…Ляляка проснулась оттого, что стукнула входная дверь. «Ванадий прибыл!», — вспыхнуло в осознании. Она слезла на пол и в нетерпении поползла в прихожую, но, не успев одолеть и метра, вынуждена была остановиться, потому что натолкнулась на непреодолимое препятствие: то была пара больших жёстких ботинок. Тот, кто был в ботинках, ойкнул, да так громко, что кудри Ляляки взметнулись, как от порывистого ветра, потом присел на корточки и представился:
— Геннадий. Дневальный агент. Извиняюсь, что чуть на вас не наступил. А ваше имя и звание — фея Ляляка Винтоногая?
— Да, — Ляляка с удовольствием смотрела на симпатичное улыбающееся лицо дневального агента.
— Ната ещё не вставала?
— Вставала. И опять залегла. Вы спали целые сутки. Видно, намаялись, пока добирались.
— Как же Ната могла вставать, если я лежала на крышке её гроба? — удивилась Ляляка.
— Я вас поднял, переложил на картонку, а потом уложил обратно на гробик.
— Мне неловко, что я вас так обременила… — проговорила Ляляка. Забота Геннадия вызвала приток приятных ощущений.
— Ерунда. Вы лёгонькая, — улыбнулся Геннадий. — Когда приступаете к миссии?
— Не знаю. Вообще-то я жду знакомого…
— Кого, если не секрет?
— Ванадия Крылохвостого.
— Чёрта?
— Понимаете ли, он не типичный чёрт…
— Кто ж тогда типичный? Я, что ли?
— О, нет, вы физический человек. Речь идёт о Ванадии. Он столь возвышен!
— Вы, я смотрю, как фея, очень уж простая. Крылохвостый — именно что отъявленный чёрт. Хотя, зря я выступаю. Вы капитально на него запали. Вон глазки-то в раскоряку.
— Ах, Геннадий! — Ляляка с усилием вернула на место убежавшие к слуховым розеткам глазные пятнышки. — Я глубоко заглядывала в его глазницы и увидела в них близкую мне духовность.
— Духовность увидели? — удивился Геннадий. — Причём тут духовность? Это ж из религии, а Крылохвостый, наоборот, чёрт. Надо же, что делается! Черти во все тяжкие пустились: в любовь играют, в духовность даже полезли… Ни фига себе!
— Я слушала его лекции. Он широк, глубок, лоялен…
— Ну ладно, — сдался Геннадий. — Кушать хотите?
— Немножко. Но я не усваиваю кровь.
— Я тоже не любитель. Предпочитаю колбасочку, пивко, иногда водочку. А вы что любите?
— Нектареллы. Но могу питаться и нектарами.
Геннадий порылся в сумке, висевшей у него на плече, и вынул банку с персиковым нектаром.
— Такой подойдёт? Я купил племяннице, но могу отдать вам. А ей возьму, когда пойду с работы.
— Он из цветов?
— Нет, из персиков, стопроцентный. По крайней мере, так на коробке написано.
— Спасибо. Но сложность в том, что мой организм переносит только цветочные нектары.
— Интересно… — удивился Геннадий. — Другие феи фруктовые соки пили с удовольствием.
— Понимаете, у меня очень тонкий внутришейный клапанчик. Он нужен для исполнения Ритмиол, которые я сочиняю. А другие феи этим не занимаются. Поэтому у них нет такого клапанчика.
— Ясненько… А какой цветок годится?
— Любой. Лучше, если он будет с корнем.
— Понятное дело. Выжимать сорванный цветок — всё равно, что доить дохлую корову. Здесь-то у Наты никаких растений нет, она говорит, ей с пиявками хватает мороки. Но вы не переживайте, я вам принесу комнатный цветок от моей сестры. У неё ими вся квартира заставлена. Прямо сейчас и схожу. Она близко живёт, в десяти минутах ходьбы, так что я скоро вернусь, а вы тут будете за хозяйку. Никому двери не открывайте. Договорились? Хотя… — его взгляд упал на Лялякины беспомощно развинченные ноги: одна — в искорёженном колпачке, другая — совсем без колпачка…
Он сочувственно покачал головой:
— Вы так и так до дверей не доберётесь. Но мы это дело поправим.
Он ободряюще улыбнулся.
После ухода Геннадия его приятный облик ещё некоторое время оставался в осознании феи Ляляки, радуя и согревая.
Она переползла в комнату, устроилась на полу напротив окна и с восторгом смотрела, как листья высокого тополя играют с ветром и солнечным светом.
Начиналось с того, что ветер ласково гладил листья. В ответ листья трепетали. А солнце подсвечивало трепещущие листья то с лица, то с изнанки. Но тут вдруг ветер, притворившись свирепым, набрасывался на ветки. Ветки пускались в пляс, а солнце подхлёстывало их ослепительными вспышками. Потом ветер на некоторое время затихал, ветки прекращали танец, листья замирали и тускнели, а ветер, словно жалея, начинал их ласково гладить, они отвечали трепетанием. Игра начиналась заново.
«О, если бы рядом пребывал Ванадий! — мечтала Ляляка. — Как сблизились бы мы в совместном восхищении этой чудной игрой подлинников природы! Он убедился бы, насколько я возвышеннее его жены! Как только посмела она испортить столь эстетичный крылохвост мужа!»
Неожиданно в осознании означилось суждение: «Геннадий тоже выглядит по-своему эстетично». Она вдруг вздохнула. Вздох получился настолько глубоким, что в обонятельные канальца втянулись все запахи квартиры. Наиболее сильным оказался тот, что неприятной едкой струёй бил из кухни. Оттуда же раздался голос:
— Устремись! Я тут!
О, это, несомненно, был голос Ванадия!
К собственному удивлению она не столько обрадовалась, сколько растерялась.
— Иду, Геннадий, то есть, извините, Ванадий! — откликнулась она и почему-то без всякой радости поползла на его зов.
Ванадий, несмотря на малые, по меркам Физического Плана, размеры, ширился по всему пространству кухни. Подол его непомерно длинного летательного плаща тянулся от стены до двери, а рога на горделиво откинутой голове упирались в оконное стекло. Но крылохвост выглядел ужасно: почти утраченный, обмазанный смолой по уродливо обгоревшим краям.
На газовой плите была распахнута зажжённая духовка. Из неё-то и шёл тот самый запах. В духовке запекались какие-то тёмные бесформенные кусочки. Горели все конфорки. На каждой стояло по сковородке, на которой корчились и шипели такие же кусочки. Прищурив глазницы, Ванадий наблюдал за плитой.
Ляляка, наконец, вползла на кухню, и глазницы Ванадия развернулись в её сторону.
— Дождалась? — он самодовольно выпятил приротовые извилины. — Не терпелось? Подойди ближе! Да ты, оказывается, ползаешь… Это ничего. Как говориться, тяжело в адаптации — легко в регенерации! Ну, давай, ползи резвей, поизлучаемся.
Но Ляляка так утомилась, что больше не могла ползти. Она попыталась излучать прямо от кухонных дверей, но у неё не получилось. Она не излучала! Не излучала — и всё тут!
— Не зажимайся, мы ж на миссии. Пользуйся, излучайся вволю. Ну!
— У меня не получается, — Ляляка из вежливости вздохнула. Как ни странно, она не расстроилась.
— Ты заждалась, фейка-мейка, — снисходительно произнёс Ванадий. — Перенервничала, меня узрев. Успокоишься — излучение само попрёт. Мяско живопечёных рептилий полопаешь?
— Спасибо, но я ничего не усваиваю, кроме нектаров и нектарелл.
— Фу ты, ну ты! Тогда я сам полопаю. А ты любуйся! Сладчайшее зрелище узришь, счастливица: Ванадий Крылохвостый изысканно балуется деликатесом «Кровавые печёности»!
Он подтянул к плите табуретку, взобрался на неё, приблизил лицо к сковородкам и начал быстро поедать их содержимое. С хриплым посвистыванием он вытягивал приротовые извилины, оголял игольчатые зубы и свинцово-серые дёсны и, поддев рогами кусочки со сковородки, тряс головой, скидывая тем самым еду себе на дёсны; с дёсен — перекатывал на зубы, с бешеной скоростью жевал и, наконец, вспыхнув глазницами, проглатывал.
Ляляка лежала на пороге и недоумевала: как мог возвышенный Ванадий столь неэстетично себя питать?
Съев всё, что было на сковородках, он выпустил изо рта ком бурого тумана, нагнулся к открытой духовке и не разогнулся, пока не съел оттуда всё.
Закончив, проговорил:
— Дивная вкуснятка! Десерт для избранных! А где, спрашиваю я, обитал главный ингредиент сего десерта, то бишь, подлинник ящерицы обыкновенной?
— Простите, но я не знаю… — пролепетала Ляляка, смущённая незнанием своим.
— Я не у тебя спрашиваю, фейка-незнайка, а у себя, многознающего. И себе отвечать изволю: главный ингредиент сего дивного десерта, то бишь подлинник ящерицы обыкновенной, обитал на свалке! Типичный парадокс Физического Плана.
Он лениво шевельнул рогами и, потягиваясь всеми телесными составляющими, проговорил:
— Вот теперь можно и поизлучаться, летя закрылок-об-закрылок, как провозглашал я в лекции своей.
— У меня закрылки лопнули, — вздохнула Ляляка.
— Не проблема! Дневальный агент заклепает. Примитивные работы — его натуральная спецификация, ибо, физическим человечишкой будучи, он соответственно не вылезает из минимальности, тогда как мы — миссионерщики с Уровня Отображений — устремлены в максимальность, а, следовательно, примитивными работами возвышенно манкируем. Где он, кстати?
Вместо ответа, Ляляка неожиданно для самой себя спросила:
— Вы не знаете, у него есть чертовка, то есть… жена?
— У кого?
— У Геннадия.
— Фея, очнись! — взвизгнул Ванадий. — Кого интересует, женат ли физический человечишка? Конечно, в рамках широкомыслия я ко всем формам отношусь безотносительно. Я лоялен всеобъемлюще. Однако, человечишка — форма временная и даже кратковременная. Для нас, безразмерщиков, он эпизодическое насекомое Мироздания, жировой пузырь, готовый лопнуть, козявка, лишённая рациональных соответствий! Если меня спросят, согласен ли я иметь дело с физическим человечишкой — я отвечу: «как с обслугой — да, остальное — не мыслю, стало быть, не соизволю». Да, мы их используем. Но не приобщаем и не поощряем к панибратству. А ты, фея, бессрочная особь, интересуешься его семейным положением! Подумает ещё, что с нами можно запросто. Другим распространит. Миссия превратиться в месиво. Но миссия — не месиво, а месиво — не миссия. Ах, какое крылатое выражение у меня родилось невзначай! Ай да Ванадий, ай да чёртов сын!
— Геннадий сказал, что может обеспечить мне питание.
— Может! — иронически фыркнул Ванадий. — Ну, обнаглели! Мне жаль Мироздания! Его так и тянет в минимальность. Впрочем, хватит о глобальном. Такие ножки предо мною… такие телесные детальки… такое всё…
Он шевельнул огарышем крылохвоста. На Ляляку пошло неприятное жёсткое излучение. Она отпрянула. Ванадий возмущённо затряс рогами. Рога чиркнули по маленькому буфету, высекли несколько искр, и дверцы начали тлеть.
— Палёным несёт! — раздался из прихожей голос Геннадия, который сразу же появился на кухне, внося туда кадку с цветущим деревцем. — А, вон что…
Он поставил кадку на пол, взял под раковиной тряпку, намочил, провёл ею по резьбе, украшающей дверцы буфета. Тление прекратилось.
Геннадий улыбнулся Ляляке.
— Во, какой лимон, мисс Ляляка! Пахнет бесподобно, да?
— О, да, Геннадий!
— Поставлю возле окна. Отодвиньтесь-ка чуть в стороночку, чтоб я вас кадкой, не дай Бог, не задел…
Ляляка отползла. Геннадий сочувственно вздохнул:
— Пока будете доить, я отремонтирую ваши принадлежности.
Устанавливая кадку с деревцом лимона Геннадий напевал:
Ах ты, фея, моя фея,
Винтожка ты моя!
Всё я склею, да проклею,
Чтоб не мучила себя!
— Чего распелся? — заворчал на него Ванадий. — И как ты смеешь тут распоряжаться?
— Я не распоряжаюсь. Я принёс питание для мисс Ляляки. Она же не кушает заживо поджаренных ящериц, как вы!
— Рассуждаешь, глупейший недоумок? Пошёл вон!
— Сейчас, товарищ, — спокойно сказал Геннадий. — Только закрылки и колпачок заберу в ремонт. И вот чего… позабыл, как вас звать…
— Не твоё дело. Я Профессор и Шеф-Педагог Ванадий Крылофф-Хвостофф. А теперь — вон!
— Сейчас, товарищ Крылохвостый…
— Не смей называть меня «товарищ»! Не смей мю фамилию мерзейше искажать!
— Не буду, не переживайте.
Геннадий поднял Ляляку на руки, поднёс к лимонному деревцу, посадил на подоконник, так, чтобы она свободно доставала до цветущих веток.
Ляляка неохотно покинула его приятные выпуклые руки.
Геннадий достал из буфета стакан. Подал ей.
Поблагодарив, она спросила
— Геннадий, а в чём именно заключается миссия?
— Я думаю, миссия — это когда…
— Не сметь рассуждать! — снова взъярился Ванадий. — Не сметь давать глупейшие пояснения свои! Вон!
Геннадий пожал плечами и вышёл.
Ляляка подоила четыре цветка. Доила щадяще: из каждого по чуть-чуть. Запах твёрденьких лепестков был сладок и приятен, нектар — вкусен и питателен.
Ванадий наблюдал за ней, прищурив глазницы. Когда Ляляка закончила питаться, он произнёс:
— Налопалась? Как насчёт поизлучаться? Надеюсь, больше не отпрянешь от своего Профессора и Шеф-Педагога?
— Скажите, что такое миссия? — спросила Ляляка.
— Это когда фея как следует излучает на достойную личность.
— Я серьёзно. Меня ведь послали на миссию, а я даже не знаю, что это такое.
— Внимай, возвышаясь. Исторгаю сведения: миссия для того провозглашена, чтобы на Физическом Плане не потухал огнь всепоглощения.
— Зачем всё поглощать? — удивилась Ляляка.
— Отвечу с возвышенной лёгкостью, ибо просвещён: огнь всепоглощения — ой, как я поглощен этими ножками, тельцем и ротиком… Но возвращаюсь к ответственным объяснениям своим. Итак, фея, огнь всепоглощения назначен, дабы истреблять излишества, учинённые физическими людишками, их близкими животными и иже с ними. А постольку, поскольку вышеназванные физические сущности превратили в излишества для себя всё, то и нужен огнь всепоглощения, ибо Мирозданию излишества вредоносны. «Какое нам до этого дело?» — спросишь ты. Знай: спрашивать сие — дурной тон. Всё ж открою тебе — ибо феечка ты — хоть куда, когда не бунтуешь против своего Профессора и Шеф-Педагога и сладенько-сладенько излучаешь. В общем, внимай, насыщаясь истиной. Источники многократно указуют: миры повязаны друг с дружкой и с Мирозданием. Чем? Как? Сколь туго? Источники не указуют. Но! Дано знать: миссия была и пребудет неукоснительно. А конкретно, твоя функция — летать и раздувать, и на своего Профессора и Шеф-Педагога излучать. И сейчас мы…
Ванадий оборвал речь свою, ибо Ляляка лицом и всеми телесными составляющими повернулась к вошедшему Геннадию.
— Закрылочки полностью изготовлены, мисс Ляляка! Летательный плащик ваш теперь покруче «Конкорда»! Колпачки я тоже сделал.
Лицо Геннадия сияло, как подлинник розовой розы. Он присел перед Лялякой на корточки, движениями ловких пальцев навинтил на её ножки отремонтированные колпачки, приторочил закрылки к летательному плащу.
— Как время проводите? — осведомился он, присаживаясь на табуретку и закуривая «Лаки страйк» из пачки, что лежала на столе.
— Дневальный агент! — взвизгнул Ванадий. — Встать!
Геннадий встал.
— Марш отсюда вон!
Геннадий вышел в прихожую, раскуривая сигарету.
Ванадий тряхнул рогами, развернул глазницы в сторону Ляляки.
Скомандовал:
— Прекрати любезности источать на физических людишек! Усвой: с ними позорно. Другое дело — чёрт! Темпераментный, эстетичный… — он поиграл глазницами, свернул и развернул остатки крылохвоста. — Пора исполнять миссию, фея. Надевай плащ, и летим!
Ляляка надела летательный плащ, но ей не хотелось лететь куда-то с Ванадием, а хотелось побежать в прихожую к Геннадию.
Ванадий подтолкнул её рогами, как тогда, в Лектории. Но тогда это был игривый, приятный жест, а теперь получилось больно. Ляляка вскрикнула. На её крик прибежал Геннадий. Он увидел, как, взмахнув головой, Ванадий, ударил рогами фею Ляляку, да так сильно, что она вылетела в окно. Вслед за ней полетел и он сам. Всё произошло настолько быстро, что Геннадий даже не успел добежать до окна.
* * *
Влекомая Ванадием, Ляляка летела рывками.
Он неустанно провозглашал:
— Момент миссии есть момент истины! Осознай ответственность свою!
Ляляка почти не слушала, потому что, несмотря на некомфортность полёта, всецело увлеклась впечатлениями. «Как всевозможны здесь ветры! — восхищалась она в осознании своём. — И тёплые, и резкие, и сладкие, и пряные, и ещё всяческие! Как великолепны подлинники зданий, особенно те, что взаимно отражаются: они будто располагаются вне пределов какого-либо пространства! Ах, клумбы! Сколь разноцветна каждая! Это же прекрасные темы для Цветочных Ритмиол! И какое меню для фей! Туда бы нас всех! Мы бы любовались и питались!
— Прошу вас, отпустите меня на клумбу! Я так хочу любоваться цветами! О, пожалуйста, дайте мне снизиться! — умоляла Ляляка, но Ванадий молча влёк её всё более резкими рывками.
Красивое и ароматное кончилось. Потянулись вереницы неэстетичных тёмных строеньиц, а вскоре появились и стали стремительно приближаться огромные бурые кучи. Фея Ляляка не знала, что это такое: никто никогда ничего похожего не брал со Склада Отображений.
Ванадий пошёл на снижение, увлекая за собой Ляляку. Она всё сильнее и потому всё мучительнее ощущала сочащийся из куч смрад.
А он восклицал, торжествующе:
— Вот она, дивная! Вот она чудно возведённая свалка «Кляпинская»! Здесь, по совету сына моего Хассия Тусклохвостова, студента Оксфордского, приземлился я, на миссию прибывая! Великолепная, мягчайшая состоялась моя посадка! Травмирование — нулевое!
Ляляка его не слышала: слишком шокирующе действовал на неё ужасный смрад и гадкий вид мерзких куч.
— Воистину благословенное место! — восторгался Ванадий. — Какие тут обитают сладкие ящерицы, лацерты агилис по-латыни называемые! Какие дивные из них печёности вкушал я! Здесь наилучшее место для исполнения миссии! Приготовься!
— К чему? — совсем растерялась Ляляка.
— К миссии, фея, к миссии. Будешь раздувать. Кому, как не вам, феям, раздувать надлежит. Вы же воздушными массами управлять способны, как никто. Ну, раздувай! С полной отдачей!
— Что раздувать? Зачем? — недоумевала она.
— Не любопытствуй всуе! Вперёд и вниз! — скомандовал Ванадий.
Он рванул её за руку, и они вертикально пали на гигантскую кучу. Смрад многократно усилился. С размаха Ванадий вонзил в кучу рога и сразу же их выдернул.
Из образовавшихся дыр потянулись кверху две невыносимо едкие струйки дыма и заметались мутно-жёлтые язычки огня.
— Дуй! — гуднул Ванадий, придвинув к Ляляке побагровевшее лицо.
Она дунула. Получилось мощно. Огонь завыл, разросся, взметнулся. Ванадий торжествующе рыкнул. Ещё сильнее вцепившись в Лялякину руку, он перелетел с ней к соседней куче. Нагнул голову. Вонзил рога. Заставил дунуть.
Всё повторилось.
Среди необозримого пламени и смердящего дыма носился ликующий Ванадий, тряс загрязнёнными рогами и трубно восклицал:
— Огонь непотушимый! Ты всё объемлешь! Всё приемлешь безотносительно! Ты даже наигнуснейшее, как сия свалка, приводишь к всеобщей сути! Ты сверхлоялен! Ты супер! О, да! О, да-да! Теперь пылай, куча номер три! Дуй, фея!
Ляляка дунула.
Взвившаяся гарь забила ей обонятельные канальцы, проникла под сеточку, защищающую лобную пазуху от вредоносных воздействий, и у Ляляки пропало осознание.
Третья куча вспыхнула с удесятерённым эффектом.
— Молодец я! — вскричал Ванадий, в самозабвении прикрыв глазницы. — Обучил, так обучил! Воистину, я великий Профессор и Шеф-Педагог! И величайший из миссионерщиков! Если б давали мне в ассистенты фей, я облагородил бы огнём всё Мироздание! Осознала, фея, сколь велик я?
Ляляка не отозвалась.
Ванадий раскрыл глазницы и ужаснулся: фея была вне осознания!
Он обхватил её, сотрясал, всё сильнее тревожась.
Вскрикивал:
— Фея, очнись! Приказываю! Умоляю! Очнись!
Но она безвольно висела в его лапках.
К горящей свалке бежали люди.
На предельной скорости Ванадий бросился прочь, волоча за собой так и не пришедшую в себя фею. Осознание подсказывало: впереди неимоверные неприятности.
* * *
Непосредственно после захода солнца на Физическом Плане происходит всплеск свежести. Он и пробуждает вампиров.
Первым выпорхнул из коробки Тихогласый. Его мордочка мученически сморщилась, лапки, и тельце свело судорогой. Он четырежды встряхнулся и моментально вытянулся до размеров худенького мужчины высокого роста, однако некоторое время сохранял внешность летучей мыши. Это было столь отвратительно и страшно, что, увидев его, даже фанатик ужастиков испытал бы необратимое потрясение. Однако, черты летучей мыши быстро расплылись, и сквозь них проявилось человеческое лицо. Фигура тоже стала человеческой. Тихогласый-человек оказался не из красавцев — сутулый, курносенький, с безвольным подбородком, но глаза были выразительные, брови приятные, бархатные. На нём была какая-то допотопная одежда: брюки, вышедшие из моды лет сто назад и что-то вроде потёртого сюртука.
Вслед за Тихогласым выпорхнули из коробки остальные трое и тоже преобразились.
Густозудящий занял своим объёмистым телом чуть ли не треть прихожей. Его мышцы выразительно бугрились под клубным пиджаком, украшенным брошью, похожей на орден или орденом, похожим на брошь. Чёрные кудри Густозудящего курчавились, благоухали и эффектно блестели от дорогостоящего геля. Оглядывая товарищей, он барственно улыбался.
— Плэйбой! — хихикнул, глядя на него, Пискля, который после преображения оказался изящным шатеном маленького роста с тонкими, но малопривлекательными чертами лица. Хорошо сшитый серый костюм сидел на нём, как влитой, хотя и был, как у всех, кроме Густозудящего, несколько помят.
Густозудящий нахмурил кустистые брови:
— Я не плейбой, а, скорее, ковбой. Вас, кровоедов, пасу.
— А сам-то кто? Вегетарианец? — фыркнул патлатый коренастый паренёк с подвижным носом и печальными карими глазами. На нём была серая рубашка с потёртым воротничком и дешёвенькие брюки. Это был Визгливый.
— Он святым духом питается! — продолжал хихикать Пискля.
— Не надо шутить с такими понятиями… — прошептал Тихогласый.
— Ой, да прекрати! — отмахнулся от него Визгливый.
— Кто по клубам вас пасёт? — от обиды Густозудящий дёргал пухлыми губами. — Пискля? Или, может быть, ты, Визгливый?
— Да ты, ты! — примиряюще проворковал Пискля.
— То-то же, — Густозудящий сразу успокоился. — Брюки хоть погладьте.
— Сам-то чё не гладишься? — огрызнулся Визгливый.
— Мне не надо. Не видите разве, что на мне всё тип-топ? В отличие от вас я никогда не забываю встряхнуться перед преображением. В общем, гладьтесь. Таких жёваных ни в один найт-клаб не пустят.
— Разрешаю тебе погладить мои брюки, — барственным тоном проговорил Пискля и начал неторопливо раздеваться.
— Что? — рассерженно пробасил Густозудящий. — Я должен тебе шестерить?
— Разумеется, должен.
— В честь чего?
— В честь моего происхождения. Я уже говорил, что являюсь заглавным героем книги «Кузен» знаменитой американской писательницы восточно-европейского происхождения Иринуцэ Кротовой. Я кузен Влада. Происхожу по прямой от графов Дракула, штат Трансильвания.
— Штат? Ты чё, Пискля, с карниза сорвался? — расхохотался Визгливый. — Какие штаты в занюханной Румынии? Это в США штаты.
— У нас то же самое. Только называется гораздо оригинальнее: жудицы.
— Дракула… уж молчал бы! — возмущался Густозудящий. — Такой генофонд профукал!
— Не увлекайтесь распрями! — Тихогласый сделал примиряющий жест. — Пора будить Нату. Кто пойдёт?
Все стихли, прижавшись к стенам прихожей.
— А где Генка? — подал голос Визгливый.
— Здесь я — Геннадий как раз входил в квартиру.
— Разбуди Нату! — заверещал Визгливый.
— Не ходи, Гена, — сказал Тихогласый. — Ната спросонья себя не помнит от раздражения. Укусит — и конец тебе, как дневальному агенту. Придётся, ребятки, нам самим.
Охранники неохотно вошли в комнату.
Тихогласый деликатно постучал по крышке гроба. Позвал шёпотом:
— Ната…
В гробу не среагировали.
— Я попытаюсь, — вызвался Густозудящий и забасил:
— Проснитесь Ната! Ночь будет великолепнейшая! Синоптики обещали фоновый бриз, как вы любите. Можно организовать роскошный прогулочный полёт.
— Она не любительница, — заметил Геннадий. — Ни в какую погоду не летает без крайней необходимости. «Я, говорит, как вспомню свои летательные сандалии из амброзии и небо золотолазурное, так мне в окно выглянуть противно, не то что летать в холодрыге среди атмосферных загрязнениях».
Ната не просыпалась.
— Кто-нибудь помнит, как мы её вчера будили? — спросил присутствующих Тихогласый.
Никто не ответил.
— А позавчера? А поза позавчера? Кто-нибудь помнит?
Все подавленно молчали.
— Когда у нас память-то отшибло? — Визгливый нервно почесал за ухом. — Может, когда мы летели над Германией или над Беларусью?
— Вполне возможно, — тоже шёпотом произнёс Тихогласый. — Я когда-то читал, но где именно — не припомню, — что языковый барьер деструктурирует память.
— Не мучайтесь! — сказал Геннадий. — Я вспомнил, как мы вчера её будили!
— Как?! — вскричали все.
— Густозудящий наклонился к самой крышке и шумнул: «Ната, просыпайтесь! Дневальный агент принёс новую головоломку!». Потом все отошли к стене. Секунд через десять Ната вышла. Сперва поругалась, зубками поклацала, а после я ей подал головоломку. И она сразу подобрела.
Так и сделали.
Через несколько секунд Ната действительно проснулась. Приподняв изнутри крышку, потребовала:
— Давайте головоломку.
Геннадий вздохнул:
— Извините, Ната, я не успел. Пока добывал кровь, «Красный куб» закрылся.
Геннадий хотел помочь Нате выбраться из чересчур узкого гроба, протянул руку, но сразу её отдёрнул и отшатнулся в испуге. Было от чего испугаться: внешность Наты резко изменилась: миниатюрные пальчики проросли жёсткими серыми когтями; светлые глаза покраснели, но не как от слёз, а по-иному: краснота была тёмная, густая и распространялась на радужную оболочку и зрачок; губы вздулись, приоткрылись; наружу высунулись сверкающие клыки.
От страха охранники вжались в стену.
— Значит, не успел? — громче льва зарычала Ната. — Ты хочешь мне сказать, что целый день провёл в Институте Переливания Крови? Да за такое враньё я так тебя изгрызу, что ни на агента, ни на пол агента не наберётся!
— Я не говорил, что был там весь день, — объяснял Геннадий, хотя от испуга у него плохо двигались губы. — С утра я организовывал пропитание для командированной феи, потом ремонтировал ей закрылки, потом латал обувные колпачки. А только потом поехал за кровью.
— Тогда ладно… — голос Наты смягчился до нормального, глаза вновь обрели былую пронзительную голубизну, но пальцы, губы и зубы приходили в норму медленнее. — Пойдём на кухню, Гена. Нальёшь мне в походную кружку мои боевые сто грамм.
— Свежую или из холодильника?
— Свежую. Надеюсь, это не вторая группа?
— Вторая…
Геннадий налил в коньячную рюмку сто граммов крови. Ната пригубила и поморщилась:
— Завтра раздобудешь первую группу. Ищи, где хочешь.
— Попробую во Власихе. Там, говорят, неплохой банк крови для ракетчиков. А в Институте Переливания Крови совсем стало плохо. Научным сотрудникам платят мало, молодёжь разбегается, а со старшим поколением не договоришься. Чересчур принципиальные и всего боятся. Не пойму, чего им бояться при ихней нищенской зарплате?
— Я не собираюсь обсуждать с тобой социальную психологию интеллигенции на постсоветском пространстве, — пробурчала Ната.
— Да я просто так…
Она вытерла рот бумажной салфеткой с древнегреческим орнаментом «меандр», а салфетку бросила в корзину для мусора, где скопились объедки печёных рептилий.
— Я вижу, здесь трапезничал чёрт, — заметила Ната.
— Да. Здесь кушал товарищ… ой… мистер Ванадий Крылохвостый.
— А где этот мистер? И командированной феи не вижу.
— Они вместе отбыли. Мисс Ляляка вроде не хотела, даже закричала, да я не успел подбежать. Товарищ Крылохвостый толкнул её в окно с помощью рогов.
— Значит, с помощью рогов… — Ната помрачнела. — Рога у него будь здоров, чего не скажешь о мышлении, или, как они это называют, осознании… И куда он её погнал?
— Без понятия. Он ей объяснял, что она должна раздувать какой-то огонь.
Ната ощерилась.
— Дай чёрту волю — он всё Мироздание спалит. Но я ему воли не дам. Я с ним разберусь по-своему.
— Закурить можно? — попросил Геннадий.
— Ты же говорил, что бросил?
— Я переживаю.
Ната кивнула на пачку «Лаки страйк». Оба закурили.
— Почему ты не идёшь домой? — спросила Ната.
— Жду, когда вернётся мисс Ляляка. Хочу проверить, как у неё закрылки работают; может, ей колпачки жмут… И вообще, как она после стресса…
— Ты что, влюбился в фею Ляляку?
Геннадий промолчал.
— Феи не для тебя, Гена, — сказала Ната, направив на него неподвижный взор. — Розовоперстой Эос нечего делать с козлоногим сатиром, или, как тут говорят, гусь свинье не товарищ. Мало тебе, что ли, в Москве физических женщин — аппетитных, трёхмерных… Впрочем, не моё это дело. Возьми премиальные и поезжай домой. А со стрессом мисс Ляляки я сама справлюсь.
Ната удлинила обе руки настолько, что через прихожую дотянулась до своего гроба, находящегося в комнате, одной рукой подняла крышку, другую — сунула в прореху, что имелась во внутренней обшивке, достала стодолларовую купюру и вернула рукам их обычные габариты.
— Спасибо. А за что премиальные? — спросил Геннадий.
— За моральный износ.
Когда дневальный агент протискивался к дверям между охранниками, которые нервничали в прихожей, Пискля спросил сочувственно:
— Ты как?
— Нормально. Спасибо за поддержку, — усмехнулся Геннадий.
* * *
— Слышишь меня? Приди в себя!
В мучительной позе Ванадий полусидел на кроне тополя, зажав между двумя сучками бездвижную Ляляку, и с тоской смотрел в окно натиной кухни. Влететь бы туда, отогреться возле духовочки, покушать бы… Но не смел: безмерно страшился наказания за самовольство.
Дневальный агент что-то рассказывал Нате, а она мрачно кивала. Ванадий догадался: разговор о нём… Генка, видно, докладывает, как он насильственно увлёк за собой фею.
Ванадия бил сильнейший озноб. Возобновились фантомные боли утраченных частей крылохвоста. В осознании означилось: «Впервые привёл к беде проверенный временем слоган «ПРИЯТНОЕ ПЛЮС ПОЛЕЗНОЕ».
…Да, именно таков был слоган Ванадия Крылохвостого почти с момента его самозарождения. И теперь, скрючившись на неудобном суку, угнетённый кошмарной ситуацией данного мига, напуганный надвигающейся карой, он осознанием своим сбежал в предыдущие (и такие сладостно-комфортные!) эпизоды своей жизни.
…Вот отделился он (от кого — неизвестно, скорее всего от какой-нибудь безответственной феи, поизлучавшейся с каким-нибудь безответственным чёртом) и всеми телесными составляющими ощутил Нейтральный Склон. Постепенно, слой за слоем вскрывались глазницы. Было щекотно. Увидел рядом с собой отображение самки короеда. Вытянул в её сторону ещё хрупкую шею, разомкнул ещё недозрелые приротовые извилины и без затруднений её съел. Заработало осознание. В нём означилось: «Мне приятно и, плюс к тому, мне полезно». Так возник слоган «ПРИЯТНОЕ ПЛЮС ПОЛЕЗНОЕ».
Шёл процесс вызревания. В его телесной конструкции появлялись признаки своеобычности: нетрадиционный фиолетовый окрас, диагональные рога повышенной мощности, небывалый крылохвост. Развивалось и осознание, в котором однажды означилось: «Возле меня на отображении вешалки-стояка висит летательный плащ. Его следует надеть, защёлкнуть на все защёлки и развернуть закрылки. Когда всё это сделаю — следует взлететь».
Так и поступил.
…С умилением вспоминал он, как впервые обдёрнул на себе летательный плащ, развернул крылохвост и радостно раскинул лапки. Он парил, но всё вокруг было пока неизвестным, и, потому, воспринималось неразборчиво. Внезапно настала отчётливость. Он увидел пред собою ряды одинаковых подставок. На них сидели. Перед подставками громоздился пьедестал, который был шире и выше подставок. Осознание подсказало, что нужно на него вспорхнуть.
Он вспорхнул, полулёг, развернул крылохвост.
Качнул рогами.
— Возвышенность — гарантия безразмерности! — внезапно для самого себя провозгласил он. — Возвышаясь сами, мы тем самым возвышаем все Уровни, то есть, улучшаем Мироздание. А не ухудшаем. Возвышаясь, мы полезны! А не вредны. Да будет каждый полезен! А не вреден. И да будет тогда каждому полезно. И приятно. Да будет приятно плюс полезно!
Так возник слоган чёрта Ванадия Крылохвостого.
Когда Ванадий смолк, раздался гулкий грохот. На пространство Лектория ворвалась желтизна; в её средоточии распространял нестерпимое сияние Чёрт-Куратор Уровня Отображений Аурум Безволосый. Слушатели в испуге распластались на своих подставках. Ванадий тоже испугался и всеми телесными составляющими припал к пьедесталу. Гремя полыми ногами, Куратор взошёл на пьедестал. Оттеснённый Ванадий соскользнул в напольный уровень. В густом гудении Куратора он не сразу различил слова:
— Обитатели! Вы и впредь будете ежедневно сюда являться, чтобы улучшить своё осознание. Не улучшите — растворю. Передайте остальным. Теперь — все уйдите. А ты задержись. И ты.
Аурум кивнул: сперва в сторону Ванадия, затем в сторону подставки, на которой, кокетливо изогнувшись, сидела складненькая чертовка. Приротовые извилины у неё, как у всех чертовок, были кожистые и чёрные, но с приятной припухлостью. Игриво прищуренные глазницы были направлены прямо на него. Ванадий вдруг ощутил, что от него начло что-то исходить: не дуновение, не свечение, а что-то ещё. «Я излучаю! — вспыхнуло в осознании. — На неё!» Услышав её весёлый голосок с умилительным повизгиванием, он опять излучил, а потом спросил чертовочку:
— Как тебя зовут?
Она ответила:
— Зи-Зи.
И тоже излучила.
Аурум спросил:
— Она тебе подходит?
Ванадий закивал рогами, затряс лапками, закачал крылохвостом, завосклицал:
— Да! Да! Да!
Аурум спросил чертовку Зи-Зи:
— Тебе нужен лектор? Имею в виду, как муж?
— А как же! А как же! — миленько зазвякала голоском своим Зи-Зи. — Нужен. Даже очень. И муж нужен, и дача, и бассейн. Хочу разводить семейных детей. Самых высококачественных. С образованием.
— Тогда создавайте семью, — прогудел Аурум.
Ванадий спросил:
— А как создать семью?
Зи-Зи хихикнула.
— Она знает, как, — гуднул Аурум. — Завтра и впредь в каждый Послевосходный Миг он обязан улетать в Лекторий. Должна ему напоминать. Справишься?
Зи-Зи музыкально постучала коготками о подставку.
Щебетнула:
— Справлюсь.
Имей в виду, у него нет своего Пространства, — предупредил Аурум и с грохотом выбросился из лектория.
Зи-Зи спрыгнула с подставки, погладила Ванадию крылохвост, улыбнулась.
Прощебетала:
— Раз у тебя нет своего Пространства, летим к нам.
Ванадий не знал, в каком направлении лететь. Поэтому его крылохвостом рулила Зи-Зи. Из-за вцепившихся коготков, хорошеньких, но острейших, было чуточку болезненно.
— Семья — это уникально! — щебетала Зи-Зи. — К примеру, будут нас с кем-нибудь знакомить и скажут: «Это супруги: госпожа Зи-Зи и господин…». Кстати, а как тебя зовут?
— Ванадий Крылохвостый.
— Прикажешь ученикам, чтобы называли тебя Шеф-Профессор Крылофф-Хвостофф, — сказала Зи-Зи, добавив:
— Ну, как излучи на меня.
Он излучил, да с такой самоотдачей, что утратил почти все силы и летел теперь с большим трудом.
— Мне понравилось, как ты на меня излучил, — хихикнула Зи-Зи и выдрала коготками целую горсть пушинок из основания рулевого пера. От неожиданности и боли Ванадий дёрнулся. Зи-Зи едва не выпустила его крылохвост.
— Аккуратнее, любимый, — взвизгнула она. — Ты меня чуть не потерял!
Пока они летели, Зи-Зи рассказывала Ванадию о себе. Она гордилась, что, в отличие от многих, имеет семью: дядю, тётю и целых двух сестёр.
— Мой дядя — добрейший чёрт Купрум Большой, — рассказывала Зи-Зи, — а его жена — моя тётя — добрейшая чертовка За-За. Она тайно унесла меня и двух моих сестёр с Нейтрального Склона на своё пространство. От кого мы отделились — никто не знает, а, значит, нам пришлось бы дозревать там до конца, а потом работать на каких-нибудь непрестижных работах, в отличие от имеющих семью. Домашние — это элита, а довызревшие на Нейтральном Склоне влачат второсортное существование. Такой порядок, а За-За его нарушила ради нас. Аурум даже грозился её растворить. Но, потом смягчился. Говорят, он в ту пору излучался с феей Калитой и был склонен смягчаться. Дядя Купрум и тётя За-За нас баловали. Мы кушали только самое лучшее: бульончики из отображений новорождённых варанчиков, выпечку из пеплосодержащей муки. Тётя За-За заказывала для нас эффектные платьица из огневатого крепсатена, банты-розы для рожек и аленькие футлярчики для коготков и зубиков. На летательных танцах мы выглядели, как молодые огонёчки! Все нами любовались! Зу-Зу, самая практичная из нас, вышла замуж за Чёрта-Добытчика Феррума Клинозубого и перешла на его престижное Пространство в Запредельном. Зо-Зо — она у нас непритязательная — вышла за простака Плюмбума Твердоглавого и перешла к нему в жалкую Крапивную Тень, где один за другим от неё отделились сорок девять чертенят. А я всё ждала суженного. И дождалась тебя, Ванадичка!
Купрум Большой и его жена предоставили новой паре своё Внутреннее и Внешнее Пространство, а сами ушли к Зо-Зо и Плюмбуму. В Крапивной Тени было, конечно, шумно и тесно, но зато суперсемейственно. Ванадий зажил с Зи-Зи в соответствии со своим слоганом «ПРИЯТНОЕ ПЛЮС ПОЛЕЗНОЕ». Соизлучались после каждого Заходного Мига. Зи-Зи обычно излучала на него без отрыва от других приятных и полезных деяний. Излучая, она золотила ему рога, чистила крылохвост, полировала копытца. После соизлучения они приятно и полезно беседовали об улучшении условий. Зи-Зи, например, говорила:
— Я, конечно, на этом дядином и тётином Пространстве довызрела и всё такое, но, согласись: здесь убого. Из роскоши — только отображение клада медных денег: балласт, по сути. Кому тут нужны деньги, тем более, медные, да ещё не в оригинале, а в отображении? Мы с тобой, любимый, достойны лучшего! Ты же, Ванадичка, самый улучшенный! И я тоже, да?
— Да, ты тоже», — соглашался он.
— Значит нам нужно улучшенное обрамление.
Он удивлялся (немножечко деланно):
— Для чего улучшать?
Она охотно поясняла:
— Для согармоничностей. Ты ж сам провозглашал в лекциях, что, чем больше согармоничностей, тем полезнее для Мироздания и приятнее для «тех, кто».
Вскоре Зи-Зи устроила их собственное Пространство. И ещё какое! Действовала через чертовок: убедила их, что в своих лекциях Ванадий возносит в максимальность престиж женатых чертей, поскольку сам женат. Чертовки — через мужей — вышли на нужных чертей, на тех, которым сообщество поручило распределять личные пространства, и супруги Крылохвостые переместились в Запредельное. Вот уж, можно сказать, вознеслись в максимальность! Особняк — безразмерный! Бассейн — трёхрасплавный! Автобус-ветряк для семейных рейсов имеет такие рессоры, что спать в нём слаще, чем в кровати. Им завидовали. Заглазно Ванадия обзывали прожжённым чёртом. Накаркали, негативщики…
…Ванадий вздохнул горько, с подвывом и подвизгом. Потом зарыдал. Рыдания столь сильно его сотрясли, что он чуть не свалился с тополя.
Овладев собой, снова погрузился в воспоминания.
…Сразу после житейских улучшений от Зи-Зи отделилось трое чертенят. Старший, Хассий Тусклохвостый, не достигнув даже среднедетской зрелости, сбежал с Нейтрального Склона, каким-то образом добрался до Склада, набрал целую кучу отображений книг и, пока долетел до Пункта Сдач и Утверждений, прочитал почти всё. Так никто и не понял, каким образом недовызревший чертёнок мог овладеть чтением. При виде чертёнка, нагруженного книгами, Аурум Безволосый так удивился, что дал ему утверждение на всё взятое, хотя обычно утверждал выборочно, дабы не перегружать Уровень, вместимость которого ограничена параметрами. О, сколь безмерно гордился Ванадий сыном! На всём Уровне Отображений никто не умел читать, кроме чёрта-мастера Аргентума Светлотелого и феи Ляляки Винтоногой, из-за коей он ныне канул в такую минимальность! Но эти двое овладели чтением, будучи взрослыми особями, а сын овладел ещё недовызрев! Хассий столько читал, что чуть не запорол глазницы.
Зи-Зи вздыхала:
— Придётся отдавать сына в Оксфорд.
Он удивился намерениям супруги, ибо знал, что Оксфорд недосягаем для обитателей Уровня Отображений. Даже из физических людей туда мало кто вхож. Но Зи-Зи добилась своего через Феррума, мужа сестры.
…И теперь, несмотря на бедственность свою, Ванадий даже немного развеселился, вспоминая, как сам Феррум об этом рассказывал.
— Дело было в Египте, — пощёлкав клинообразными зубами начинал он свой рассказ. — Рылся я как-то в древнейших могилах богатых деятелей. Нарыл немало. Вылез наружу глотнуть воздуха. На темноту понадеялся. Гляжу, а рядом ещё кто-то возится. Хотел нырнуть обратно, пока меня не заметили. Сам знаешь, наш брат не имеет права показываться физическим людям, но он уже увидел меня. «Не бойся, говорит, я вампир». Мы познакомились. Его зовут Стайвен. Этот Стайвен так зациклен на древностях, что ни на чём не желает передвигаться, кроме как на музейном помеле. При жизни он был англичанином. И друг у него англичанин. Живой, из королевской семьи, но ярый неформал. «Познакомь, говорю, с другом своим. Мне племянника надо устроить в Оксфорд». «Ладно, говорит, постараюсь». Договорились, что Стайвен приведёт этого лорда на Хайгетское кладбище. Ну и я туда перебрался. Лорд пришёл в восторг, когда я попросил за племянника. Воскликнул даже: «Да ради того, чтобы в спесивый Оксфорд внедрить чёрта, я с радостью пожертвую шансом на престолонаследие!» И внедрил, как видишь.
Хассий уже год как учится в Оксфорде. Младшие — близнецы — не такие. Они увлечённо и непрерывно играют в огнь непотушимый. Зи-Зи не против. Она говорит: «Пусть привыкают». Ей виднее. Да… хорошо жилось и ему, и семье… Всё испортила эта глупейшая фея: без меры увлеклась и его втянула. А в результате он, продвинутый чёрт и образцовый семьянин, скрючился на дереве, и все его телесные составляющие болят от неудобств и сжимаются от страха.
Он развернул глазницы в сторону кухонного окна, и судороги ужаса сотрясли его.
Приблизив к стеклу страшные глаза, Ната всматривалась в заоконье.
Ванадий не выдержал: исторг визг зарезаемого борова.
Услышав, Ната, не торопясь, открыла окно.
Ванадий визжал надрывно, безостановочно. В его глазницах, расширившихся до основания рогов, застыл концентрированный ужас.
Ната негромко произнесла:
— Превращусь-ка я в ненюфару.
Она качнула головой, вернее, сильно увеличенным белым цветком, в который преобразилась её голова, тогда как тело вытянулось в гибкий стебель. Раскачавшись, цветок прянул к ветке, на которой бился и визжал Ванадий, и всеми лепестками — а они оказались увесистыми — ударил его по глазницам. Свившаяся в петлю верхняя часть стебля туго охватила его шейный ствол. Визг оборвался. Теперь Ванадий мог только сипеть. Нижняя часть стебля принялась бичевать его торс, ноги и остаток крылохвоста. Во все стороны летели телесные волокна. Они заляпали и дерево, и окно, и саму Нату. Она брезгливо отряхнула лепестки, но, к усилившемуся ужасу Ванадия, два из них превратились в волчьи уши, ибо сама Ната преобразилась теперь в волчицу. Надвое разодрав когтями его летательный плащ, исковеркав зубами закрылки, она пнула совершенно обмякшего чёрта передними лапами, и он низвергнулся на самую нижнюю ветку тополя, которая прогнулась под его тяжестью и теперь едва не касалась крыши припаркованного здесь Ленд крузера.
Снова преобразившись в ненюфару, Ната стеблем охватила Ляляку и втянула в окно, после чего приняла человеческий облик и поднесла к обонятельным канальцам феи цветок лимона.
От яркого аромата Ляляка очнулась и услышала, как Ната спрашивает:
— Ну что, сбылась мечта? Полетали с любимым закрылок об закрылок? И куда же вы летали?
— На свалку… — прошептала Ляляка.
— Наверняка, это была та самая свалка, на которую он приземлился по прибытию на миссию. Охранники сказали, что он ещё тогда пытался её поджечь, но не смог, потому что не было ветра.
— Мне никогда ещё не было столь неприятно, — призналась Ляляка. — Но Ванадий объяснил, что такова моя миссия.
— Ваша миссия отнюдь не такова, — возразила Ната и устремила взгляд на отрывной календарь.
— Восход в пять шестнадцать, — прочитала она. — У меня есть полтора часа. Боюсь, этого не хватит, чтобы объяснить вам что такое миссия и какова в ней ваша роль. Если честно, я предпочитаю общаться с теми, кто всё понимает без объяснений, как царь Одиссей. Но ничего не поделаешь, таких, как он, в физической жизни не бывает. Сейчас глотну крови и приступим.
Сделав два глотка, Ната гадливо передёрнула плечами и закурила «Лаки страйк».
Спросила:
— Вы никогда не размышляли над тем, зачем вам отпущен безразмерный срок?
— Здесь не над чем размышлять, — улыбнулась Ляляка. — Это и так понятно: безразмерный срок отпущен мне, чтобы я сочиняла и исполняла Ритмиолы.
Ната устало вздохнула.
— Если б для сочинительства и для исполнительства отпускали безразмерный срок жизни, то первым безразмерщиком стал бы Гомер, но он, увы, умер. Нет, фея Ляляка, вы ошибаетесь. Безразмерный срок жизни вам отпущен для другой цели.
Со двора нёсся истошный звук автосигнализации.
Ната подошла к окну. Выглянула. Жестом подозвала Ляляку. Иронически проговорила:
— Полюбуйтесь-ка на героя ваших грёз.
Ляляка выглянула.
Звук шёл от Ленд крузера, с крыши которого сползал сгорбившийся человечек в запачканной и порванной одежде. Оторвавшаяся от тополя ветка сползала вслед за ним.
— Это не Ванадий! — воскликнула Ляляка, — Это какой-то жалкий физический человек. Ванадий — не такой! Он величественный, горделивый. И он чёрт, а не человек!
— Нет, любезная фея, это он, ваше во всех отношениях пламенное увлечение. Только в человеческом облике. Хорошо, хоть догадался преобразиться. Вот был бы скандалище, если б соседи натолкнулись на чёрта в натуральном виде! Пришлось бы экстренно отсюда перемещаться. А я терпеть не могу бытовых хлопот. Кстати, будьте так любезны, не показывайтесь людям, пока вам не сделали человеческий облик.
— Когда мне сделают человеческий облик, я тоже буду так выглядеть? — испугалась Ляляка.
— Не думаю. Яков Вениаминович Школьников, который делает человеческие облики миссионерщикам, к каждому клиенту подходит индивидуально. У него есть слоган: «КАКОВ СКЕЛЕТ, ТАКОВ ПОРТРЕТ». Под скелетом он подразумевает специфику личности. Так что не беспокойтесь, вы будете отличаться от чёрта Ванадия в лучшую сторону. Теперь о миссии. Слушайте внимательно, чтоб мне не пришлось повторять. Итак, миссия фей состоит в том, чтобы здесь, на Физическом Плане, по мере необходимости перераспределять воздушные массы, а так же, если надо, сообщать им ускорение или замедление. Иногда приходится их взбивать или уплотнять. Поняли?
— Нет… — призналась Ляляка.
— Объясняю подробнее. Вы, феи, так устроены, что можете работать с воздушными массами. В этом смысле ваши возможности не ограничены.
— А управляют нами черти?
— Управляю вами я.
— Но для чего надо всё это делать?
— Чтобы ликвидировать здесь дисбаланс. Проще говоря, чтобы всё уладить.
— Простите, что утомляю вас вопросами, но если мы, феи, можем здесь всё уладить, то для чего посылают на миссию других обитателей Уровня Отображений?
— Хороший вопрос, — похвалила Ната. — Неожиданно логичный для такого восторженного создания, как вы. Отвечаю: чтобы ликвидировать дисбаланс, недостаточно работать только со стихией воздуха. Приходится работать и с другими стихиями: с водой, с огнём, со всеми видами тверди. Водой на миссии занимаются злыдни. Только они с ней справляются.
Ляляка удивилась:
— Разве злыдни способны управлять столь могучей стихией? Они такие мелочные…
— Способны. Миссионерщик, мелочный и ничтожный в обычной жизни, в момент миссии становится великим и могучим.
— Как странно! — воскликнула Ляляка. — Тогда почему побывавшая на миссии злыдня Рава не стала великой, а только и делает, что вредничает и наряжается?
— В этом нет ничего странного. Миссионерщики никогда ничего не запоминают из того, что здесь с ними происходит. Если б они помнили о своём здешнем величии, то, вернувшись на ваш Уровень, не могли бы оставаться самими собой. А там они нужны именно такими, какие они есть. Злыдни на вашем Уровне должны быть злыми, мелочными и бдительными. Без таких тоже нельзя. Теперь насчёт тверди. Со всеми видами тверди могут управляться только зомби.
— Зомби? — удивилась Ляляка. — Но они такие…
Она остановилась, подыскивая адекватное, но деликатное определение для этих всеми презираемых за тупость и медлительность обитателей Уровня Отображений.
— Вы хотите сказать, тупые? — уточнила Ната. — На вашем Уровне — возможно. А на миссии они могущественны. Только ими, как, впрочем, и остальными миссионерщиками, надо управлять, что я и делаю. Через «не хочу»… И, наконец, огонь. Это стихия чертей.
— Значит, буквально все миссионерщики в какой-то миг становятся великими? — обрадовалась Ляляка. — Это же прекрасно!
Ната, плохо переносившая дамскую восторженность, поморщилась, но согласилась:
— Можно и так сказать. Но вот что плохо: каждый миссионерщик считает, что для миссии важен только он, и норовит выступить соло. Черти — дай им волю — всё бы тут спалили; злыдни всё бы затопили; зомби — закидали бы всё твердью, а вы, феи — всё пустили бы по ветру.
— Ах, Ната, это же так просто исправить! Надо объяснить миссионерщикам, что они должны работать сообща — вот и всё!
— Объясняла. Не действует. Они не…
Она вдруг смолкла. Прислушалась. Во входную дверь скреблись.
— Не впущу, — буркнула Ната. — Будет знать, как своевольничать.
Она подошла к двери, и, не открывая, проговорила:
— Отправляйтесь обратно на свалку! Немедленно. Своим лётом. Там преобразитесь, наймётесь разнорабочим и будете вместе с другими разнорабочими очищать свалку от результатов своей самопроизвольной инициативы. Работать будете круглые сутки без перерывов, чтобы всё быстро ликвидировать. Мне только следствия по делу о поджоге не хватало! Питаться будете вместе с коллегами капустой, картошкой, и не знаю, чем ещё они там питаются.
За дверью разрыдались. Ната не среагировала и продолжала:
— Жить будете в вонючей каптёрке.
За дверью зарыдали сильнее, со взвизгиванием. Сквозь рыдания слышались слова:
— Ни один чёрт этого не выдержит! Простите меня! Я уже наказал себя!
— Всё! — рявкнула Ната.
За дверью стихло. По лестнице зашлёпали полуоторванные подошвы.
Ната вернулась на кухню. Уселась на трёхногую табуретку, напоминавшую ей о треножниках-жертвенниках, о фимиаме, услаждающем обоняние и самолюбие богов.
— Нечего его жалеть, — сказала она, увидев, как печально сморщились Лялякины лицевые плёнки. — Он-то вас не пожалел, когда насильно погнал на свалку. И последнее, что вам надо усвоить: работу на миссии будете выполнять в своём натуральном виде. Остальное время — особенно вне дома — будьте в человеческом облике, который вам скоро сделают. Всё. Мне пора укладываться. Вы тоже отдохните. Можете поспать на крышке моего гроба. Утром придёт Геннадий, разбудит вас и отнесет к Школьникову.
— У Геннадия физический облик намного приятнее, чем у Ванадия! Наверное, у него и специфика личности лучше, — проговорила Ляляка, и её глазные пятнышки радостно запорхали по всему личику.
— Вне всякого сомнения, — сказала Ната. — А вы, я вижу, обрадовались, что вас понесёт Геннадий? Не он ли теперь объект ваших возвышенных мечтаний? Не вздумайте угощать его своим творчеством: не оценит. Не тот у него коэффициент интеллекта.
* * *
Геннадий решил нести фею Ляляку в рюкзаке с жёсткой рамой, который купил по дороге к Нате за свои деньги в магазине «Всё для туриста». Из картонной коробки он вырезал четырёхгранную конструкцию-распорку и вставил ее внутрь рюкзака. И ещё сделал там сидение — тоже из картона, только положенного в четыре слоя.
— Будете ехать с комфортом, как на диване, — проговорил он, любуясь на результат своей работы. — Сделаем примерочку, чтоб не ошибиться с высотой.
Он осторожно поднял Ляляку, посадил в рюкзак, отметил карандашом уровень сделал аккуратный круглый вырез. Улыбнулся:
— Иллюминатор для обзора местности.
Они отправились. Ляляке было приятно сидеть в рюкзаке. Живоносные излучения от спины Геннадия создавали абсолютный термический комфорт. И она была в восторге от созерцания проплывающей перед ней вереницы разнообразнейших подлинников.
Геннадий то и дело пояснял:
— В этих домах — в этом и вон в том — жили артисты, писатели, даже авиаконструкторы. Вон сколько памятных досок!
— Где?
— По всему первому этажу. Видите, на каждой вырезан портрет, фамилия, имя-отчество, даты жизни, кем конкретно был по профессии…
— Зачем всё это? — удивилась Ляляка.
— Чтобы их помнили…
— А зачем нужно, чтобы их помнили?
— Вы такие вопросы задаёте… Я даже не знаю, что ответить.
Утро было солнечное, яркое, но из-за того, что ночью прошёл сильный дождь, во вмятинах асфальта образовались лужи, ярко-синие благодаря отражавшемуся в них небу. Отражения разнообразились пролетающими птицами и ветвями с пышной листвой. Всё это подействовало на фею Ляляку вдохновляющее, и она принялась сочинять Ритмиолы новой разновидности: Небесно-Водяные.
* * *
Яков Вениаминович Школьников жил неподалёку от Тимирязевской академии в частном доме, то бишь, в дряхлой избе без удобств. Но это его не тяготило, ибо Школьников не на удобствах был сосредоточен, а на любимом деле: на создании человеческих обликов для инакоустроенных. Особенно любил он создавать облики для фей, но никогда не шёл на поводу у стереотипа, как это делал его питерский коллега Тойва Алексеевич Вихолайнен. Тойва не то что из феи, а из любой кикиморы норовил слепить смазливую куклу, эдакую «прынцессу», вроде тех, которых школьницы рисуют на уроках. Это безобразие он называл классикой. «Тоже мне, классик! — возмущался Яков Вениаминович. — Разве классики лакировали действительность? Конечно, нет. Они всегда были правдивы и создавали неповторимые характеры. А этот горе-классик бессовестно игнорирует индивидуальность. Если бы классики работали, как Тойва, они были бы не классиками, а будуарными мазилами». Справедливость, однако, существует: у Тойвы, как правило, такие заказчики, на которых он, Школьников, и смотреть бы не стал — всякие отбросы Мироздания: так называемые Бабы-Яги, лешие, кикиморы, русалки, гномы, домовые, водяные. Дерёт он с них огромные деньжищи, потому что любит комфортабельный, престижный быт. У него трёхуровневая квартира на Невском проспекте, особняк с газоном на Карельском перешейке, яхта из красного дерева и какой-то экологический гараж, где стоят три автомобиля один другого дороже. И что толку? Он же ничего стоящего не создал и не создаст!
Закурив «Приму» (табачным гурманом и вообще гурманом он никогда не был: курил и ел, что подешевле), Яков Вениаминович вышел на полуотъехавшее от сруба крыльцо. Сосредоточенно оглядел пейзаж. Но не с целью полюбоваться: он никогда ничем, кроме своей сделанной работы, не любовался, да и то недолго, потому что почти сразу начинал скучать без следующей. На пейзаж он глядел только для тренировки рецепторов.
Накануне звонила Ната. Сделала заказ. Заверила, что объект — довольно самобытная фея. И не без иронии добавила: «Надеюсь, такая работа вас не переутомит?». Ой, ну какое тут может быть переутомление? От избытка радости он даже затанцевал в пыли, что поднялась из недр ещё прабабушкиного ковра. Танцуя, вскрикивал как идиот: «Работка, работка, работочка, работка!» Потом закурил и вышел, дабы настроиться.
Когда выбоина перед крыльцом наполнялась дождевой водой или растаявшим снегом и, таким образом, превращалась в лужу, Школьников ликовал, потому что с помощью лужи он больше всего любил настраиваться, особенно если небо чистое и нет ветра. Можно настраиваться непосредственно по чистому небу, но освещённость резковата. Это отвлекает. А вот в луже всё как надо: и свет мягкий, и отражённый кусок неба сомасштабен полю зрения.
На этот раз повезло: выбоина была до краёв наполнена дождевой водой, облачность отсутствовала, и царило полнейшее безветрие, так что на поверхности лужи не было и намёка на рябь.
Яков Вениаминович погасил окурок, бросил его в старинную ржавую баночку из-под чая, и, спустившись с крыльца, подошёл к луже.
Тотчас пред его внутренним взором начался, как он это в шутку называл, «Парад на Красной площади».
…Один за другим являлись образы из прожитой части жизни. Первым, как всегда, обозначилось недовольное лицо покойной Ривы, его жены. Бедная… Как же плохо ей жилось с таким мужем, как он! Рива была не жена, а кусок золота. Он ничем её не заслужил. Ничем. Она так страдала из-за того, что он не мог себя заставить сходить с ней в гости, или в театр, или хотя бы в кино, или просто поболтать с ней за едой! И с домашними заботами он был ей не помощник, и денег зарабатывал мало. Очень мало…
Яков Вениаминович вздохнул и, чувствуя себя злодеем, мысленно потопил в луже это лицо с чудными глазами и страхолюдным профилем. «Парад на Красной площади» продолжался. Явились — не запылились так называемые друзья детства. Паршивые мальчишки! Как они его дразнили! Как они его обзывали! Они и тогда мешали ему сидеть и думать, и теперь мешают. Вот уж их нисколько не совестно потопить в луже! Но они всё никак не тонули, он толкал их, а они всплывали и выкрикивали гадости. Тогда Школьников сказал себе противным прокуренным голосом: «Яшка, перестань. Стыдно. Они тогда были маленькими детьми. Что они могли понимать?!» После этих его слов мальчишки погрузились, наконец, под воду, напоследок обозвав его жидёнком. И сразу же пришли приятели, очень хорошие, кстати, люди: добрые, весёлые, бескорыстные, талантливые. Он учился с ними в Бауманском, ходил в байдарочные походы на севера; с ними же работал потом в НИИ, пока этот НИИ не скукожился до лаборатории, где никому из них не нашлось места.
…Приятели смеялись, хохмили, обнимали его, рассказывали что-то забавное, весело хлопотали: вытаскивали из портфелей водочку, рыбные консервы, расставляли всё это у него на крыльце. Нашлась у них и гитара. Кто-то приволок байдарку. Якову Вениаминовичу было хорошо с ними. Но, собрав всю свою волю, он и их убрал в лужу. Потом пожаловали красавицы. Одни — из его биографии, другие — из кинофильмов или с картин и скульптур из Третьяковки, Русского музея, Эрмитажа и музея Изобразительных искусств имени Пушкина. И хотя в нынешнем периоде жизни Яков Вениаминович не стал бы тратить время на любовные увлечения, красавицы отвлекали. Пришлось напрячь воображение и представить себе — обстоятельно и детально — как будто они все вместе ворвались к нему домой, требуют внимания и не дают работать. Помогло. Красавицы гуськом потянулись к луже и скрылись под её чёрной водой. Едва избавился он от красавиц, как его окружили стены Пушкинского музея, увешенные любимыми импрессионистами и постимпрессионистами. Особенно обожал Школьников «Красные виноградники» Ван Гога и «Лето» Боннара. Репродукции этих шедевров он даже прикнопил над столом у себя в лаборатории. А теперь приходится всё это топить в грязной луже… Но ничего не поделаешь: как ни люби чужое творчество, а своё приоритетней! Яков Вениаминович с сожалением крякнул, и стены с любимыми картинами ушли под воду. Утопить пришлось и полотно Врубеля «Демон» — из всей русской живописи, как он считал, самое мощное, и врубелевскую «Сирень» с трогательной бледненькой феей… Освобождённое от живописи сознание тотчас загромоздили книги. Яков Вениаминович с трудом, но выстоял. Ради любимой работы он отправил в лужу даже те из них, без которых когда-то не мог прожить и дня. Последней и, похоже, непреодолимой помехой стала Её Величество Родная Природа. Непреодолимой, потому что в ней, внутри неё, среди неё он мысленно увидел себя самого.
…Ему четырнадцать. Он читает книгу на крыльце дачи, которую на последние деньги снимают для него родители. Когда переворачивает страницу, каждый раз поднимает голову и видит краешек озера с камышами, как будто сшитыми из плюша. Он откладывает книгу, бежит к озеру, пролезает через камышовые заросли, отвязывает лодку, принадлежащую хозяевам дачи, и плывёт, небрежно подгребая правой рукой (вёсла хозяева спрятали). Без единой мысли он смотрит в непрозрачную от ила озёрную воду. Просто смотрит…
И… О, чудо, о, удача! Озеро детства без всяких усилий с его стороны, сменяется лужей настоящего момента! Яков Вениаминович смотрит в неё и ничего, кроме чёрной воды не видит.
И настрой пошёл.
Он радостно хихикнул и закурил.
Когда Геннадий, войдя в прихожую, то бишь, в сени, вынул из рюкзака фею и поставил её на пол, Школьников был полностью готов к работе.
— Идите, молодой человек, — сказал он Геннадию. — Больше от вас ничего не требуется.
Геннадий медлил.
— Может, я подожду? Я бы потом отвёл её домой, по дороге объяснил бы, что к чему…
— Я сам ей объясню всё, что нужно и сам отведу домой. Идите.
— Как скажете… — Геннадий вздохнул. — До свидания, мисс Ляляка.
Ляляка улыбнулась, и в её глазных пятнышках вспыхнули сиреневые блёстки:
— До свидания, Геннадий, спасибо вам…
— Ну, всё, всё, — в крайнем нетерпении торопил Яков Вениаминович.
Геннадий вздохнул, затянул шнурок на пустом рюкзаке и ушёл.
— Вы сами войдёте в комнату, или вас внести? — спросил Яков Вениаминович Ляляку.
— Попробую сама.
Ляляка свинтила ножки, поправила колпачки, поднялась и сделала несколько шажков. В её осознании означились слова благодарности Геннадию: «Спасибо ему! Какие удобные сделал мне колпачки!»
Почти без затруднений преодолела она многочисленные неровности дощатого пола в сенях. Там ей очень понравилось из-за очаровательного освещения. Свет шёл и снаружи, из распахнутой двери, и изнутри, из комнаты, где было четыре ничем не завешенных окна. И ещё свет тянулся тончайшими лучами из дырочек в железной кровле.
В комнате ей тоже понравилось: мебель стояла только вдоль стен, оставляя свободным пространство, словно предназначенное для танцев. В окнах сквозил красивый свет, пропущенный через листву густой крапивы и малины и оттого зеленоватый.
— Позвольте за вами поухаживать, — сказал Школьников, деликатно приподнял Ляляку и опустил в кресло. Она почувствовала, как зашевелились сиденье и спинка этого кресла, приспосабливаясь к её телосложению.
— Удобно? — с некоторым самодовольством спросил Яков Вениаминович.
— Очень!
— Моё изобретение.
Он вдруг смутился:
— Что-то я расхвастался… Скажите, милая фея, какой вы предпочитаете нектар: из цветов малины или из цветов крапивы?
— Из цветов крапивы. Но я могу очень долго не питаться. Пожалуйста, не беспокойтесь!
— Какое там беспокойство! — улыбнулся Школьников, протянул руку в окно, и рука его тотчас наполнилась белой цветочной мякотью. Эту мякоть он поместил в миниатюрную соковыжималку и подставил меленькую чашечку из полупрозрачного фарфора с изображением летящей феи в развевающихся одеждах.
— Это старинная китайская чашка, — объяснил Яков Вениаминович. — Мой прадед подарил её моей прабабушке во время их свадебного путешествия по востоку. С этой чашки начался мой интерес к вашим коллегам. Я всё удивлялся: вроде бы изображена просто красивая женщина, но почему-то чувствуется, что она фея.
— Я тоже почувствовала, что это фея! — воскликнула Ляляка. — Хотя феи совсем не такие. Это странно!
— Отнюдь не странно, — возразил Школьников. — Просто художнику удалось схватить суть.
— Сколь изыскан этот нектар! — воскликнула Ляляка, пригубив напиток. — Сколь нетривиален!
— Вот и славненько, — рассеянно пробормотал Школьников. — А теперь расскажите о себе: как вас воспитывали, чему обучали, что вы любите, чего не любите. Ну и всё прочее. Мне пригодятся любые сведения о вас.
— Можно я расскажу о своём первом посещении летательных танцев?
— Не можно, а нужно! Я буду внимательно слушать и работать…
— Моя мама, фея Марлита Гладкорукая, из-за повышенной утончённости страдает саморастворением, — начала Ляляка, — но держится героем. Представляете, Яков Вениаминович, на грани гибели она играет в творческие игры! Когда я вернулась с нейтрального склона домой дозревать, она опечалилась, потому что, резвясь, я отвлекала её от творческих игр. Но, несмотря на мою неуместность, Марлита терпела меня и даже сама приготовляла к первому посещению летательных танцев, предупреждая: «Ляляка, дочь моя, когда вылетишь на Общее Пространство — не опечалься тем, что моя танцевальная траектория оригинальнее твоей, и учти: так будет всегда». А я и не опечалилась. Танцевать по самой оригинальной траектории для меня не главное.
— А что для вас главное? — спросил Школьников, который всё время, пока Ляляка говорила, ходил вдоль стен. Там на стульях были расставлены открытые банки и ящики. Он брал из них то одно, то другое: кусочек резины, горсть мелкого гравия, сосновые стружки, немного еловой хвои, клочки бумаги и ещё всякую всячину. Всё это он складывал в картонную коробку.
— Теперь для меня главное — сочинять Ритмиолы. А в то время мне важнее всего было любоваться на что-то приятное, на что-то красивое.
Уже с первого раза я заметила, как все танцующие похорошели. Даже зомби! Они завернулись в отображения белых кусков. Видели бы вы, сколь трогательно вперяли они друг в друга отрешённые взоры! Любуясь ими, я, в осознании своём, поклялась никогда больше не анекдотировать над их якобы тупостью. А сколь приятно выглядели злыдни! На них были миленькие юбочки из сетчатого муара цвета зацветшей воды! Они легко, словно лягушечки, вспрыгивали из напольного уровня — в верхний, а это неизмеряемая высота!
Потрясающе смотрелись черти в подлинниках колышущихся мехов, которые светились изнутри, потому что черти задействовали свою природную огнемётность. Всё Общее Пространство они озарили колышущимся светом. Это выглядело неподражаемо!
— Рассказывайте, рассказывайте, — бормотал Школьников и старательно привинчивал к подоконнику какую-то штуковину, напоминающую одновременно и ручную мясорубку, и будку для карликовой собачки, и модель вертолёта, который, в своё время, изобрёл Леонардо да Винчи.
— Жёны чертей нарядились в огневатый панбархат, продолжала Ляляка, — и бесподобно танцевали! Они сцепились коготками, синхронно поднимали закрылки, синхронно их опускали…
— Ясненько, ясненько, — Яков Вениаминович, внимательно рассматривал какую-то нитку.
Ляляка, увлечённая своим рассказом, почти декламировала:
— А сколь грациозно танцевали феи в одеждах из вуалей! Их кудри летали, их ножки мелькали, но всех оригинальнее мама моя танцевала.
— И как же она танцевала?
— Преимущественно руками. На ней было шершавое платье, которое очень удачно подчёркивало гладкость её рук.
— А вы танцевали? — спросил Школьников.
— Нет… Я любовалась танцующими. Но я им мешала… — Ляляка виновато улыбнулась, — они непроизвольно налетали на меня, и это немножко искажало их траектории. Меня порицали и даже иногда кусали…
— Бедненькая… Мамаша вас, надо полагать, утешила?
— Конечно. Она сказала: «Ничего страшного! Рождённый ползать — летать не может. Я оттанцую за двоих. Тебе повезло: редкая мать может оттанцевать и за себя, и за дочь!»
— Действительно, редкая мать, — заметил Яков Вениаминович. — Сердечный дружок у вас есть?
— Есть, вернее нету…
В осознании Ляляки означился Ванадий, потом Геннадий. Она растерялась.
Яков Вениаминович улыбнулся, снял одни очки, надел другие:
— Ну, хорошо… Не будем углубляться в дебри. Ваша сущность мне и так уже понятна. Думаю, что облик вы получите самый очаровательный! А теперь вам надо отдохнуть.
Как только он это сказал, кресло видоизменилось, превратившись в удобное спальное место, и Ляляка уже не сидела, а лежала, и не бодрствовала, а спала. Школьников склонился над ней и принялся за работу.
* * *
Московский найт клаб «Хлам» имел аналог в Нью-Йорке, но с лихвой его превосходил как по дизайну, так и по атмосфере.
Во-первых, обивка стен. Да, в обоих клабах был использован розовый бархат, но если в нью-йоркском «Хламе» розовый цвет имел навязчивый химический оттенок, то в московском оттенок был вкусный, натуральный: один в один малосольная сёмга. Теперь символика. В нью-йоркском «Хламе» её понарезали из печатной продукции, тогда как в московском скомпоновали из антиквариата: дорогое удовольствие, зато выглядит — зашибись. Данс-пол у Москвы тоже несравнимо круче. Димец, главный менеджер, расстарался: сгоношил в кладовых Малого театра партерные кресла, которые туда свалили перед реставрацией зрительного зала, и расположил их по периметру. Вид получился царский! А ньюйоркеры отделались дешёвкой: понаставили парковых скамеек и набрызгали на них затасканные приколы, типа: «Девушки, звоните мне на „Каламбия пикчерс“. Сексуальный шок гарантирую. Джек Николсон». Но самой-рассамой фишкой было, безусловно, столовое бельё, пошитое по спецзаказу из асбеста в Свердловской области. Этот волокнистый минерал (в просторечии — горный лён) практически не воспламеняется. Димец от кого-то слышал байку про то, как Пётр Первый угощал на асбестовой скатерти иностранных гостей. Они, ничего не подозревая, пируют себе, нахваливают угощение и напитки, а под конец, когда все упились и уелись, и слуги посуду убрали, Пётр берёт канделябр и, ни слова не говоря, поджигает скатерть. Гости — в панику: орут, мечутся, а Пётр — хоть бы что: сидит, где сидел, руки скрестил, откинулся на спинку своего кресла и ухмыляется. Проходит несколько минут — и вся грязь — пищевые остатки, пятна от вина, харчки и прочее — выгорела без остатка, а скатерть опять чистейшая — хоть заново сервируй. Гости потом до конца жизни рассказывали про чудеса Московии. В общем, Димец застелил асбестом все столики и даже барную стойку. Действовал он точно как в этой байке: поджигал под закрытие, незаметно. Отменный получался экстрим! По всему клабу треск, вонь, огнище! Те, кто не в курсе, кто пришёл первый раз, обалдевают от ужаса, а завсегдатаи, глядя на них, ухахатываются. Потом вдруг раз — и огня как не бывало, чистота, лепота, пахнет хвойным экстрактом (обслуга под шумок спреем обрабатывала), прямо утро в сосновом лесу! Многие приводили друзей, чтобы потом над ними приколоться. Черти тоже потянулись, так сказать, на огонёк. Примут физический облик — и к Димцу. Черти-миссионерщики, собственно, и подсказали Густозудящему, чтоб он сюда ходил питаться, потому что в панике никто не будет реагировать ни на укусы, ни на подсосы, тем более что финал успевает до восхода. В общем, всё срасталось. Густозудящий стал здесь бывать, освоился. В эту ночь он привёл в «Хлам» сослуживцев, чтобы тоже подкормились.
— Менеджеры, обслуга, музыканты — эти категории неприкосновенны, — инструктировал он их. — Кушать-пить только по моему знаку. Знак вот такой.
Он утрированно причмокнул.
— Можно заходить?
Визгливому не терпелось.
— Можно. Но сначала опрысните ротовую полость, чтоб кровищей не разило. Учишь вас, учишь чистить зубы перед днёвкой, и всё без пользы.
Он вытащил из карманчика для декоративного платочка спрей с зубным эликсиром.
Все опрыскались.
— Теперь идём, — разрешил Густозудящий.
На входе стоял сам Димец.
— С тобой? — он улыбнулся Густозудящему с мужественным оптимизмом богатого яхтсмена и дал указание охране. — Пропустите без дресс-и-фейс контроля. Это свои люди.
— Спасибо, Дмитрий.
Густозудящий пожал менеджеру руку.
— Всегда рад.
Лицо менеджера, вдруг, напряглось. Это был уже не яхтсмен-мажор, а работяга-рыбак пред лицом начинающегося шторма.
…Ко входу в клаб пододвигалась плотная стайка явно обкуренных тинэйджеров.
— Помочь? — предложил Густозудящий.
— Спасибо, не надо. Справимся своими силами.
— Тогда не будем мешать. Идёмте, мужики!
Они вошли в квадратный вестибюль, размером ненамного превосходящий телефонную будку. К зеркальным его стенам были привинчены обломки мебели двадцатых годов.
— Стильные артефакты! Меня вообще волнуют любые отголоски конструктивизма! Вспоминаю поэзию тех лет. От неё веяло свежим ветром новизны… — Тихогласый озарил фойе тонкой улыбкой знатока.
— Спрячь оскал! — пропищал Пискля. — Забыл, что к полуночи у тебя клыки разрастаются?
— У тебя, дорогой друг, они тоже разрастаются. И ничуть не меньше, чем у меня, — парировал Тихогласый.
— Быстро проходим, — сказал Густозудящий. — Тут сплошные зеркала. Могут заметить, что мы не отражаемся.
По тесной винтовой лестнице они поднялись в просторное двухъярусное помещение. Там тоже имелись зеркала, но иные. Они были подвешены к потолку, качались и искажали внешность присутствующих до карикатурного вида, так что проблематично было бы разобраться, кто в них отражается, а кто нет.
Густозудящий повёл коллег к одному из угловых столиков.
Шло выступление группы «Нездоровый интерес». Пять брюнетов в серых майках и болотного цвета джинсах мрачно пели на английском языке.
— На мой вкус, здесь чересчур превалирует байронизм, — заметил Тихогласый. И вдруг, поглядев куда-то влево, добавил совсем не в тему:
— Наверное, трудно так быстро двигаться на тонких каблучках!
Все обернулись и увидели курчавую официантку с благородной посадкой головы, но с толстоватой шеей.
— Что будете пить? — спросила она.
— Как всегда кровь! — не размыкая губ, улыбнулся Пискля.
— Вы мою кровь имеете в виду?
— Хотя бы!
— Не получится. Я не из тех Муравьёвых, которых вешают, но из тех, которые вешают.
— Он пошутил насчёт крови, — вмешался Густозудящий.
— А если по Шекспиру, — проигнорировав его замечание, продолжала официантка, — то вы не на том обеде, где вы едите, а на том, где едят вас.
Она сверкнула на Писклю выразительными чёрными глазами.
— Какая вы начитанная девушка! — восхитился Тихогласый. — Будущий филолог?
— Действующий гематолог. И тут — мой научный полигон. Мой и моего семейства. Так что валите отсюда, упыришки. Здесь всё схвачено.
— И давно ты всё схватила? — Густозудящий ощерился, показав клыки, здоровенные и жёлтые, как у кавказской овчарки.
В ответ официантка ощерилась не менее серьёзными клыками.
— Давно или недавно — к делу не относиться. А что касается гуманитарных наук, — она спрятала клыки, и её лицо приобрело интеллигентность, — то непохоже, чтоб вас они интересовали.
— Напротив, — возразил Тихогласый. — Я тоже гуманитарий, и далеко не в первом поколении. Как вас зовут?
— Наташа Ростова, — сквозь зубы процедила официантка.
— Вы сказали, что тут ваше семейство. Это так мило…
— Девушка! — позвал официантку накаченный коротышка, что сидел от них через два стола, — Сделай мне «Кровавую Мери».
— Сейчас.
Она убежала.
— Он, что ль, тоже? — затосковал Визгливый.
— Да нет! — успокоил его Густозудящий. — «Кровавая Мери» — это водка с томатным соком. А вообще какая-то ерунда происходит. Буквально на прошлой неделе я здесь и надкусывал, и подсасывал, сколько хотел…
— За неделю многое может измениться, — вздохнул Пискля. — Лучше уйдём отсюда! Тем более если их тут целая семья.
Густозудящий поднялся:
— Ты прав. Пошли в другое место.
— Так и будем всю ночь бегать из клаба в клаб? — заворчал Визгливый. — Где гарантия, что в других местах не получится то же самое?
— О каких гарантиях ты говоришь? — возмутился Густозудящий. — Питание никому и никогда не доставалось беспрепятственно. Я-то знаю…
Появилась Наташа Ростова. Прошла мимо с подносом. Нервно дёрнула пухлыми губами. Тихогласый проводил её сочувствующим взглядом.
— Уйдёмте быстрее. Не будем напрягать интеллигентную девушку, — проговорил он.
— Тихогласый влюбился! — ахнул Пискля.
— Влюблённый упырёк, — фыркнул Визгливый. — Обхохочешься!
Тихогласый окинул коллег укоризненным взглядом и тихо произнёс:
— Пожалуйста, не вторгайтесь в мои приватные переживания.
На выходе стоял Димец и наблюдал, как охрана досматривает вновь прибывшую рок группу.
— Уже уходите? — удивился он.
— Да, Дмитрий, — пробасил Густозудящий. — Дела…
— Какие могут быть сейчас дела? Ночью люди развлекаются.
— Одни развлекаются, другие добывают пропитание, — пропищал Пискля.
— Идём, идём, философ, — деланно улыбнулся Густозудящий. — Один совет, — он хмуро глянул на менеджера. — Не набирай в штат интеллигентных официанток. Хамят клиентам.
…Голодные, они молча шли по Комсомольскому проспекту. От свербящей внутренней пустоты раздражались всё больше. Искать ещё один найт-клаб не было ни сил, ни настроения. Оставалось одно: так называемый пикник, то есть совместное нападение на прохожего. Пикник — паршивый вариант: донор пугается, а от этого его кровь теряет большую часть питательных веществ и становиться невыносимо горькой. Из-за такого, с позволения сказать, меню весь день тошнит во сне. Но даже пикник не получался. Проспект, в плане прохожих, был пуст.
— Здесь ничего нет, — озвучил ситуацию Визгливый. — надо бы Москву-реку перелететь. В Парке Горького всегда есть парочки.
— Неужели ты нападёшь на влюблённых? — возмутился Тихогласый.
— Неужели нет? — огрызнулся Визгливый. — Говорю вам, ребята, Тихогласый запал на официантку из «Хлама»!
— Дело не в нём, — вздохнул Густозудящий. — Тяжело преображаться с голодухи.
Обсуждая положение, они едва не пропустили полнокровного мужчину, который вышел из подъезда и свернул во Второй Фрунзенский переулок, но во время опомнились и кинулись за ним.
— Бон аппетит! — схохмил Пискля, когда Визгливый вцепился в загривок прохожего.
Приложились и остальные. Кровь по оттенкам ощущений оказалась отменная: мужчина не испугался. Он был настолько пьян, что вообще их не заметил.
Продолжение следует.