Магдалине
Без десяти столетий новый бог
из римского подвала Палестины
выходит, спотыкаясь о порог.
Чужой народ ложится подле ног,
целует руки дева-магдалина —
пока ещё распутна и грешна,
а дом её — оплёван и обруган.
Господь идёт, но поступь не слышна,
идут за ним апостолы, мошна
великой новой церкви и хоругви.
И никому нет дела до того,
что с ними обнуляется эпоха,
и что потом Святейшества Его
состряпали из веры сотню войн,
и оживали чудища у Босха,
и вскрыт алтарь, и ризница пуста,
и праотцы безмолвны и бесплодны…
Мария, если б не было Христа,
какие пропадали бы места:
Вифания, Голгофа, Гроб Господень!
И чёрт-те что творилось бы с землёй,
где не сплелась Иудина верёвка:
полковники ушли бы на покой,
и жив Константинопольский герой,
и ты, Мари, и ты — работорговка.
Прометей
Приходят дни, когда нам — не до нас,
и даже пыль не увлажняет глаз,
спокойный сон идёт к другой кровати,
на нашей — о здоровье помолясь.
С Эдема сам Всевышний, матерясь,
спускается в космическом халате.
Нам видится за каждым горем Бог,
и детство убегает наутёк,
мелькая загорелыми ступнями.
А горе поджигает фитилёк,
и почва разрывается над нами,
и небо ускользает из-под ног.
Мы северный народ, мы Прометей,
не выключаем газовых печей
и заедаем сухарями водку,
но только не становится теплей,
и мы напоминаем циркачей,
зубами отбивающих чечётку.
Мы «в домике». Но слышит Бог, смеясь,
когда мы отлучаемся на час,
таращимся бессонными глазами
на снег, на свет, как будто в первый раз.
Не понимая, что случилось с нами.
Не понимая, что сломалось в нас.
Февральское
Поздний снег дорожит февралём так, как я — тобой,
что-то непоправимое чудится снегирю.
Замерзает наш город, прижавшись к трубе трубой,
фонарём к фонарю.
Мне достать бы бесценных минут, чей синоним — ты,
распихать по карманам, по ящичкам рассовать
и учиться быть неразличимой у темноты,
а у тайны — молчать.
Замереть, словно тать, затаившийся после краж,
и на счастье смотреть, и бояться его сморгнуть.
Только жаль, бесконечности нет, вот и город наш
отгоняет весну,
но бежит серафим, ни секунды не дав взаймы.
Тонок лёд на реке, с треском рвётся её киста,
улетает снегирь, и почуяв болезнь зимы,
снег шагает с моста.
Провинциальное
Когда-нибудь меня с небес взашей
из ангелов погонят с чемоданом
в ряды чертей, бомжей и алкашей —
всклокоченных, осиротелых, пьяных –
я побреду по родине ничьей,
по улицам ничьим за подаяньем.
В провинции привычный ход вещей
я узнаю по голубям вокзальным —
всё тем же, одуревшим от тоски;
по дворнику, метущему плевки;
по профилям прямоугольных зданий.
Я помню каждый тополь, каждый камень
и каждый колокольчик у реки.
И всё здесь неизменно, как всегда,
чудное постоянство поколений,
застыла Гераклитова вода:
всё тот же забулдыга в бакалейном;
рыбак всё тот же дремлет у пруда;
десятилетний старец жаждет знаний,
штудирует Платона у доски;
сквозь лупу наблюдает мирозданье
учёный, потирающий виски.
И только я — несвычный, пришлый, странный.
Но лучше мне исчезнуть с чемоданом,
чем бестолку в раю бренчать на лире
среди таких же братьев во плоти.
Схожу с ума на ангельской квартире,
держу стихотворения в горсти
и Бога умоляю: «отпусти
на все четыре…»
Время мыть камни
Время мыть камни. Время считать добро.
Время писать историю от руки.
Вот я рисую дом и — напротив — фронт,
город с табличкой огненной «помоги».
Город-герой, и чужак из него течёт,
словно из горла хрип, на пустой вокзал.
Вот я сжимаю ненависть за плечо,
и у неё сегодня твои глаза.
Время пить ярость и сплёвывать горький ком.
Время не слышать, не видеть, не говорить.
Вот я рисую небо с таким трудом,
не посмотрев, что болит у него внутри.
Город-оскал, если встанешь к нему спиной,
то не зевай и пули ребром лови.
Где здесь аптека? Господи-Боже-мой,
ты о какой всё время твердишь любви?
Время спать порознь. Время глазеть на птиц.
Время вытаскивать раненых из гнезда.
Город ссыпает лишнее из горсти,
город рисует мёртвые города.
Город штампует лица детей-сирот,
чёрные окна и страшные голоса.
— Дядя Палач, если завтра мой пёс умрёт,
кто ещё станет от смерти меня спасать?
Вавилон
Мене, мене, текел, фарес
(Дан. 5:26-28)
Два часа как площадь тиха, глуха,
сон украл последнего петуха,
там куриный бог ему сыплет семя.
Из кувшина идола бьёт фонтан:
не вино — вода. Виноградарь пьян,
он который час распивает время.
Истукан стоит. Человек спрямлён.
Человек, стоявший за Вавилон.
Вавилон, чьё время пил виноградарь.
Человек сухой, как его лоза,
и суха слюна, и суха слеза.
Истукан стоял. Человек не падал.
Пировал и здравствовал Валтасар.
Полногруды девки твои, Иштар,
и крате́ры целы, и кубки полны.
От кратеров звон — чужеземный звон,
и бежал за Зевсом вослед Тифон,
или это Зевс настигал Тифона.
Пять часов как площадь молчит, горда.
Истукан стоит, но бежит вода.
Человек, привязанный к истукану
просит пить вина, только нет вина.
Виноградарь мёртв, а Иштар пьяна,
царь царей заснул и вовек не встанет.
Семь часов как площадь темна, черна,
и петух доклёвывал семена.
Истукан стоял. Человек смеялся.
Человек, стоявший за весь народ,
хохотал, но только кривился рот:
«Мене, мене, текел, упа́рсин».