Памяти Мих. Победимского
А ты в ответ мне — свет
Смирения гордыню одолев,
Непрожитую боль превозмогая,
На память жгут терновый возлагая,
Вдохну и выдохну созвучья нараспев.
От мерзлоты не вечной околев,
Пронзительность ее осознавая,
Спасительное слово призываю,
Победоносно крикнуть не успев.
Гонг колко, гулко огласит предел,
И, двигаясь к нему непобедимо,
Ты видишь тех, кого любить успел
Спасительно, светло и не ревниво.
Фонарь не светит. Мечется сонет.
Всё это о тебе. А ты в ответ мне — свет.
Калечный гул и водорослей гниль
Тяжелый свет. Светящаяся тяжесть.
Пространство зарастающих эпох.
Слепой певец от груза лет оглох
И, онемев, о прошлом не расскажет.
Луна в ущербе, и порочен путь,
Несносен странник, и беспечен путник,
Им не добраться до конца, до сути.
Что впереди? Паров болотных муть.
Калечный гул и водорослей гниль,
И безглагольности глухая прокаженность,
Пустого времени слепая протяженность,
В нее язык безвольный угодил.
И света не было. Запаздывал рассвет.
Который год, какую бездну лет.
Скальдов скалистые следы
Сквозь страхом скованные льды
Хрустит до боли позвонками:
Скальдов скалистые следы
Зорко смыкаются за нами.
И звуки вековой пальбы
Понуро лепятся кругами
И лепетом слепой мольбы
Дрожат и гаснут в дерзком гаме,
Нас изгоняющем, а мы
Всё издеваемся, хохочем
И место в преисподней прочим
Внутри безмолвной глыбы мглы,
Вне времени, средь льдистых скал,
О чем нам Данте рассказал.
Прости за прямоту, мой друг и брат
Противоборствуя с распадом и разладом,
Подковы разгибаю в светлый круг,
Руки дрожат под вечер, брат и друг,
И это мне награда и расплата.
С мучительной усладой нету сладу,
Докуку липкую кому ты сбудешь с рук?
Сказал поэт, что старость — Рим, и вдруг
Всё шире шаг, и ты бежишь от смрада.
Конюшни чистить и дороги мыть,
Прадедовскую славу соскребая,
По Тибру, звонко возглашая, плыть,
По полной от сограждан огребая.
Ты для безумств немного староват,
Прости за прямоту, мой друг и брат.
За всё про всё один обол!
Огромен крошечный обол,
Вкус медный и шероховатый,
Еще живых зовут за стол
Невыносимо угловатый.
Харон невероятно зол:
Не по труду его оплата,
Обод потерт, облый обол,
Одёжа — стыдная заплата.
О, подлые! Забастовать!
И пусть они себе как знают,
Пускай к богам своим взывают,
А мне, похоже, вистовать!
Здесь пашешь день и ночь, как вол!
За всё про всё один обол!
Июля илистая мгла
Июля илистая мгла —
Предтеча тающего света,
Ты уходил, и тьма влекла
Мрачным предчувствием сонета.
Что? Эта тьма была светла?
Речь прячет слово от ответа.
Охранной грамотой легла?
«Я здесь» — дыханье, знак и мета.
Ты здесь. Мне внятна твоя речь,
Я тоже здесь, пока мы вместе
Поквохчем, брат мой, на насесте.
Построим планы. Сладим печь.
Пока не выправит нам слог
Иной, страдательный залог.
Словно ребенок лепит снеговик
Суровой нитью сшить разорванные годы,
Заплаты наложив, всё перелицевать,
Листая день за днем изменчивые моды,
Дивиться, позабыв, как прежде, порицать.
Готически струящиеся своды
Вздымают зренье ввысь, чтоб время прозревать:
Мятущихся людей и мертвые народы,
Их жизнь и смерть невольно прорицать.
Пишу черновики, не я их буду править,
Увы, пренебрегут и памятью моей,
Медлительной стремительностью дней,
Изъятием из самых мягких правил.
И все-таки пишу я черновик,
Словно ребенок лепит снеговик.
Враждебен социум, безбрежен океан
Враждебен социум, безбрежен океан,
Я людям предпочёл слова, они их не достойны,
Их умиления глупы и непристойны,
Как ложью переполненный стакан.
И пьют и льют улыбчивый обман,
Играют в свои маленькие войны,
Тем временем Пегас хиреет в стойле,
Не лает пёс, распался караван.
Что нам до них? Стоят или идут?
Воюют или мирятся? Всё всуе.
Лукаво правду-матку режут-гнут?
К Копернику мы больше не ревнуем.
Нам с каждым днем всё ближе и милей
Замученный увечный Галилей.
В созвучия себя перелагая
В созвучия себя перелагая,
Дух укрощая и прощая плоть,
Идущий за тобой, стихи слагая,
Вяжет, скрепляя чистым словом, плот.
Чтоб Летой плыть, легким веслом играя,
Деепричастный обретя оплот,
Гудит свобода, говорят, нагая,
Но воля вольная вольнее всех свобод.
Я следом, за тобой, не догоняя,
Регаты нам, ты знаешь, ни к чему,
Я за тобой, наш путь обороняя,
От твоего свой след не отличу.
Рассвета вечного слепительны лучи,
Где я, где ты, попробуй, отличи.
С тобой побуду, откосив от мира
В сонетную закованный броню,
С тобой побуду, откосив от мира,
Утешною строфою охраню,
Газеткою прикрывшись для блезира.
Задумавшись, газету уроню,
Обман откроется, и выгорит порфира,
Но, гордо встав, осанку сохраню,
Домой вернусь, налью себе кефира.
Во сне услышу: ты меня зовешь,
Беседовать ночами нам привычно,
Мой голос этой ночью будет зычным,
Хоть у соседей вызовет он злость.
А спозаранку проскрипит кровать:
«Вставайте, граф, броню вам надевать!»
Я жрец, я дым вздымаю в небеса
Я жрец, я дым вздымаю в небеса,
Дым жертвенный для милости Господней,
Стекает кровь и гаснет в преисподней,
Там кружит обод ржавый колеса.
Там звуки не живые словеса,
Там замысел творения негодный,
Нечистый глас нечистого народа,
Вождей его нечистых голоса.
Дыма движенье нервное слежу,
Непостоянное, то в сторону, то выше,
Я — зрение, виденья жажду-жду,
Но глух-и-слеп, не видит и не слышит.
Рассеялся, на этот раз конец.
Раскладывает жертвы новый жрец.
Всё текст: и звуки, и слова, и даты
Всё текст: и звуки, и слова, и даты,
И знаков препинания набор,
Весь этот в детстве вызубренный сор,
Страницы русские обильно им богаты.
Всё текст: то, что тебе никак не надо,
Что не любимо с детских древних пор,
Бесстыже верткий головной убор,
Ему ветра так жутко были рады.
Срывает, ты за ним, а он летит,
Черт с ним, пускай летит, что скажут дома?
Пускай летит, пускай тебе влетит,
Звонко горит, что сено, что солома.
Так горек, короток, так скоротечен жар.
Зола. И жизни выгоревшей жаль.
Когда мы планами Всевышнего смешили
Когда мы планами Всевышнего смешили,
Была по пояс дикая трава,
И дни стремглав неслись, дыша едва,
За ними барышни цветной гурьбой спешили.
Мы вслед виршами глупыми грешили,
Бессовестно корежили слова,
Бродяжили, тужили, вволю жили,
И шла безвинно кругом голова.
Теперь один иду я, огибая
Колкую память, гулкую навзрыд,
Двор проходной разбит-навек-разрыт,
Над ним нависла арка голубая.
И я под ней, ссутулившись, пройду,
Дудя в тобой забытую дуду.
Входящих нет, все удаленные
Входящих нет, все удаленные,
Отправленные — без ответа.
Отмеченные? Отлученные?
Как соловью дожить до лета?
Когда буруны убеленные
Тьму разнесут по белу свету,
И чайки, ветром окрыленные,
Явят нам скверную примету.
В тот час, когда знаменье явится
И разгуляется стихия,
Огромный Петр на утлом ялике
Спасет, и напишу стихи я.
Что жизнь для смерти — слабый довод,
Что для стиха жизнь-смерть лишь повод.
Жизнь вечную никто нам не сулил
Жизнь вечную никто нам не сулил,
Не столь грешны, чтоб вечно нам скитаться,
С цветущим садом, пиршеством чернил
Предуготовлено невечным распрощаться.
С избытком слов, созвучий, света, сил,
Со всем, с чем только начали срастаться,
С вином, что медленно ты в мех намедни влил,
Едва пригубил — навсегда расстаться?
Террасы ладил и ласкал лозу,
Стелящуюся брал ты не насильно,
Оберегал и высекал давильню,
И смахивал невольную слезу.
Зажгу фонарь, по улицам пойду,
О, Господи, кого я там найду?
Как хорошо молчать о чепухе
Как хорошо молчать о чепухе
Внимательно, внушительно, небрежно,
Величественно спрятавшись в стихе,
В нем вольно воспаряя и безбрежно.
Прислушавшись, в соседском петухе
Признать пророка времени, прилежно
Он возвестит явление Тихе,
Богини случая, пронзительно и нежно.
Какое счастье принесет она,
Какая с нею явится удача,
Когда ее увижу из окна,
Прорезанного в вековечном плаче?
И сколько слов услышу лестных,
Следя движенье тел небесных?
На стенах дымным взглядом рисовать
Рисую дымом в воздухе, черты
Разносятся, не смея единиться,
Дали туманны, облака черны,
Сквозь тьму-и-дым не проступают лица.
Но вот они, бессмертные, мертвы,
Проносятся, страшась в едином слиться,
Стремлению упорному верны —
Стать дымом, чтобы больше не случиться.
Дым укротить! Залить огонь водой!
Источник искушенья уничтожить!
Неутоленное желание скукожить!
Всё затоптав, стремительно домой!
И, обессилев, рухнув на кровать,
На стенах дымным взглядом рисовать.
Из-под корчи бича
Из обманчивых снов —
Огнекрылый скакун,
Огнедышащих слов
Одичавший табун.
Вырываясь на волю
Из-под корчи бича,
Возносясь в грязно поле,
Чернея, дичать.
Различаются мастью,
Неотличны судьбой,
Непокорною страстью
К воле дикой одной.
И несутся ордой
Дугой Ра, ра-ду-гой.
Так пляшет смерть зазывная во сне
На грифельной доске ли, на песке,
На солнце пятнами или на небе дымом,
С трудом дыша, плясала боль в виске,
Как в танце мотылек необратимом.
Так пляшет смерть зазывная во сне,
Пламя звенит в кусте неопалимом,
Так возникает текст, томясь в тоске,
В осоке и грехе неумолимом.
О боли это всё, о мотыльке,
А не о доблестях, о подвигах, о славе,
О сизых сливах и на слово праве,
О дымом прокопченном потолке.
А мотылек, свой завершая бал,
Огонь сжигая, гордо танцевал.
Трехглавый к жизни нашей безразличен
Прикармливая Кербера, сдружусь
С трехглавым шелудивым грозным стражем,
Рычит он редко и устало: стар уж,
Страшилище новоприбывших душ.
День ото дня у входа я кружусь,
У парок не спроворив лишней пряжи,
В Афинах, Риме ревностно тружусь,
Хоть и желаю загорать на пляже.
Тайное тайных видеть не дано,
Да и оттуда ты никак не виден,
Осуждены на то, что суждено
Нам вследствие соитий и наитий.
И делать нечего, хоть приговор обиден.
Трехглавый к жизни нашей безразличен.
Грешно нам жаловаться, брат
Грешно нам жаловаться, брат,
Мы выжили в лета глухие,
И, годы пережив лихие,
Я книги вырастил, ты — сад.
Отраду изо всех отрад —
Страницу среди роз и лилий,
Награду изо всех наград
Прочли мы, заново открыли
Давно ушедший день и час,
Костер угасший, остров, профиль
Уральских гор, и Мефистофель
Глядит задумчиво на нас.
Теперь чугунный не у дел,
Он, почернев, осиротел.
На посошок себе я булькну
А нынче у меня запой,
Пить за двоих совсем не дело,
Но твой стакан осиротело
Глядит на мой полупустой.
Он полуполон, но за мной
Смерть ему гнаться не велела,
Она от злости побелела,
Что я нарушил твой покой.
Всегда права, брат, смерть, прости,
На посошок себе я булькну,
Так отзовется больно, гулко,
Что не снести, не унести.
Не поднести, о, окаян,
Смертельно пьян пустой стакан.
На цыпочки над временем привстать
Здесь остаются только с болью боль,
А с ними так не сложно расставаться,
У этой боли имя есть, но в святцы
Больных имен заглядывать уволь.
Всем избранным к познанью воли воль
Отпущен миг последний, чтоб собраться,
Из сил последних улыбнуться: братцы,
Изобразить сердечко — выйдет ноль.
Ноли тугой восьмеркой распластать,
Бессмертно для простор за горизонтом
Озонным зонгом и голодным звоном,
На цыпочки над временем привстать.
Дымом взойти над домом с небосводом,
Ночь пережить, чтобы уйти с восходом.
Когда я научусь словами называть
Когда я научусь словами называть
То, что назвать словами невозможно,
Тогда тебе отвечу односложно
И буду к Богу немощно взывать.
Чтобы меня Он научил признать
Тебя в невидимом отважно, непреложно,
Когда смятение неясное тревожно
Придет меня настойчиво призвать.
В движении без голоса, без лиц,
В том неизведанном здесь, на земле порядке,
В той пустоте без меры, без границ,
Чьи притяжения невнятны и повадки.
Живому это не дано познать,
Произносить, словами называть.
Лотосом голос взойдет
Лотосом голос взойдет,
Логосом вызреет колос,
Волею вольною соло,
Светом на землю сойдет.
И за собой позовет,
Голым поманит оболом,
И, простираясь простором,
Махнет — от ворот поворот.
Сторож трехглавый, мол, лют,
К холоду ты не привычен.
Здешний задиристый люд
Слишком заборист и зычен.
Песенке сколько ни петься,
От музыки некуда деться.
Эти созвучья ты мне диктовал
Эти созвучья ты мне диктовал,
Покуда над землей она кружилась,
Душа твоя: слишком с моей сдружилась,
Чтоб ангел смерти враз всё оборвал.
А дальше? Слов кромешный карнавал.
А дальше? Не томи, яви мне милость!
Что дальше? Чтобы дальше ни случилось,
Твое оно! Взовьет воздушный вал,
Накроет и потащит, унесет,
В открытой бессловесности оставит.
Чтоб свет не бил, захлопнет ветер ставни,
И вздрогнет с ржавым скрипом колесо.
И прозвучит: «Не жжет тебе, не жмет?»
Телега тронется, конь жалобно заржет.
Идя у языка на поводу
Вслед за зерном и сеятель падет
На том же поле и под небом тем же,
Взойдет на этом утлом месте реже,
Когда дождь благодатный снизойдет.
Но, к слабости живущих снисходя,
Их одарит безмерным урожаем,
Невечным благом смертным угождая,
Неверием в бессмертье изводя.
Увечною безличностью немой
Объемля пропасть: был ты или не был,
Хоть и нелепо, но, вверяясь слепо,
В поле приду, паду к себе домой.
Идя у языка на поводу,
В единый миг я жизнь и смерть сведу.
Как холодно в июльскую жару
Как холодно в июльскую жару
Мне вспоминать о позапрошлом лете,
Казалось, навсегда засохшей Лете,
О солнце, закипающем в пару
Пространств, с утра спелёнатых в туман,
Ночь напролет безмолвно ликовали,
И было нам наградою: желали
Младенчества сладкий вкусить обман.
И вечной жизни нежил нас дурман,
И беспредельностью обманывали дали,
Они нас с бесконечностью сверстали,
Дав покурить беспечности кальян.
Ванильно пахло сдобным домом,
Травой и свежей краски томом.
Теперь слёзы терпеть не по плечу
Я над собой и над тобой взлечу,
Я для полета все слова истрачу,
И потому ни разу не заплачу,
Теперь слёзы терпеть не по плечу.
Созвучиями звонко заплачу
За выпавшую в жизнь мою удачу
С тобою быть, замученную клячу,
Прощу Пегаса, не поколочу.
Чист понедельник, Чистые пруды,
Всё начисто, иначе всё насмарку:
Пречистые заботы и труды,
Память и честь, и чистые фольварки.
Исчёрканный, исчерченный мой лист,
Господь, благослови, чтоб не был чист!
Черный квадрат стихом закрасить белым
Ты первый в списке писем удаленных,
Навечно первый, пока комп урчит,
Ты перед вечностью зыбко дрожащий щит,
Звенящий не опавшим еще кленом.
Еще не осужденный сонным стоном,
Еще живой, ведь трубный глас молчит,
Еще не глючит комп, ручей еще журчит,
Еще не бредит стих мой Джоном Донном.
Еще горит костер, еще луна желтеет,
Еще плывет сколоченный мной плот,
Еще довлеет злоба дня, жалеет
Оставить на ночь звездам небосвод.
И мучит жажда: смело и умело
Черный квадрат стихом закрасить белым.
В коморке кроткий страх живет давно
В коморке кроткий страх живет давно,
Дичая неприметно, одиноко,
И есть река такая: Ориноко,
И город есть с названьем диким Дно.
Познать диковинное не дано,
На странности наткнуться ненароком
Шансов немного, всё короче сроки,
В каморке хрипло хлопнуло окно.
Тащит, страша, таящее предел,
Прельстительною тайной зазывает,
Таинственной тоскою завывает,
Миг — и пострел к разгадке не поспел.
Что за река? А что за город Дно?
Друг с другом они, видно, заодно.
Последний восприемник и наследник
Последний ты, кто понимал меня,
Зорко звучащий, словно Всадник Медный,
Зовущий из огня да в полымя,
Последний восприемник и наследник.
Последнему тебе читал стихи,
Последний, кто сказал мне напоследок:
«Дни, друг, лихи, а ночи, брат, тихи,
Неясен замысел, их умысел неведом».
Так мне неясен спешный твой уход
И замысел Всевышнего неведом,
Стук молотка, с торгов последний лот
Уходит, все за ним уходят следом.
Пустеет зал, в пыли лежит Даная,
С ценой в противоречие впадая.
Но только тех, кто сотворен пером
Я был Евгением, чего же не побыть
Мне Медным всадником, вздымающим пучину,
А может, Пименом, гасящим дней лучину,
Иль иноком, желавшим Русь добыть?
— О, Господи, кого мне воскресить,
За что, Всевышний, даровал мне это,
Грехи мои не можешь Ты простить
И вольности пугливого сонета?
Он по снегу петляет от стрелы,
Он по жнивью стрелой летит от пули,
Он кружится с безумием юлы,
Он ночи ждет, он жаждет, чтоб уснули
Все, кто поет и плачет под окном.
— Но только тех, кто сотворен пером.
По полной за него мы! По одной!
Отбой! Домой! Трубит труба: отбой!
Войны окончены. Иссякли поединки.
Со львом овца. И вол посередине.
Дым стелется над полем за тобой.
Но ты мне трезво говоришь: «Постой!
С тобою мы вдвоем на голой льдине?
И ты собрал зверьё всё воедино,
Как праведный спаситель мира Ной?»
И я, трезвея, возражу: «Ну, да!
Не сам ли ты мне наливал по полной?»
А ты: «Не ври, всё это — ерунда!
Бутылка на двоих, ну, братец, полно!»
Спаситель мира вам не звук пустой!
По полной за него мы! По одной!
Только слышнее голос твой стократ
Всё сложится, сойдется, зазвучит
Мелодия молитвенно и тонко,
Река, вбирая светлые ручьи,
Лучисто путь свой продолжает звонко.
Полночный город перед сном урчит,
Сплетая звуки нехотя и сонно,
Поздний автобус хрипло пробурчит,
Утробно, непотребно, заоконно.
Чем тише, тем всё явственно слышней
Невидимое в суматохе громкой,
Шелест мышиный тихо шедших дней
Жизни ушедшей, мелкой и огромной.
Всё, как всегда, по-прежнему, мой брат,
Только слышнее голос твой стократ.
Стаккато, и с трудом ухватывая нить
Стаккато, и с трудом ухватывая нить,
Чтобы связать оборванные звенья,
Чтоб заново все дни соединить,
Пропавшие навек из поля зренья.
Капля за каплею в сосуд единый влить
Всё розное: прощанья и прощенья,
Не позабыть и пусть не возлюбить,
Но ненависть предать земле, забвенью.
Вы скажите: обманываться рад.
Пожалуйста, вы только обманите,
Лишь намекните, только подарите
Чистый обман во множестве карат.
Вы скажите, что не сойдет мне с рук.
Язык мой — враг? О, нет, язык мой — друг!
Зовут музык на тризне петь-играть?
Движенье лет, движение созвездий,
Движенье мысли и движенье дней,
Движение созвучий, мести, лести,
Движение подземное корней.
Покой давно отзеленевших листьев,
Уставших слов неслышимый покой,
Покой не тронутой новым движеньем мысли,
Лодок покой над высохшей рекой.
Сближенье трапезы беспечной с тихой тризной,
Скольженье звезд, сближенье облаков,
Сближение, соединенье слов,
Смерти сближенье, единенье с жизнью.
Как с этим жить? Как с этим умирать?
Зовут музык на тризне петь-играть?
Скорей, певец, приди, меня согрей!
Душа мрачна, скорей, певец, скорей!
Скорей мелодией освободи от муки,
К тебе за милостью протягиваю руки,
Скорей, певец, приди, меня согрей!
Неистово свистит, гремит Борей,
Тучи несет и траурные струги,
Черным белы ангела смерти слуги,
Сам в пене вод грядет из-за морей.
Как буря белая, мелодии черны,
Как добрый зверь, враги поэтов сдобны,
Как юные слова неистовству верны,
Как певшим их разительно подобны.
Темна печаль измученных сердец,
Их исцелить скорей, спеши ко мне, певец!
Души продаст любую половину
В моем пространстве места нет для вас.
Так я решил. Так нити жизни сшили.
Всему свой срок: тысячелетье, час.
Напасть? Припас? Кому что нагрешили?
Кому пропасть, кому к груди припасть,
Кого приблизили, кого вы отрешили,
Кого над кем владычество и власть,
Кого каким шутом вы нарядили?
Смеясь, в чужом похмелье пировать,
К безумию чужому не ревнуя,
И петь чужому богу аллилуйя,
И в дурака с чужим шутом играть.
Под плеть охотно подставляет спину,
Души продаст любую половину.
Всех щуплых истин немощных обман
Наследства не оставлю и следа,
Зато неистово свои умножу ставки,
Дары несметные царицы, скажем, Савской,
Всё промотаю, всё пропью до дна.
Останется жемчужина одна,
Её я в море опущу за скалы,
Вернусь домой, и мне споют шакалы
Гимн щедрости безумной, ерунда —
На это трезвые заметят голоса,
Ведь глупость всё: жемчужина и море,
Еще старик, и рыба, полоса
Щедрых даров прошла, давно уж в пору —
Начистоту и разогнать туман,
Всех щуплых истин немощных обман.
Девять беспамятно невыносимых дней
Девять беспамятно невыносимых дней,
Едва дыша, с твоей душа прощалась,
Бродила, озиралась и сжималась,
Земля тускнела под луной, над ней
Звезда кружила, маятой огней,
Холодным роем вечность отражалась
В пустотах неба черных, и казалось,
На светляки распался Водолей.
В немыслимости этой не жилось
Нелепой, задыхаясь, не дышалось,
Бессмыслица чертила вкривь и вкось,
Твоей рукой такое не писалось.
Я постигал: жуткий чужой узор
Есть смерти подступающей разор.
Тебя мне перечитывать теперь
Теперь мне перечитывать тебя,
Не смея ничего переиначить,
И медяками получать на сдачу
Себя в конце оплаченного дня.
Гулкую боль живую бередя,
Ее я между строк навек упрячу,
Окно открою — отворю удачу
И кровь больную, город обходя,
Покой вселяя, стража прострочит
Подковами, кто спит, не сняв вериги,
Кто в памятную вписывает книгу
Последние закатные лучи.
День затворит за мной утешно дверь,
Тебя мне перечитывать теперь.
Дух рыбаря в последнюю путину
Сжимается удавка, уже круг,
Всё ниже ворон, всё трудней дыханье,
Всё ближе нож, воздетый для закланья,
Ранимость взгляда и решимость рук.
Украшен ярко погребальный струг,
Без опознания готов, без опозданья,
И жрец, влекомый дерзостью познанья,
Дрожью стрелы натягивает лук.
Он, отрешая от последних пут,
От жизнью сотканной плывучей паутины,
Поет сигнал и отправляет в путь
Дух рыбаря в последнюю путину.
Он любит этот троп, отважный жрец,
Игрец, ловец, стригаль смертных овец.
Журчит прозрачным временем ручей
День этот в тягость, пущенный пращой,
Бессмысленность его невыносима,
Как колокольный пепел Хиросимы,
Словно оседлый табор кочевой.
По милосердной кротости вожжой —
Не миловал Господь от сизой силы,
И в свой черед я подставляю спину
Под бич зазубренно когтистый и чужой.
Что этот день? Во времени провал?
Пророчества никчемная прореха?
Из треугольника работал я овал,
Мне было к спеху, было не до смеху.
Журчит прозрачным временем ручей,
Время ничьё, чистый ручей ничей.
22-30 июля 2017, Иерусалим, Иудейские горы