И в слово лёгкое вместишь ты напоследок. Стихи

***
И в слово лёгкое вместишь ты напоследок
косматый промельк придорожных веток,
на пальце мёд и варежку в снегу…
Куда-то вдаль над местностью печальной
оно плывёт ладьёю погребальной,
а ты в траве сидишь на берегу.

Но будет день и будет ночь кривая,
и ты пойдёшь, пути не разбирая,
водой ли, глиной, воздухом во мгле.
А там зима растёт из рукавицы,
и снег встаёт, и вспорх синичий длится,
и твёрдый мёд сияет на столе.

 

***
Порою мы как будто из стекла,
чуть тронутого снегом и туманом.
И смертная тогда подходит мгла
к скрипящим рамам.

И что же видит?
Луковичный всплеск –
зелёное растёт из золотого.
Стакан гранёный вспыхнул и воскрес,
и обратился в слово.

И в небо превращается проём,
и вестью вещь становится нетленной –
и как тогда мы, Господи, поём
самозабвенно.

 

***
Мой сын, птенец, моих тревог наследник,
пчеле и облаку, и снегу — собеседник,
и муравьям, ползущим по листу…
С трудом сняв цоколь с лампочки стоваттной,
он целый мир, прекрасный и громадный,
в округлую вселяет пустоту.

Щепоть земли, лесного мха немного
и камушек, подаренный дорогой,
и две-три капли дождевой воды.
Еще чуть-чуть — здесь свой возникнет воздух,
и в новом небе засияют звёзды,
и свет дневной придёт из темноты,

верней, как водится — из сказанного слова.
И станет лесом мох сырой, и снова
новорождённым зеленеть холмам…
И я кричу: «Сейчас ты всё разрушишь!».
Сын отвечает: «Я вдыхаю душу»,
своё творенье поднося к губам.

 

***

Ты говоришь: «Мороз.
И нужно над подвалом
продушину закрыть,
и лук в сарай убрать…».
Как сладко и темно под старым одеялом
и грушам золотым, и луковицам спать!

И думается мне, что вещи и растенья,
обычные слова и плач ночной, и смех
невидимые нам отбрасывают тени
куда-то вверх.

И тени всё растут — зима им не помеха,
светлеют и поют, и обретают вес.
И ширится для нас продушина, прореха
в стене небес.

 

***

Как будто кто нарушил зрение
одним движеньем светлых рук —
простых вещей преображение
мне всё мерещится вокруг.

Вот груша жёлтая и в крапинку
в ладони дрогнула, светясь.
Блестит бронзовка — словно запонка
в траве отцовская нашлась.
И детство сладкое и длинное
лениво возникает тут,
пока булавка стрекозиная
скрепляет облако и пруд.

 

***
Живи, мой друг, в апреле голубом,
тончайший воздух разбивая лбом,
пока бурлит и пучится природа,
пока тебя спасают от тоски
отцовских ульев белые мазки
на сумрачной холстине огорода.

 

***
Утром сумрачный и сонный
в мир выходишь из ворот —
тонкий след инверсионный
оставляет самолёт.

Паутинка в небе либо
на картоне голубом
место правильного сгиба
для поделки Божьей он.

И представишь — хоть нелепо —
ель вселенскую, на ней
неприметный кубик неба
средь рождественских огней.

 

***
И думаешь, что с возрастом сильней
ты ощущаешь перемену ветра
и приближенье снега и дождей,
и напряженье солнечного света.

Душа порой нема и холодна,
а тело всё отзывчивей к погоде,
приходит ли печальная зима,
броженье ли апрельское в природе.

И две цикады звонкие в ушах
поют весь день настойчиво и мерно,
и кровь-кузнечик цокает в висках —
в согласии с давленьем атмосферным.

И полуночный всё прозрачней страх.
Глядишь в окно, когда тебе не спится,
и кажется, в снегах и лепестках
уже совсем не больно раствориться.

 

***
Что человеку осеннему надо?
Света немного из голого сада,
нежности тёмной,
тепла —
можно печного, а можно людского,
можно лоскутного и шерстяного,
чтобы тихонько текла

жизнь в ожидании первого снега,
чтобы смотреть как стремится с разбега
лист залететь на окно,
кружит, прощаясь, скворчиная стая,
и в мутноватой бутыли, играя,
в трубочку дышит вино,

как за оградой приятель твой грустный
к дому идёт между скирд кукурузных,
к белящей стену жене…

Что человеку осеннему надо?
Света немного из голого сада,
сладкого снега во сне.

 

***

С молочным тёплым небом в голове
шагаешь ты по инистой листве
в расшатанном ноябрьском полусвете.
Долбит ворона на суку орех.
Из всех щелей, из всех земных прорех
глядит зима и насылает ветер.

Предзимний мир до веточки продрог.
Но и сюда приходит тихий бог
с пчелою в пряди
и стрижом в ладони,
и говорит он: мой печальный друг,
есть только жизнь — и ничего вокруг,
есть жизнь и… жизнь,
и ничего нет кроме.