него нет ни начала, ни конца, он бесконечен, как время: всегда был и будет. Этой зимой время для меня остановилось. На душе у меня такая же зима, как за окном и, наверное, никогда для меня уже не наступит весна. Мне даже кажется, что лето, которое было когда-то в моей жизни, я сам себе придумал: не было никакого лета, никогда не было. А если и было, то у кого-то другого, но не у меня. Прошло всего две недели, а я уже в плену у вечной мерзлоты, и мерзлоту эту ни чем не растопишь.
Мишка уже несколько раз курил, подходил ко мне. Мы о чем-то с ним говорили. Не помню — о чем. Кажется — о бракованной крыльчатке, которой сегодня почему-то особенно много. Мишке тоже приносили сегодня возврат, вот и опять поставили на стол целую стопку.
Сзади смеются наши женщины. А до этого обсуждали новую кофту Люды Колышкиной. О чем им еще говорить, нашим старушкам? Женщины есть женщины. Я к ним очень привык за то время, что здесь работаю. И к Мишке привык, и к его костылям.
Сейчас я на них даже внимания не обращаю, потому что бегает он на них очень быстро и совсем не комплексует. Он с детства на костылях, я вам уже говорил. Но он совсем не чувствует себя обиженным и чем-то обделенным. Наоборот, он очень общительный, и мне это нравится. С ним всегда легко. И работает он здорово. Он в электронике так разбирается, что даже начальник приносил ему свой сломанный утюг, и он его сделал. Я сам видел, я рядом стоял. Он просто поменял плату, и утюг заработал. А нашему мастеру Зине он магнитофон отремонтировал. У нее очень старый магнитофон, такие уже давно не выпускают. А Мишка все-таки сделал. Он прозвонил все детали и поменял резистор. Молодец, Мишка, руки у него золотые. Но самое главное — он за свою работу ничего не берет. Он не любит, когда ему деньги предлагают, или еще что-то.
Он и к моему телевизору плату припаял, чтобы можно было кабельную программу смотреть. Это было давно, когда у нас в городе появился новый канал. Может, помните — «Славия-видео»? А у меня никак не получалось на него настроиться, потому что мой «Рекорд» под эту программу рассчитан не был. По этому каналу сразу стали показывать фильмы, которые по обычным каналам не увидишь, их только в видеосалонах можно было посмотреть. А у Мишки этот канал уже работал, и он (я имею в виду Мишку) постоянно меня спрашивал:
— Смотришь «Славию»?
— Нет, — говорю. — Никак не могу настроиться.
И тогда Мишка мне сказал:
— Пошли купим тебе одну штуку, и ты сможешь смотреть.
Это он мне сам предложил, я его не просил. Просто у него характер такой, он всегда поможет.
Мы поехали с ним в магазин электроники, и он показал, что мне надо купить. Сам бы я ни за что не смог, потому что в электронике не очень разбираюсь, а Мишка в таких делах настоящий специалист.
Он меня спросил:
— У тебя дома паяльник есть?
У меня не было паяльника. А паяльник нужен был, чтобы припаять эту штуку, которую мы купили, к моему телевизору. Тогда Мишка повез меня к себе домой за паяльником. Была, как и сейчас, зима, и под ногами такая каша из снега — на здоровых ногах еле доберешься, что уж говорить про Мишкины костыли.
Оказалось, он живет в другом конце города, в самом центре. Я так удивился, что он целых двадцать лет через весь город ездит на работу. Да еще эти костыли. Хотя, я вам уже говорил, — он так резво на них скачет, что даже не замечаешь, что у него больная нога. У него в квартире оказалось очень много книг и журналов по технике и электронике. Но они не просто лежали и занимали место: видно было, что они ему действительно нужны. Вы не представляете, сколько у него полезных приспособлений дома. Он все сделал своими руками. Когда из его прихожей выходишь — лампочка сама выключается, даже выключателем щелкать не надо: вдруг — руки заняты, или просто забыл — свет раз! — и выключился!
— Хочешь, я тебя научу?
— Хочу, — говорю. Мне эта штука очень понравилась.
А еще у него есть такой свисток, в который свистнешь — и узнаешь, где ключ лежит, чтобы не искать.
Когда он меня к себе домой привез, у него дома была мама. Он ей сказал, что мы вместе работаем, и сейчас он возьмет паяльник, и мы поедем ко мне, чтобы припаять одну штуку к моему телевизору. Представляете, другой бы на его месте мне еще там, в магазине мог сказать: «Раз у тебя нет паяльника, давай отложим до завтра. Я завтра из дома принесу паяльник, и мы пойдем к тебе». Я думал, что он именно так и скажет. Но Мишка решил все сделать за один вечер, хоть и пришлось ему этот вечер ездить туда-сюда.
Ко мне мы поехали не сразу. Сначала он мне показал то, о чем я вам уже рассказывал: и лампочку, и свисток, и много еще чего. Видно было, что всем этим он очень гордился, хотя и не зазнавался: вот, мол, какой я умный, и что умею делать. Мишка очень скромный. Ему просто нравится этим заниматься, вот и все. И его маме тоже нравилось, что у ее сына такие работящие руки и умная голова.
— Только вот невесту ему надо, — сказала она. Но сказала это легко: не пожаловалась, что такой мужик один пропадает, а просто сказала, и все. — У вас на работе девчонки-то есть?
— Есть, — говорю.
В то время у нас действительно было много девчонок, — не то, что сейчас: все поувольнялись, остались одни пенсионерки.
Потом Мишка повел меня в свою комнату, раскрыл какую-то схему и стал объяснять — что и куда он будет припаивать в моем телевизоре. Я ничего не понял, потому что схемы для меня — темный лес. Но все равно, стоял и слушал. Мне было интересно его слушать. Он взял эту схему с собой, вместе с паяльником и канифолью. А в зале он включил свой телевизор и показал новый канал. По нему в этот вечер крутили фильм «Детсадовский полицейский» со Шварценеггером.
После этого мы опять поехали через весь город, теперь уже ко мне домой. Я жил с мамой и бабушкой. Про Мишку я им рассказывал: как он в телевизорах разбирается, и что он на костылях ходит.
Когда мы с ним вошли в нашу квартиру, мама с бабушкой сразу засуетились и даже попытались помочь ему раздеться. Наверное, его костыли так на них подействовали. Бабушка вынесла из кухни табуретку, чтобы ему было удобнее. Но Мишка сразу отказался от всякой помощи. Он поставил костыли к стене, снял шапку и куртку. Но мама все-таки взяла у него куртку и повесила на вешалку. Хоть Мишка и сказал: «Не надо, я сам», но мама все равно повесила, она думала, что ему будет трудно дотянуться до крючка.
— Алёша, помоги, что ты стоишь, — заволновалась бабушка, когда один костыль вдруг наклонился и чуть не упал. Но я его поймал и опять прислонил к стене.
А Мишка уже снял сапоги и успел пригладить влажные волосы — то ли от снега, то ли от того, что просто вспотел. Потом я тоже разделся и проводил его в зал, где стоял телевизор. Мишка увидел наш»Рекорд» и улыбнулся:
— У моего племянника такой же, только»Рубин».
Мы развернули телевизор, чтобы Мишке было удобнее работать. Я положил на стол штуковину, которую мы купили, пусть она немного нагреется после мороза. А Мишка включил свой паяльник. Мама с бабушкой ушли на кухню, чтобы нам не мешать.
Мишка сказал, что помогать ему не надо, он не маленький. Мою маму это очень развеселило. Эта штука на столе была очень холодная, и Мишка не стал спешить, он подождал, пока она нагрелась, и только потом стал припаивать. Я так обрадовался, когда на экране появился, наконец, новый канал!»Детсадовский полицейский» уже закончился, и теперь крутили клипы. Мама с бабушкой стали благодарить Мишку и, пока он убирал свой паяльник и канифоль, мама шепотом сказала мне: «Ему надо заплатить». Я-то знал, что он ничего не возьмет за работу, и тогда мама сама его спросила:
— Сколько вам за работу?
Но Мишка сказал, что ничего не надо. Мама удивилась: «Как же так, не стесняйтесь. Скажите — сколько, мы заплатим».
Но разве его уговоришь, я же его лучше знаю. Тогда бабушка предложила ему чаю, и он согласился. Он вымыл руки и прошел на кухню. Там его стали угощать чаем, печеньем и всем, что попадалось на глаза. Мне даже неловко стало, что они так суетятся. Но все равно, мне это нравилось. Хотя Мишка тоже немного смущался. Наверное, поэтому, после первого же бокала чая он поблагодарил и сказал, что ему пора.
Когда он ушел, мы еще не раз вспоминали его добрым словом.
А на следующий день он спросил у меня:
— Ну как, смотришь?
Я сказал, что смотрю, и показывает нормально. А он ответил, что будет показывать еще лучше, если поставить другую антенну. Между прочим, он сам потом сделал антенну и отдал мне. Показывать стало действительно лучше.
Вот какой человек Мишка. Если у вас что-нибудь сломается, он вам обязательно отремонтирует.
6
— За пирожками кто-нибудь пойдет?
Если начали говорить про пирожки, значит, скоро обед. Пирожки продаются в нашем буфете, на первом этаже. Обычно покупает их кто-нибудь один, и сразу на всех. Наберет заказов кому каких надо: кому с мясом, кому с капустой, и идет в буфет.
Я всегда обедал дома, потому что живу очень близко от работы, и дома меня всегда ждали мама и бабушка. И еще потому, что, сколько себя помню, точно так же в обед приходила домой мама. Бабушка всегда успевала сготовить и первое, и второе. А если готовить ничего не надо было — просто разогревала, и к тому моменту, когда мама перешагивала порог квартиры, все уже стояло на столе. Бабушка замечательно готовила. И все она делала замечательно. Она очень рано вставала, раньше всех, и сразу принималась за дела. Огромная часть хозяйства лежала на ней, и все она успевала: гладила, стирала, готовила, убирала… Когда я был маленький, она все силы и душу вкладывала в меня. Мама работала одну неделю в первую смену, другую неделю — во вторую.
Когда мама была во вторую смену, я полностью был»на бабушке». Бабушкой я не называл ее никогда, я называл ее бабой:
— Баб, ты куда?.. Баб, я погуляю?.. Баб, пошли телек смотреть!..
Вторая смена у мамы заканчивалась в двенадцать часов ночи. Но вторая смена — не первая: во вторую смену иногда можно было уходить пораньше. Уложив меня спать в моей спальне, бабушка выключала в зале свет и у окна ждала маму. Я, конечно, тоже еще не спал. Не знаю, почему, но мне не спалось до тех пор, пока мама не возвращалась с работы, как бы поздно это ни было. Бабушка смотрела в окно, а я, чтобы мне было не так скучно, время от времени спрашивал, лежа в кровати:
— Идет?
— Пока нет, — отвечала бабушка, уткнувшись лбом в стекло.
С нашего пятого этажа было хорошо видно дорогу от трамвайной остановки до нашего дома. А если горел фонарь (что случалось не всегда), то и на душе было спокойнее. Изредка, когда проезжала какая-нибудь машина, свет от ее фар двумя полосками пересекал потолок нашей спальни. Я не сразу догадался, что это обычный свет фар от обычной машины.
А еще я представлял себе наш панельный дом, как большой кубик, собранный из множества маленьких кубиков: один этаж — один кубик. Я с мамой и бабушкой живу в самом последнем, пятом кубике. Я лежал на кровати, ждал маму и смотрел на потолок, по которому иногда бесшумно проплывали полосы от автомобильных фар. С другой стороны потолка — крыша, там уже никто не живет. Там только небо, звезды и Луна. Они манили, завораживали и пугали меня, не знаю почему. Наверное, своей пустотой и отсутствием людей, обычных живых людей. Таких, как я, и тех, кто живет под нашим, пятым кубиком. И я мысленно спускался снашего кубика на четвертый, где жила Светка Спиридонова с младшим братом Сережкой, потом на третий — к тете Вале с дядей Женей.У тети Вали фамилия была Калинина, а у дяди Жени — Хабибуллин, он был татарин. Во втором кубике жили Лаецкие: тетя Алла и дядя Володя, и Ленка, моя ровесница. А в самом нижнем кубике — дядя Володя Серубашкин. Он жил один. Я почему-то очень боялся, что наш, самый верхний кубик скатится вниз: от сильного ветра, например, или еще от чего-нибудь.
— Баб, а наш дом не упадет? — спрашивал я у бабушки.
— Куда он упадет? Спи, — отвечала она, глядя на дорогу, по которой всегда возвращалась домой мама.
— Правда, не упадет? — уточнял я. Мне нужно было знать это точно.
— Не упадет, не переживай, — говорила бабушка.
Я успокаивался, но на завтрашнее же утро планировал собрать из своих кубиков игрушечный дом, и проверить, как он будет стоять.
В ночной тишине было слышно, как работают двигатели у самолетов. Мы жили недалеко от аэропорта, и этот шум по ночам сопровождал меня все мое детство. Самолеты шумят по ночам. За окном темно. Сейчас какой-нибудь самолет взлетит, и тогда…
— Баб!..
— Ты почему до сих пор не спишь? — сердилась бабушка, но не сильно.
— А как самолеты в темноте летают? — беспокоил меня новый вопрос. — А если они в нас врежутся, что тогда?
— Они высоко летают, как же они врежутся, — объясняла бабушка. Она знала все, и ее знания я не подвергал сомнению.
Я успокаивался, но не засыпал. Наоборот, настроение поднималось, и появлялось желание подольше поговорить. Мне нравилось разговаривать с бабушкой по ночам и задавать глупые вопросы, многие из которых я задавал не потому, что не знал на них ответов, а для того, чтобы не молчать и слышать ее голос.
— А Светка с Вовкой — брат и сестра? — спрашивал я.
Светка с Вовкой живут на нашем этаже, и то, что они — брат и сестра, я и так знал.
— Да, — доносился бабушкин голос из зала.
— А когда они вырастут, они поженятся друг на друге?
— Нет, — смеялась бабушка.— Брат на сестре жениться не может.
— А почему?
Я слушал, как смеялась бабушка, и мне становилось совсем весело. Я испытывал невероятное счастье, я им наслаждался, я купался в нем, как это может быть только в детстве. Мне было спокойно и хорошо. Потому что наш, пятый кубик, и я вместе с ним, никогда не упадем вниз; потому что самолеты летают выше нашего дома, и поэтому даже в темноте не врежутся в него; потому что бабушка на любой вопрос, который мучает меня, всегда отвечает так, что все становится на свои места, и я успокаиваюсь, и этот вопрос меня уже совершенно не мучает. И, наконец, просто потому что она, моя бабушка — рядом, и с ней можно вот так запросто поговорить обо всем на свете.
На улице темно. Фонарь за окном горит не всегда. Над моим кубиком лежит черное-черное небо. Но мне до всего этого нет никакого дела. Потому что в нашем кубике тепло и уютно. Наш кубик — самый лучший, я знаю это совершенно точно. А скоро придет с работы мама, для полного счастья пока не хватает только ее. Уже в полусне я слышу, как бабушка тихо, словно сама себе, говорит:
— Вот она, идет наша мама.
Бабушка пошла в прихожую, открыла дверь квартиры и вышла на лестничную площадку. Сначала еле слышно, а потом всеотчетливее до меня доносятся мамины шаги по лестнице. Это пока еще не тихий, бьющий по сердцу, звук палочки в конце жизни. Это бодрые, веселые шаги счастливого человека, который после работы возвращается домой. Тук-тук-тук!.. Какие сладостные звуки, я готов слушать их всегда. И даже теперь, много лет спустя, в самые тяжелые моменты своей жизни я все чаще и чаще окунаюсь в далекое счастливое детство, и это придает мне силы и помогает надеяться, что все еще у меня будет хорошо…
Вот мама поднялась на второй этаж. Еще немного — и она уже на третьем, там уже второй вечер подряд не горит лампочка, а тетя Валя с дядей Женей почему-то забывают вкрутить новую. Им-то что: у них никто не возвращается поздно с работы. А в темноте может случиться все, что угодно, мало ли кто прячется в темноте по ночам!
Я прислушиваюсь изо всех сил. Мамины каблучки не замолкают, наоборот — звучат все громче. Ее легкие, быстрые шаги отчетливо раздаются в ночной тишине подъезда и долетают в спальню, где я лежу, и куда совсем скоро войдет она сама — моя мама. Мама поднимается на яркий четвертый этаж, бабушка стоит на нашем, освещенном пятом, и смотрит сверху, как она поднимается. Я уже слышу, как они о чем-то вполголоса переговариваются: мама — с четвертого, бабушка — с нашего, пятого.
И вот, наконец, они вдвоем перешагивают порог и закрывают дверь, потому что больше никто не придет. Все, кому надо, уже пришли. Какое счастье, что все собрались в нашем маленьком, самом верхнем кубике. Какое счастье, что мама пришла с работы.
Со спокойной душой я закрываю глаза и мгновенно засыпаю.
7
Первый раз в жизни я сегодня не пошел обедать домой. Вместо этого я спустился вниз на первый этаж и позвонил Ирине. Там на стене висит внутренний телефон. Дозвониться до всех цехов и отделов и вообще до всех, кто работает у нас на заводе, можно только по таким вот телефонным аппаратам, которые находятся внутри нашего предприятия. Поэтому такие телефоны и называются внутренними.
Честно говоря, сначала я не хотел ей сегодня звонить. Не было ни настроения, ни желания. А приглашать девчонку насвидание, если нет настроения — полная ерунда. Ну, вы меня понимаете. Что это получится за свидание, когда на душе кошки скребут? Так можно только ей настроение испортить и отбить у нее всякое желание встречаться. Да ну его, думаю, свидание это, не надо мне ничего. Я, наверное, еще не готов: на глазах слезы не высохли, душа покоя не находит, а тут какие-то встречи, знакомства. Зачем мне это надо?
Но неожиданно перед самым обедом передумал и решил все-таки позвонить. Дай, думаю, позвоню, а там как пойдет разговор, так и пойдет. И вот, как только обед начался, я сразу отправился вниз к телефону. Иду, а сам думаю: а вдруг она в обед куда-нибудь уходит — в столовую или еще куда.
Я ее номер набрал, и через два гудка слышу:
— Алло!
— Здрасьте, — говорю.— А Ирину можно к телефону?
— Сейчас позову.
Я, как только «алло» услышал, сразу узнал голос тети Лиды. Она, наверное, меня тоже узнала. У этих внутренних телефонных аппаратов такая чуткая мембрана, что если даже трубку от уха убрать сантиметров на десять, все равно все будет слышно. А если ее к уху поднести, тогда вообще кажется, что голос звучит не из телефона, а из твоей собственной головы.
Я трубку немного от уха отодвинул, и все равно слышал, как у них там радио работает, новости передают. У них радиоприемник, наверное, около телефона стоит: пока я ждал Ирину, я слушал, как по радио сообщали, что в Якутии такой сильный снегопад, что даже вышли из строя линии электропередач, а несколько населенных пунктов остались без тепла и света.
А еще я услышал, как кто-то помешивал ложечкой в стакане, а потом женский голос сказал: «Берите варенье, что сидите!» Я представил себе, как там, за столом, собрались несколько женщин, и обедают. И вдруг до меня долетел мужской голос: «Я твои грибочки до сих пор помню.» А в ответ — женский хохот, задорный, заразительный. И все это так четко, словно я нахожусь рядом с ними, и даже сижу за одним столом.
Женщина, которая так весело смеялась, должно быть, хохотушка и душа компании. Есть такие люди, которые везде чувствуют себя легко, и когда они рядом, даже самые застенчивые начинают раскрепощаться. От одного присутствия таких веселых людей поднимается настроение. Это я по себе знаю, потому что сам я не очень общительный и разговорчивый. И еще я очень стеснительный. Я и в детстве таким был, и сейчас не очень изменился. Ничего хорошего в этом нет, и я по этому поводу сильно переживаю.
Потому что бывают в жизни такие ситуации, когда нужно проявить характер, и мне каждый раз приходится себя для этого настраивать. А ситуации самые обычные, житейские. Например, когда мы переехали из пятиэтажки, в которой прошло мое детство, в девятиэтажный дом, соседка, которая жила над нами, нас все время заливала. И, самое главное, она повторяла одно и то же: у нее сухо. Ей уже лет шестьдесят с лишним, но она очень бойкая и крикливая. И разговаривает она так, словно это не у нас с потолка капает вода, а у нее, и виноваты в этом мы. Всякий раз, когда я поднимался на ее этаж и звонил в дверь ее квартиры, я чувствовал себя совершенно беспомощным. Я говорил с ней всегда деликатно и вежливо, а она сразу начинала кричать, и это совершенно выбивало меня из колеи. Не понимаю, почему люди не могут говорить спокойно, обязательно на повышенных тонах.
Один мой приятель — Генка Рыбаков, вы его должны знать, это тот самый чемпион по боксу, его в нашем городе все знают, даже школьники, — так вот он говорит, что с такими людьми нужно разговаривать так же, как они: чем наглее, тем лучше, иначе с ними не договоришься. Генке хорошо так заявлять: у него рост метр девяносто и кулаки почти с мою голову. Знаете, какой он сильный! Он чугунную батарею может пронести от нашего дома до мусорного контейнера. Правда-правда! Я, когда батарею поменял, — старую, чугунную поставил в коридоре и не знал, как от нее избавиться, — такая она тяжелая. Если бы не Генка, она так бы и стояла у меня. Генка очень сильный, потому что боксом занимается. Я, по сравнению с ним, представляю жалкое зрелище. У меня есть фотография, на которой мы с ним стоим рядом, поэтому я знаю, что говорю.
Но у меня есть еще одна фотография, за которую на аукционах можно получить столько денег, что их хватит на всю жизнь. А все потому, что на ней Генке всего три года. Представляете: будущий чемпион по боксу в возрасте трех лет. Такую фотографию с руками оторвут. Только я ее ни на какие деньги не променяю.
Мы с Генкой ходили в один детский сад, и в младшей группе этого детского садика нас и сфотографировали. Фотография старая, черно-белая. Там вся наша группа — и девчонки, и мальчишки. Мы с Генкой были самыми маленькими, и нас поставили в середину. А рядом с Генкой сидит какой-то карапуз в одних трусах и грызет яблоко. Все мальчишки подстрижены почти под ноль, в коротких штанишках, а девчонки в каких-то нелепых платьях: кто в горошек, кто в белых, как снежинки, у некоторых на головах огромные банты, как цветы, а некоторые — с косичками. А одна девчонка — Ольга Самарова, как засунула палец в нос, так и получилась на фотографии. Я до сих пор помню эту Самарову, мы с ней постоянно дрались из-за всякой ерунды, и нервов она мне попортила порядочно. А по краям стоят наши воспитательницы и повара. У одной вокруг головы лежит коса, а у другой — шишка из волос, чтобы казаться выше — раньше это было модно, а сейчас об этом уже забыли. Такая же прическа была и у моей мамы.
Я, когда смотрю на эту фотографию, всегда удивляюсь: какие мы в детстве были толстощекие и глазастые. Раньше, когда ябыл совсем маленький, а потом постарше и уже ходил в школу, мы с мамой и бабушкой смотрели мои фотографии, и именноэтот снимок мне всегда поднимал настроение. Мы смеялись над тем, как вредная Самарова ковыряет в носу и как толстощекий карапуз грызет яблоко. Я так и не знаю, как его зовут, этого толстяка. Вот бы узнать, каким он стал теперь.
С возрастом мое настроение от этой фотографии стало меняться, и веселье незаметно вытеснила светлая грусть. А когда я узнал, что давно умерла воспитательница с косой вокруг головы, я очень редко стал доставать этот снимок. Там мы все такиемаленькие, какими уже не будем никогда, и от этого настроение портится еще сильнее. И пусть мы с этой несчастной Самаровой таскали друг друга за волосы и ревели во всю глотку от обиды, — все равно тянет меня назад в эту младшую группу нашего садика, и все тут. Ничего с этим не поделаешь. А Генка, будущий чемпион по боксу, но пока еще трехлетний глазастик, сидит и с любопытством смотрит в объектив фотоаппарата. Мы все сидим и ждем, когда из черного ящика, как нам и пообещали, вылетит птичка. Но птичка так и не вылетела, а в память о том ожидании осталась эта фотография.
Может, Генка и был прав, когда говорил, что с наглецами нужно разговаривать так, как они этого заслуживают, только у меня это вряд ли получится: в нашей пятиэтажке были совсем другие отношения между соседями, не то, что здесь. Нет, там, конечно, тоже были ссоры и даже маленькие войны, но все это кажется мне сейчас таким милым и безобидным, словно все это было понарошку, а не по-настоящему: поругаются, покричат, а на следующий день уже сидят на лавочке у подъезда, грызут семечки и смеются. Для меня наша старая пятиэтажка, все шесть подъездов, так и осталась родной, хоть мы уже давно оттуда переехали. Там все друг про друга знали: кого как зовут, кто в какой квартире живет, чьи это дети бегают по улице. Там можно было зайти к любым соседям и просто так поболтать вечерком. Родители разговаривали, а мы играли. Было здорово.
Когда у Ивановых из третьей квартиры, первых во всем подъезде, появился цветной телевизор, — мама, бабушка и я вместе с ними, тетя Рита с Иришкой из четырнадцатой и тетя Лида (та самая, с которой я только что говорил по внутреннему телефону) спускались к ним на первый этаж, и каждый вечер смотрели многосерийные фильмы: «Вечный зов» и «Соль земли». И места взале у Ивановых хватало всем. Мы сидели на зеленом диване, на стульях и в креслах. Было очень уютно и хорошо.
Взрослые прямо во время фильма, переживая за героев, восклицали так, словно они могли их услышать:
— Куда же ты пошел, он же тебя убьет!
Фильм шел до программы»Время». Наше местное время всегда опережало Москву на один час, это сейчас мы сравнялись со столицей. А раньше, когда в Москве было девять часов, в нашем городе — десять. Но все равно, несмотря на позднее время, если было лето, мы, когда заканчивалось кино, шли от Ивановых не домой, а на улицу. Квартира Ивановых была на первом этаже, и нам оставалось лишь спуститься по шести ступенькам, и мы уже были во дворе. Мама поднималась на наш пятый этаж домой разогревать ужин, а мы с бабушкой садились на лавочку у подъезда. Ленка Иванова, которая была младше меня на два года, отпрашивалась у мамы, и она ее отпускала вместе с нами на улицу. Их окна выходили как раз на лавочку, на которой мы сидели.
Вместе с Ленкой выходила и ее бабушка — баба Маша. Ноги у нее были кривые, выгнуты наружу, ходила она с трудом, по лестнице спускалась, держась обеими руками за перила и даже летом не снимала валенки.
Наши бабушки разговаривали, а мы с Ленкой сидели, слушали, и нам совершенно не было скучно и неинтересно. Наоборот, было так хорошо, что хотелось, чтобы такие вечера не заканчивались никогда.
В палисаднике за лавочкой рос большой вяз. Тень от него серым пушистым узором расстилалась прямо перед нами. При свете Луны и фонаря, который то горел, то нет, а если горел, то освещал и наше окно тоже, — тень от этого вяза шевелилась, и мне казалось, что все листочки на нем играют друг с другом в какую-то интересную забавную игру. Кружили ночные бабочки, кусали комары, я расчесывал ноги и руки, но идти домой не хотелось.
Из кухни через открытое окно, защищенном только сеткой от комаров, к разговору подключалась и Ленкина мама: она была одновременно и дома, и вместе с нами на улице. Мне это очень нравилось.
А когда мы засиживались особенно долго, с балкона раздавался голос моей мамы:
— Вы домой-то идти собираетесь?
— Не-а, — на полном серьезе отвечал я.
А бабушка говорила:
— Сейчас пойдем.
А я начинал канючить:
— Давай еще посидим.
И мы сидели еще. И Ленкина мама разговаривала с нами из кухни. И тень от вяза шевелилась перед нами на асфальте, и каждый листочек играл в какую-то игру. А потом из подъезда выходила моя мама и говорила:
— Вы тут ночевать собрались?
Я отвечал:
— Ага.
Мама садилась с нами на лавочку и говорила:
— Я картошку уже два раза разогревала.
Что мне эта картошка, не видел я ее никогда, что ли? Мне сейчас так хорошо, что не хочется никуда отсюда уходить, потому что если уйдешь — что-то нарушится, порвется, прервется… Лавочка, вечер, тишина и мы…
У других подъездов уже никого нет. Только мы у нашего первого сидим и никуда не хотим расходиться. У меня каникулы. Завтра можно будет выспаться, позавтракать и опять бежать к Ленке. Опять будет длинный-длинный день, наполненный миллионами дел: беготней (я бегаю так, что меня никто не догонит), игрой в вышибалы, прятки, ударами мячика по стене, по голове, по асфальту; день, состоящий из визга, крика, синяков и разбитых коленок… Какое это счастье! А потом, под занавес — такой же тихий, таинственный, принадлежащий только нам, сидящим на этой родной старой лавочке, вечер. Опять будет светить фонарь, кусать комары и трещать сверчок, который и сейчас голосит во всю глотку. Если бы не он, было бы совсем тихо. Каждый вечер он поет нам свои песни, а мы так к нему привыкли, что даже не обращаем на него внимания. Мне почему-то кажется, что он просит нас, чтобы мы не оставляли его одного иподольше сидели и слушали его концерт. Сколько раз я пытался его найти, но так и не смог. Милый сверчок, спасибо тебе. Без тебя было бы немного грустно. Взрослые разговаривают, а я придумал себе новое развлечение: я прижимаю ухо к бабушкиной спине, от этого голос ее звучит не так, как на самом деле, и ухо мое ощущает легкую вибрацию. Если вы ни разу так не делали, попробуйте: приложите ухо к спине говорящего. Знаете, как интересно!
— Скажи что-нибудь, — пристаю я к бабушке.
— Чего тебе? — не понимает она.
— Ну, скажи, — прошу я. — А я через спину буду слушать.
И бабушка послушно выполняет и эту мою прихоть. Я слушаю ее голос, приложив свое ухо к ее спине. Ленка мне завидует и тоже хочет послушать свою бабушку, как я свою. Но ее бабушка ругается и не разрешает.
Где-то тихо хлопнула дверь и слышно, как кто-то спускается по лестнице. Из подъезда выходит дядя Миша из пятой квартиры:
— Привет, полуночники.
Оказывается, мы не одни не спим. Он угощает нас семечками, а сам закуривает отвратительный»Казбек». Ленка зевает. Мне тоже надоело сидеть на одном месте и смотреть на тень от вяза, и я начинаю болтать ногами.
— Не балуйся, — говорит бабушка, но я не обращаю на это внимания.
От аэропорта доносится гул работающих двигателей. Но сверчок не прекращает свою песню: трр… трр… трр… Милый сверчок. Милая лавочка. Как я был счастлив тогда!..
Я вспоминал все это, а там, в телефонной трубке смеялись и пили чай. От только что всплывших воспоминаний у меня так защемило в груди, вы себе представить не можете. Если бы вы знали, как я завидовал сейчас самому себе — мальчишке на лавочке у подъезда. И самое горькое — это ведь никогда не повторится. Мне кажется, что уже тогда, сидя на лавочке, приложив ухо к бабушкиной спине, я понимал, что это — одни из самых счастливых минут в моей жизни. Поэтому, наверное, я и растягивал эти вечера, как мог. Поэтому они и запомнились навсегда. Я до сих пор помню, как звучал голос бабушки, когда я прикладывал ухо к ее спине.
Вы будете смеяться, но я сам себе иногда напоминаю старую ракушку, которая давно лежит в какой-нибудь квартире, но стоит ее приложить к уху, и она расскажет вам, как шумит море. Ничего удивительного: просто самые счастливые минуты у этой ракушки были связаны с морем. А как можно забыть самые счастливые моменты? Ах, если бы можно было кинуть монетку тогда, чтобы вернуться еще раз в то время!..
— Алло, — услышал я голос Ирины.
— Привет, это я, — ответил я.
— Привет, — весело сказала она.
— Мы сегодня встретимся?
— Давай, — не раздумывая, словно ожидая этого вопроса, ответила она.
— После работы у проходной?
— Угу.
— Хорошо. Вы сейчас обедаете, что ли?
— Да, сейчас будем, я руки ходила мыть.
— А это тетя Лида трубку брала?
— Ага.
— Я так и понял. Ну, что, до вечера?
— До вечера.
И мы повесили трубки.
8
Я все рассчитал. Мой рабочий день заканчивается на полчаса раньше, чем у Иринки. Магазин»Михалыч» — через дорогу. Бегом туда, бегом обратно к проходной. Она выйдет, а я ее уже встречаю. Только бы в магазине не было очереди.
А очереди и не было. Я купил пирожные: две»Трубочки» и две «Волги» — себе и ей. Продавщица аккуратно уложила их в коробочку для тортов и перевязала. Я зря переживал, что не успею: у меня даже осталось время побродить по магазину, а потом еще зайти в книжный. Мне там нечего было делать, я зашел туда просто так, скоротать время.
Я ходил среди книг, а время как будто остановилось. Я раз десять смотрел на часы, но было еще рано. Я рассматривал книжки, открытки и все, что там продавалось. Ходил-ходил и вдруг замерз. Представляете, ноги совсем окоченели и из носа льется, как из крана. Ничего себе, думаю: Иринка выйдет, а я весь синий, как суслик. Мороз — так себе, одно название, вон табло на проходной висит — всего несколько градусов. Почему же меня всего колотит — непонятно.
И вдруг мне на глаза попалась одна книжка, толстая-толстая, про Гарри Поттера. Стоила она, конечно, прилично. Да что там говорить, дорого стоила. Мне такие книги не по карману. Но мне очень захотелось ее посмотреть, в руках подержать. А знаете почему? Потому что вчера, когда мы с Иринкой ждали трамвай, то, понятное дело, болтали о том, о сем. Вот тогда она и сказала, что прочитала уже два романа про этого Гарри Поттера, ей кто-то их подарил. И поэтому сейчас я вспомнил про наш вчерашний разговор, и мне захотелось эту книжку хотя бы в руках подержать, почувствовать, какая она тяжелая. Одно дело, когда ты просто смотришь на книгу, и совсем другое — когда эта книга уже есть у кого-то из твоих знакомых. Тем более — такая известная книжка, как эта. Есть что-то в таких толстых книгах притягательное, они сами просятся, чтобы их взяли в руки. А если их возьмешь, то почти обязательно купишь, вы уж мне поверьте. Не так-то просто ее потом назад поставить: все равно будешь долго о ней потом думать, она тебя в покое не оставит. И даже если не сейчас, то когда-нибудь ты ее все равно купишь. Такое бывает не только с книгами, а вообще с любой вещью, если она понравилась. Но эту книгу я не буду покупать, только подержу ее в руках и все.
И я уже хотел ее посмотреть, но тут знаете, что меня остановило? Вам, наверное, покажется смешным, но я не захотел доставать руку из кармана. Я так замерз, что, если бы вынул из кармана руку и взял книгу, то вообще никакого удовольствия от этой книги не получил бы: книга-то, наверное, тоже холодная. В общем, пожалел я свою руку. Пусть, думаю, полежит в кармане, книгу ведь я все равно не куплю. А в другой руке я держал коробочку с пирожными. Но вторую руку вынуть все-таки пришлось, чтобы достать платок: было уже неприлично стоять и шмыгать носом.
Ирина должна была уже появиться, но почему-то задерживалась. Но это ничего, пока я ее ждал, я немного собрался с мыслями. Потому что для свидания нужен особый настрой. Там, в магазине, я думал только о том, как бы согреться. А стоило мне вернуться в проходную, я сразу забыл о холоде. Мне даже жарко стало, честное слово. Только что в магазине дрожал так, что руку из кармана боялся вынуть, а тут вдруг в жар бросило. Это потому что до этого я думал не о том, о чем надо. Какой может быть мороз, когда у меня свидание. Понимаете, настоящее свидание! Ну и балбес ты, Лёша: к тебе сейчас девушка выйдет, а ты носом шмыгаешь и на табло с температурой смотришь.
Сам себя ругаю, а сердце колотится, вот-вот из груди выскочит. Так колотится, словно палочками по барабану стучат! Во мне такой кураж появился — что вы, давно такого не было. Мы же сейчас ко мне домой пойдем. И она не сможет отказаться, потому что сейчас я могу убедить любого человека сделать все, что угодно. Но мне не нужен любой, мне нужна только она. Я угощу ее чаем или кофе и этими вот пирожными. Мне ничего не надо взамен, мне просто хочется сделать ей что-нибудь приятное. Может, я влюбился? Конечно, влюбился. И я ей тоже нравлюсь, это точно. Под ручку мы с ней ходили — это раз; она сама сказала, чтобы я ей звонил — два; и, наконец, сегодня она согласилась встретиться — это три! Не выпендривалась, не набивала себе цену, а сразу согласилась. Такая удача, что нас познакомили! Молодец, тетя Лида, спасибо вам огромное!
Вы, наверное, думаете, что я совсем с ума спятил. Дело ваше, думайте, что хотите, мне все равно. Только знаете, как мне стало хорошо в этот момент! Как вам объяснить, чтобы вы меня лучше поняли?.. Вот только не буду я вам ничего объяснять, сами не маленькие. Скажу лишь, что я почувствовал себя беззащитной собачкой, у которой пропал хозяин. А потом хозяин нашелся. Не тот, который пропал, а уже другой. Но тоже хороший. Какое счастье, что ты кому-то нужен! Всем хочется быть кому-то нужными, даже собакам.
— Привет, — кажется, это сказал я, а не она.
Да, сказал я, а она ответила:
— Привет.
И улыбнулась. И подошла ко мне. Варежки у нее пушистые-пушистые и шубка легкая, красивая. А улыбка! Если бы вы видели ее улыбку! Я от нее глаз отвести не мог.
Мы вышли на улицу и тут я заметил, как из другой двери появилась тетя Лида. Нас увидела, улыбнулась и дальше пошла, не стала нам мешать.
А на улице уже темнело, но, когда все запорошено снегом, то кажется гораздо светлее, чем на самом деле. В ноябре, когда еще снег не выпал, было очень темно, а сейчас — совсем другое дело. Вот, что значит снег.
И вдруг я чуть не поскользнулся, представляете! Сто лет хожу через эту проходную, дорогу наизусть знаю, с закрытыми глазами могу по ней ходить, а тут вдруг чуть не упал. Ступеньку не заметил. Даже не то, что бы не заметил, а просто забыл, что она вообще есть. Ее снегом замело. Вот смеху-то было бы, если бы я сейчас со своими пирожными прямо тут, у порога, и растянулся.
Но Иринка молодец: сразу меня за руку схватила и удержала. Маленькая, а сильная.
Дальше мы с ней так под ручку и шли. Тетя Лида стояла на трамвайной остановке и видела, как мы идем. Я Иринку легонько в плечо толкнул и головой кивнул: посмотри, кто стоит. А она испугалась, думала, что я опять падаю, завизжала и еще сильнее в меня вцепилась. Тогда я ей на ухо шепнул:
— Тетя Лида.
Она только хотела оглянуться, посмотреть, а я ей:
— Осторожно: упадешь.
Но она все равно оглянулась. А я оглядываться не стал, но догадался, что они посмотрели друг на друга. Нам сразу стало так весело! Мы идем под ручку и, как дураки, смеемся просто так, без причины. А когда мы за угол завернули, я ей говорю:
— Пошли ко мне домой?
— Пошли, — отвечает. — А это далеко?
— Нет, — говорю. — Еще немного. Вон мой дом стоит.
Она на минуту остановилась. И я остановился, потому что мы держались за руки и были как будто связаны друг с другом. А я испугался: что она мне сейчас скажет? Стою, жду. Но она ничего не сказала. Это, оказывается, на светофоре красный свет загорелся, а я и не заметил. Что-то я сегодня ничего не замечаю: ни ступеньки, ни светофор. Да еще и ноги опять замерзли, а левая рука с коробочкой вообще заледенела. Пока мы стояли, я голову вверх поднял и стал смотреть на снег. Он падал мне прямо на лицо, и мне было приятно.
И вдруг мне пришло в голову, что души всех людей, которые покинули этот мир, один раз в году становятся снежинками, собираются в большую снеговую тучу и летят на землю, чтобы посмотреть, как мы без них живем. Целый год они скучают по нас, по городу, в котором жили, и ждут единственного дня, когда наступит их очередь слетать к нам в гости. Раньше они сами были жителями нашего города, но, после того, как умерли, могут бывать здесь только в качестве гостей.
Конечно, все, что я сейчас нагородил — чушь собачья, и не выдерживает никакой критики со стороны законов физики. Любой учитель средней школы начнет доказывать мне, что снег — это обычная вода. Это знает любой первоклассник, об этом можно прочитать в учебниках. Но мне до этого нет никакого дела. Я и сам понимаю, что это ерунда. Просто мне очень захотелось, чтобы моя ерунда оказалась единственно верным и самым главным законом на Земле, а, может, и во всей Вселенной. Я назвал бы его «Законом возвращения души».
Конечно, я понимаю, что это ненаучно, но все-таки, на всякий случай запомните этот закон: вдруг, когда-нибудь он вам пригодится.
— Красиво, правда? — сказала Иринка.
— Угу, — отвечаю, а снежинки падают мне на лицо и тают, падают и тают…
У меня вдруг в горле перехватило, вот-вот слезы польются. Я поэтому и смотрел наверх, чтобы не расплакаться. Но как я ни старался сдержаться, слезы у меня градом так и полились. Хорошо, что зеленый зажегся, и мы дальше пошли.
9
— Сколько у тебя комнат?.. И ты здесь один живешь?
— Один, — отвечаю.
Теперь — один. А раньше нас было трое. Вы, конечно, понимаете, о ком я говорю: о маме с бабушкой, о ком же еще.
Пока Иринка стояла в прихожей перед зеркалом и причесывалась, я повесил ее шубку на плечики, а уже потом и сам разделся. Она очень тщательно причесывалась, а когда закончила — достала из сумочки губнушку и подвела губы. Глазки горят, щечки румяные, с мороза. Смотрит на себя в зеркало и о чем-то думает. А я рядом стою и молчу, не знаю, что сказать. Растерялся я почему-то. Стою со своими несчастными пирожными и молчу. А она осмотрела себя внимательно и говорит:
— Как ты думаешь, мне эта прическа идет, или лучше сделать короткую стрижку?
— Идет, — отвечаю.
А она все смотрит и смотрит в зеркало, словно что-то хочет найти. Головку влево наклонила, потом вправо. Но, видно, что-то ей там не понравилось, и она критически так заявляет:
— А я хочу к весне покраситься. Какой цвет мне подойдет?
— Не знаю, — отвечаю.— А ты сама какой хочешь?
— Не решила еще. Скорее всего — каштановый. Каштановый мне подойдет?
— Подойдет. А зачем краситься? У тебя и так красивые волосы.
— Ну, не знаю. Они мне уже надоели, а каштановых у меня еще не было… Можно посмотреть?
Я сначала не понял, о чем она просит. Подумал, ей интересно, что лежит в моей коробочке для торта.
— Конечно, — говорю и, как дурачок, протягиваю ей коробочку.
Тут она сделала такое удивленное лицо! Ресничками похлопала и объясняет мне, действительно, как настоящему дурачку:
— Да нет, я квартиру хочу посмотреть. Можно?.. Здесь у тебя что — зал? — И открывает дверь в мою комнату.
— Спальня, — отвечаю.
Распахнул дверь, свет включил. Получилось это суетливо и демонстративно, словно я ее на экскурсию в дом-музей пригласил: заходи, смотри.
Она волосы еще раз поправила, как будто они уже успели растрепаться, сумочку на плечо повесила и вошла в мою спальню. Все внимательно осмотрела и к выходу пошла:
— Ничего комнатка… А здесь что?
— Зал.
— Ого, нормально!
А в зале на тумбочке стояли иконка, свечка и полный стакан, а на нем — кусочек хлеба: сорок дней еще не прошли, как мама умерла. Икона настоящая, старая-старая. Ей лет сто, наверное, или больше. Я ее еще по нашей пятиэтажке помню. Намоленная икона. Я, когда ее вижу, всегда свою бабушку вспоминаю. Не знаю, почему. Вспоминаю, и все. На этой иконе святой Серафим изображен. Бабушка перед этой иконой провела не одну бессонную ночь, молилась за мужа, дедушку моего. Его тоже звали Серафим, как этого святого. Он пропал без вести на войне в сорок первом году. Бабушка его всю жизнь ждала, надеялась, что вернется. Ведь пропавший без вести — это еще не погибший. Сколько слез видела эта икона!..
А когда бабушка в прошлом году умерла, эта икона стояла на этом же месте, где и сейчас. Так и будет она здесь стоять все сорок дней. Я, когда в зал захожу, — смотрю на икону и говорю:
— Здравствуй, мама.
Сейчас, конечно, я этого делать не стал. Хотя сердце у меня в комок сжалось, когда я включил свет и увидел этот кусочек хлеба перед свечкой. И слезы опять к глазам подступили. Но я их быстро смахнул, и Иринка ничего не заметила. Я почему-то боялся, что она, когда увидит эту икону, начнет спрашивать про маму. Икону нельзя было не увидеть: она сразу бросалась в глаза.
И свечка, и хлеб, и стакан — тоже бросались в глаза. И если Иринка начнет сейчас спрашивать про маму, — я, наверное, не выдержу и разревусь.
Но она как будто ничего не заметила, и воскликнула:
— А это что?.. Какая прелесть!
— Это китайская роза, ей уже лет двадцать пять.
— А она цветет?
— Раньше цвела, а сейчас отдыхает.
Иринка подошла к нашей старой розе, которая стоит напротив тумбочки с иконой, и начала ахать и охать:
— Вот это да-а!.. Какая большая, с ума-а сойти!..
Роза действительно большая. А цветет она красными шарами, очень красиво. Но сейчас она перестала цвести, потому что знает, какая беда у нас случилась. Наша роза все чувствует и на все события в доме реагирует очень чутко. Когда умерла бабушка, роза еще как-то крепилась, но цвести почти перестала. А за полгода до смерти мамы совсем загрустила, и с тех пор не цветет.
Когда цветы или деревья перестают цвести или плодоносить, — обычно говорят: «Они отдыхают». Но так бывает не всегда. Вот, например, наша роза (теперь уже только моя, к сожалению) не цветет не потому, что отдыхает, а потому что тоскует и, может быть, плачет по моей бабушке и маме. За те годы, что роза живет с нами, она очень привыкла к трем нашим голосам: маминому, бабушкиному и моему — сначала детскому и звонкому, а потом поменявшемуся и повзрослевшему вместе с розой. А когда друг за другом замолчали целых два голоса, роза затосковала.
Я уверен, что у нашей китайской розы есть душа. Представляете, что сейчас творится у нее в душе, если она даже перестала цвести! Я-то хоть днем ухожу на работу, а каково ей, несчастной, стоять весь день в тихой квартире! Может быть, ее душа сейчас общается с душой моей мамы. Они разговаривают, прощаются, пока еще мамина душа не улетела отсюда навсегда…
Зал Иринке понравился. А вот в мамину комнату я ее не пустил. Сам не знаю — почему. Не пустил, и все. Глупо, конечно. Но для меня эта комната навсегда останется комнатой мамы и бабушки. Не хочу, чтобы кто-то туда заходил. Может, я ненормальный? Думайте, что хотите, мне все равно.
Иринка начала канючить, как тогда, на рынке:
— Ну, пожа-алуйста!.. Ну, Лё-ша!..
Но я сказал «нет» и повел ее на кухню:
— Ты будешь кофе или чай?
— Кофе, — обиженно оттопырила губки Иринка и нехотя пошла за мной на кухню.
Кофе так кофе. У меня и кофе есть, и чай. Осталось только чайник разогреть.
Я чиркнул спичкой, а она сломалась и улетела в неизвестном направлении. Вынул из коробка другую и вижу, что у меня руки дрожат. А мне вдруг показалось, что это не руки мои трясутся, а спичка вырывается: уж очень не хочется ей погибать. Я стою, смотрю на эту спичку и жалею. Что на меня нашло — понятия не имею, только кажется мне, что она живая, и все тут. Головкой трясет, просит, чтобы я ее отпустил:
— Не губи меня, Лёша, я жить хочу.
Разжал я пальцы, она упала на стол и лежит. Я смотрю на нее и сам себя хвалю, думаю: вот какой ты благородный…
— Давай помогу, — подошла Иринка, взяла эту спичку и чиркнула о коробок. Вот и все, ненадолго продлилась ее жизнь.
Иринка поставила чайник и протянула мне мою обгоревшую спичку:
— Куда выкинуть?
Я взял ее и, не глядя, отправил в мусорный бочонок.
— А где можно руки помыть?
— В ванной.
Пока она мыла руки, я совсем загрустил. Настроение испортилось окончательно. Оно у меня и до этого было не очень, а теперь — особенно. Да еще эта спичка дурацкая. Зачем я целую историю про нее выдумал? Спичка как спичка, для этого их и продают, чтобы жечь. И все-таки, жалко мне ее: может, она и правда просила меня, чтобы я ее пощадил…
И еще я вдруг подумал, что чем ближе узнаю Иринку, тем больше она от меня отдаляется. Как горизонт — сколько ни иди, ближе не станет. Такое ощущение, что мы с ней в разных измерениях, и каждый думает о своем. Почему она ничего не спрашивает про мою маму? Мне вдруг очень захотелось, чтобы она хоть что-нибудь про нее спросила. Пусть я даже расплачусь, когда буду рассказывать про маму… Но моя мама ее совершенно не интересует. Может быть, и я ей не интересен? А что же ее интересует? Квартира? Роза? В какой цвет покрасить волосы?..
Стоп-стоп-стоп! По-моему, я лишнее наговорил. Девчонка ни в чем не виновата. Наоборот, надо ей «спасибо» сказать, что хочет меня от мрачных мыслей отвлечь, настроение поднять. И не стыдно тебе, Алексей? Такой взрослый мальчик, а ведешь себя нехорошо… Это я опять сам себя ругать начал. Я теперь часто себя ругаю. Знаете, почему? Потому что некому меня теперь ругать. И хвалить тоже некому. С тех пор, как… Да что мне вам сто раз одно и то же повторять, сами знаете — с каких пор. Вот я и ругаю себя теперь сам, и хвалю себя тоже только сам. Но от этого еще больнее: лишний раз напоминает, что я не только разговариваю за маму, но и живу за нее. Понимаете: за себя, и за нее тоже! Потому что, когда за нее разговариваешь — хоть немножечко, но веришь, что она все еще здесь…
— А где кофе?
Пока я тут философствовал, Иринка уже руки помыла и вернулась на кухню. Похоже, она там не только руки мыла, но еще и надушилась: пахло от нее умопомрачительно.
— Кофе сейчас будет, — отвечаю.— Пахнет от тебя замечательно.
— Тебе нравится? — закокетничала она.
— Очень! — Я ей немного подыграл и изобразил на лице неописуемый восторг.
И тут она мне щеку подставила. Представляете: ни с того, ни с сего мне щеку подставила. Я, конечно, слегка тормознул, но все-таки чмокнул ее.
Кофе пила только она, я к своему так и не притронулся. Зато ей подливал без конца: только она допивала — тут же я спрашиваю:
— Еще налить?
И с пирожными та же история. Она меня только один раз спросила:
— А ты?
— Не хочется, — отвечаю.— Это я тебе купил.
А когда оставалось последнее, четвертое пирожное, она сказала:
— Пошли в зал
Мы пришли в зал, я достал свои старые альбомы с фотографиями и стал ей показывать. Показывал, а она угадывала — где я. На школьных снимках она меня легко находила, особенно на тех, что снимались в старших классах. А вот на дедсадовских она меня ни разу не угадала. А когда я ей показал ту фотографию, про которую я вам уже рассказывал, она вообще подумала, что я — это тот пацан с откусанным яблоком. Так прямо и сказала:
— Какое у тебя яблоко здоровое! Я, как его увидела, — тоже сразу яблок захотела. У тебя яблоки есть?
— Нет, — отвечаю.— И вообще, это не я.
Так мы с ней все фотографии пересмотрели. Да их не так уж много и было. А те, что были — все черно-белые и коллективные. Но мне больше всего нравятся самые первые — там, где меня бабушка на руках держит. Меня там совсем не видно, потому что меня завернули, как в кулек, один нос торчит. Боялись, наверное, что я замерзну: на улице-то зима была. Но мне этот снимок все равно больше всех нравится, потому что на нем моя бабушка.
Иринка последнюю страницу фотоальбома перевернула и говорит:
— Я к весне знаешь, что хочу?
— Что? — спрашиваю. И чувствую, как у меня в виске застучало.
А она руку мне на плечо кладет, улыбается, в глаза смотрит и говорит так, словно самым сокровенным со мной делится:
— Я хочу себе красные сапожки на шпильке, красную шляпку и сумочку — тоже красную.
— Хочешь купить?
— Да, только это дорого.
Я кофе горячий не пил, но жарко мне стало почему-то, словно меня кипятком окатили. А Иринка рядом сидит и уже скучать начинает.
— Лёш, включи телевизор.
Не хотелось мне его включать, но что тут поделаешь. Телевизор стоит прямо около тумбочки с иконой. Встал я, пошел, включил этот телевизор несчастный. И чувствую, что закипает во мне что-то. И все во мне перемешалось: и жалость, и злость, непонятно на кого. А тут еще икона напротив.
А Иринка увидела, что на экране какой-то клип идет, и говорит:
— Сделай погромче.
Я и тут подчинился. Встал, прибавил звук, чуть-чуть, самую малость.
— Нормально? — спрашиваю.
— Ага, — отвечает, довольная. — Давай потанцуем!
— Не хочется, — говорю.
И сел на диван, но не к Иринке, где раньше сидел, а на другой конец. А она сидит, ножкой размахивает и не унывает.
Не хочу я больше об этом рассказывать: до сих пор спокойно вспоминать не могу. Только вы на Иринку не обижайтесь. Просто разные мы. Хоть и не большая у нас разница в возрасте, но она еще девчонка беззаботная, а я — старик. Вот и все.
Не стану утомлять вас лишними подробностями, скажу только, что пирожное она доела, на трамвай я ее посадил, она мне щечку для поцелуя подставила и сказала:
— Звони, встретимся.
10
После того, как я посадил ее на трамвай, я пришел домой и сразу лег. Лежу, а заснуть не могу: дрожу весь, как та спичка — помните? Лежал-лежал, чувствую, что все равно не засну — встал, включил в зале свет и подошел к иконе. Вот тут меня и прорвало: разревелся я, как маленький. Реву и ничего с собой поделать не могу, давно со мной такого не было. Я представить себе не мог, что у человека может быть столько слез: я реву, а они все не кончаются, льются и льются…
Потом успокоился немного, пошел в ванную, умылся и лег.
И сразу заснул. И мне приснилась мама. Она вошла в мою спальню совершенно здоровая, без палочки. Погладила меня, как маленького, по голове, улыбнулась и сказала:
— Не скучай так, сынок. Что ты так по мне скучаешь?
— Я не скучаю, — ответил я.
А она все держала свою руку у меня на голове и повторила еще раз:
— Не надо скучать, я прошу тебя.
А потом я вдруг оказался на кухне. Там у окна стояла бабушка. А на столе был настоящий пир, чего там только не было. Имы все втроем сели за стол.
Мне было так хорошо, что когда я проснулся посреди ночи, то не мог понять: все это было на самом деле, или мне это только приснилось.
11
После этого я заболел и проболел долго. Я заболел, наверное, еще тогда, когда ездил с Иринкой на птичий рынок. А может, и позже, не знаю. Только когда я Иринку к себе домой привел, я себя уже очень плохо чувствовал.
Когда весь день лежишь один, то время тянется бесконечно. По вечерам я смотрел в окно. Напротив нашего дома стоит большая девятиэтажка — такая же, как наша. Люди возвращались с работы, включали свет, и этот дом оживал. Я видел, как в этих окнах садились за столы, ужинали, мыли посуду. Мне нравилось наблюдать, как те, кто там живут, — смотрят телевизор, отдыхают, что-то читают… Мне так хотелось быть одним из них.
Я смотрел на них и думал о том, что совсем недавно в моих окнах тоже текла жизнь, а теперь она остановилась. Когда-нибудь она продолжит свой путь, но это будет уже другая жизнь. А та, что остановилась, так и останется на том же месте и в том же времени, где она закончилась. А вот память о ней тяжелым рюкзаком будет висеть у меня за спиной всегда. И нести мне этот рюкзак еще долго-долго, и с каждым годом он будет все тяжелее и тяжелее.
В соседнем доме горят окна. Эти окна живые. А жизнь в моих окнах закончилась с последним стуком маминой палочки, с последним ударом ее сердца.
Когда я жил в пятиэтажке, окна нашей квартиры-кубика смотрели на школу, в которой я учился. Вечерами из класса я наблюдал, как включался свет на кухне или в зале. Это означало, что дома меня ждет бабушка, что мама уже вернулась с работы и жарит мне картошку. Как хорошо возвращаться домой, когда твои окна светятся от нетерпения: приходи скорее, Алёша, мы тебя ждем, мы скучаем по тебе. Три родных окошка, три добрых, веселых глазика под самой крышей. Как давно это было. Кажется, что все это происходило не со мной. Но все-таки это было! Спасибо вам, мои милые окна, за то, что вы светили мне тогда ипродолжаете это делать сейчас, когда уже все в этом мире для меня померкло.
Пока я болел, ко мне приходила Зинаида Федоровна. Надо же, узнала адрес и пришла.
А двадцать третьего февраля ко мне пришли все женщины из нашей бригады. Я их, конечно, не ждал, это был настоящий подарок для меня. Они пришли поздравить меня с праздником. Я их пригласил в зал, они сидели на диване, в креслах, на стульях. Но мест на всех все равно не хватило и мне даже пришлось из кухни выносить табуретки. У нас на работе очень дружный коллектив. И все принесли подарки. Когда они ушли, вся кухня у меня была заставлена пакетами и сумками. Знаете, что там было? Ни за что не поверите: вермишель, сало, соленые огурцы, помидоры, моченые яблоки… Еще много-много всякой еды. Они спрашивали меня: что я ем, что готовлю, говорили, что мне нужно поправиться. Молодцы наши женщины!
Когда они ушли, я смотрел на это изобилие, и у меня даже слезы на глазах выступили.
Раньше меня всегда поздравляла мама. Утром, когда я еще только шел чистить зубы, она подходила ко мне и говорила:
— Лёша, поздравляю тебя с Днем Советской Армии.
И что-нибудь дарила: рубашку или книжку. Я сейчас одну из этих книжек как раз перечитываю: голубенький томик Валентина Пикуля.
12
Я проболел до самой весны, а в первый день марта вышел на работу. Я очень соскучился по бригаде, по цеху. Я понял это, когда увидел их всех утром. Как же мне вас не хватало все это время! Зинаида Федоровна увидела мои глаза — потемневшие, тоскливые, и заметила:
— Ты похудел. Наверное, ничего не ешь? Если что надо — говори, не стесняйся.
Подошел Мишка, пожал мне руку.
— Как дела? — спрашивает. — Телевизор работает?
— Ничего, — отвечаю. — Работает.
— Если сломается — говори, починим.
В проходной случайно встретил Иринку. Меня увидела — остановилась:
— Привет. Ты куда пропал?
— Приболел немного, — говорю.
— Звони, встретимся…
А обедать я так и бегаю домой. По-привычке. Сажусь за стол и вспоминаю бабушку. Когда она была жива, я так же прибегал в обед.
В последнее время у меня появилась мечта: посмотреть на рабочее место моей мамы. Зайти в соседний корпус и сказать кому-нибудь, кто там будет:
— Можно я посмотрю, где моя мама работала? Целых сорок два года…
Завтра — сорок дней, как не стало мамы. Уже сорок дней. Как быстро они пролетели… Все эти дни мама была со мной, а завтра ее душа улетит отсюда навсегда. Но это будет завтра. А сегодня — последний день, когда моя мама пока еще здесь, и мне так хочется, чтобы этот день не закончился никогда…
Только не надо грустить: жизнь-то продолжается. Всю последнюю неделю солнце светило уже по-настоящему, по-весеннему. Когда я смотрю в окно, я вижу, что синиц заметно прибавилось, да и ворон тоже.
А самое главное — моя роза зацветает! На одной веточке появился крохотный зеленый бутончик. Я так за нее рад, вы не представляете! Эта роза появилась у нас, когда я пошел в первый класс. Мама принесла маленький отросточек, а теперь это — большое дерево. Роза вместе с нами переехала из пятиэтажки сюда. Она знает, как я учился, она ждала меня из армии… Она вместе со мной пережила две смерти.
Маленький отросточек, который когда-то, давным-давно, принесла мама.
ЭПИЛОГ
Когда наступило последнее утро, она, измученная и смиренная, тихо ожидала своего часа. Все эти дни она старалась сохранить в памяти тех, кого оставляла здесь, и кого уже никогда больше не увидит. Она разрывалась от тоски и невероятной благодарности за все, что было подарено ей на этом коротком отрезке ее пути; благодарила Всевышнего за муки, радости и страдания, что пришлось испытать ей, и просила прощения за все грехи, совершенные ею.
С трепетом и любовью она собирала с собой в дорогу весь свой духовный багаж, накопленный за короткую, как сгоревшая спичка, и большую, как летний закат, жизнь. Она все успела, со всеми повидалась и простилась. Осталось только ждать.
И, когда там, наверху все было готово, и сотни зажженных свечей осветили путь ее, и Небесные Врата раскрылись перед ней, она последний раз обняла меня, и я почувствовал ее прикосновение, и услышал ее тихий голос:
— Прости меня за все, сынок. Мне пора.
И только после этого душа ее навсегда покинула грешную землю и обрела, наконец, долгожданный покой.
3 ноября 2008 — 14 января 2009 г.,
г. Саратов.