Эпизоды безразмерной жизни. Роман

Наташа нервничала. Как объяснить госпоже Толстой, встречи с которой она до неприличия домогалась, что у неё в распоряжении всего пятнадцать минут? Не признаваться же, в самом деле, что ты вампир, и, что ещё непригляднее, официантка найт клаба, и, в силу этих причин, должна втиснуть беседу с ней и два авиаперелёта в короткий временной промежуток между конечным моментом захода солнца в двадцать один тридцать шесть и началом рабочего дня в ноль часов. Вообще-то рабочий день, вернее, рабочая ночь, у неё начинается в десять вечера, но она отпросилась до полуночи, сославшись на семейные обстоятельства. А встречу откладывать нельзя. Другого времени у Толстой не будет. Ей, как она сказала по телефону, принимающая сторона «сдъелала бьеспрерывный распорьядок».

Прибывшая из Пенсильвании на Толстовские торжества Марьяна Марковна Толстая, родственница Льва Николаевича Толстого, и известный в узких кругах толстоведов инициатор переводов «Войны и мира» на языки исчезающих народностей, остановилась в Туле, в элитном гостиничном комплексе. Наташа надеялась, что Толстая прольёт свет на обстоятельства, при которых Ростовы сделались вампирами. А тогда откроется Причина, и можно будет со всем семейством вернуться в текст.

Чтобы сэкономить полторы-две минуты, она заранее оделась в рабочее: мини-юбка, белая блузка навыпуск, чёрные туфли на высоких тонких каблуках, обувь, при их беготне по скользким полам опасная для жизни (у кого она есть); в ушах — бижутерные серьги «под серебро» (натуральное серебро вампирам, мягко говоря, не рекомендуется).

Закрыв глаза, Наташа Ростова мысленно рассредоточилась по всем измерениям и одновременно сжалась в бесконечно малую точку. Это ужасное ощущение хуже, чем боль: тебя словно раздирают мощные, противоположные по направлению усилия. Человек сразу бы умер, а вампир терпит. Но хуже всего даже не это, а личностная паника в момент преображения.

Убедившись, что её человекоподобный абрис полностью рассосался, Наташа приняла стартовую позицию.

Но вот досада! Из гроба маман послышался треск…

Обычно, пробудившись, маман ещё долго полёживала, смакуя воспоминания о барской жизни. А тут словно почуяла что-то и, как назло, уже выпрастывалась наружу. Вслед за маман пробудились и остальные. Сейчас начнут приставать с пустыми разговорами. До чего ж не хочется дерзить, да видно придётся.

— Куда ты, право, устремилась? — вскричала маман, поправляя слежавшийся на днёвке шиньон. — Нам же надо в клаб!

— У меня дела, — ответила туманность и колыхнулась в сторону открытой двери.

— Без тебя нам не найти дороги! Уж больно далёк клаб от нашей Подмосковной!

— Вы каждую ночь туда летаете, так что обойдётесь без провожатого. Можно подумать, вы всё ещё господа из эпопеи! И перестаньте называть подпол сгоревшей лачуги из брошенной деревни нашей Подмосковной!

— Как можешь ты подобным образом с нами обходиться?! Оставляешь нас одних, а между тем мы воистину беспомощны в этом страшном столетии…

— Перестаньте, маман. Мы и есть самое страшное в этом столетии. И не утомляйте себя лицемерием. Ничего с вами не случится. Будет как всегда: пососёте чьей-нибудь крови, посудачите насчёт вульгарности своих жертв и уляжетесь на днёвку.

— Мон анж, ты слышишь, какие чудовищные вещи говорить мне наша дочь?

Маман наклонилась над мужем и, поддерживая его под бока, помогла вылезти из гроба.

— Ничего, душенька, — кряхтел старый Ростов, по одной вытаскивая свои ноги обеими руками. — Ежели вам с дочкою нужны деньги, так я тотчас распоряжусь. Вот только кликну управляющего.

— Ты совсем выжил из ума, Илья Петрович, — вздохнула маман. — Давай-ка я…

Петя и Николай на ощупь оглаживали на себе волосы и одежду, громко жалуясь на отсутствие зеркал.

— Полно прикидываться! — возмутилась Наташа. — Вы очень даже в курсе, что зеркала не про нас.

…причешу тебя.

— Как ты смеешь разговаривать с нами, будучи в виде какого-то мокрого пятна! Немедленно контрпреобразись! — прикрикнула на младшую сестру Вера.

— Некогда! — огрызнулась Наташа.

И она стартовала, провожаемая восклицаниями негодующего семейства.

…Летела, облепив собою крыло пассажирского лайнера, выполняющего рейс «Москва-Харьков». Передвигаться таким способом мало радости. Каждая капля туманообразного тела истерзана от вибраций. А самое гадкое, что есть риск не полностью отлепиться от лайнера, и тогда понесёт потери твой человеческий облик: откроется какая-нибудь мерзкая ямка на спине, или не досчитаешься пальца. Но, даже благополучно отлепившись, расслабляться рано, потому что если на определённый промежуток времени не сохранить скорость лайнера — вихревые потоки разнесут тебя по клочкам в разные стороны, а тогда — прощай, жизнь вечная! И ещё одна опасность: если не успеешь приземлиться до восхода, от тебя останется горсть мутного конденсата, ибо солнце бьёт в бедного вампира прямой наводкой, независимо от того, в какой он ипостаси.

Вспомнился родимый текст: «Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки — туже, как можно туже, натужиться надо — и полетела бы. Вот так!» На корточки… под коленки… Посмотрел бы граф Лев Николаевич, каково на самом деле летается Наташе Ростовой…

Этот воздушный коридор был ей знаком. Она не раз им пользовалась, когда летала в Ясную Поляну. Искала там Причину. Но так и не нашла, хотя обшарила всё: шкафы, ящики, комнаты; проштудировала каждую бумажку от рукописных тестов до счёта за козловые ботинки для Софьи Андреевны. Станешь тут начитанной девушкой, как правильно заметил гость клаба, симпатичный упырёк с тихим голосом. Конечно, пользуясь почти неограниченными вампирскими возможностями, она могла бы прочесать не только Ясную Поляну, а и все архивы и библиотеки, какие только есть на свете. Проникнуть можно куда угодно — туманностью, кошкой, летучей мышью. Только вот бодливой корове Бог рогов не даёт: стопудовою гирей повисло на ней семейство. Нормальный вампир существует сам по себе: кормится, как может, развлекается, как хочет. А у неё, видите ли, неизбывное убеждение, что семейство без неё пропадёт. Похоже, всё ещё мучают фантомные проявления души книжной героини. Может быть, и влюбчивость её никуда не делась? Тот-то не идёт из головы встреча с вампирчиком, у которого нежный взор, приятный тихий голос и хорошенькие бархатные брови.

Наташа узнала Тулу по специфической композиции вечерних огней, сверху напоминающих криво обстриженный куст.

Осторожным рывком она отлепилась от лайнера, какое-то время летела с ним вровень, затем сверхусилием толкнула себя вниз.

Приземлилась снайперски: в самый центр надподъездного козырька элитной гостиницы.

Выждав, пока отвернётся швейцар, наряженный Петром Первым, Наташа соскользнула по безголовой колонне эпохи конструктивизма на керамический коврик-новодел. Распластавшись, втянула себя в вестибюль и поползла вверх по лестнице. Поскольку люди, как правило, поднимались и спускались на лифте, она не боялась, что кого-нибудь встретит, и потому не прижималась к потолку (это тяжело и даже больно), а передвигалась, комфортно расправившись, в самой середине воздушного пространства лестничной клетки.

Всё шло хорошо, пока на четвёртом этаже не обнаружился мужчина, который почему-то спускался не на лифте, а по лестнице. Он был явно пьян, однако, углядел плывущую над ступенями туманность. Не успела Наташа сгруппироваться и подтянуть себя к потолку, как мужчина остановился и громко запел:

Я тучу разгоню руками,

Запрячу за семью замками…

Ты хрен найдёшь меня, ты мне поверь…

Я тучу разгоню, да разгоню теперь…

Он стал так размахивать руками, что чуть не нанёс Наташе опасную травму, но вдруг потерял равновесие, упал на лестничную площадку и, уютно свернувшись калачиком, тотчас уснул.

Не желая больше рисковать, Наташа прижалась к потолку и так добиралась до нужного ей восьмого этажа.

На этаже никого не было, кроме дежурной, которая сидела в противоположном конце коридора. Навалившись на стол и прижав к уху телефонную трубку, она что-то увлечённо шептала. Нет, дежурная её не заметит.

Возле искомой двери Наташа торопливо (и от этого особенно мучительно) контрпреобразилась; расправила вновь обретённые плечи; проверила, в порядке ли одежда и обувь. Похвалила себя: «Молодец, Ростова! Даже юбку не помяла!»

Постучалась.

— Войдите, пожьялуйста! — прокричали из номера в ответ на её стук. — Я в уборная! Простите мне.

Наташа приоткрыла дверь и поймала себя на том, что не входит, а вползает в комнату, словно она всё ещё в ипостаси туманности. «Многие попадались именно на таких пустяках, — забеспокоилась она. — Надо себя контролировать, а то какой-нибудь вампировед выследит и расправится по всем правилам науки — с чесноком, с втыканием осинового кола, с вытаскиванием на солнце….»

— Натаща? — раздалось из туалета.

— Да…

— Садитейс, Натаща! Я very скоро выйду!

Минуты — считанные-пересчитанные — уходили без толку…

Наконец, под звуки воды, спускаемой в унитаз, Толстая распахнула дверь из туалета. Она торопливо вытирала руки полотенцем, украшенным по краям этнической вышивкой. Крепко накрахмаленное, оно не впитывало влагу. Так и не осушив рук, она попыталась вернуть полотенце на крючок, но промахнулась; оно упало на мокрый пол и размякло. Марьяна Марковна протянула в Наташином направлении руки в тёмно-серых рукавах. Покрой её твидового костюма явно не был предназначен для таких ничтожных целей, как подчеркивание достоинств и сокрытие недостатков фигуры. Он наглядно демонстрировал, что умственное содержание важнее анатомической оболочки.

Сделав шаг вперёд и обнажив зубы, слишком белые для её сильно загорелого морщинистого лица, Марьяна Марковна мокрыми пальцами схватила Наташу за обе руки и воскликнула:

— Здрайствуйте! Я искренне вас рада! Это восторг, что вы имеете имя героины эпопеи Лэв Николаевич!

Она ещё раз осияла Наташу шикарными зубами.

— Кола, сода, или чуть-чуть водка по русский обичай?

— Спасибо, Марьяна Марковна, ничего не надо. У меня очень мало времени. Я… эээ… читаю лекции… на вечернем отделении университета.

— О ‘Кей. Душевно одобряйю! Мы, Толстыйе, льюбим, когда человек трудийся. Чем я вас обязана?

— Я изучаю «Войну и мир». Особенно мой… то есть тёзки моей характер. У меня возникла гипотеза, что у Наташи Ростовой была ещё какая-то жизнь, кроме той, что описана в романе.

— О, это не гипотиз! Это нечеловек…. нечелович… нечеловейческое прозрение! — вскричала Толстая и протокольным жестом президента страны, приглашающего присесть переговорщика-гостя, указала на бесформенное кресло с синтетической, под плюш, обивкой. Сама она села на стул и, поиграв глазами, шутливо пояснила:

— Моя Мэдэм Сижу льюбит твэрдый стул.

— В чём же заключается моё прозрение? — с плохо скрытым нетерпением спросила Наташа.

— Был варьянт, автором отрынутый. Когда Лэв Николаевич вышел из тёмный лес интуитивное сочинитьельство и познал своё великое рацио, он первоначальный варьянт велел уничтожить. Но Софи Андреевна рукопись попрятала. Когда потомки искали деньги — то нашли сей варьянт и sold в библиотека нэмэцкий город. Я не могу назвать where it is: это коммерческое таинство… Но могу чуть-чуть рассказать. Are you sure, что не хотите водка или чай, или, быть может, кола?

— Уверена… — Наташа едва сдерживалась, чтобы не зарычать своим фирменным рыком, от которого даже киллеры отключались.

Толстая достала из-за пазухи часы-луковицу на серебряной цепочке и поднесла их почти к самому носу.

— Время бежит, — она укоризненно покачала головой, — Того и погляди, прибудут леди, чтобы провождать меня на meeting с публика. Но немного время есть.

Сделав несколько лечебно-гимнастических движений шеей и плечами, Марьяна Марковна отпила два порядочных глотка из трёхсотграммовой бутылочки с «Аква минерале» и продолжала:

— В первоначальном варьянте Петья Ростов не едет на война и там не погибал, а достигал совершеннолетие и полюбил Соня. Оне бежали из усадьба, но Соня ментально опустела. Как сознательная жертва, она пошла на война и там устроила прообраз полевой госпиталь. В этот госпиталь Соня рожал мёртвый младенец. Вскоре она погибла из-за картечь. А Петья женился на некрасивая, многолетняя, но душевно-идеальная и материально-богатая вдова. У них родилось русский дюжина children. Двенадесеть. Петья взял на себя уход за все babies. Это превратилось в его функция number one. Он всё делал сам. Он придумал метод, как чище помыть пелёнки, чтобы даже одно пятно…

— Я поняла про Петю, — довольно резко перебила Наташа. — А как автор в этом варианте поступил с Наташей?

— О’Кэй! — Толстая энергично улыбнулась. — В первоначальном варьянте Натаща Ростова оставалась старая дева.Yes, она умерла молодая, но не настолько, насколько бывает возраст невеста. Во всех варьянтах она вдохновэнно танцевала русский и нэмэцкий танцы. Помните эти великие сценки?

Наташа нетерпеливо кивнула.

— Она до самозабвений обожал русские угодья, гуляла в лес, медитировала на дерево и трава, собирала дикийе букейты. И как-то один раз, в весёлый месяц май, когда она льюбовалась на поэзитический закат, с ветки на неё слетел ворона и проклевал горло. Тело нашли утром без никакая кровь. Доктор Шмольц дал эпикриз, что птичьий клюв насквозь урвал артерия, и, следовательно, кров вытекла. Реакцийя семейства описана гениально. Даже сильнее, чем смерть Иоанна Илыча. Для Натаща возвели склеп. Гусарский поэт Безил Денисофф сделал на склеп содержательная надпись в стихах о глюбокий and устремлённый характер Натаща. Очень скоро все Ростоффы начали тоже погибать. И тоже без кровь. Доктор Шмольц написал большая статья, что это был эффект очень сильного ментального сострадания, переходящий в смерть. О, вы где?

Наташи не было.

Марьяна Марковна немножко подождала, потом деликатно постучалась в туалет и, не получив ответа, приоткрыла дверь. В туалете Наташи тоже не было. Марьяна Марковна собралась, было, недоумевать, но тут начали телефонировать.

Вскоре приехали четыре застенчивые дамы и увезли Толстую на собрание читателей. В автомобиле было невыносимо тесно, потому что все дамы, включая даму-водителя, были очень полные. Вперёд посадили самую полную (более, чем экстра экстра ладж), и Марьяне Марковне пришлось сесть сзади. Сильно трясло, пахло бензином. Её затошнило. На рассказ спутниц о проезжаемых достопримечательностях она не откликалась, боясь, что если откроет рот, то её вырвет.

Про исчезнувшую гостью она более не вспоминала: у неё плохо работала память на сиюминутное.

* * *

Итак, Причина найдена! Она была укушена вампиром в «Первоначалном варьянте». Прекрасно.

Во время обратного рейса Наташа наметила дальнейшие действия. Она сообщит маман, папа и остальным, что нашла Причину, и они все вернутся в эпопею. Для этого у неё припасено прижизненное издание «Войны и мира». Процедуру ухода в текст, она знает: надо открыть книгу на первой странице; сжаться в точку, как она это делала в момент преображения, не медля, припасть к странице, впитаться в неё, пройти все слои (то бишь, все страницы по вертикали), вернуться в середину книги и там, преодолевая давление страниц — для точки почти непосильное — окончательно контрпреобразиться и специальным жестом устранить своего Технического Дублёра.

Наташа прилетела вовремя, но на работу всё-таки опоздала. Из-за родственников.

Семейство в полном составе поджидало её позади клаба на детской игровой площадке. Несмотря на приличную одежду, они выглядели как сборище бомжей: не умытые, кое-как причёсанные, застёгнутые не на те пуговицы. Как всегда при виде родственников, у Наташи настолько испортилось настроение, что хоть сама в себя втыкай осиновый кол. «Так и не научились приводить себя в порядок без лакеев и крепостных девок, вернее, не желают этому учиться из спеси, — досадовала она, чувствуя, как в ней растёт раздражение, смешанное с жалостью. — Хорошие, новые вещи смотрятся на них, как чужие обноски, потому что в современной одежде они, видите ли, чувствуют себя отвратительно. Соответственно и выглядят. Чудовищно упрямы! Любым временем брезгуют, кроме описанного в эпопее! Вот, небось, обрадуются, когда объявлю им, что могут возвращаться к своим рабам! Ладно. Поговорю с ними потом. А сейчас — на работу. Накормлю их, напитаюсь сама, наберусь сил, и, всем семейством — в текст!»

Ещё будучи довольно высоко, Наташа заметила, что на детской площадке, кроме Ростовых есть ещё кто-то. Приземлившись, она увидела, что, привалившись к бортику песочницы, спал толстый милиционер. «Напился при исполнении», — подумала Наташа. Контрпреобразившись под укрытием двух цветущих кустов белой сирени, она подошла. Лицо у милиционера было подозрительно обескровленным. Всё стало понятно: семейство Ростовых устроило пикник на милиционера. Додумались!

— Что вы наделали! — закричала она. — Не могли потерпеть до моего прилёта?!

— Тебе не угодишь, — Вера обиженно поджала сиреневые губы. — Попрекаешь нас тем, что не самостоятельны, а когда мы без посторонней помощи нашли пропитание, ты опять недовольна.

— В чём же мы провинились, позволь полюбопытствовать? — прищурилась старая графиня.

— Не переживайте, маман, — произнёс, растягивая слова, тучный обрюзгший Николя и рыгнул. — Никакой вины за нами нет. Мы поступили, как в нашем положении поступил бы любой. К тому же потрапезничали куда обильнее, чем нежели в клабе. Я, во всяком случае, целиком наполнился. И хоть в людском смысле мы гурманства лишены, но это неправда, что мы вкусовых оттенков не различаем. Я так очень различаю.

— И какие же оттенки ты, Николя, различил в этом военном? — заинтересовался старый Ростов.

— Вкусец хоть и простоват, но не лишён пикантной пряности, — Николя облизнулся чёрным языком. — Я бы назвал это кровяным аналогом солонины, извлечённой из малоросского борща.

— Мне не показалось, — покачал лысой головой старообразный Петя Ростов.

— А теперь послушайте меня! — Наташа так топнула ногой, что чуть не сломала свой тонкий каблук. — Милиция будет искать, кто это сделал. Найдут днёвку и нас спалят. Но даже если случится чудо, и всё обойдётся, в наше ночное сообщество припожалует милиционер.

— А что в этом плохого? — пожал плечами Петя. — Я б, например, с удовольствием пообщался с военным.

— Неужели? — Наташа вперила в младшего брата презрительный взгляд. — При жизни ты не очень-то стремился на поле брани.

— Он не стремился? — маман ощерилась, позабыв всякий этикет. — Как можешь ты подобное изрыгать? Где же умер он, как не на поле брани?

— Петька умер от вашего укуса, маман. Правда, от него же и ожил, с позволения сказать. Спасибо, что хоть малюток его не покусали, а то где б мы их питали? В клаб детей не пускают. Короче, я узнала, что был другой вариант. Первоначальный.

— Тоже мне, новость! — усмехнулась Вера. — Это все знали, кроме тебя. Петьке рассказала ворона, та, что тебя клюнула, а Петька рассказал нам.

От изумления Наташа едва нашла в себе силы прошептать:

— Почему же вы не сообщили об этом мне и не вернулись в текст, в свою обожаемую эпоху, с лакеями, дворовыми девками и прочими прелестями крепостнической идиллии?

— Вот ещё! — фыркнула Вера. — Очень надо жить без электрического освещения!

— Вы ж ненавидите прогресс! Вы же вечно жалуетесь на это ужасное время, на то, что вынуждены, вопреки своему человеколюбию, пить кровь! Почему же отказываетесь возвратиться туда, где вам было так хорошо, где вы были так добродетельны?! — недоумевала Наташа.

Старая графиня вскинула голову и надменно, слегка в нос, произнесла:

— Мы более не желаем существовать без электричества и горячего водоснабжения.

— О чём вообще вы говорите? Вы что, этим всем пользуетесь? Мы ж днюем в давно сгинувшей деревне, в погребе над котором даже намёка на избу не осталось! Вы что, видели тут хоть кусочек электрического провода?

Окончательно потеряв терпение, Наташа перешла на крик.

— Мы наслаждаемся электричеством в клабе, — проговорила маман. — Там же после трапезы, умываемся тёплою водою и используем блага канализации. Мы так и знали, что ты будешь лезть к нам со своими прожектами, потому и не стали тебе рассказывать про первый вариант. И правильно сделали. Ведь так, Илья Петрович?

Старый граф закивал, заулыбался:

— Как захочешь, графинюшка, так и будет.

Гнев сменился тоской. Вперив взор в полузатоптанные одуванчики, Наташа сказала:

— Поскольку вы уже напитались, в клаб вам не надо. Как намерены ночь коротать?

— Вот, Натальюшка, думаем посетить Нескучный сад, полюбоваться на охотничий шале и елизаветинскую беседку. Ты не против?

Старый Ростов просительно улыбнулся. Среди его разрушенных зубов белые крепкие клыки выглядели особенно неприятно.

Наташа поморщилась.

— Делайте что хотите, — буркнула она, — Только на днёвку не опаздывайте.

* * *

Димец отсутствовал на входе. Там стоял ко всему безразличный охранник Санёк. Это хорошо. Он не станет фиксировать её опоздание. Впрочем, теперь это не важно. Теперь важно дождаться экстрима, напитаться как следует — и в эпопею! Конечно, маман и остальные Ростовы по-своему правы: без удобств будет непривычно, и лично её ничего хорошего там не ждёт, но что поделаешь, возвращаться надо — сколько можно пить кровь!

Она схватила в подсобке свой блокнот, гелевую ручку и побежала в зал.

— Наташа! — позвал тихий голос.

Она оглянулась на бегу. Да, это он, вчерашний вампирчик. «Интересно, он ухаживать явился, или в составе четвёрки биться за территорию?» — подумала она и внимательнее посмотрела в его сторону. Он был один. Наташа подошла и, скрывая волнение за иронической интонацией, спросила:

— Чем обязана?

— Я стал таким сравнительно недавно … — тихо, почти шёпотом проговорил он.

— Сравнительно с чем? — в её ироническом тоне всё же сквозила заинтересованность.

— Я хотел сказать, что во мне ещё остались дневные чувства.

— Можно подумать, ты их реализуешь.

— По-моему, да. Я ведь, как и вы, Изначальный. Моя фамилия Живаго. Я заглавный герой романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

— Мне это ни о чём не говорит.

Наташа терпеть не могла, когда разговор заходил о неизвестном ей предмете. Она начала сердиться и даже агрессивно приподняла верхнюю губу, показав клыки.

Тихогласый нежно улыбнулся:

— Этот роман и не может вам ни о чём говорить. Он был создан гораздо позже, чем «Война и мир». Но, Наташа, милая, я хочу, чтобы вы знали: ещё гимназистом я любил вас, как рыцарь любит идеал дамы! Прошу вас, улетим отсюда! Начнём новую жизнь! Прекрасную, чистую! Будем много читать, посещать театры, помогать хорошим, достойным людям, будем любить друг друга и всех вообще хороших людей и пить одну лишь донорскую кровь! Ради нашего альянса я обязательно научусь её добывать! Милая, дорогая!

Наташа спрятала клыки. Признание вампира с нежным тихим голосом, бархатными бровями и чистыми серыми глазами всколыхнуло в ней ту глупейшую восторженность, которую, ничтоже сумняшеся, вколол ей автор своим пресловутым пером. Все эти аханья, вскрики, экзальтированные пробежки по безвкусным интерьерам, конечно, полная чепуха, но она понимала, что готова броситься неизвестно куда с этим влюблённым упырём, и что сама, вне всякого сомнения, тоже влюблена. Глядя в глаза Живаго, она возвращалась к себе, изначально замысленной, то есть бурно любящей и желающей, чтобы при виде её все радовались.

— Девушка, примите заказ! — Наташа повернулась к соседнему столику, за которым сидела компания молодёжи. Ребятам явно не терпелось.

— Шесть бокалов Клинского светлого, один раз крекеры «до, ре, ми»…

Наташа посмотрела на них без всякого интереса и даже не открыла блокнот.

— Она не записывает, — шепнула мускулистая девочка своему соседу, пацану в высококачественной майке. Тот качнул обнажёнными плечами:

— Обкуренная. Глаза отсутствующие.

— Пусть отгребает, — пискнула пигалица в чёрной бандане с розовыми черепами. — Лучше у другой закажем.

Наташу это всё уже не касалось.

— Подержи, — сказала она и сама не зная зачем, вложила в руку пигалицы свой блокнот и ручку и села за Юрин стол.

— Экстази! — услышала она у себя за спиной. — Сейчас её тормознуло, а потом потянет активничать.

О, она действительно намеривалась активничать: убежать в текст хотела. Но не убежит. Ну уж нет! Слуга покорная! Она не вернётся в «Войну и мир». Она навеки останется с ним! Она не намерена принести в жертву любовь, чему бы то ни было, даже понятиям о нравственности! Тем более, что он говорил что-то насчёт донорской крови.

Она схватила Юрия за обе руки, и восторженно глядя ему в глаза, выдохнула:

— Согласна!

На служебном входе охранник смотрел по телевизору «Криминальную хронику» и не обратил внимания на официантку, покидающую клаб в обнимку с посетителем.

Оба нетерпеливо перебирали ногами в воздухе.

* * *

Школьников осматривал новый облик Ляляки с тем выражением свершившегося счастья, с которым ребёнок смотрит на давно обещанную и, наконец, подаренную игрушку.

Да. Получилось отменно. А, главное, адекватно: лицо, фигура, одежда, словом, все элементы облика абсолютно соответствуют натуре объекта. Фигура приятная — в меру тонкая, в меру рельефная и рост классический, средний. Пушистые светло русые волосы прекрасно подходят к бледненькому, но как бы подсвеченному изнутри лицу. Серые глаза, небольшой нос, правильный, но не точёный, маленькие уши, высокий лоб — это всё довольно миловидное, но не поражающее какой-то особенной красотой. А вот губы получились изумительно красивые: точь-в-точь, как у герцогини де Бофор на эрмитажном портрете. Одел Яков Вениаминович Ляляку в платье из отличного крепдешина пятидесятых годов с чудным рисунком: цветущие веточки сирени, фиалки, бабочки. Сшито оно было тоже не современно, но по-тогдашнему элегантно: широкая юбка, широкие рукава, воротничок-волан, поясок на талии и множество обтянутых той же тканью пуговок на спине.

Из-за платяного шкафа с покарябанной полировкой он вытащил давно отклеившееся от дверцы зеркало и подтащил его к Ляляке. Она сразу узнала губы герцогини де Бофор и нежно ими улыбнулась.

«Сработало!» — обрадовался Школьников. Он очень гордился, что изобрёл приём, который состоял в том, чтобы в каждый из обликов включать узнаваемую объектом деталь. Это смягчало шок от первого взгляда на нового себя. Кстати сказать, он и Вихолайнену предлагал использовать этот приём, но тот надменно отказался. А зря. После обретения слащавых кукольных мордашек и стереотипных фигур его клиенты неделями приходят в себя.

— Ну, как? — волнуясь, спросил Школьников.

— Спасибо. Очень красиво. Только…

Он встревожился:

— Что такое? Что вас не устраивает? Говорите! Всё в наших руках. Я, конечно, не Огюст Роден, но, уверяю вас, в своей области я достаточно хороший специалист. Говорите, что вам не нравится, и я всё исправлю!

— Мне всё нравится, но… это… это… не я.

— Ах, вот оно что, — Яков Вениаминович облегчённо вздохнул. — Ошибаетесь, голубушка. Данный облик идентичен вашей личности, а значит, это и есть вы. Поняли?

— Нет… — Ляляка виновато взглянула на него.

Яков Вениаминович открыл окно, пододвинул к нему обшарпанное кресло-качалку, сел, закурил «Приму». Дым выпустил в окно.

— У человеческого лица имеются два основных назначения: функциональное и декоративно-характеризующее, — принялся объяснять он. — Что такое функциональное назначение вам конечно понятно: глаза должны видеть, брови и ресницы оберегают глаза; нос должен обонять, и так далее, и тому подобное. У вас на Уровне Отображений то же самое, но только органы устроены несколько по-иному. Теперь насчёт декоративно-характеризующего назначения облика. Видите ли, милая фея, когда физический человек первый раз встречает другого физического человека, он судит о своём новом знакомом по его облику. Поэтому очень важна каждая внешняя подробность. Например, очень важно, как выглядит нос в сочетании с глазами и ртом; по какой схеме растут волосы надо лбом; прижаты ли уши к голове, или они торчат. И всё такое прочее. Вы понимаете, о чём идёт речь?

— Кажется, понимаю…

— Умница. Но это не всё. Есть ещё такие факторы, как выражение лица и пластика тела. Это, если можно так выразиться, духовные продукты личности. Здесь я пас. Что касается именно вашего физического облика, то вы получились миловидная и романтичная. И знаете что интересно? Ведь я ещё никогда за всю мою весьма солидную практику не изготовлял столь миловидных обликов и даже критиковал за этоколлегу… Но, ничего не поделаешь, такова ваша личность. А теперь попробуйте воспользоваться новыми ногами.

Ляляка встала и попыталась свинтить свои физические ноги. Она б упала, если бы Школьников её не поддержал.

— Не надо свинчивать ножки, — сказал он. — Они работают без свинчивания.

С пластикой тела и механикой движений Ляляка освоилась на редкость быстро.

— Какая вы способная! — восхитился Яков Вениаминович. — Однако вам предстоит ещё многое усвоить. Самое для вас сложное будет физическое питание и последующее эээ… выделение. Но при таких ваших способностях этими процессами вы быстро овладеете.

Закатное шоу многоцветных облаков было в самом разгаре, когда Яков Вениаминович повёл фею Ляляку домой, в Донорский переулок.

Она шла, запрокинув голову, ахала и восклицала:

— Как чудно! Золотое превращается в алое! Голубое — в розовое! Как изумительно!

Она вдруг остановилась, схватила Школьникова за руки и осипшим от волнения голосом проговорила:

— Яков Вениаминович! Я сочинила новые Ритмиолы! Я назвала их Ритмиолы Закатных Красот. Сейчас я вам их исполню.

— Боюсь, что это не получится, пока вы в физическом облике. Ну, пойдёмте, милая, а то Ната начнёт волноваться.

— Не огорчайтесь, Яков Вениаминович, я вам их обязательно исполню, когда буду в своём облике.

— Хорошо, хорошо, спасибо, — пробормотал Школьников, лёгким нажатием руки побуждая Ляляку обойти кучку собачьих экскрементов. — Вы на удивление нестандартная фея. Конечно, все феи — творческие особи. На то они и феи. Но их главная функция — воздух. Поэтому творчество у них, как бы это сказать… легковесно. Но вы не такая, вы настоящий творец. Я это сразу понял, как только вас увидел.

* * *

— Ой… — среагировал на новый облик Ляляки Геннадий, — вы, прям, как моя мать в молодости: и платье похожее, и причёска такая. Но фигурка у вас аккуратнее. И личико помельче. А ножки-то какие симпатичные вам сделали! Я собирался уходить, но ради вас побуду ещё … Пойдёмте на кухню, я вам чайку заварю. У меня есть «Липтон». Вам теперь можно.

Ляляка непроизвольно тронула свои физические уши. Громкий голос Геннадия травмировал их. Но он этого не понял и продолжал говорить столь же громко:

— Может, сбегать за сухариком, ну… за сухим вином?

Она зажала уши руками и проговорила:

— Спасибо. Я ничего не хочу. Вы ведь домой собирались? Так идите!

— Как хотите, — с обидой в голосе проговорил Геннадий и вышел из квартиры.

С лестницы донеслось его пение:

Если вдруг фея к тебе изменилась,

Если с тобой поступает назло,

Рулла, берулла, берулла, берулла.

То неизвестно, кому повезло.

В прихожей начали шуршать: вылезали из картонок охранники. В гробу зашевелилась Ната.

Ляляка подбежала, без труда подняла крышку и помогла ей выйти.

Подумала обрадовано: «Какая я теперь сильная».

— Удивительно, что Школьников изваял такую красавицу! — поглядев на Ляляку, проговорила Ната. — А ещё обзывает лакировщиком Тойву Алексеевича!

— Геннадий сказал, что я похожа на его маму.

— Вас порадовали его слова?

— Ах, нет… Геннадий слишком громко говорил, и я сказала, чтоб он ушёл.

— Так ему и надо. Не того он полёта птица, чтобы затевать роман с феей. Но вы здесь не распоряжайтесь. Здесь только я решаю, кому и когда уходить и приходить.

Между тем в прихожей расшумелись охранники.

— Не был он на светомузыке! — гудел Густозудящий. — Мы его потеряли уже в овраге, когда пролетали «Одеколон», ну, такое дурацкое здание Академии Наук. Не помните, что ли?

Его безуспешно силился перекричать Визгливый:

— Какой, на фиг, «Одеколон»? Какая, на фиг, Академия?! Вы летели впереди и ничего не видели, а я-то сзади летел! Его уже не было с нами, когда мы пролетали над кинотеатром «Ударник»! Я ещё тогда подумал: «Небось, размечтался про любовь, преобразился раньше времени и грохнулся вниз. Сидит сейчас где-нибудь в укромном уголке и ремонтирует свой костяк». Я хотел это дело с вами обсудить, но меня отвлёк Пискля. Помнишь, Пискля? Ты ещё завопил с присущим тебе хамством…

— С присущим мне хамством?! — возмущённый голос Пискли отозвался по всей квартире звяканьем посуды и оконных стёкол. — Это тебе присуще хамство! Только хам-простолюдин может спокойно лететь, когда сзади не видно товарища!

— Да что вы грызётесь? — забасил Густозудящий. — Давайте лучше вспомним, где мы его потеряли! Сейчас Ната встанет. Что мы ей скажем?

— И действительно, что вы мне скажете? — появившись в прихожей, проговорила Ната. — Что потеряли Тихогласого? Неудивительно. На его месте я бы давно избавилась от вашего общества. А вот на своём месте — пока не могу. И всё-таки… куда он девался?

Ната устремила на охранников страшный взор.

Они молчали, испуганно прижавшись друг к дружке.

— Ладно, — подумав, сказала она. — С исчезновением Тихогласого я потом разберусь. И с вами тоже. А сейчас — отправляйтесь питаться, и потом — на свалку «Кляпинская». Там трудится чёрт Ванадий. Найдите его, и пусть возвращается.

Вампиры принялись торопливо одеваться в длинные серые куртки, сваленные около картонных коробок.

Ната спросила с издёвкой:

— Где обновочки приобрели?

Охранники молчали.

— Жду ответа! — взрычала Ната, и её белоснежное лицо переокрасилось в багровый цвет.

Охранники задрожали. Слышно было, как стучали их клыки.

Наконец, Густозудящий отважился:

— У нас был пикничок в торговой точке. Продавщица отключилась, ну мы и взяли…

— Если вам понадобились эти отвратительные куртки, почему не попросили у меня деньги?

— Постеснялись, — прошептал Пискля.

— А воровать — не постеснялись? Где эта торговая точка? Отвечайте!

— В подземном переходе, — упавшим голосом проговорил Густозудящий.

— В моём подземном переходе?

Охранники молчали. Глядели на неё глазами, полными кровавых слёз.

— Значит, в моём. Как вы посмели устроить пикник с кражей в моём подземном переходе?!

Ната подняла верхнюю губу. Обнажились не только клыки, но и дёсны, сделавшиеся от гнева совершенно чёрными

— Ещё один пикник поблизости от моего дома — и я прикажу дневальному агенту вышвырнуть вас вместе с вашей картонкой на помойку, чтоб вы, наконец, испепелились и больше не устраивали мне проблем, — прорычала она, задохнулась от ярости, закашлялась и махнула рукой в сторону двери.

Перепуганные охранники выскочили на лестничную клетку.

Когда приступ удушья прошёл, Ната вернулась в комнату, где осталась напуганная и растерявшаяся фея Ляляка.

— Если вампиров не держать в страхе, они сядут на голову, — сказала Ната. — Даже Изначальные.

— Значит, Изначальные благороднее Неизначальных? — спросила Ляляка.

— Укушенных. Неизначальных принято называть Укушенными. Но не берите в голову. Классификация вампиров сейчас для вас не самое актуальное. Вам надо срочно осваивать физическое питание, иначе ваш облик захиреет, и тогда Якову Вениаминовичу придётся всё начинать сначала. Он, конечно, трудоголик, но «повторять зады» не любит. Так вот: начинайте с разбавленного апельсинового сока. И, пожалуйста, научитесь выжимать апельсины в соковыжималке. Здесь каждый готовит для себя сам. Делается это так: берёте соковыжималку — она в маленьком буфете в самом низу. Ну, что же вы?

— Спасибо, я не голодна… Но… я так хочу сыграть в «Эрудит»! Пожалуйста!

Ляляка, вдруг, встала на одно колено и протянула к Нате обе руки.

— Откуда вы позаимствовали этот мелодраматический жест? — удивилась Ната.

— С отображения картины Александра Иванова «Явление Христа Марии Магдалине после воскрешения». Оно есть в маминой Галерее Живописи и Графики.

— Ваша мать — Марлита Гладкорукая?

— Да.

— Никогда бы не подумала, что она интересуется искусством.

— Почему?

Ляляка поднялась и непроизвольно воспроизвела жест удивления принца Гамлета с картины неизвестного художника «Гамлет перед призраком отца».

— Она для этого слишком агрессивна. Во время своей миссии такое учинила раздувание, что всю наземную почву чуть не снесло. Пришлось вызывать второго зомби. А два зомби — это тяжело. Так что я нахлебалась с вашей матушкой. Надеюсь, её больше сюда не пришлют. А вам, фея Ляляка, надо следить за своими жестами. Феям опасно выделяться из толпы. Теперь язык жестов не такой, как на картинах академиков девятнадцатого века. Завтра днём пройдитесь по городу и понаблюдайте, как жестикулируют современные люди.

Ляляка замерла. Она боялась рассердить Нату, сделав ошибку в жестикуляции, поэтому предпочла совсем не шевелиться.

— И не сидите, как «Слепая девушка» Антокольского. Встаньте и сделайте себе сок. А потом поиграем.

* * *

В бывшем Нескучном Саду над потомками дубов, высаженных ещё при Елизавете Петровне, медленно летели Наташа Ростова и Юрий Живаго, принявшие облик чёрных птиц. Катастрофически хотелось питаться. И возможность для этого была: среди кустарников и на скамейках, установленных в уютных углублениях вдоль реки, укрывалось множество парочек. На любую можно было напасть безо всякого риска. Но Наташа и Юрий решили, что отныне всякое живодёрство для них исключено. Отныне их цель — поведенческое благородство.

Контрпреобразившись, они опустились на скамейку — одну из тех, что кольцом расставлены вокруг клумбы с календулой, которая даже в скудном свете единственного зажжённого фонаря не утратила своей весёлой рыжины. Трещали язычками и музыкально свистели соловьи, невидимые в неосвещённых кронах дубов. Свежо благоухало водой, травой и дубовыми листьями.

Юрий подавил голодный стон. От слабости он едва удерживал в своей руке руку возлюбленной.

— Как хорошо… — прошептала Наташа, хотя испытывала невыносимые муки голода. Но даже больше, чем голод, её беспокоили мысли о днёвке. «Неужели придётся лететь с Юрой в так называемую Подмосковную? — ужасалась она. — Только не это! Никакие дневные чувства не выдержат бестактности и капризов моего семейства».

Юрий словно прочитал её мысли.

— Наташа, дорогая моя, — проговорил он, — я знаю, где мы можем попросить место для днёвки и немного донорской крови. Это квартира моей бывшей хозяйки Наты Умной. Но я виноват перед дней: я самовольно её покинул, а она далеко не ангел: она Вампир Особой Жестокости. Я боюсь, как бы она не расправилась со мной, и, что ещё гораздо страшнее для меня — с тобой….

— Ничего! Жестокости я навидалась. Меня этим не испугаешь. Я вот что предлагаю: давай преобразимся в туманности: Такой облик даёт возможность макисмально сблизиться, а значит, максимально соединить силы.

Юрий охотно согласился.

Преобразившись в туманности, они устремились на середину клумбы и разостлались поверх цветов календулы, чтобы немного отдохнуть. Потом перераспределились таким образом, что составили собою два инициала: «Н» и «Ю», и взвились, распространяя по предутреннему небу аромат календулы.

Уже будучи высоко в воздухе они переплелись и образовали вензель.

* * *

Фея Ляляка прилежно вглядывалась в косточки-буквы «Эрудита», но сосредоточиться на игре не могла: отвлекала печаль. В её осознании пульсировала навязчивая мысль о том, что никто так и не проник в её сущность.

— Играть будете? — спросила Ната.

— Да, да, конечно, — спохватилась Ляляка. И вдруг в её осознании вспыхнуло: «Яков Вениаминович! Вот кто проник в её сущность, хотя она не успела исполнить ему ни одной Ритмиолы! Он сказал: «Вы настоящий творец. Я это сразу понял, как только вас увидел».

Ляляка мечтательно улыбнулась и сложила слово «ЯКОВВЕН».

Ната приподняла брови:

— Это, что ли, Яков Вениаминович в виде слоговой аббревиатуры?

— Я не могла целиком написать его имя и отчество, потому что у меня было только семь букв.

— А хотелось?

— Очень! И ещё мне хочется исполнить для Якова Вениаминовича мои новые Ритмиолы. Я уверена, он проникновенно их оценит! Вы сами сказали, что он создал для меня облик, адекватно выражающий мою сущность!

Ната усмехнулась.

Закурив «Лаки Страйк», сказала:

— Адекватные облики у него получаются не потому, что он проникает в сущность. Как во всяком креативе, тут действуют непознаваемые механизмы. Я терпеть не могу, когда нагнетают таинственность — но эти механизмы, действительно, непознаваемы. А вообще, фея Ляляка, я удивляюсь тому, как быстро у вас перелетают чувства с объекта на объект! Даже моему любвеобильному отцу Зевсу до вас далеко.

Внезапно в квартиру ворвался отвратительный удушливый запах.

Ляляка сразу его узнала и, кашляя, проговорила:

— Пахнет свалкой.

— Естественно, — тоже кашляя, сказала Ната. — Ведь пожаловал ваш экс-идеал!

Они вышли в прихожую. Визгливый и Пискля снимали рюкзак со спины Густозудящего. Из рюкзака доносились всхлипывания и восклицания:

— Я согласен на любую минимальность! Делайте со мной, что хотите, только не заставляйте работать на свалке!

— Не понравилось? — осведомилась Ната.

— Ещё один рабочий день — и я был бы уже не чёрт, а горсть грязи, которую швырнули в минимальность, — хныкал Ванадий.

— Бедняжка! — воскликнула Ляляка.

Её лицо приняло жалостливое выражение, точь-в-точь как у девушки с картины Жана-Батиста Грёза «Мёртвая птичка».

— Хоть ты меня пожалела, ничтожная физическая особь, — сквозь всхлипы произнёс Ванадий.

— Я не физическая особь. Это лишь облик. Я фея.

— Фея?! Вы, феи, врагини лютейшие! — взъярился Ванадий. — От вас и иже с вами все беды, все подставы!

— Вымойте его! — скомандовала Ната охранникам. — Идёмте доигрывать, фея Ляляка. Но ваш «ЯКОВВЕН» не годится. Нельзя ставить имя собственное, тем более, аббревиатуру.

Во входную дверь робко постучались.

— Ната, извините, можно вас? — робко позвал из прихожий Пискля.

— Поиграли, называется… — проворчала Ната и пошла в прихожую.

Трое охранников в нерешительности топтались возле открытой двери. А на лестничной площадке, поддерживая друг друга, едва стояли на ногах Тихогласый и черноволосая девушка, судя по характерной оттопыренности верхней губы, вампир.

— Вернулся? Входи. Прощаю тебя по причине нехватки кадров.

— Я не один, — прошептал Тихогласый.

— Вижу. Входите оба. Быстрее. Мне только не хватало, чтобы вас, таких странных, увидели соседи! Подумают, что у меня наркопритон.

Собрав последние силы, Тихогласый поднял Наташу, внёс в прихожую и прислонил к стене и сам к стене прислонился.

— Кто эта дама? — захлопнув дверь, спросила Ната.

— Вампирша из «Хлама», — сообщил Визгливый.

— Я спросила не тебя, а Тихогласого. Вы трое идите в ванную комнату и как следует отмойте этого чумазого миссионерщика.

Густозудящий сгрёб Ванадия и вместе с Писклёй и Визгливым пошёл выполнять задание.

— Простите, я не представил… — Ната Умная — Наташа Ростова, — лепетал Тихогласый.

— И в самом деле… — удивилась Ната. — Прямо-таки иллюстрация академика Шмаринова к подарочному изданию «Войны и мира». С поправкой на издержки ночной жизни, разумеется. Какая честь, графиня! Но что может быть общего у вас с моим беглым охранником? Впрочем, неважно. Прошу на кухню. Гостиной у меня нет, не обессудьте.

Но Наташа Ростова не двинулась с места. Её глаза закрылись, на нежном лице резко выделились посиневшие веки.

— Да вы совсем ослабели, графиня, — заметила Ната и, обратившись к Тихогласому, скомандовала:

— Ступай в комнату, сними со стула большой ящик с головоломками. Ящик задвинь под ломберный стол, на котором стоит компьютер. Потом возьми в ванной губку, смочи её водой и как следует протри стул, потому что на нём будет сидеть графиня собственной персоной. Стул отнеси на кухню и поставь между окном и большим буфетом, тем, что похож на греческую скальную гробницу, но предварительно передвинь в угол между окном и раковиной кадку с деревом.

Тихогласый, которому тоже изменили силы, был не в состоянии двигаться и в изнеможении приник к Наташиному плечу.

— Вы сегодня питались, господа? — не то заботливо, не то насмешливо спросила Ната.

— Нет… — еле выговорил Тихогласый и пошатнулся.

— Разве в Москве перевелись кровесодержащие объекты? — продолжала то ли сочувствовать, то ли издеваться Ната.

— Мы больше не хотим причинять страдания, — прошептала Наташа и свалилась на пол, увлекая за собой Тихогласого.

Ната прошла в кухню, достала из буфета две коньячные рюмки, открыла холодильник, вынула бутылочку с делениями, налила из неё в рюмки по пятьдесят граммов крови и вынесла в прихожую.

— Это донорская кровь, — объяснила она Ростовой, которая чуть приподняла веки. — Её сдали добровольно за бутерброд с красной икрой и стакан чая с чайной ложкой сахарного песка и четвертушкой ломтика лимона. Так что ваши гуманные убеждения не пострадают. Правда, это невкусная и даже отвратительная вторая группа, но ничего другого предложить не могу. Разве что тост: за светлую память автора, из сочинений коего выходят столь высоконравственные вампиры.

Из каких-то ей самой не ведомых энергетических резервов явились у Наташи Ростовой силы, и она, отшатнувшись от предложенной рюмки с кровью, вскричала с неожиданной громогласностью:

— Пить за Толстого? Да вы смеётесь надо мною! Он извратил всю мою жизнь! Он управлял мною, словно ярмарочной марионеткой! Сперва заставил прыгать, бегать, пищать, визжать, болтать инфантильные глупости: «Видите?.. кукла… Мими… Видите…». Вспомнить противно! Потом — дёрг за шнурок — и я уже распутница! Только начала привыкать к новому положению, как он опять — дёрг — и уж я сиделка-праведница при умирающем герое. Но и на этом мой мучитель не успокоился. Опять за шнурок — дёрг! И вот я — многодетная мать, да не просто мать, а буйно помешанная, которая тычет в нос приличным людям обкаканные пелёнки. Ненавижу его! Он использовал меня лишь для того, чтобы объявить человечеству оглушительную новость.

— Какую именно? — поинтересовалась Ната.

— О том, что романтика — всего лишь орудие продолжения рода. А продолжение рода — это единственное, что достойно восхвалений. Плодитесь, мол, как крольчихи — и флаг вам в руки! Спасибо, хоть вампирши не размножаются.

— Вы, нынешняя, существенно отличаетесь от себя книжной, — заметила Ната.

— Да. Отличаюсь. Был другой вариант, значительно более ранний. Когда Толстой над ним работал, он ещё не считал себя главным гуманистом и мудрецом рода людского. Тогда ещё он писал, руководствуясь интуицией, и обходился без умственных подтасовок. В раннем варианте я была вполне самодостаточна: читала, путешествовала по Европе и даже по Востоку, любила вкусно покушать, сладко поспать, тогда как в его окончательном, то бишь, классическом варианте я ни разу не поела, как следует, и не прочла ни одной книжки! Меня даже не свозили в Европу! В театре я была всего один раз, да и то этот единственный поход плохо кончился: Толстой свёл меня там с этим идиотом Анатолем, с этой куклой в штанах… Во мне нынешней превалирует первый вариант, когда я не мужчинами увлеклась, а наслаждалась природой. Правда, этот вариант завершился для меня тем, что мне ворона шею клювом продолбила. Автору-реалисту было невдомёк, что птичка-то оказалась не простая.

— Вам больше нравится работать официанткой и пить кровь, чем быть любящей матерью и супругой? — спросила Ната.

— Моя теперешняя жизнь ужасна! — воскликнула Ростова. — Ведь во мне всё ещё сидят нравственные догмы Толстого! Я безумно страдаю от того что приходится кровоедствовать!

— Что ж, можно обойтись и без тоста, — сказала Ната. — Я тоже не поклонница вашего автора. А ваш автор, между прочим, не поклонник моего автора. Не постеснялся же он объявить больному Тургеневу, что, видите ли, удивляться Шекспиру и Гомеру может лишь человек, пропитанный фразою! Интересно, он-то чем себя считал пропитанным?

— Убеждением, что имеет право делать с нами, своими персонажами, всё то, что подсказывает ему его великое рацио. А оно ему подсказывало одни издевательства над нами. Чем за него пить, я лучше выпью за нас, вампиров, хоть мы, по меркам живых людей, безнравственны и вообще ужасны!

Ростова залпом выпила всю рюмку. В её лицо вернулись краски. Она сверкнула глазами и спросила Нату:

— Вы сказали — вашего автора? Вы тоже Изначальная?

— Тоже. А вы, вместо того, чтобы задавать лишние вопросы, напоили бы своего кавалера. Ещё немного — и он необратимо скукожится и навсегда зафиксируется в облике летучей мыши.

Наташа ойкнула, схватила со стола рюмку и поднесла к губам Тихогласого. И хоть у Тихогласого едва хватило сил, на то чтобы проглотить кровь, он всё же прошептал:

— За тебя, любимая, драгоценная…

— Простите, Ната, что я не вернулся вместе с остальными, — сказал он, оживая от выпитой крови, — в жизни моей произошла великая перемена.

— Это видно.

— Мы с Наташей хотим начать новую жизнь, хорошую чистую!

— Да! Мы вместе начнём новую жизнь! — воскликнула Наташа Ростова.

— Ах, графиня! — Ната укоризненно покачала головой. — Посмотрите, в кого вы его превратили своими выспренними установками: худосочный, глаза тоскливые, пальцы скрючены, руки дрожат. До знакомства с вашим сиятельством это был красивый, здоровый, полноценный, согармоничный самому себе вампир. Он нормально питался, нормально работал. Ему было по-своему хорошо.

— Мне не было хорошо! — Тихогласый чуть не заплакал. — Я страдал, но скрывал свои страдания, потому что считал их неправомочными. Но я не знал, что страдаю по велению своей натуры.

— Вот как? — Ната неторопливо выпустила струйку дыма, и её античные губы иронически исказились. — Ты, что ли, вылупился из той же эпопеи?

— Нет, — прошептал Тихогласый, — я из другого сочинения. Я из романа Бориса Леонидовича Пастернака «Доктор Живаго». Я Юрий Живаго. Вернее, был им. Тем, кто я теперь, я стал из-за случайной детали.

— Так ты знаешь Причину? — глаза Наты, вдруг вспыхнули, исторгнув ярко-синее пламя.

— Знаю. Причина в кинокартине, где меня сыграл великий Омар Шариф. Всё дело в том, что он же сыграл и мою мать, лежащую в гробу. И вот что получилось: полежав в гробу, Омар Шариф, то бишь я, Живаго, как ни в чём ни бывало, стал жить дальше. Этого оказалось достаточно для моего овампиривания.

— Как ты узнал Причину?

— Случайно. Кинокартину показывали по «Культуре». Мне захотелось посмотреть фильм о себе. Я и посмотрел.

— Почему ты не вернулся в текст? Тебе там не нравилось?

— Как могло мне там нравиться? Я там не жил, а лишь мыкался и перемогался. Конечно, мне туда не хотелось. Там меня ожидало сиротство, ужасы революции и войны, несчастная любовь, два брака — один драматичнее другого, неустроенный быт, безотцовщина — сначала моя собственная, потом моего сына, потом моей дочери, потом остальных моих детей; и целый ряд других страданий — физических и нравственных, коими столь щедро усеял мою жизнь Борис Леонидович, и, наконец, моя смерть на улице, такая же нелепая, как и моя жизнь. И всё-таки я имел намерение туда вернуться, потому что русскому интеллигенту, не пристало пить человеческую кровь, и ещё потому, что мне нравилось писать стихи, хотя автор навязывал мне совсем не то, что я хотел бы сочинять. Я уже решил, что вернусь в роман, когда закончится эта миссия. Я не хотел это сделать раньше, дабы не подводить Нату.

— Потому что подводить кого бы то ни было не престало интеллигенту? — с явной иронией спросила Ната.

— Совершенно верно. В общем, я готов был вернуться в роман Пастернака и снова испытывать все страдания, пока не истлеет последний экземпляр «Доктора Живаго».

— Насчёт истлевания последнего экземпляра не обольщайтесь. Тексты теперь бессмертны, как вампиры. Компьютеризация, знаете ли…

— Знаю. Но хотелось образно выразиться.

— Знаете что, господин Живаго, я без вас вполне справлюсь с миссией. Так что можете со спокойной совестью вернуться в свой роман.

— Но я более не намерен туда возвращаться, потому что, видите ли Ната, я, наконец, полюбил всеобъемлющей любовью без колебаний, без иных предпочтений! Наташа тоже хотела уйти в текст, когда ей открылась Причина, но и она остаётся. И тоже из-за всеобъемлющей любви. Ко мне… — Тихогласый потупился. — Если мы уйдём каждый в свой текст, то более никогда не встретимся и будем обречены вечно страдать от разлуки друг с другом. Но, оставаясь здесь, мы страдаем нравственно оттого, что вынуждены кровопийствовать. Пожалуйста, Ната, расскажите, как вы добываете донорскую кровь!

— С этим обращайтесь к Геннадию. Он скоро придёт.

— Я давно пришёл, — крикнул Геннадий, выходя из ванной. — Помогал охране отмывать товарища Крылохвостова. А насчёт крови не переживайте: первую или третью группу — не обещаю, а вторую достану.

— Гена, ты не мог бы раздобыть им какую-нибудь тару для днёвки? — спросила Ната.

— Запросто. На помойке всегда есть коробки.

Минут через пять Геннадий уже вносил в квартиру картонную коробку из-под домашнего кинотеатра.

— Двуспальная. Для молодожёнов, — добродушно улыбнувшись, сказал он.

Между тем шум воды в ванной стих. Стало слышно, как Густозудящий удовлетворённо басит: «Совсем другое дело. Быстрее вытирайся и выходи. Нам давно пора на днёвку. Не хотелось бы испепелиться. Тем более из-за тебя».

— Испепелиться из-за меня! — взвизгнул Ванадий. — Это была бы честь для вас, ничтожные подобия ничтожных физических людишек, коии…

Остальное заглушил дружный хохот охранников, которые, распахнув дверь ванной, вытолкнули в прихожую добросовестно отмытого, но сильно пахнущего стиральным порошком Ванадия Крылохвостова.

* * *

Ежедневно в Предзакатный миг Матина угощала Бария Прямоногого экстрактом козлятины. Этот продукт она раздобыла для него, когда была на миссии. Как и где она его достала, и что вообще тогда с ней происходило, ушло из её осознания вместе со всем остальным, что происходило на миссии. С другими миссионерщиками было так же. Матина знала это от чертовки Зю-Зю Шустротелой. Когда она моделировала для Шустротелихи униформу авиатора с хвостовым чехлом футлярного типа, та рассказала, что когда её Хидраргирум вернулся с миссии, то ничего не помнил о том, что там делал, что делали другие миссионерщики и что, вообще там было. Зю-Зю не поверила мужу. Она заподозрила, что он излучался на миссии с кем попало, поэтому и помалкивает. Но, на всякий случай, спросила у Куратора. Тот сказал: «Хидраргирум не врёт. Есть закон природы: миссия кончается — осознание очищается».

В общем, будучи на миссии, фея Матина раздобыла для Барички его любимый деликатесик. Что самое странное, она умудрилась притащить его на Уровень Отображений. Именно умудрилась: ведь у миссионерщиков изымали всё, что они пытались прихватить с собой с Физического Плана. Но все её хлопоты оказались напрасны… Когда она вернулась с миссии, на её Пространстве возлюбленного не оказалось. Его переманила Сабатина Крупноглазая. Чем переманила — догадаться нетрудно: суперкомфортным устройством спального места. Всем известно, что Внутреннее Пространство феи Сабатины целиком занято отображением парадной кровати Людовика Четырнадцатого, которую Сабатина дополнительно снабдила принадлежностями всех видов и систем — от перин, подушек и одеял — до обогревателей, охладителей, увлажнителей, осушителей и массажирующих установок. К тому же у неё на пространстве всегда тихо. Словом, имеются все условия, чтобы поспать с редчайшей приятностью. А у Матины таких условий нет: на её Внутреннем Пространстве постоянно галдят и суетятся заказчики, и спать приходится, извившись между гирляндами со швейными машинами и прочими карябающими принадлежностями.

Не застав на своём Пространстве Бария, фея Матина впала в шоковое состояние. Лицом, густо посеребрённым в ожидании любимого, она уткнулась в гирлянду с кухонной посудой и неподвижно зависла.

Когда шок прошёл, Матина схватила упаковку с экстрактом и выбросила на Общее Пространство. Но в осознании тотчас вспыхнуло: «А если Барий вернётся?», и она поспешила забрать назад деликатес, пока его не съели другие черти. «Ещё неизвестно, что ему желаннее: спальное место на пространстве Сабатины или экстракт козлятины», — успокаивала она себя.

И он вернулся.

Конечно, кровать с прибамбасами его более чем устраивала, но, когда после сна наступало бодрствование, становилось нестерпимо: чересчур уж неприятен был для него настырный стиль общения Сабатины. Она постоянно над ним нависала и безостановочно, интенсивно на него излучала. Хуже всего был всасывающий взгляд её крупных выпуклых глазных пятнышек. Матина — та не настырничала. Да и когда настырничать, если всё время работаешь, а в каждый свободный миг распушаешь периодику? Понятно, что Матина тоже на него излучала — от этого никуда не денешься — но она знала меру. И главное, кормила дивным эксклюзивом — экстрактом козлятины. От этого кушанья Барий был в экстазе. Напитавшись экстрактом, он сразу же сладко засыпал и спал долгим, глубоким сном, несмотря на неудобства.

Матина ликовала. Ещё бы! Жизнь с любимым была исполнена радости и смысла.

И теперь, когда все заказчики улетели, и с творчеством на текущий день было покончено, она зависла между гирляндами и смотрела, любуясь, как вернувшийся со Склада Барий ест экстракт козлятины.

Наевшись, он потянулся. От насыщения его тело обретало безграничную пластичность.

— Хочешь попить? — проворковала Матина, сложив губы трогательным колечком.

— Смотря что.

Он огладил свои волосы, красивые, как шёлковые нитки.

— Могу подоить традесканцию…

— Ффу…— Барий сморщил розовато-перламутровый нос.

— А как насчёт закатного коктейля?

Матина знала, что он любит закатные коктейли почти так же сильно как экстракт козлятины, и, ожидая, пока она принесёт ему фужер с любимым напитком, не заснёт и никуда не переместится с её Пространства. А, кроме того, пока он пьёт, ей удастся на него поизлучать.

— Где ты возьмёшь закатный коктейль? — поинтересовался Барий.

— Гелька нальёт.

— С какой радости он будет тебя угощать? Может, ты с ним излучаешься?

–Я излучаюсь только с тобой. Просто-напросто Гелька задолжал мне за супернабрюшники, которые я ему смоделировала для летательных танцев.

— А я в чём буду танцевать? Ты об этом подумала?

— Но ты ж не любишь наряжаться!

— При чём тут «не любишь?» Присутствовать всё равно заставят. Не в старье ж там пребывать…

— Конечно, любимый. Смоделирую тебе всё самое шикарное. Что бы ты хотел?

— Прикольную пижаму вот из этого, — он указал своим красивым пальцем на подлинник куска белого атласа.

— Без проблем, любимый! Но в пижамах не танцуют…

— Мне другие не образец. Кстати, откуда у тебя подлинник атласа? Может, Клинозубый приходил и излучался с тобой, пока я дремал?

— Прекрати меня подозревать! — воскликнула Матина. — Теперь, когда ты со мной, Феррум для меня не существует.

— А раньше он для тебя существовал?

Матина рассмеялась. Губы её весело затрепетали, как лепестки шиповника под шаловливым ветерком.

— Так сгонять за коктейлем? — отсмеявшись, спросила она.

— Ну, сгоняй…

Отделив от посудной гирлянды отображение самого вместительного фужера, Матина вытолкнула своё пирамидальное тело на Общее Пространство. Барий зевнул, прикрыл глазницы рифлёными, как ракушки морского гребешка, покрышечками, дабы сладко подремать в ожидании коктейля.

Но вместо сладкой дрёмы явилась беда.

Раздался чудовищный грохот. Гирлянды с отображениями газет-толстушек, между которыми он зависал, оборвались и завалили его. Выбираясь из-под них, Барий увидел пред собой кованую фигуру Чёрта-Куратора Аурума Безволосого.

— Отец, ты чего? — Барий надул приротовые извилины.

— Кто сказал, что я тебе, лжецу и халявщику, отец? — взрычал Аурум.

— Я сам видел.

— Что ты видел, лжец глупый?

— Тебя и мать. И как ты её растворял. Зря ты думаешь, что я придурок. У меня твой потенциал. Ты, между прочим, должен меня продвигать.

— Я продвину тебя. На миссию. Надевай, безобразник, летательный плащ, и марш на отображение аэродрома! Немедленно! Так и быть, отправлю тебя в отображении лайнера. Ради неё.

* * *

— Преобразитесь-ка, чёрт Ванадий, — проговорила Ната Умная, закуривая «Лаки страйк». — Хочу посмотреть, на что стал похож ваш физический облик после трудовой вахты на свалке.

Ванадий послушно принялся корчиться по той методе, которой его научил Школьников.

— Не здесь, — остановила его Ната. — в прихожей преображайтесь.

Ещё с рогами, но уже без хвоста и в одежде физического человека, полупреображённый Ванадий пошёл, постанывая, в прихожую.

Ната подошла к окну.

Наступил её любимый момент, когда солнце ещё не взошло, но уже настолько светло, что различаются цвета. По бледному, но уже отчётливо голубому небу проплывали два плотных, кудрявых облака. «Как хорошо было бы полетать между ними, в приятнейшей прохладе… — мечтала Ната. — Никто из олимпийцев тебя в таком облаке не увидит, а ты видишь всех и всё.

И нет больше едко пахнущего тополя, а есть ароматный кипарис — божественного юноши древесный аналог. А внизу лазурь глянцевитая моря…»

Она вздохнула и нехотя отошла от окна. Наслаждаться моментом было некогда. Надо отдать необходимые распоряжения и залечь на днёвку.

В прихожей всё стихло. Охранники уж несколько минут как забрались в картонку. Наташа и Юрий тоже успели преобразиться в летучих мышей и устроились в коробке из-под домашнего кинотеатра.

В дверях появился до конца преображённый в физический облик чёрт Ванадий. На его руках не было ни царапин, ни синяков, ни даже мозолей.

— Не вижу следов физического труда, — удивилась Ната.

— Физический труд и чёрт — две вещи несовместные, — изрёк Ванадий. — Я трудился умственно.

— То есть?

— Я объявил владельцу свалки, что прислан с другого уровня, и, что ему, во избежание дальнейших возгораний, следует применить предписываемую мною технологию, мною же продемонстрированную.

— Это какую же? — полюбопытствовала Ната.

— Высокоуровневую! — гордо произнёс Ванадий.

— А именно?

— В качестве профилактики от макси-возгорания надлежит производить в каждой куче мини-возгорание.

— Что-то вроде прививки, — проговорил Геннадий, который сидел в углу, за кадкой с лимонным деревцем и плёл из цветных проводков браслетик-фенечку для своей племянницы.

Чёрт Ванадий словно с цепи сорвался:

— Кто спрашивал тебя, недоумок? Кто дал тебе разрешение встревать в беседу тех, интеллект коих недосягаем для таких, как ты, и ныне, и присно и во веки веков? Аминь.

— Прекратите, чёрт Ванадий, — нешуточно рыкнула Ната. — Вы не у себя в Лектории.

— Я понял вас, — испугавшись, промямлил Ванадий.

Ната повернулась, чтобы идти в комнату, но в этот момент во всей квартире погас свет; затих звук, непрерывно издаваемый холодильником; щёлкнул, досрочно отключившись, электрический чайник, который до этого включил Геннадий, чтобы попить кофейку.

— Пойду, проверю, что там с пробками, — сказал Геннадий.

— Дело не в пробках, — проговорила Ната.

Она включила фонарик, вынула из розетки вилку от холодильника, вставила туда две коктейльные соломинки, а под розетку на пол положила лист белой бумаги.

Из соломинок закапало что-то чёрное. Падая на бумагу, чёрные капли мгновенно застывали, превращаясь в буквы.

Ната присела на корточки и стала раскладывать буквы на бумаге.

Получилась фраза: «Посылаю чёрта Бария. Место приземления — зал прибытия аэропорта „Шереметево. Терминал А“. Время приземления — Послевосходный Миг. Подпись: Куратор Уровня Отображений чёрт Аурум Безволосый».

Ната вынула из розетки коктейльные соломинки. Чайник зашумел, свет загорелся. Она воткнула вилку от холодильника в розетку, и холодильник снова забормотал свои непонятки.

Ванадий Крылохвостый укоризненно покачал головой:

— Никчёмного сынка решил к делу приспособить.

— Как это «сынка»? — удивилась Ната. — Он же у вас, насколько я знаю, несоизлучаем?

— Подобно рядовому чёрту впадал в излучательство. Желая сокрыть сей факт…

— Мне некогда сплетничать, — перебила его Ната. — Этот Барий вот-вот прибудет, а охрана на днёвке. И до чего ж неподходящее место приземления: полный зал народу — прилетающие, встречающие, персонал… И посреди всего этого откуда-то сваливается чёрт в натуральном обличии. О чём только думал Аурум?

— Об удобствах сыночка заботился, остальное в минимальность опустил, — ядовитничал Ванадий. — Отправил своего принца не своим лётом, как остальных миссионерщиков, а с комфортом, в отображении лайнера. Сие отображение сего лайнера приземляется, как и подлинник лайнера, в аэропорте, но не на аэродроме, а со смещением. Посему место приземление сместится в зал прилётов.

— Какой вы, однако, многословный, чёрт Ванадий, но за информацию спасибо.

— Соизволю ответить: пожалуйста.

— Через четыре минуты взойдёт солнце, — напомнил Геннадий.

— И я испепелюсь, — Ната мрачно улыбнулась. — Закурю, что ли, напоследок.

Она взяла сигарету. Геннадий щёлкнул зажигалкой.

— Спасибо, Гена, а теперь слушай внимательно, — Ната глубоко затянулась. — Ты будешь встречать чёрта Бария. С тобой поедет чёрт Ванадий и фея Ляляка. Где она, кстати?

— На крышке Вашего гробика. Задремала.

— Разбудишь.

— Можно, она ещё чуть-чуть подремлет? — попросил Геннадий, осторожно перекладывая фею Ляляку на пол, где он расстелил свою куртку. — Мы успеем, не беспокойтесь, Шереметево отсюда недалеко.

— Не опоздайте.

— Всё будет нормально, — говорил Геннадий, укрывая Нату, улёгшуюся, тем временем, в свой этногроб. — Как только этот Барий появится, я его сразу уберу в сумку.

— На тебя, Гена, вся надежда. Возьми премиальные.

Ната выпростала из-под одеяла руку, пошарила под внутренней обивкой гроба, достала стодолларовую купюру и протянула Геннадию.

* * *

Чтобы войти в зал прилётов, пришлось стоять в очереди на просвечивание багажа. Это неожиданное новшество отняло драгоценных полчаса. Восход уже тридцать две минуты как состоялся. Геннадий весь изнервничался. Теперь можно было рассчитывать только на везение.

— Посидите тут и подождите меня, — сказал он Ляляке и Ванадию, а сам побежал прочёсывать зал.

Ничего необычного там, судя по всему, не произошло. Видно миссионерщик ещё не прибыл. А может быть и прибыл какое-то время назад и его заметили и уволокли для дознания. Это было бы хуже всего…

— Ты тут давно? — спросил он какого-то на вид вполне свойского мужчину.

— Минут пятьдесят, — ответил тот.

— Тут всё нормально?

— Вроде бы… А что?

— Да по телеку передавали насчёт теракта в каком-то аэропорту, — соврал Геннадий. — Я-то на автобус торопился, поэтому толком ничего не знаю…

— Здесь вроде спокойно.

«Значит, точно, не приземлился, — обрадовался Геннадий. — Плохо только, что я не знаю, откуда он свалится. Ладно. Что будет, то будет.

— Он какого роста? — спросил Геннадий своих спутников.

— Чуть больше меня, — неохотно ответил Ванадий.

— Подождите меня здесь. Никуда не отходите, — распорядился Геннадий.

Он сбегал к сувенирному киоску, купил там два самых больших и самых плотных пластиковых пакета. Один — с портретиком важного мужчины средних лет с усами и бородкой. Судя по тому, что написано на пакете, этот господин осчастливил мир, производя неподражаемую по качеству водку. Пакет с мужчиной Геннадий дал Ванадию, а Ляляке дал другой: с балериной, обвившей ножками и ручками бутылку «Хеннесси».

— Будем патрулировать по отдельности, — объяснял он. — Я поделил этот долбанный зал на три сектора: в центральном буду я, в правом — мисс Ляляка, а в левом — мистер Ванадий. Если прибывающий миссионерщик упадёт с потолка или ещё откуда-нибудь появится, сразу убирайте его в пакет и несите ко мне на центральный сектор.

Ляляке понравилось патрулировать. Впервые увидела она сразу столько физических людей, да ещё таких разнообразных! С каким наслаждением она ими любовалась! «Как великолепна трёхмерность подлинных физических людей! Как изысканны переплетения изливаемых им тепловых потоков! Как разнообразны издаваемые физическим человеком звуки: слова, шелесты, шуршания, цокоты! — вспыхивало в её осознании.

В соответствии с инструкцией Геннадия, она передвигалась сначала по периметру своего сектора, потом по его диагоналям, потом опять по периметру и опять по диагоналям. Передвигалась быстро, почти бегом. Это выглядело странно: девушка в старомодном платье, с ненакрашенным лицом, без багажа, даже без дамской сумочки, с одним пустым пакетом порхает по залу прибытий. Но люди торопились, суетились и на странной девушке не сосредотачивались. Пару раз она налетала на тележки с багажом, но так вежливо извинялась, что на неё не сердились. Даже когда из-за её неловкости с тележки свалились на пол два чемодана и штук пять сумок, её не заругали.

Чёрт Ванадий, напротив, не находил в патрулировании ничего хорошего. Зал прибытия ему сразу опротивел. Особенно, когда он увидел в зеркале себя среди других людей. Он с самого начала себе не нравился в физическом облике: худенький, с противным кадыком, жёсткими и короткими, как щетина, волосами, с мелкими чертами лица; и кожа какая-то сероватая. Одежда какая-то убогая: штаны-джинсы, серая майка и ветровка простая. Только ботинки вполне достойные: чёрные, блестящие, отдалённо напоминающие его копытца. Увидев себя в зеркале вместе с целой толпой физических людей, он убедился ещё и в том, что мельче и бледнее почти всех. К тому же, у других был багаж: сумки или чемоданы. У музыкантов потрясающе смотрелись фигурные футляры; у спортсменов тоже был великолепный багаж — ярчайшие сумки! А какой-то мужчина с бородой и в красном костюме толкал впереди себя лодку в серебристом чехле! У всех что-нибудь, да было. Только он, Профессор и Шеф-Педагог, бродил с пустым пакетом, как неимущее ничтожество. Всё было плохо. Бодрящая жёсткость изначального тела сменилась на мягкость физической плоти. Это вызывало вялость. Ботинки — и те подвели: в них было неудобно ходить. Как было хорошо с копытцами, которые составляют единое целое с ногами! Чёрт Ванадий мучительно завидовал, когда в поле его зрения попадала фея Ляляка, бодро-весело бегающая по залу. Конечно, феи чувствуют себя в облике естественнее, нежели черти, ибо находятся в своей стихии — то есть среди воздушных масс. И потом, они не страдают от отсутствия рогов и хвоста — природных орудий защиты и нападения, ибо этими роскошными частями тела не наделены.

Ванадий ругал себя: «Как мог я столь впасть в минимальность, чтобы добровольцем напроситься на миссию? И что есть миссия, как не унижение меня?» Но оправдывал себя: «Не мог я не напроситься! Зи-Зи, впав в супружеский гнев, не только крылохвоста лишила бы, но и рогов, а быть может, и многих иных телесных составляющих, из коих фундаментальнейшими являются ноги». И снова ругал себя: «Сам виноват. Зачем с феей излучаться вздумал? Эх, феи! Все беды от них, все нелепости вреднейшие!»

Геннадий то и дело поглядывал на потолочные конструкции. Упорно думалось, что именно оттуда свалится миссионерщик.

Но произошло не так.

Чёрт Барий Прямоногий ниоткуда не свалился, а въехал в зал прилётов на багажной тележке, которую вёз мужчина, а рядом шла женщина, которая держала за руку пацанчика лет шести. Если бы не рожки и копытца, Геннадий ни за что бы не догадался, что в тележке едет чёрт, а не какой-нибудь красавчик-эльф, потому что для чёрта Барий Прямоногий был чересчур смазлив: стройный, с золотистыми локонами, весь розоватый с приятными перламутровыми переливами. Даже глазницы, которые обычно воспринимаются пугающе пустыми, у Бария смотрелись эффектно. Они отражали, приукрашивая отражаемое, и, тем самым, приукрашивали себя. Приротовые извилины, которые тоже неприятны для человеческого восприятия, у Бария имели миловидную форму и приятный окрас.

Барий нисколько не пострадал от перелёта, был цел и чист. Рассевшись в удобной позе на чьём-то мягком бауле и опершись спиной на огромный чемодан, он, позёвывая, разглядывал свои идеально отполированные коготочки, на которых забавно играли рефлексы от светящихся реклам.

Владельцы багажа не видели, что в его тележке кто-то едет, потому что чёрта Бария загораживал чемодан.

Геннадий побежал навстречу миссионерщику, на ходу открывая сумку. Оставалось каких-то двадцать-двадцать пять метров, когда вдруг пацанчик вырвал у женщины руку, подбежал к Барию и, злобно глядя на него, заверещал:

— Слезай, мультяг! Я сам хочу прокатиться! Слезай, пакемон, сволочуга, гад, слезай, говорю!

— С кем это он? — спросил мужчина.

— Да ни с кем. Опять в мультики играет, — ответила женщина. — Взорвать бы проклятый телевизор…

— И приставку заодно, — вздохнул мужчина.

— И компьютер, — вздохнула женщина.

— Тут ты неправа, — возразил мужчина. — В современном мире без компьютера копейки не заработаешь.

— Много ты на нём заработал, — фыркнула женщина. — Только глаза портишь и время убиваешь своими стрелялками-догонялками.

— Без этого тоже нельзя, — оправдывался мужчина. — Это как медитация.

— Не смеши! — фыркнула женщина.

Оба замолчали. Видно, обиделись друг на друга.

— Слезай, пакемонище! Слезай, говорю! — визжал пацанчик.

Барий лениво развернул на него глазницы:

— Несносный физический человечек, замолчи!

— Слезай, гад!

Мальчишка подпрыгнул, схватил Бария за копытце, сбросил с тележки и, усевшись на баул, торжествующе завопил:

— Папка, гони шустрей! Гони, ну!

Мужчина послушно заскакал.

Женщина трусила рядом и ворчала:

— Потакай ему, потакай… Он тебя ещё не так будет гонять, когда подрастёт.

Геннадий подбежал, схватил Бария, сунул его в сумку и задёрнул молнию.

Падение с тележки страшным образом изувечило миссионерщика. Особенно пострадали ноги: обе почти переломились пополам. Левый рог висел на тонкой полоске кожи, а лицо вспухло от удара об пол.

Барий громко рыдал.

Геннадий спросил:

— Вы чёрт Барий Прямоногий?

— Я… А ты-то кто? — сквозь рыдания произнёс Барий, у которого болело буквально всё.

— Гена, — представился Геннадий. — Меня хозяйка послала вас встретить. Сейчас мы поедем к ней на квартиру. Там вас полечат, приведут в порядок, покушаете, отдохнёте.

— Знала бы мать, что отец со мной такое сделает, никогда б ему не простила! — рыдал Барий; с ним такая сделалась истерика, что от его конвульсий порвалась молния, и он высунулся из сумки.

Проходящая мимо группа японцев остановилась и уставилась на него.

— Плоский робот. Последнее поколение, — осклабившись и энергично поклонившись, как это делают японцы в кинофильмах, объяснил им Геннадий.

Японцы тоже заулыбались, закланялись и пошли дальше.

Геннадий запихнул чёрта Бария обратно в сумку, а сумку для надёжности сунул подмышку.

* * *

Ванадий трудился над восстановлением Бария. Чего только он не делал, каких только приёмов не применял: остатками крылохвоста своего долго и сильно овеивал телесные составляющие коллеги, слюною своей обильно смачивал места переломов; вонзал когти в проблемные зоны; бодрящие речи произносил. От усилий он даже утратил яркость окраса. Но всё было напрасно. Барий не восстанавливался. Разломанные ноги не срастались, рог не прирастал, а вместо приятной отражающей прозрачности в его глазницах пульсировала темнота. Ванадий так расстроился, что даже заплакал. Из его глазниц посыпался искросодержащий пепел, который стал оседать на картонки, где дневали охранники. Уголки картонок начали тлеть.

С криком: «Ёлы-палы!» Геннадий сдёрнул с себя джинсовый жилетик и, поочерёдно накидывая его на картонки, ликвидировал возгорание. Потом наклонился над Барием, который лежал в прихожей на куске картона. Сочувственно вздохнул:

— Капитально вас покорёжило.

— Не твоего ума промысел, обслуга! — пропищал ослабший от усилий и плача Ванадий. — Давай, помогай, ничтожество!

— Любите вы, черти, оскорблять, — Геннадий укоризненно покачал головой и добавил, подмигнув Ляляке:

— Особенно при интересных дамах.

Но Ляляка разговор не поддержала и ушла на кухню. Её физические уши, ещё непривычные к громким звукам, устали.

— Говорю тебе, ничтожный лох, феи — не про тебя, — язвил Ванадий.

Геннадий присел на корточки, внимательно осмотрел чёрта Бария и сказал:

— Тут нужны инструменты, как для починки домашней техники. Я схожу в хозяйственный. Никому не открывайте. Понятно?

Ванадий не удостоил его ответом.

Барий хныкал:

— Ванадька, кто этот урод? Что он будет со мной делать?

— Он всё поправит, — успокаивал его Ванадий. — Он обслуга, а обслуга для того имеет место, дабы поправлять.

Геннадий принёс из магазина паяльник, набор маленьких отвёрток, два тюбика клея «Момент-монтаж», моток изоляции, гайки, шайбочки, гвозди. Аккуратно разложил это всё на полу прихожей, потом присел на корточки и, подумав немного, сказал:

— Значит так, мистер чёрт: сейчас я начну вас чинить. Скорее всего, вам будет неприятно. Но имейте в виду, кричать нельзя, потому что соседи могут вызвать милицию, и тогда вашей миссии — крышка. Если вы закричите, мне придётся заклеить вам изолентой рот или как он там у вас называется. Поняли?

— Понял, — просипел Барий.

— Интересно вы устроены, — рассуждал Геннадий, намазывая клеем «Момент-монтаж» кусочек кожи, на котором повис рог. — Вроде вы живые, а поправлять вас приходится, как механизм какой-то…

Когда Геннадий вгонял в ноги Бария шурупчики, тот кряхтел, еле слышно повизгивал, но не кричал: крепился.

Тем временем фея Ляляка контрпреобразилась, уселась на кухне в уголке, надоила из цветка лимонного дерева несколько капель нектареллы и приступила к питанию. Она слышала, как охает и ойкает чёрт Барий, как Геннадий произносит что-то успокаивающее, но неприятно-простоватое по звучанию и слишком громкое. В её осознании означилось: «Геннадий добрый, но он мне не подходит. И Ванадий мне не подходит. Ната правильно о нём говорила: он действительно, пошляк, бытовик и что-то ещё… Ах да, халявщик. Что такое „халявщик“ я не знаю, но чувствую, что она и в этом права».

Чёрт Ванадий тоже пришёл на кухню. Он зажёг духовку и все конфорки, но не стряпал, а только смотрел на огонь. Осознание ему подсказывало, что, когда он созерцает огонь в оригинале, с ним творится нечто нестандартное, нечто особенное, волнующе-возвышенное. Но вскоре в осознание вкралась недостойная мелочность: «А крылохвост? Изувечив мой крылохвост, огонь злобно со мною поступил. Так, быть может, пиетет к огню ложен?» «Нет, не ложен! — вспыхнуло в осознании. — Не огонь был повинен, но я, Зи-Зи озлив. И в том ещё повинен был я, что посмел благородными пламенами мусор без смысла поджигать. Для того ли призван я? Нет, не для того! А для чего?»

Тихое шуршание, раздавшееся за спиной, отвлекло. С трудом оторвав глазницы от огня, Ванадий обернулся. Шуршали, оказывается, листья лимонного деревца, которые гладила фея Ляляка Винтоногая, выражавшая таким образом благодарность за питание.

— Фея! — обратился он к ней. — Я соизволяю извиниться за то, что на свалку тебя увлёк, принуждая!

Она успокоительно улыбнулась:

— Я уже забыла об этом.

— Это возносит тебя в максимальность. Хочу спросить: знаешь ли ты, что есть миссия?

— Ната объяснила, что миссия — это когда мы все собираемся на Физическом Плане, чтобы спасти Мироздание, и от этого сами становимся мощными и возвышенными.

— Я таким и становлюсь! — воскликнул Ванадий. — Я величественно манкировал питанием своим, ибо не пёк рептилий, имея возможность! Не пользуясь, я любовался пламенами духовки и конфорок! Любуясь, я возвышенно простил огню ущербы тела своего!

В осознании феи Ляляки Винтоногой вспыхнуло смятение. Возникали вопросы, но не возникали ответы. Быть может, всё-таки, чёрт Ванадий Крылохвостый возвышен? Но тогда почему Ната умная, считает, что он пошляк, бытовик и халявщик? Вдруг она неправа? Но если он истинно высок в нынешних помышлениях своих — то, конечно, восхитится её Ритмиолами, и у них всё-таки буду отношения сладостные высокой сладостью…

— Готово дело! — послышался из прихожей голос Геннадия. — Идите, господин хороший, на кухню, вон туда и покажитесь своим землякам!

— Как новенький! — с гордостью объявил он, усаживая Бария на табуретку.

— Тебя, ничтожество, никто не спрашивает, как новенький или не как новенький коллега мой, — завизжал Ванадий. — Пошёл вон из кухни!

Когда раздались эти грубые слова, в осознании Ляляки означилось: «У меня никогда не будет с чёртом Ванадием отношений, сладостных высокой сладостью».

* * *

Сразу после растворения феи Калиты Прозрачноглазой Аурум Безволосый переместил отображения всех красот подводной сферы на своё Внешнее Пространство, доселе ничем не заполненное, ибо интересов, кроме обязанностей, не имел. Среди перемещённых красот решил воздвигнуть монумент своей растворённой возлюбленной. Уполномочил Феррума Клинозубого собрать много наикрасивейших подлинников, дабы сей монумент был достоин изумительной Калиты. Феррум выполнил задание и доставил на Пространство Куратора шёлковые розы, копии драгоценностей и другие изящные вещицы, а также подлинники бисера, подлинники жемчужин, белые кружева, резные виньетки с богатых гробов и много белой атласной ткани.

Аурум собственноручно отформовал из стеганого атласа туловище монумента, сделал конечности и голову. Черты лица означил подлинниками бисера и жемчужин. Глаза — подлинниками гранёных аквамаринов. Волосы, сделал из кружев. Постамент — тоже собственноручно отлил из перламутров всех оттенков, и сам же украсил монумент резными виньетками, шёлковыми розами и другими изящными вещицами.

Закончив работу, он до крайности удивился делу рук своих, ибо доселе был уверен, что его дутые, и потому неловкие, тщательно отполированные, и потому скользкие пальцы не годны для созидания грациозной красоты, не говоря уж о том, что, будучи вполне типичным чёртом, Аурум Безволосый к творчеству не тяготел. Он не понимал, как сумел изваять столь дивный монумент. Но ведь изваял! Мало того: он ещё и закачал в атлас отображения воздушных масс предвечернего и предутреннего неба, ибо хотел, чтобы монумент, подобно живой Калите, мог витать среди отображений подводных красот.

…Выполнив обязанности дня, Аурум Безволосый вышел на своё Внешнее Пространство, И, как всегда, снял с постамента фигуру Калиты, пустил её витать среди отображений подводных красот, а сам разместился на постаменте, дабы любоваться на монумент возлюбленной.

Атласная статуя кружила вокруг отображения подводной лодки, той самой, где некогда Калита прятала сына.

Безумно хотелось излучать даже на её монумент, но Аурум знал: монумент вернёт его излучения охлаждёнными, отяжелёнными, угнетающими. Сверхусилием он сдержался и направил осознание на дела миссии. Упрекал себя: «Я послал Бария на миссию, поддавшись гневу. Это ошибка. Второй чёрт на миссии излишен. Будучи огорчён сыном, я допустил ещё одну ошибку — отправил на миссию некомплект: не послал злыдню, не послал зомби. Пошлю. Но время уходит. Есть риск, что за потерянные дни дисбаланс на Физическом Плане может стать необратимым. Всё плохо, и во всём виноват я. О Калита, что мне делать?!»

Шёлковые розы зацепились за неровности подводных пригорков, и лицо монумента отвернулось. Печаль по Калите так сильно напрягла литое сердце, что оно чуть не взорвало его чеканную грудь. Аурум загудел столь громко и печально, что отзвук прокатился по всему Уровню Отображений, на миг погрузив в тоску каждого из обитателей. Потом он отцепил шёлковые розы от неровностей подводных бугорков, поднял изваяние на руки и вернул на постамент. Прижавшись головой к атласной груди Калиты, он гладил кружевные волосы и шептал:

— Как мне поступить, изумительная Калита, что я должен сделать?

Ответ получил сразу.

«Отправь двух зомби, двух злыдней и ещё одну фею, — словно бы произносил голос Калиты. — И тогда все разновидности миссионерщиков будут представлены соразмерно и миссия усилится и сделается преодолимым грозящий дисбаланс. Второй феей пошли Сабатину Крупноглазую. Её рассудительность уравновесит восторженность феи Ляляки Винтоногой. Все отправления проведи сегодня в Послезакатный Миг. Не волнуй себя. Всё будет хорошо».

Куратор Аргентум звонко с облегчением прогудел:

–О, бесценная Калита, спасибо тебе!

Он осторожно прикоснулся к атласным губам чеканными приротовыми извилинами и удалился на своё Внутреннее Пространство. Там он лёг в футляр с углублениями, соответствующими его телесным составляющим. Устройство футляра исключало движения. Бездвижность успокаивала.

Засыпая, прошептал:

— О, Калита! Сколь переливчата ты была…

* * *

Фея Сабатина Крупноглазая не сомневалась, что фея Матина Чудогубая прельстила Бария экстрактом козлятины, а вовсе не своими знаменитыми губами, как она убеждала заказчиц. Матина буквально закармливала Бария любимым деликатесом. Гелий Многобрюхий, который подглядывал за Матиной, рассказывал, как она, сделав губы сердечком, капает экстракт из отображения пипетки прямо в раскрытые приротовые извилины возлюбленного. Стыдно фее так унижаться!

Лихо приходилось Сабатине без Бария Прямоногого. Безмерно терзало неосуществляемое желание вбирать своими крупными глазными пятнышками эксклюзивную переливчатость любимого, а потом долго излучать на его прелестные ноги.

Чтобы заглушить тоску, Сабатина занялась переобустройством спального места. Перерасположила подушки с расчётом только на себя. Имея овальное туловище, фея Сабатина компактно оплетала его перед сном своими четырьмя тонкими руками и четырьмя тонкими ногами, поэтому расположение подушек по краям спального места — гнездом — для неё было оптимально. Но когда Барий был здесь, она держала спальное место в вытянутом состоянии: ведь у него были длинные прямые ноги. Ради него она жертвовала собственным удобством…

«Следует жить не для кого-то, а для себя», — означилось в осознании, и фея Сабатина почти утешилась. Из отображения прикроватной тумбочки она вынула отображение платка и принялась осушать глазные пятнышки, переувлажнённые из-за недавнего стресса.

Сама себе говорила утешительно:

— Вот возьму и вся украшусь отображением стекляруса, потом приглашу Феррума поизлучаться. Конечно, излучение у него жёсткое и колючее, но зато я избавлюсь от комплекса невостребованности. А в подарок пусть добудет мне подлинник беленькой подушки. Раздобыть это для него не проблема, он сам рассказывал, что на Физическом Плане такую подушку кладут практически в каждый гроб.

Она почти утешилась, когда вдруг раздался оглушительный гул, и в глазные пятнышки ударила желтизна. Прогремел голосище Куратора:

— Собирайся на миссию.

Сабатина молчала, оробев.

— Отправка сегодня. В Послезакатный Миг. Всё.

Грохоча телом, Куратор выбросился на Общее Пространство.

Сабатина ужасно расстроилась. Покидать столь уютное спальное место! И лететь — куда?! Ещё неизвестно, есть ли там приемлемый комфорт! А что будет с её обустроенным Внутренним Пространством? Да и Внешнее Пространство у неё вполне уютное и приятное. Там тоже есть прекрасное спальное место, вернее, ложе для пребывания под отображением лёгкого ветерка. На нём любил отдыхать Барий. Как торжествовала Сабатина, когда он там лежал, а пролетающие мимо феи, чертовки и злыдни завидовали её счастью! Что будет со всем хорошим и старательно ею сделанным, когда она улетит на миссию? Она ж не Ляляка, у которой не обустроено! Как защитить свои Пространства? Кого бы расспросить?

В осознание Сабатины засеребрился облик Матины. Вот кто знает! Она была на миссии, и у неё из её Внутреннего и Внешнего Пространстве ничего не пропало. Но у Матины пребывает он, столь бесцеремонно укативший от неё, Сабатины, на отображении самодвижущегося шезлонга. Этот шезлонг она сама заказывала у Аргентума Светлотелого специально для него, для Барички своего, чтобы он мог лёжа кататься по Балюстраде Смотрового Уклона во время празднования Предзакатного Мига. За этот шезлонг Аргентум забрал у Сабатины её любимый надкроватный ламбрекен, перешитый из подлинника гробового покрывала. Да ещё обиду нанёс, небрежно проговорив: «Пущу на ветошь».

И всё-таки придётся лететь к Матине за советом и воочию увидеть их альянс. Ничего не поделаешь, сохранность обстановки стоит того, чтобы попереживать. Ведь сколько творчества пропадёт даром, если расхитят! Легко ли подобрать каждый компонент, согласно собственным свойствам и предпочтениям, идеально его разместить, да ещё продумать сменные нюансы, чтобы однообразие не удручало. Но самое трудное — это процесс поиска нужных вещей и деталей. На Складе Отображений всегда огромная очередь, в которой ни напитаешься, ни отдохнёшь. Многомиговое мучение гарантировано, даже если тебе нужен всего лишь малепусенький бантик на внешний рюш подушечки для левой слуховой розетки. А подойдёт очередь — начнётся новый дискомфорт, на сей раз для зрения. Конечно, ей в этом смысле легче, чем другим феям: её глазные пятнышки значительно шире и толще, но и они страдают от перенапряжения, когда на бешеной скорости проскальзывают все варианты нужной вещи, которых, как правило, не счесть. Как в таких условиях углядеть приоритетное? Как, не растерявшись, успеть нажать на Сигнальный Бугорок? А не успеешь углядеть или, что ещё обиднее, углядев, не успеешь нажать — заново становись в очередь… Да. Посетить Матину придётся. Как бы там ни было, фея фее всегда поможет.

Сабатина решительно тряхнула овальной головой и стала собираться. Поверх домашнего балахончика, такого, впрочем, красивенького, что годился бы и для летательных танцев, она набросила надувную пелеринку, чтобы шея во время полёта отдыхала; сверху натянула летательный плащ, предварительно опрыскав его отображением парфюма «Плезенс», который очень нравился фее Матине. «Надо подарить ей этот парфюм. Весь флакон», — вспыхнуло в осознании. Она положила отображение флакона с парфюмом в подмышечный карман плаща и стартовала, направив тело по овальной траектории.

Продолжение следует