«l’anima non è mai umile
aspira all’eternità»
«душа не знает смирения
она алчет вечности»
Эвелина Шац «Тонкий голос снега»
«…но если вы родились в Одессе,
то это — навсегда!..»
Из кинокомедии Леонида Гайдая
«На Деребасовской хорошая погода,
или На Брайтон Бич опять идут дожди»
Предисловие
Эвелина Шац (ЭШ) — итальянско-русский поэт, эссеист, художник. Кроме этого она создатель уникальных книг, скульптор, режиссёр, издатель. Она поставила несколько своих спектаклей, а также была ассистентом режиссёров Юрия Любимова, Андрея Кончаловского, Отомара Крейчи при постановках ими русских опер в миланском театре Ла Скала. Её работы находятся в ряде музеев и Национальных библиотек (Третьяковская галерея, БАН и т. д.), в частных коллекциях России, Италии, Украины, ряда стран Европы, Америки и Азии.
Но прежде всего ЭШ — поэт. Она пишет стихи на русском и итальянском языках, потому что поэзия, как говорил Роберт Фрост, то что не переводимо. ЭШ — лауреат нескольких престижных итальянских поэтических премий.
На её стихи создавали музыку известные современные российские и итальянские композиторы: Кирилл Волков, Андреа Талмелли, Марио Руффини, Сергей Слонимский, Ираида Юсупова и другие.
Она автор многочисленных литературных портретов известных деятелей культуры России и Италии, с которыми была знакома: Сергея Параджанова, Эдуардо де Филлипо, Мстислава Ростроповича, Юрия Любимова, Лили Брик и других.
ЭШ посвятила стихи Велимиру Хлебникову, Иосифу Бродскому, которые вошли в книгу посвящений. Российское телевидение выпустило двухсерийный фильм об ЭШ «Женщина: вариант судьбы» (реж. В.Македонский), где она сыграла самоё себя.
ЭШ — многогранный талант: стихи и эссе, скульптуры и инсталляции, книги-обьекты, стиль одежды и стиль мышления, стиль Милана и стиль Москвы, говоря коротко, «life style». Но поскольку Козьма Прутков сказал, что нельзя обьять необьятное, то мы поговорим в основном об одной грани её таланта — поэтической.
Поэтическое творчество ЭШ — это генетический код, где, как в двойной спирали ДНК, переплелись родословная автора и его стихи, текущие, будто река, между двух берегов итальянского и русского языков (см. книгу «Иероглиф бесконечности», изд-во «Русский импульс», Москва, 2005 и русско-итальянский каталог выставки «Археология будущего», мин. КультурыРоссии и Украины, Милан-Москва-Одесса, 2000). Чтобы понять откуда у поэтического дерева Эвелины Шац такая богатая талантами крона, мы начнём с «археологических раскопок» его корней, с родословной ЭШ, тем более, что одна из книг о ней так и называется: «Археология поэта — словарь образов Эвелины Шац», рецензенты: И.В. Бестужев-Лада и М. Л. Гаспаров, изд-во «Русский импульс», Москва, 2005).
Корни дерева Эвелины Шац
Родословная любого человека начинается с мамы и папы, с семьи, города и страны, где он родился. «Нет, — говорит ЭШ, — у поэта и художника всё по-другому». «Я сама — страна своего происхождения! Я сама себе корни!» (пер. с итальянского ЭШ)
Однако хотим мы того или нет, но с возрастом мы всё больше и больше начинаем походить на своих родителей и в бесконечности сливаемся с ними.
Мать ЭШ Хелен Мюллер — скульптор и керамист, родилась в Филадельфии, США в состоятельной немецкой семье Джозефа и Анны Мюллер. Родители привезли её в молодую советскую республику (вместе с первым трактором) восьмилетней девочкой в 1924 году. Зажиточные социалистические романтики, они мечтали сделать всех людей счастливыми и для этого поехали в страну ещё не развитого социализма строить «светлое будущее».
Фамилия «Шац» переводится с немецкого (первый язык ЭШ) как сокровище, богатство. В немецком существует стандартное, устойчивое словосочетание «Mein Schatz», что соответствует в английском «My darling» или в русском «Моя дорогая». Скорее всего, родители Хелен называли маленькую дочь ласкательным именем «Mein Schatz», сами не подозревая второго смысла этого выражения: их дочь в будущем выйдет замуж за художника Мануэля Шаца.
Мануэль Шац родился в украинском городке Виннице в 1916 г. в семье столяра-краснодерев-щика — «еврейский клан шагаловских персонажей, летающих в небесах провинциальной России и разлетевшихся по всему миру: кто-то в Америку, кто-то в Париж» (Вера Калмыкова). Судьбы Мануэля и Хелен пересеклись в Одессе, где они учились вместе в художественном училище. Как уже понял внимательный читатель из эпиграфа к эссе, ЭШ родилась, конечно же, в многонациональном, богатом талантами городе Одессе, где Восток встречается с Западом, и получила такой энергетический заряд при рождении, что этого импульса ей хватило навсегда!
Отец и мать ЭШ оказались в числе лучших учеников одесского художественного училища и их направили учиться дальше в Академию художеств в Ленинград.
Работы Мануэля Шаца хранятся сегодня в различных музеях страны и в многочисленных частных коллекциях Европы и Америки.
Любовь к тому, чтобы что-то мастерить своими руками, — например, уникальные рукотворные книги, скульптуры, инсталляции, вероятнее всего, передалось ЭШ от матери. От отца ей досталась любовь к живописи и чуткое её понимание.
ЭШ подарила этот портрет Одесскому музею изобразительного искусства.
Необычно, что ЭШ в начале своего творческого пути стала итальянским поэтом, а потом и русским, и лишь затем она стала художником, что уже не удивительно, имея такие корни. Совмещение двух различных талантов: звукового — поэтического и визуального — художественного и дало удивительный результат — поэзию Эвелины Шац.
Родители ЭШ в начале войны оказались в Ленинграде. ЭШ рассказывает: «Во время блокады отец до последних дней, пока совершенно не обессилел от голода, принимал участие в обороне города. Проходившей по Ладожскому озеру „дорогой жизни“ (часто становившейся дорогой смерти) отца и мать вывезли на грузовиках из осажденного города, и они попали в больницы разных городов где-то в Приуралье».
В первый же день войны Джозеф Мюллер, его вторая дочь Жозефин и зять Эдуард Штефан были арестованы и сосланы в Сибирь (в середине 50-х годов все были реабилитированы).
Маленькая Эвелина с двоюродным братом, дедушкой Шацем и бабушками должны были эвакуироваться из Одессы на теплоходе «Ленин». Вскоре соседи Мюллеров и Шацов узнали страшную весть: теплоход «Ленин» взорван. Но в эвакуационной суматохе дедушка и бабушки с внуками не попали на этот теплоход. Шацам с Эвелиной удалось уплыть из Одессы на другом баркасе, а Анна Мюллер бежала с маленьким внуком Эдгаром Штефаном в степь, которая остановила их пожарами.
Во время оккупации Одессы Анна Мюллер, рискуя жизнью своей и двухлетнего внука, два года прятала у себя в погребе соседку Веру, еврейку, муж которой был связан с партизанами, и спасла ей жизнь. Об этом написала в воспоминаниях Валентина Голубовская, хорошо знавшая Анну Мюллер. ЭШ, будучи у бабушки после войны, однажды заглянула в этот «погреб», яму в земле под платяным шкафом, и ужаснулась: как можно было выжить там так долго?!
В конце войны родители ЭШ поселились в Москве. В День Победы шестилетняя девочка Лина уже бежала вместе с дворовыми мальчишками постарше в толпе народа на Красную Площадь. Народу было так много, что маленькую девочку могли нечаяно задавить в толпе, но всё, к счастью, обошлось.
В доме у Хелен и Мануэля часто бывали не только художники, но и композиторы: Дмитрий Шостакович, Арам Хачатурян, Антонио Спадавеккиа и маленькая ЭШ с детства слышала их музыку. Отсюда понятно, почему корни ЭШ так тесно связаны с современными композиторами и музыкальным авангардом.
Мирная жизнь часто разьединяет людей быстрее, чем суровые испытания. ЭШ вспоминает: «Отец был вдохновенным женолюбом. Это, думаю, его второе призвание. С детства помню многочисленных папиных поклонниц, ухоженных и благоухающих. Кончилось тем, что отец с мамой разошлись: отец увёл жену (и половину дачи, М.Я.) у своего друга композитора Антонио Спадавеккиа и женился во второй раз» (а Хелен с дочерью уехала к матери в Одессу, М.Я.).
В Одессе ЭШ окончила школу и поехала учиться в Москву на искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ, а позже по тому же профилю окончила Миланский университет. Потом ЭШ ещё недолго училась на филфаке МГУ у профессора Богатырёва.
Николай Гоголь писал: «Редкая птица долетит до середины Днепра», а Юрий Нагибин, говоря об ЭШ, замечает: «Редкий итальянец, работающий или учащийся в России, возвращается на родину без русской жены. Может быть, потому что с России нечего больше взять?»
Юрий Нагибин не только описывал, но и рисовал характеры людей.
Почему же нечего взять? Вот, например, Юрий Гагарин — первым полетел на белом космическом корабле «Восток» вокруг Земли, а Эвелина, даже опередив первого космонавта, поплыла на белом морском пароходе на Запад — из Одессы в Милан со своим итальянским мужем. Это были два эквивалентных по значимости события мировой истории: уехать из СССР в капиталистические джунгли было в то время равносильно полёту человека в космос!
Но отьезд ЭШ на белом морском пароходе не был «белым и пушистым». Родной папа, «любовный космополит», первым браком женатый на американской немке, а вторым — на русской столбовой дворянке боялся, что может быть обвинён во всех семи смертных грехах. Поэтому для страховки написал «куда надо» о том, что дочь хочет променять соц.рай на кап.джунгли. ЭШ вызвали в «куда надо», но, так как нравы со времён «отца народов» слегка смягчились, ее не сослали в Сибирь, а стали отговаривать. Однако быстро поняли, что «девушка с характером» и готова ехать за любимым человеком, хоть в Сибирь (как декабристка), хоть, лететь в космос (как Гагарин). Но ехать ей предстояло не в суровую Сибирь, где уже отсидела более 10 лет почти вся семья Мюллеров, а в «Белла Италию», и от неё отстали. «Там, где надо», возможно, подумали, что, поскольку «яблоко от яблони недалеко падает», то ЭШ, как её дедушка и бабушка Мюллеры, едет в Италию строить «светлое будущее для всего человечества». Они были не далеки от истины: ЭШ действительно строила в Италии «светлое будущее», но не для всего человечества, а для людей мира искусства.
А до того «любовный космополит», слегка подзабыв с возрастом, что «любовь не знает границ», но ещё хорошо помнящий борьбу «отца народов» с «безродными космополитами», запер дочь дома в надежде оградить её от любимого. Однако благодаря Ксении Муратовой — подруге из МГУ, куда принимают, как известно, самых талантливых, весёлых и находчивых, юная Джульетта выбралась через окно, под которым наш Ромео пел серенады, и упорхнула к любимому в одном домашнем халатике и без документов. Любовь не знает границ и не проверяет документов!
Будем считать все эти «временные трудности» ни чем иным, как «налогом на свободу». Как писал Евгений Рейн в стихотворении, посвящённом ЭШ: «Белладонна, стиха портниха, чей ты выплатила налог?»
Этот налог на свободу в жизни без «диктатуры пролетариата» и в творчестве без «диктатуры рифмы», на возможность писать свободным стихом, ЭШ будет платить и дальше, всю оставшуюся жизнь. Стремление к свободе в жизни и в стихах составляет основу её личности.
Тирания любой диктатуры невыносима для ЭШ: она отвергла диктатуру отца — стала общаться с ним только после его смерти и даже устроила в Милане выставку его работ. Она отвергла диктатуру пролетариата, уехав ещё студенткой из СССР.
Она отвергла диктатуру брака, родив единственного сына между первым и вторым браком. И это в консервативной католической Италии 60-х годов прошлого века, где за измену мужу жену могли посадить в тюрьму. Нравы, правда, сильно помягчали со времен средневековой инквизиции и женщин, слава Богу, уже не сжигали на кострах, как в «старые добрые времена».
Она, наконец, отвергла диктатуру рифмы, вернувшись в русский язык, но продолжая писать на нём свободным стихом. ЭШ, оказавшись в чужой языковой среде, нашла в итальянской поэзии убежище и в нём близкие души: Данте и Леопарди, д’Аннунцио и Дзандзотто. Но приток другой мировой поэзии влился со стороны итальянского берега, и питал её в зрелые годы: Эмили Дикинсон и Эзра Паунд, Эдмонд Жабес и Пауль Целан, Фернандо Пессоа и Дерек Уолкотт.
А в русскую поэзию она, блудная дочь, вернулась, следуя концепции Ницше «вечного возвращения». При этом, смены языка, как таковой, не произошло, просто эстетические знаки Италии проросли сквозь безразмерность России, способствуя кристаллизации сознания или лучше сказать — его становлению.
И только от тирании одной диктатуры она никак не может освободиться всю жизнь: от диктатуры таланта, который вечно не даёт ей покоя.
ты сказал мне: поэт — тиран
ты прав: он себя убивает сам
ты прав: он сам себе тиран
самостоятельность смерти
отличает его от черни
смерть есть свобода поэта
от двуликой сути завета
от рока поэтова «Я»
ЭШ оказалась в Милане в хрущёвскую оттепель, когда отдельных советских деятелей искусства стали немного выпускать за границу. Она стала «Русским домом в Милане» — тем самым «светлым будущим» для близких ей людей культуры.
Но стихи на русском ЭШ начала писать, как ни странно, в Нью-Йорке в середине 80-х.
Возможно, здесь сказалась смена языковой среды, фрейдовский эффект вытеснения, прорыв блокады с итальянского на ангийский и понимание того, что есть другое небо. Высокое, пространственное: небо расстояний, небо над ризомой. И небо это — общее небо Милана-Нью-Йорка-Москвы! А под ним — русский язык.
Петербург первым открыл ЭШ, как поэта, и открытие произошло на неделе современной итальянской музыки. Потом Ю.Нагибин и Е.Рейн устроили ей творческий вечер в ЦДЛ — и «Остапа понесло»: были опубликованы три тома «Эхо зеркал», «Иероглиф бесконечности», «Археология поэта. Словарь образов Эвелины Шац» (авторы А. Голованова, В. Калмыкова, Г. Кулакин, рецензенты: И.В. Бестужев-Лада и М. Л. Гаспаров, изд-во «Русский импульс», Москва, 2005).
ЭШ в конце-концов сама подвела итог своей родословной и ответила на вопрос «Кто Я в этом мире?» в поэме «PROEMIO» (1995-2015), недавно опубликованной в Италии в маленькой изысканной книжке-билингве с иллюстрациями русско-канадской художницы Марины Поповой. В Москве готовится новое рафинированное издание «PROEMIO» на этот раз с иллюстрациями Василия Власова и текстом Виктора Коркия.
Я — не еврейка:
ни по религии
ни по традиции
ни по восприятию
ни по культуре
разве что только
по преследованиюЯ — не немка:
ни по отчеству
ни по традиции
ни родом
разве что только по доле
лингвистического участия…Я — не американка
разве что только
по рождению в Филадельфии
моей матери…Я — не венгерка…
Я — не австрийка…
(ЭШ имеет в виду Австро-Венгерскую империю, где родились её немецкие дедушка и бабушка, М.Я)
Я — не русская. Если бы я не была ею кардинально, своей манерой быть, философией родного, то бишь эмоционального пейзажа, принадлежностью к определённой материнской утробе — суть язык русский (культура) со своим необъятным комплексом славяно-персидско/монголо/турецко/китайско/
кочевнической и прочей части Европы. Разве этого так мало, быть русским?!
Я — не итальянка. Если итальянский не был бы вторым чревом, избранным, желанным. Рационализирующим мою русскую иррациональную манеру быть: некая графическая структура моей анархической непринуждённости.
И, наконец — рукопашная, в которой собственная свобода утверждает себя в ожесточённой схватке с принуждением власти имперской или с демократическим низведением к посредственности. Влияния всегда взаимны по закону противодействий, утомительному, но, надеюсь, конструктивному…
Вечно тоскующая по родному языку — Поэзии.
Вот мы, читатель, и докопались в археологии поэта до самого глубокого корня в «Дереве Эвелины Шац» — Языка Поэзии!
Кроны дерева Эвелины Шац
Крона Поэта
Поэзия ЭШ — это река, бурно текущая между двух берегов: русского берега — Велимира Хлебникова и другого — итальянского берега, где она встретилась с языком Габриеле д’Аннунцио, которым ЭШ прониклась, но не подверглась его влиянию в творчестве.
А вот Хлебников для ЭШ — гуру, и в русской поэзии он оказал на неё наибольшее влияние. Эвелина посвятила Хлебникову 16 стихотворений и несколько книг-объектов.
Она автор известного проекта итальянские художники Хлебникову, который многократно выставлялся в музеях и выстовочных залах Италии и России.
ЭШ всю жизнь с ним общается, что видно сразу и в стилистике, и в форме стихов, основной корпус которых находится в десяти русских книгах ЭШ: трёх книгах «Эхо зеркал», в пяти книгах «Иероглиф бесконечности», «Неумолимая орбита» и «Песни Клёну».
Через 6 лет жизни в Италии ЭШ написала своё первое стихотворение на итальянском языке. А через 10 лет вышел первый сборник её стихов «Le facezie o dell‘ardore» («Забавы или о страсти»), за который она получила престижную литературную премию города Комо. А вот передачу по ТВ о награждении её ещё одной высокой поэтической премией Гвидо Гоццано за сборник «Atlante delle cerimonie» ЭШ «проспала». Почему?
Стихи писала…
В поисках итальянского берега в поэзии ЭШ, мы, казалось бы, должны были идти к итальянским футуристам: Маринетти, Палаццески, Соффичи и другим, которые могли бы повлиять на творчество ЭШ так же сильно, как Хлебников. Но в том то и дело, что берега поэтической реки Эвелины Щац оказались не симметричны! Поэты других континентов двадцатого века стали её «Вергилиями» в мире современной поэзии. Хотя в итальянский поэтический язык она вникала с д’Аннунцио, зачитывалась Леопарди, была не просто лично знакома, но и дружна с Монтале и даже в его честь назвала своего единственного сына — Eugenio.
Сын ЭШ Eugenio Alberti Schatz женился на племяннице известного казахского поэта Олжаса Сулейменова, написавшего книгу «АЗиЯ», и таким образом, семья Шац стала теперь Евразийской.
Я не удивлюсь, если внук ЭШ Эдгар женится на девушке из чёрной Африки — пра-пра-пра правнучке Арапа Петра Великого и семья Шац, совершив кругосветное путешествие Европа-Америка-Азия-Африка, снова вернётся в Одессу к своим корням, (посколько имя Эдгар идёт от одесских немцев маленького клана), но уже с «Евразийскими и африканскими языковыми трофеями». Мануэль Шац, как всякий настоящий художник, так интуитивно представлял будущую невесту правнука.
Ручей «Азия» уже сейчас впадает в реку стихов ЭШ «Шёлковым путём» или «Иерогрифом бесконечности» или «верблюдом, играющим на двухструнной скрипке пустыни Гоби». В поэзии ЭШ вообще много восточных мотивов. Например, книга «Самарканда или книга церемоний» переизданная через 30 лет и большой корпус стихов ЭШ связан со Средней Азией, Китаем, Японией. На рубеже 2016–2017 годов ЭШ представляет на выставке «Шёлковый путь» в Государственном Центре Современного Искусства (ГЦСИ, Москва) наряду с другими работами поэтическую книгу художника «Странник Гумилёв».
Для любого поэта собственные стихи, как «Чистилище» Данте, облегчают душу до тех пор, пока она не станет совсем невесомой и не поднимется ввысь:
«И я второе царство воспою, / Где души обретают очищенье / И к вечному восходят бытию».
Для ЭШ — Данте не берег, Данте — недостижимая вершина на итальянском берегу поэзии наравне с Леонардо. На русском эхо Ломоносова, и немаловажное влияние Цветаевой, особенно в эмоциональном восприятии мира.
«Я любовь узнаю по боли
Всего тела вдоль»
Марина Цветаева
я любовь узнаю по звону
тетивы натянутой тела
бьёт тень боли в висках сурово
колокольным раззвоном неба
это бой часов расставанья
звук знакомый: тоска желания
мчит стрела тетивой пущенная
в точку плотности ощущений
так скрестились Восток и разное
так восторг излился страданием
Три феномена состовляют основу поэтической кроны ЭШ.
Первый феномен в том, что, начав писать стихи на итальянском в середине 60-х годов и приняв современную итальянскую свободную систему стихосложения, ЭШ вернулась через 20 лет в родной русский язык с той же свободной метрикой.
Она не была первой, кто это сделал: за 70 лет до неё Велимир Хлебников уже создал в русском языке подобную поэтическую систему, но ЭШ продолжила и развила её (см. «Археология поэта. Словарь образов Эвелины Шац»).
Вторым феноменом ЭШ является то, что она использует единый научный и искусствоведческий подход к исследованию мира. В итальянском искусстве такой подход уходит корнями к Леонардо, который изучал и анатомию человека и рисовал человека. Подобный, универсальный, точнее философический подход, близок ЭШ, потому что у неё так устроен мозг: она с детства участвовала и в школьных математических олимпиадах и одновременно много рисовала. Она по-прежнему следит за развитием астрономии и астрофизики. Не случайно у неё есть цикл стихов «Путешествие в левое полушарие», «Каприччо круга» (книга стихов и выставка инсталляций), Клинамен (две разных книги «учёных» стихов на итальянском и на русском). В её поэтическом языке часто встречаютя такие слова, как комплекс, квадратура круга, хроноразмер, клинамен, финитность и т. д., которые не встретишь в классической лексике традиционных поэтов.
И наконец, третий феномен ЭШ состоит в том, что материалом для поэтического творчества у неё являются сами обьекты искусства. Здесь, конечно, сказались два высших образования по искусствоведению: МГУ, где она слушала лекции профессоров Алпатова и Лазарева и Миланского университета. К этому надо добавить творческое общение и совместную работу ЭШ со многими современными поэтами, художниками, композиторами и станет понятна «переплавка» (re-melt) поэтических образов в её стихах. Если формулировать коротко, то ЭШ — поэт искусства и поэт для композиторов, художников и поэтов.
Последняя по времени книга стихов ЭШ называется «Песни клёну», Милан, 2015. Ассоцияция биографии и творчества ЭШ с деревом, с его переплетёнными корнями и разветвлёнными кронами не случайна. ЭШ бежит от себя, от своей биографии, она всё время её разветвляет и меняет, как меняется дерево с переменой времён года. Следовательно, и «Песни клёну» должны быть разными и не предсказуемыми. ЭШ ведёт себя в стихах, как многоликий и загадочный Шива, эта «Множимость Я» и есть суть её творчества.
Поэтому понять основной корпус стихов ЭШ дано не каждому и не сразу, требуется определённое усилие, погружение в них, надо много знать в мире эстетики и культуры в целом. Как писал скульптор Юрий Тильман, сосед ЭШ по Милану:
«По десять минут, читая обрывками, слушая в полуха, читая в полглаза, принимая в полсердца, вдруг пришло: насторожилось ухо, задвигалось сердце, напрягся глаз и…сатори (сатори — по-японски состояние просветления, озарения, М.Я.). Сложилась картина». Картина Поэзии.
Смысл современного искусства, возможно, и состоит в том, чтобы из информационного хаоса бытия («слушая в полуха, читая в полглаза») сотворить единое целое, верное направление, указывающее свет в конце жизненного тоннеля, когда читатель очутится «в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины». Так путники в пустыне на ночь выкладывают стрелку из камней, чтобы знать в каком направлении бежать в случае опастности. Но ЭШ идёт ещё дальше в археологию будущего. В своей любимой книге «Неумолимая орбита» она пишет:
я целое фрагментами насыщу
я хаосом порядок напою
а холостые очевидности взорву
и полость нежностью творения наполню
ЭШ зацикливает неумолимую орбиту бытия, соединяя её конец с началом жизненного тоннеля, и в этом она видит смысл современного искусства:
и вновь всё началось с конца
а эпитафия перетекла в эпиграф
Я в вечность вступала — медленно
с чёрного хода
Трудилась не как гений — легко
а как пчёлка
усилием воли — не просто
Упрямо готовила встречу с тобой
за чертой
По сути ЭШ приходит к мысли Иосифа Бродского: «Значит, нету разлук. Существует громадная встреча».
Крона Бродского
ЭШ познакомил с Иосифом Бродским (ИБ) известный фотограф Валерий Плотников. Дело было в Ленинграде весной 1972 года перед высылкой ИБ из «союза нерушимых республик свободных». ЭШ прилетела из Рима и вместе с Плотниковым пришла к Иосифу в гости, в знаменитые полторы комнаты. Они спустились по приступочке в пол-комнаты ИБ и проговорили там о стихах, о жизни, а в основном о смерти и вечности всю ночь, пока Плотников мирно дремал на приступочке, потому что мосты через Неву уже были разведены и оставалось только дожидаться рассвета.
Это был год, когда ИБ написал «Письма римскому другу»: и приглашал римского друга в гости: «Приезжай, попьём вина, закусим хлебом…». Думаю, что пристальное внимание ЭШ в её стихах к «Вечности» уходит своими корнями к этому первому разговору с ИБ. Сейчас, 45 лет спустя, ЭШ готовит книгу стихов, посвящённых ИБ.
В 1985 году ЭШ полетела в Нью-Йорк, чтобы взять у ИБ интервью для газеты Repubblica. Но Бродский неожиданно заболел, оказался в больнице и интервью не состоялось. Эвелине стало даже легче, что она не мучила поэта своими вопросами, потому что, как говорит ЭШ, «Бродский был человеком, идущим по миру без кожи», и ей страшно было чем-то задеть его.
Через 5 лет ЭШ по просьбе газеты Corriere della sera, с которой она сотрудничала, пригласила ИБ в маленький городок Кастилионе ди Сичилиа на Сицилии, где перед собором в стиле барокко должна была проходить торжественная церемония вручения премии города с участием писателей, жителей и мэра города. Был приглашён и перуанский писатель Марио Варгас Льоса, тоже Нобелевский лауреат. Приехало около 20 поэтов и писателей, много журналистов из разных стран мира.
Бродский приехал один, а через пару дней спросил у Эвелины возможно ли пригласить ещё одну гостью? Все приглашённые жили в красивом отеле на берегу моря в соседнем городке Таормина. Спасаясь от жары и шумной журналистской братии, Эвелина вечерами незаметно, одна ускользала на пляж отеля. И на этот раз пляж был пуст, солнце опускалось за горизонт. В тот вечер Эвелина, как золотая рыбка-одесситка, заплыла далеко-далеко от берега и вдруг увидела рядом с собой, не понятно откуда вынырнувшую, длинноволосую русалку. Золотая рыбка и длинноволосая русалка поплыли вместе назад к сицилийскому берегу. Сама не зная почему, золотая рыбка, владеющая несколькими языками, спросила русалку по-русски: «Вы приехали к Бродскому?» И русалка ответила ей тоже по-русски: «Да!». Русалку звали Мария Соццани — через месяц она стала женой Бродского.
Этим же вечером они ужинали все вместе за одним столом: Бродский, Мария, Льоса и Эвелина. Бродский попросил у ЭШ блокнот и нарисовал там любимого Кота Миссисипи, позже профили двух людей, женский оркестр и набросал на листочке будущую речь.
ЭШ думала, что ей придётся переводить речь ИБ на итальянский, так как Бродский не знал языка. Но к удивлению Эвелины, поэт загадочно улыбнувшись сказал ей, что будет говорить…на итальянском. ЭШ с интересом слушала на следующий день итальянскую речь Бродского и хорошо её запомнила.
По воспоминаниям Эвелины Шац, шуточная, полная изящного юмора речь ИБ состояла только из одних обращений: рабочие и крестьяне Сицилии, блондины и брюнеты, умные и глупые, мафиози и пилоты авиакомпаний, богатые и бедные, счастливые и несчастные, разведённые и женатые, хорошие и плохие, живые и мёртвые, рыбы, деревья и птицы Сицилии, короче говоря, все, кого поэт мог перечислить на своём итальянском языке, и заканчивалась речь двумя словами «Grazie mille!» (Большое спасибо!). Эффект от шуточной речи ИБ был потрясающий — публика смеялась от души и долго апплодировала поэту.
Одноглазый Давид Бурлюк видел больше, чем его двуглазые друзья-футуристы. Он заметил, как из наволочки, в которой Велимир Хлебников носил всё своё творчество, выпал листочек. Бурлюк подобрал и сохранил листочек для человечества. Это было знаменитое стихотворение Велимира Хлебникова:
«О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!»
Точно так же Эвелина сохранила листки с рисунками Бродского, которые он подарил ей после церемонии награждения. Можно сказать, что в данном случае ЭШ отлично сыграла роль «Бурлюка Бродского».
В стихотворении «Каменный гость», посвящённом Бродско-му, ЭШ пишет:
каменный гость из вечности
при жизни монументально скованный
ведь душа и вещанье поэта
в конце концов — одно и то же
строгое до изуверства слово дисциплина
цветаевского жида извечная отверженность
надрыв изгоя — трагическая норма бытия
одинота у Иосифа есть человек в квадрате
и пусть некстати я возвращаю святое право поэту
державный державинский медальный профиль статуи
нравственно значит просто
талантливо в квадрате непонятности
в хроническом поэта кризисе любого цикла и любого статуса
На похоронах Бродского в Венеции на острове Сан Микеле Эвелина последний раз виделась с Иосифом и Марией. Хотя с Марией они живут в одном городе и даже ходят в одну и ту же парикмахерскую, может быть, к одному и тому же мастеру. Возможно, они смотрят в одно и то же зеркало, но парикмахер составляет расписание приёмов так, что они никогда не встречаются в жизни. Они встречаются только в зазеркалье миланской парикмахерской, словно в книге ЭШ «Эхо зеркал».
Там, в зазеркалье, они вспоминают своё знакомство в море у берегов Сицилии и Иосифа теми же молодыми голосами, улетающими к нему ввысь.
«Но, устремляясь ввысь,
звук скидывает балласт:
сколько в зеркало ни смотрись
оно эха не даст».
В конце мая 2017 года на Сицилии в городе Таормина состоялась «политическая встреча» лидеров семи ведущих стран мира G7. И в это же самое время на Сицилии в соседнем с Таормина городке Castiglione di Sicilia состоялась «поэтическая встреча» 37 поэтов из разных стран мира G37. На этой встрече ЭШ и читала свои стихи о вечности, о которой она говорила с Иосифом в его половине комнаты почти полвека назад.
Если бы миром управляли поэты, может быть, на Земле было бы меньше войн?..
Крона Беллы, или Под сенью московско-миланских балкончиков
У ЭШ в миланской квартире был большой балкон, где-то 15 метров в длину и 2 метра в ширину, на него из квартиры выходили 5 застеклённых дверей, в которых отражалась маленькая золотая мадонна, la Madonnina, миланского собора.
Когда Белла Ахмадулина приезжала в Милан, ей нравилось гулять по балкону-саду, она называла его «миланские джунгли», потому что на балконе цвели японские магнолии, розовые и белые камелии, сиреневый рододендрон, лиловые гиацинты. Белла жила как «свеча на ветру», а в укрывающих её «миланских джунглях» она чувствовала себя защищённо и уютно под сенью экзотических цветов, потому что сама была таким же экзотическим цветком.
«И вот тогда — из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова».
Белла тоже захотела сделать у себя в московской квартире «миланские джунгли». Когда ЭШ в очередной раз прилетела в Москву, то Белла пригласила её к себе, чтобы показать «миланский балкончик». Эвелина предвкушала увидеть что-то необычное, у Беллы всё было особенное. Они вышли на балкон и ЭШ увидела… два горшочка: один с засохшими ирисами и другой с засохшей резедой. Белла обняла Эвелину и стала неудержимо хохотать, а Эвелина, поняв её иронию и колкий юмор, тоже стала смеяться. Так они, обнявшись, и смеялись на «московско-миланском балкончике»:
«О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!»
После посещения «московско-миланского балкончика» ЭШ написала стихи
«У Беллы»:
В белой пу́стыне дома у Беллы
Домовой опрокинул стакан
Белла шутила и красная шляпа
бумерангом летела в закат
На миланском балконе жара
сохнут в вазах ирис резеда
в беспорядке рассыпались туфли
тихо шепчутся в зеркалахИз кефирных коробочек лёд
по шампанскому морю плывёт
Боря книжки друзьям преподносит:
драгоценные редкие строфыСмех серебрянный, трепетный голос
юмор колкий в огромных перстнях
почерк катится, тянется нежностью
к тем, кто нежность умеет читать.
Главное, что роднило Эвелину с Беллой, было восторженное отношение к жизни, к её аромату, к окружающему миру и к друзьям по искусству, чувство безграничной нежности, любви и свободы.
Хорошей метафорой «налога на свободу» стали стихи ЭШ, связанные с подмосковными Мытищами. Чтобы читатель лучше понял метафору «мытарь-Мытищи» (мыт — налог, мытарь — сборщик податей или, говоря современным языком, налоговый инспектор, М.Я), скажу коротко: «Мытищи» для ЭШ были, как «Петушки» для Венедикта Ерофеева. Или как Комбре для Марселя Пруста: «Мытищи как Комбре чувственно всплывали из чашки с чаем» (из книги ЭШ «Неумолимая орбита»)
закат над пыльными Мытищами
замешкался за путями
поезда метались мыторно
белыми исчезали ночамирозмарина запах южный
под раззвоны ростовские
забота твоя и преданность
заменяли эстетики недоросльи день мешался с ночью
и влага точила пыль
и Мытищи насыщались
жалобным криком моим
Крона художника или Переплавка вечности
В стихах ЭШ часто встречается слово «вечность», и я не случайно вынес его в эпиграф. Она зациклена на «вечности» и «бесконечности», как ИБ был зациклен на «времени», «смерти» и «языке». Но несмотря на пристальное внимание к высоким материям в поэзии ЭШ — художник получил у критиков земной титул «мадонна мусора», поскольку она переплавляет (re-mеlt) в своих работах мусор (осколки битого стекла или фарфора, лоскуты кружева или детали компьютера, пробки от шампанского, засушенные ромашки любви и т. д.) в произведения искусства. Говоря образно, холсты художника ЭШ являются основой, бумагой для её стихов.
Именно так и в стихах: ЭШ, «не ведая стыда», переплавляет различные языковые пласты — высокие и низкие, любовные и аналитические, антикварные и мусорные, и они снова становятся творениями. Читаешь и тут же вспоминаешь Анну Ахматову: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…»
Мир не живёт без страха с момента сотворения его Господом: первым террористом был Каин. И далее — со всеми остановками… Мир искусства, созданный ЭШ — переплавка, даёт её читателю-зрителю, слабую надежду, что мир реальный, с его техническим прогрессом и одновременно с современным террорестическим варварством всё-таки выживет. Когда громят дворцы старинной Пальмиры или взрывают, кроша на куски, уникальную статую Будды, вандалы ХХI века пытаются лишить человечество памяти, а значит культуры, в которой, как в драгоценном, но хрупком сосуде, хранится память.
ЭШ «искусством переплавки» даёт метафору-надежду: даже если современные варвары разобьют на кусочки вековое искусство человечества, все равно из этих осколков цивилизации, из этого мусора, можно будет сложить новое творение. Как бы это пафосно не звучало, но творческая энергия человека победит его варварское начало.
Ведущий российский итальянист, член-корреспондент РАН Михаил Андреев, лауреат международной премии Эннио Флайано по итальянистике, в статье «Путь Данте» пишет: «Человек в „Божественной комедии“, при всей своей слабости, бесконечен: его образ готовит пути культуре будущего».
Точно так же и ЭШ в «Иероглифе бесконечности» и в «Археологии будущего» оставляет надежду человеку. Но в отличии от Бродского, который наблюдал, что делает «время с человеком», ЭШ наблюдает обратное действие этой слабой надежды, что делает «человек со временем», что делал со временем Мастер.
Крона нарциссизма и самоиронии
Как пишет историк и теоретик искусства Михаил Соколов в эссе об ЭШ:
Комплекс Нарцисса вообще в высшей степени свойствен современному культурному сознанию, здесь довлеет своего рода террор традиции, которого трудно избежать иной раз даже самым стойким умам».
Как тут не вспомнить сказанное век назад, но лежащее в русле «культурного сознания», знаменитое: «Я, гений Игорь-Северянин». Но как далее замечает М.Соколов относительно ЭШ: «Простим ей толику светского нарциссизма, то тут, то там дающего о себе знать». Нарциссизм ЭШ сходится с её иронией и порой беспощадной самоиронией: «В Воронеже как в Реканати любовь некстати».
Возьмите одни только названия её книг в «Иероглифе бесконечности»: «Есс Кострома» (название магазина в провинциальном городе Костроме) или «Автобиографические Потешки» или «Мытищинский замок» (могу представить этот «замок» в Мытищах), «Некоторые размышления о Тарасе Бульбе, Маркизе де Саде и Гоголе» или «Частушки», и вы сразу почувствуете иронию в её стихах:
что может быть трагичнее стриптиза
король давно уж гол — король гол,
как король, и авангард давно уже не в моде…
Луна как яблоко Ньютона
а Радость — в заключение:
то смерти притяжение
то от затмения
закон освобождения
бинарная система бытия
………………………………………..
я здравого смысла страшусь
с героем-вампиром ношусь
как с писаной торбой Алиса
И ещё к слову: она не страдает исключительной самовлюблённостью, она любит своих коллег по цеху искусства — поэтов, художников, композиторов — ничуть не меньше самой себя. Просто Эвелина — любит любить! Вспомните, как писала Марина Цветаева в «Повести о Соничке»: «Как я люблю любить!..» — это и об Эвелине Шац тоже.
Крона стихов без признаков места и времени
В белоснежной книге «Тонкий голос снега» («Voce sottile della neve») ЭШ пишет стихи, лишённые признаков места и времени, что и является меткой настоящей поэзии на все времена, и что в целом свойственно стихам ЭШ.
Это могли быть стихи, написанные во время «Остановки в пустыне», когда Моисей вел народ свой в Землю обетованную: «душа не знает смирения она алчет вечности».
Или иероглифы японского поэта, сидящего под веткой сакуры на вершине горы:
когда б снег душу отбелил
и замковое состояние проснулось
белым приведением
Или стихи древнегреческой женщины, ждущей мужа с Троянской войны, а может быть, и современной женщины XXI века. Как писал Юрий Нагибин в статье об ЭШ:
«А о времени у неё примерно такое же представление, как у древних греков эпохи Перикла, для которых вчера разбитый кувшин и Троянская война происходили в одном времени: не сейчас».
в вестибюле кривых зеркал
трагедия дышала
заблуждением
Или стихи неизвестного поэта во времена тёмного Средневековья:
Луна
Ржавела медленно
В дистилляте отчаяния
Я внимательно прочитал всю книгу, пытаясь найти в ней год издания, но нашёл только такие строки:
отстаиваю тьму
и право на молчанье:
от метафоры до шабаша
безмолвия
Крона зав. библиотекой на острове оставшегося времени в Тихом океане
В краткой биографии к сборнику «Тонкий голос снега» мы читаем, что «на закате жизни она станет библиотекарем в АртОтеле Баунти своего друга музыканта Маттео Каппеллети, на острове Pitcairn в Тихом океане». На острове оставшегося времени. Предполагаю, что ЭШ выбрала этот остров не случайно: жизнь была бурной и ей нужен очень Тихий океан вечности, чтобы осмыслить её. Она будет единственным библиотекарем на острове, и думаю, бысторо продвинется по служебной лестнице, став заведующей библиотекой.
У ЭШ в библиотеке-пантеоне будут все, кого она любит: Данте и Цветаева, Хлебников и д’Аннунцио, Леопарди и Бродский, Тютчев и Мандельштам, Гёте и Рене Шар, Монтале и Драгомощенко, Пастернак и Белла, и обожаемый Витя Коркия, а также изящные рукотворные книги, написанные самим библиотекарем.
В библиотеке Эвелины будут, как и в её миланской квартире, пять высоких стеклянных дверей, выходящих на большой полукруглый балкон. И вечерами, когда солнце садится в Тихий океан, оно будет проникать сквозь стеклянные двери, мягко освещая корешки любимых книг «и край стены за книжной полкой».
Но думаю, что солнце самой Эвелины зайдёт ещё не скоро. Это значит, что у нас с вами, читатель, есть время. Обдумайте всё хорошенько, запишите точный адрес:
остров Pitcairn в Тихом океане, между Гаваями и Новой Зеландией и подплывайте.
Когда? Лучше всего подъезжайте в октябре, числа эдак 21-го — в день рождения Заведующей.
Спросите на входе у швейцара, как обычно спрашивают в Одессе: «Заведующую», — и проходите. У неё и встретимся. Сядем у книжной полки, как когда-то давным-давно у Бродского в его половине комнаты на приступочке, нальём по бокалу хорошего вина и проговорим с любимыми поэтами всю ночь о том же самом: о жизни и смерти, о мгновении и вечности. Потому что, торопиться, собственно, уже некуда: мосты, между материком прожитой жизни, и островом оставшегося времени, давным-давно разведены, вот и остаётся только дожидаться рассвета.
ИБ как когда-то прочитает из «Писем римскому другу»:
«Приезжай, попьём вина, закусим хлебом
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
И скажу, как называются созвездья».
А ЭШ как когда-то откликнется ему «Дантовскими чтениями»:
«Приезжай, попьём вина, закусим хлебом
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
И скажу, как называются созвездья».
…………………………………………………………..
Но любовью был зачат, взорвавшись,
звёздный миг, и Человек тот не погиб.
Он всё ещё творит и по звезде шагает
и от звезды к звезде грамматику слагает
в цвете в цифре в букве в ноте
и в цирке на арене. Так парашют,
шатёр звезды, как одинокий пламень маяка,
молчит. И нежно плачет свет бытия.
Звезда о вечности страдает и не знает,
что вечностью она больна и болью этого
страдает. Как любовь, она одна у маяка.
Во множестве созвездий».
Postscriptum: Читатель, если по какой-то причине на острове в Тихом океане швейцар ответит: «Заведующей нет, ушла на базу», то не отчаивайтесь! Просто спросите ещё раз даму в элегантной чёрной шляпе с широкими полями, прижимающую левой рукой к сердцу рукотворную книгу художника с «Иероглифом бесконечности» на обложке. Зав. библиотекой и дама с «Иероглифом бесконечности» — одна и та же Личность!
Эвелина Шац
О Пустоте Платонова
Триптих
ПЛАТОНОВУ ПОВЕРИТЬ…
нечаянная жизнь
диковинно остановилась
а на дворе — сиротство
осиротелость — даже от врагов
и вечность времени остановилась
и тишина далёкая молчит
не жизнь — остервенелое терзание,
а безупречно безоблачное будущее
неосуществимо совершенно
Платонову поверить
как в Котлован заранее залечь
и жить там некуда
там лишь живут заочно
в величии аутичной пустотыМосква, 2015
Юпитер вдруг чёрным стал
и миру показался страшным
и в эту чёрную дыру
бесстрашно ступил Платонов
закрыл глаза ― и всё исчезло
лишь пятна беспокойные
блеснули в непроглядье
и закружились в чёрной пустоте
где зеркало возникло странно как во сне
так и не смог которого он вспомнить.
Но Котлован как чёрная дыра утопии:
антиутопия гротеск и тщетности
трагическое осознание. И не спасут
нас никакие знания. И до Юпитера
всё так же далеко.Милан, 2015
КАРТОФЕЛЬНОЕ ПОЛЕ
Картофельное поле как преисподняя
выложенная кирпичом коричневого ужаса
Бежать! Куда?
В мир домиков картонных и разноцветных
как монпансье, как фантики, как карамель?
Картофельное поле расстелилось безнадёгой
но не поднялось, не встало никогда с колен
оно как данность трагического измерения
и будто не бытует, хотя и вечно как идея.
Платон сказал бы, что оно, картофельное поле,
рождается и гибнет, но не существует вовсе ―
лишь в страшном сне распаханного ужаса
картофельно неотторжимого как текст
Платонова о месте, которого и вовсе нет.Москва, 2015