Внизу
Они здесь по вечерам — обычно после пяти приходят. Откуда я это знаю? Просто вижу их из окна. Каждый вечер — одна и та же картина: пятеро пацанов со скейтбордами. Они катаются на площадке, что белеет под длинным ступенчатым спуском новостроек торгового центра, иногда и на ступенях катаются — учатся прыгать с них. Центр уже работает, хотя многие помещения внутри двух его многоэтажных зданий пока пустуют. Все постройки вокруг аккуратные, чистые, новые: тропинки с фонарями, газоны с подцветкой в зарослях молодых растений, круглая танцевальная площадка, скамейки под мрамор, фонтан, беседка, маленький пруд. И всё в одном из центральных районов Пекина, даже не верится, что в будни здесь так малолюдно. Хотя удивляться нечему — есть торговые центры крупнее и известнее. Этот пока не раскручен, но скоро и здесь будет столпотворение — шагу не ступить. Когда до этого дойдёт, пацанам со скейтбордами придётся подыскать другое место.
Сейчас скейтбордистам приволье. Площадка — гладкая как стекло и довольно большая, ступени на лестнице широкие, вмещают скейт целиком, а потому прыгать по ним удобно. Раньше я так и называл эту штуку: «скейт», так и говорил — «прыгать». Теперь знаю, что надо говорить не «скейт», а «доска»; не «прыгать», а «делать флип». И многим другим словам я у пацанов научился. Я и кататься пробовал: почти сразу получилось и понравилось — становишься на доску, отталкиваешься ногой, и ровно стоишь потом, чуть балансируя телом, чтобы не шлёпнуться, а доска мчит тебя вперёд и вперёд, если сильно оттолкнуться — мчит быстро, и ты будто летишь чуть выше покрытой цементом земли, и, может, опережаешь её вращение. На езду на велосипеде это совсем не похоже, скорее — на самокате, но там ведь тоже есть руль, а руки ездока на доске — как крылья, всегда свободны, поэтому и чувствует он себя так, как будто летит.
И смотреть мне больше нравится на тех, кто «летает». «Шшшшш», — шуршат колёсики, и парень на доске скользит от угла площадки к другому. Или, ещё бывает, юркнет в залитый бетоном скат пустующей пока подземной стоянки, а потом появится на узкой аллее нового парка — с другой стороны здания. Красиво они катаются. А наблюдать за тем, как кто-нибудь из них флипы отрабатывает — нервный процесс. Кому такое понравится? Вот бьёт он по краю доски ногой и вверх подпрыгивает, доска под ним переворачивается, он должен стать ногами на кувыркнувшуюся доску, но не попадает, потому что та не кувыркнулась толком, а с грохотом упала вверх колёсами, и он приземляется рядом, наклоняется, чтобы перевернуть скейт, а потом повторяет всё сначала. И повторяется это без конца, и как только терпения на подобную возню человеку хватает? Правда, если кому-то из пацанов удаётся сложный трюк — на это тоже посмотреть приятно бывает, кажется, доска к его ногам невидимыми нитками привязана, крутится под ними, как заколдованная. Поэтому когда кто-то из парней делает флип, я тоже смотрю.
— Без флипов никак, — сказал мне тот китаец, что давал свою доску попробовать. В этой компании двое китайцев — братья. И тот, с кем я говорил, — старший.
— На площадке флипы отрабатывают, а в жизни они нужны, потому что помогают одолевать преграды, — объяснял он. — Едешь — видишь бордюр впереди, препятствие ненужное, преграду — делаешь флип и катишься дальше.
Старший из братьев китайцев катается лучше, а младший его брат — новичок, но чувствует себя на доске тоже неплохо. Трое других в компании — иностранцы. Самый здоровый — голландец, он у них вроде тренера, самый опытный — это и мне видно, постороннему, видно по тому, как он держится, как часто и охотно других пацанов поучает. Голландца с остальными не спутаешь: во-первых, он самый крупный сложением, во-вторых — всегда с банкой пива в руке. Другой иностранец, как мне китаец тогда сказал, — из Турции; чернявый, кучерявый, шустрый как зверёк, этот всё больше скачет, прыгает со своей доской и грохота больше всех производит. А последний из группы — русский, пацан ещё. Он, вроде, с родителями здесь — живёт, язык учит, на скейт недавно встал, но, по-моему, гоняет довольно смело. Голландец тоже язык учит — студент. Турок — не знаю, чем занимается. «Вроде работает где-то», — так мне китаец сказал. Я им всем по-очереди руки тогда пожал. Это у них традиция такая — собрата приветствовать, хотя какой я им собрат — и часу не пообщались.
В тот раз китаец мне мало что рассказал про всех — ничего особенного, ребята как ребята. Я подумал тогда, что все они разные, а увлечение скейтом их вместе держит. И я тогда немного позавидовал им: нет у меня друзей, живётся скучно. Взять нашу контору — тоска. С напарником моим меня объединяет лишь комната. Настолько мы с ним разные, что высказать — слова не подберёшь. Да и не хочется слов подбирать, и думать про напарника — злоба берёт. Однако, как видно сейчас, приходится. Он кое-что знает, но, если честно, я умнее его. И я, уж точно, живее, подвижнее, энергичней. Такого, как мой напарник, на скейте представить себе нельзя — помрёшь со смеху: он любую доску раздавит, толстяк неловкий!
Наша контора снимает комнату под офис в здании торгового центра. Скоро она и соседние две комнаты арендует, тогда у нас суматошные дни начнутся — всё начальство сюда переедет, так говорят. Ну, да меня это уже не коснётся. Потом объясню. А пока мы здесь вдвоём с напарником — сидим за компьютерами в комнате на первом этаже, занимаемся поддержкой сайта. Стол напарника напротив моего стоит, так что этот бедняга, глядя в монитор, взглядом во входную дверь упирается. Мне кажется, слюнтяй такое место в комнате выбрал, потому что начальства боится. А я спиной к двери сижу, если кто войдёт — не увижу, зато напротив меня окно, а в нём — ступенчатый спуск, площадка, скат к парковке, аллеи, газоны, — всё как на ладони.
Смотреть в окно я могу сколько душе угодно, работы пока немного, хотя у моего напарника её всегда меньше бывает: мы выставляем на сайт то, что присылает руководство, а присылает оно то, что получает от рекламодателей, а это, в основном, китайские фирмы; напарник отвечает за китайскую версию сайта, а я — за англоязычную, вот и приходится мне переводить, в то время как тот выкладывает на сайт готовенькое. Но в такую жару — какой рекламодатель? И мухи в нашей комнате ленятся шевелиться, чего уж о людях говорить. Так что работы сейчас почти нет, но мой напарник лишний раз из-за стола не встанет: лентяй он, может часами сиднем сидеть.
Заставить моего напарника подняться со стула — та ещё задача. Но я нашёл другой способ общаться с ним, со стула поднимать его тушу и не думаю: я ему записки по сети передаю. Иногда по десятке в день набирается: «Пошёл прогуляюсь»; «Буду через полчаса»; «Я за чаем схожу, не теряй». Мне на месте не сидится: сделал дело — отдохни. Отдыхаю я чаще на мостике, что на уровне третьего этажа связывает новостройки торгового центра: выхожу из комнаты, покупаю в ларьке у входа фруктовый чай, поднимаюсь на третий этаж, выхожу на мостик и дышу свежим воздухом, попивая чай, слушая музыку, что из ларька доносится, да оглядывая окрестности. Скейтбордистов, кстати, сверху ещё лучше видно, хотя и жарковато снаружи стоять, даже в пять, когда пацаны собираются, и то дышать нечем.
Напарник мой — настоящий увалень, ни за что наверх не пойдёт. Но — везунчик. Ему и слово это подходит, потому что вид у него всегда довольный, весь он пухлый и круглый, и лицо круглое с румяными щёками и приплюснутым толстым носом. Воображаю, как этим носом он уткнётся в экран компьютера, когда будет читать файл, который я ему пошлю, перед тем, как на мостик выйти. «Ладно, ладно, я знаю, что сейчас ты до того абзаца добрался, откуда не оторвать тебе приплюснутого твоего носа», — это я ему говорю, напарнику, хотя сейчас он меня, конечно, ещё не слышит. Сейчас я затылком к нему сижу, и затылок мой так и чувствует противный его затылок. «Подожди, дружище, я тебе такую записку по сети подброшу, что ты с головы до ног в сетях запутаешься. Извини, не хотел каламбура», — это я снова напарнику, вперёд времени забегая.
Каламбуров я не люблю, просто то, что последние дни со мной творилось, только каламбуром и остаётся назвать. Раньше здесь у нас тихо и скучно было. С напарником мы, как я уже сказал, не общались — ограничивались моими к нему посланиями. А потом началось. Вот этот самый человек — мой напарник, который сейчас своим затылком мой почти задевает — и сказал мне ровно восемь дней назад: «Выходит, что один из них — убийца». Я не ожидал услышать такого. Помнится, тогда я пил фруктовый чай и смотрел в окно на то, что пацаны на скейтбордах выделывают. Мой напарник подошёл к окну — надо же, подошёл! — постоял немного, тоже с чаем в руке, глядя на пацанов, а потом, всё так же глядя на них, сказал:
— Выходит, что один из них — убийца.
Он сказал это без выражения, тихо. Мало того, что я удивлён был поведением этого вечно молчаливого толстяка! Солнце ещё слепило, и за окном трепыхался мотылёк, и чай мой был приятным на вкус, и пацаны на скейтах смотрелись симпатягами, и до того нелепым казалось, что что-то может разрушить такую благодать, что я не сразу понял сказанную напарником фразу. Поэтому я только выжал из себя неясный краткий вопрос:
— Мм?
— Старика одного тут вчера зашибли. Ты разве не слышал?
— Нет.
— Там, — он дважды тыкнул пухлым большим пальцем себе за плечо, — у дальнего въезда в парковку. — Сбили, когда тот по тротуару шёл. Дед вылетел на дорогу, под колёса машины. Свидетель только один — водитель. Ехал себе прямо, затормозил, да только поздно было. Только падающего деда увидел, а когда остановился, чтобы к старику подойти, заметил удаляющегося от них по тротуару скейтбордиста.
— А водитель не врёт?
— То, что старик упал, видели и пассажиры автобуса, стоявшего напротив. Но тротуара оттуда не видно, так что скейтбордиста они видеть не могли.
— Ясно, — ответил я. И спросил: — А ты причём? Откуда всё знаешь? Постой, я понял! Поручили Си Вэн?
— Да, её первое дело.
— Так вот что вынудило тебя заговорить со мной, — усмехнулся я.
— Волнуюсь, — признался он. — Впервые мою жену старшей в следовательской бригаде назначили.
Я покивал головой, изображая понимание, хотя лицо моё, наверное, хранило ещё усмешку, потому что про себя я подумал: «Надо же, от потрясения он оторвал от стула свою задницу».
— Так старик, может, сам упал? А парень на скейте, может, мимо ехал? — решился я поддержать разговор.
— Они осмотрели тело. Удар — скользящий, довольно сильный был, очень похоже на то, что старика сильно пихнули, проезжая мимо на скорости, выше обычной скорости пешехода, но ниже автомобильной.
— А камеры наблюдения? — спросил я, соображая про себя, что мой напарник — слишком уж болтливый муж для старшей в следовательской бригаде.
— Камеры в новом квартале не работают ещё. Камера на перекрёстке ничего не показала, из чего и следует, что человек на скейтборде перекрёстка не пересекал, а свернул по тротуару влево. Вероятно, ехал он со стоянки вокруг здания, круг описывал. Как раз так, как они делают, — и он качнул стаканчиком в сторону пацанов.
— Подсветку на газонах включили, а камеры не успели ещё, — опять усмехнулся я, потому что как раз в этот момент за нашим окном на газонах зажглись зеленоватые лампочки.
Я спросил:
— С пацанами разговаривали?
— А как же? Отпираются: не сходили с площадки.
— А что старик?
— Насмерть. Как будто специально толкали. Когда водитель из машины вышел, старик уже мёртвым был. Если бы тот, кто деда с тротуара спихнул, остановился…
— И водитель не разглядел того, кто ехал на скейте?
— Там дерево у поворота, помнишь? Ветки низко над тротуаром свисают. Дерево закрыло обзор. Он видел то, что снизу: скейт и джинсы. Обувь не разглядел. А что — джинсы? Вон они, — он снова кивнул на пацанов, — все в джинсах. И ты в джинсах, и я в джинсах, и все вокруг в джинсах.
— Кроме Си Вэн, — пошутил я.
— Да, — уныло согласился он. — Кроме тех, кто в форме.
Он выглядел таким расстроенным, что мне захотелось как-то приободрить слюнтяя.
— Слушай, так ведь тут что угодно произойти могло! — я повернулся лицом к моему напарнику. — Его мог кто-то убить, а парень мог случайно на глаза водителю попасться. У старика сердце могло схватить. Его мог сбить кто-то, проезжая, например, на велосипеде. И ещё миллион вариантов.
Напарник всё смотрел на пацанов за окном. Он выглядел удручённым. И, видя это, я снова подумал, что он лентяй, каких ещё поискать. Ещё я подумал мельком, что, может быть, сегодня он таращился в окно не случайно, а по просьбе его жены — чтобы проверить, все ли мальчишки в сборе. Подумав так, я отвернулся от него и снова стал смотреть в окошко.
— Миллион — не миллион, — наконец, вяло отозвался напарник, — но варианты, конечно, есть. Только, согласись, они, — он кивнул на пацанов, — подозреваемые из первых.
— Пожалуй, — ответил я. — Но жене твоей несладко придётся.
И я, кивнув на скейтбордистов, добавил:
— Потому что каждый может убить.
Напарник помолчал, как будто мои слова обдумывая.
Потом он заговорил снова:
— Си Вэн решила проявить себя. Сегодня выяснит, кем был тот дед. Возможно, человек на скейте его ограбил. Си Вэн узнает, были ли у старика при себе портфель, портмоне с деньгами и прочее. Надеюсь, узнает она всё это быстро, потому что не улыбается мне снова одному в квартире куковать и ужинать в забегаловке.
— Быстро ты к комфорту привык, — усмехнулся я. — Что, долго вчера пришлось ожидать супругу?
— Когда она пришла, я спал. А когда я проснулся — она позвонила мне уже из отделения.
Мы посмеялись, потому что женился мой напарник не так давно, и перемены в его жизни были в те дни любимой темой моих шуток. Пацаны всё возились на площадке. Русский с турком только что уселись на газон, сняли футболки, утирались от пота. Младший китаец пытался сделать флип, а голландец, прихлёбывая пиво, чему-то учил его. Старший китаец стоял рядом, хотя смотрел он больше в телефон, чем на голландца и младшего своего брата.
«Ищет свежую информацию», — вдруг подумал я и понял, что вижу пацанов теперь другими глазами. «Один из них — убийца», — вспомнил я слова напарника. Да, я смотрел на пацанов не так как раньше: я смотрел на них глазами Си Вэн. Я думал о том, кто из пацанов показался бы Си Вэн самым подозрительным и даже сказал об этом напарнику:
— Знаешь, мы можем посмотреть на пацанов глазами твоей жены. Как думаешь, кто показался бы ей подходящей кандидатурой?
Напарник молча двинул плечами, лентяй. А я рассказал ему всё то, что мне было известно о парнях, и сразу же пустился в рассуждения.
— Возможно, голландец. Хотя сегодня он спокоен, уверен в себе, как и всегда. Развязный, свободный парень — совсем не похож на того, кто вчера убил кого-то. Но всё-таки Си Вэн, думаю, первым заподозрила бы именно голландца: из-за пива. Тот, кто катается на скейте, будучи слегка пьян, — человек легкомысленный. Если убийство старика — дело рук этого парня, то, скорее всего, убийство не было преднамеренным. Пацан перебрал пива, погнал к приятелям или домой, сшиб старика, — и всё это проплыло мимо него, как проплыл бы теплоход в тумане.
Хотя сейчас более подозрительно выглядит русский. Больно уж тих сегодня этот малец. Не дают покоя мысли о вчерашнем? Совесть мучает? Похоже на то. Обычно он не слазит со скейта, пока от усталости не станут подгибаться ноги. А сегодня — взгляните-ка вы на это — и получаса не покатался, как плюхнулся на траву. Он запросто мог сбить старика, потому что недавно лишь обзавёлся собственным бордом. И вообще, он — начинающий, катается красиво, но трюков пока не освоил. Этот мог наехать на бедного старика, как и голландец, случайно. Почему не остановился, увидев, как дед упал? Растерялся? Легко. Он самый младший из пацанов. Он просто не успел сообразить, что делать.
А вот турок вряд ли растерялся бы. Что, если он? Ведь турок — самый скрытный из всей группы. Он всё помалкивает, уходит с площадки всегда один — ссутулившись и скейт зажав под мышкой. Что делает этот парень в Пекине? Может быть, он обитает тут незаконно? Тогда вполне логично будет предположить: турок нечаянно сбил старика и смылся, чтобы не сталкиваться лишний раз с полицией. А, может, и не турок он вовсе. А, может, со стариком он где-то пересёкся? Может, не поделил с ним что-то? Он или его сородичи? Убрали очередного рыночного конкурента, и обставили дело как трагическую случайность. Интересно, насколько тут вероятно умышленное убийство? Что если скейт — всего лишь для отвода полицейских глаз?
Нет, если рассуждать об убийстве преднамеренном, первыми под подозрение Си Вэн должны бы попасть китайцы. Кстати, их и проверить легче. И если выяснится, что старик — дальний их родственник, дело, как говорится, в шляпе. Тут проще всего предложить банальность: мальчишкам позарез нужна в Пекине квартира, которая понапрасну пропадает из-за какого-то зажившегося на свете троюродного деда или дядюшки, вот и решают они разыграть спектакль — старший брат сбивает старика, а младший покрывает преступника. Если они намеренно его убили, верховодил, скорее, старший. Если случайно — вероятнее, что младший виноват, который плохо катается. Во втором случае старший брат может и не в курсе быть тёмного дела братишки.
А, может быть, все пятеро что-то знают. Может быть, все пятеро знают правду. И ни слова правды они не скажут Си Вэн. Они могли сговориться, правильно? Нам неизвестно, насколько давно они знакомы между собой. А это их приветствие — ладонь к ладони — каждый раз, когда встречаются, когда кто-то классно сделает флип, когда расстаются? Нет, они своего не сдадут. Если один из них вляпался — другие не проговорятся. Кроме того, все пятеро могут покрывать кого-то из своих приятелей, неизвестных нам. В любом случае, если пацаны в сговоре — они будут водить за нос Си Вэн, и они будут делать это, наверное, долго, потому что опыта у твоей жены никакого нет.
Сказав всё это напарнику, я подумал, что по поводу Си Вэн погорячился, наверное. Не знаю, какой из неё следователь. Какой бы ни был, вряд ли стал бы он рассуждать как я, полагаясь на наблюдение за поведением пацанов и на свою интуицию. Во-первых, пацанов этих Си Вэн, в отличие от меня, не знает, хотя узнать о них то, что знаю я, ей будет нетрудно. А во-вторых, наверняка она последует давно заученным полицейскими правилам: начнёт со сбора информации, поиска улик и мотива. Я уже знаю, что вначале она выяснит личность деда. Наверняка, сейчас она предполагает, что старика ограбили. Одно дело, если старик был известен или богат. Или просто богат. Или просто известен. Другое — если был он просто старик.
Я сказал своему напарнику, что Си Вэн совершенно права, начав с выяснения личности деда, толстяк пообещал пересказать мои раздумья жене, и разговор наш этим закончился, хотя до следующего дня я строил предположения о том, кем может оказаться сбитый на тротуаре дед. Я просмотрел в уме, кажется, сто подходящих вариантов, я приклеивал деду поочерёдно все возможные роли — от бродяги до знаменитого богача, замешанного в крупных валютных махинациях. Кажется, даже ночью мне что-то об этом снилось. Но утром мой напарник сказал, что дед был — простой одинокий старик, не нищий и не богатый. Признаться, сначала почувствовав облегчение, потом я даже расстроился.
В пять вечера мы снова стояли у окна, пили чай и болтали под музыку, сочившуюся из ларька сквозь шум, что создавали под носом у нас скейтборды.
— Снова все пятеро на месте, — начал я.
— Будто ничего не случилось, — отозвался напарник.
— Значит, убийство не было преднамеренным? — переспросил я, глотнув чаю.
— Получается, что так, — ответил напарник.
И в тот день стояла жара, но ветерок, хоть и был он наполнен щекочущей глотку пылью, обдавал свежестью. Я знал это, потому что трижды за день поднимался на мостик для отдыха, я и в ту минуту хотел бы подняться туда, но разговор с напарником был, конечно, важнее. На площадке, в центре её, на этот раз солировал курчавый турок. Он старался выполнить три-четыре трюка подряд, пара первых ему удавалась, но потом он ошибался, и скейт его громыхал, стуча истёртой подошвами декой по гладкой площадке. Китайцы по-очереди выписывали вокруг турка круги, то посмеиваясь, то поддерживая приятеля весёлыми окриками. Мы потягивали фруктовый чай — каждый из своего стакана, но думали, кажется, об одном. «Как повёл бы себя каждый из них, увидев деда, распластанного на тротуаре?»
— Случайность? — я попробовал возобновить диалог, когда турок за окном угомонился, а музыка стихла ненадолго.
Напарник мне не ответил. Мы помолчали, допили каждый свой чай. И он спросил:
— А ты бы на которого из пятерых поставил?
Я шумно выдохнул.
— Не знаю, — ответил я. — Голландец — самый равнодушный, русский — самый наивный, турок — самая тёмная личность, китайцы суетливы и, возможно, имели мотив, которого твоя жена пока не обнаружила. По-моему, безнадёжное дело.
Напарник помолчал, а потом сознался:
— Мой интерес — в спокойствии моей жены.
Я хмыкнул и сказал, что думал:
— Ври больше! Интерес твой в том, чтобы пожрать нормально.
И мы, как обычно, посмеялись немного.
Прошёл ещё один день, потом ещё один, потом ещё. Напарник молчал, всё не сползал со стула в кабинете. Раз я попробовал разговорить его, когда однажды на площадке не обнаружил младшего из братьев китайцев.
— Послушай, хватит, — оборвал меня этот лентяй, не потрудившись даже приподняться со стула. — Достало слушать, как ты невиновных оговариваешь.
— С чего ты взял, что они не виновны?
— С того же, с чего ты решил их виноватыми сделать, — буркнул он.
Я сразу понял: расстроен мой напарничек неудачами своей жены. А злобу на других срывает. Нет, чтобы самому хоть раз мозгами пошевелить. Но вот такой он человек: как я писал уже — мы разные очень. Я маялся догадками, пытаясь повторить ход мыслей Си Вэн, но ничего не получалось, я ведь не знал того, что знает та, не знал, какие факты появились у неё в руках, и появились ли в её руках какие-нибудь факты. Я мало спал, я думал день и ночь. Я разработал версии, пригодные для обличения любого из пятерых скейтбордистов, и каждый из них теперь казался мне негодяем. Мне хотелось с кем-нибудь поделиться думами о них, но зануда напарник помалкивал — то ли из лени, то ли он потерял к делу всякий интерес.
Я всё терпел и ждал, а на четвёртый после трагедии день, не выдержав, послал напарнику краткий вопрос: «Как наше дело у Си Вэн? Расскажешь новости? Жду наверху. Пошёл за чаем».
Я ждал его с двумя стаканчиками целый долгий час, но этот увалень не соизволил подойти ко мне, ленясь, наверное, подняться на мостик. Голландец со старшим китайцем учили русского делать новый трюк, а я смотрел на них и думал, что Си Вэн пора бы заподозрить лихого русского хлопца, который пыжится угнаться за старшими, и года, наверное, на борде не прокатавшись. Я наблюдал за скейтбордистами до шести, и лишь заметив, что пора закрыть контору, спустился вниз. Напарник оставил мне короткое сообщение: «Дело передано в архив». Прочитав его, я лишь вздохнул и выключил компьютер. «Как скучен мир с такими людьми!» — подумал я, поднявшись со стула. Даже пацаны на скейтбордах в тот вечер меня нервировали: как не надоело им одно и то же делать?
С напарником мы снова не общались больше, и одиночество опять сдавило меня со всех сторон, но я придумал, наконец, что с этим делать. Что придумал? Да просто написал коллеге такое письмо, которое не даст ему сидеть на месте. Включая этот, я потратил на дело четыре рабочих дня. И все четыре дня своим затылком я чувствую его затылок. Начальство, поймав меня на затянувшемся безделье, разумеется, прогневалось. Но я ведь уже решил: увольняюсь. Контора паршивая. Мой напарник — неисправимый болван. Он знает кое-что, а сделать ничего не может. Зато я могу? Например, могу заставить его сейчас подняться на мост. Никто не верит мне? Смотрите — будет фокус.
Не видите его? И я не вижу пока. Но он появится: когда прочтёт последние вот эти строчки. Пока он занят этим, я на мостике подожду, наверху, откуда окно нашей конторы кажется чёрным квадратным зеркалом из-за того, что угол соседнего здания в нём всегда отражается. Дочитав это, он, как пить дать, ко мне придёт. Я ещё не вижу его, но представляю, как появится округлая его фигура слева от меня, в тёмном проёме, которым здание соединяется с мостиком. А в руке он будет стакан фруктового чая держать — именно фруктового чая, потому что в ларьке нашем нет других нормальных напитков.
Наверху
День катился к шести, но на улице всё ещё было душно. К человеку, стоявшему на мостике, подошёл коллега. Они коллеги — тут сомнений быть не могло: они вели себя не как друзья, заранее наметившие встречу; не как знакомые, случайно столкнувшиеся друг с другом в городе; но и не как незнакомцы. Теперь они стояли вдвоём — облокотившись на перила, наслаждаясь лёгким ветерком — и смотрели вниз, на пацанов на площадке. Русский парень взялся разучивать «олли» — такой несложный трюк, базовый, когда в прыжке толчковая нога на хвост доски давит, щелчок — доска подпрыгивает и зависает под трюкачом в воздухе, чуть пролетая по инерции в направлении его хода, а потом доска и трюкач приземляются и катятся дальше. Русский раза три мимо доски прыгнул, потом попал всё-таки, и другие пацаны сразу подошли к нему — по ладони хлопнуть. Молодые люди на мостике, когда парень на доску попал, тоже обрадовались, будто они за парашютистом следили, волнуясь, удачно ли приземлится тот, и дождались, наконец, успешного приземления.
На мгновение стало тихо. Один из двоих на мостике отхлебнул чаю, и напарник его сделал тоже.
— Почему ты не остановился? — спросил один.
— Да не мог я! — воскликнул другой неожиданно пылко. — Обернуться-то кое-как удалось, я же первый раз, понимаешь, первый раз на доске поехал! Попросил у них разок попробовать, получилось, я и покатил сдуру вокруг здания. Я не понял, что произошло — вроде, ударился об кого-то. А там ещё это дерево — весь обзор закрыло. Я глянул назад — вроде кто-то упал — и сразу вперёд смотреть, не налететь бы ещё на кого, или на дорогу не выскочить.
— А потом?
— А потом — поворот, я туда, огибая здание, оглянулся мельком — никого не увидел, теперь-то знаю — старик уже на тротуаре лежал.
— А дальше?
— Что? Приехал назад, к парням. Когда доехал — еле на ногах стоял, тряслись они у меня так, что тебе и не снилось. Отдал пацанам скейт, распрощался с ними, вернулся в контору, сидел тут до шести, в компьютер да в окно смотрел, видел, как ты и Си Вэн с пацанами разговаривали, как вы ушли видел, а когда вы уехали, я закрыл контору и домой пошёл.
— Даже не глянул туда?
— На поворот тротуара? Сходил, когда стемнело. Только там никого уже не было. Никого и ничего. Никаких следов.
— А почему не сознался сразу? Когда Си Вэн тут была, когда мы с пацанами разговаривали?
— А ты бы сознался?
Он посмотрел прямо в глаза собеседнику, тот тоже на него посмотрел, но ничего не ответил.
— Я думал, — продолжал молодой человек. — И в тот день думал, и на следующий день, и потом. Но на второй день ты сообщил, что старик безвестный, одинокий, а позже ты сказал, что дело в архив ушло. А если ты на совесть мою намекаешь, то зря стараешься. Случайность вышла, понимаешь ты? Тот дед, если бы не помер он, меня, наверняка, простил бы. Ну, может, поворчал бы маленько. Но он простил бы меня, ведь так?
— Не знаю, у деда теперь не спросишь.
Они замолчали, разговор как будто повис в душном и пыльном воздухе. Они стояли, потягивая из стаканов чай и думая каждый о своём. Теперь китаец внизу пытался выполнить флип — пробовал подпрыгнуть повыше, но каждый раз доска приземлялась неправильно, и парень ударялся об её край то голенью, то коленом. Молодые люди на мостике стояли и снова ждали, когда флип получится, как будто бы без этого нельзя было продолжить разговор. Пацан, наконец, прыгнул нормально. Довольный собой, он толкнул скейт к газону, прошёл за ним, сел на траву. Он сидел теперь прямо под мостиком, и оттуда хорошо было видно, что майка его насквозь промокла от пота. А в центр площадки выехал турок и стал, разминаясь, кругами гонять на доске.
— Зачем ты мне всё это прочитать дал? Почему не писал, обращаясь прямо ко мне? Ты как будто кому другому всё это рассказывал.
— Чтобы ты увидел себя со стороны. Показалось, так выйдет более объективно. Несладкие речи, да? Ничего, полезно тебе правду о себе узнать. Понимаю, тебе она не нравится: толстяк, лентяй, зануда. Но ведь это — правда! Теперь ты меня ненавидишь, конечно. Ну, да плевать я хотел на ненависть твою. Увольняюсь. Последний день сегодня. Так что — бай-бай, напарник. А мне хотелось растормошить тебя. Те дни, что Си Вэн вела это дело, ты, знаешь, был на человека похож, — сказал молодой человек и рассмеялся.
— Растормошил, спасибо, — ответил другой. — Со стороны посмотреть, — повторил он слова собеседника. — А на себя смотреть со стороны ты пробовал? Тебе не приходило в голову, что в других ты плохое видишь, а себя всегда выгораживаешь?
Он помолчал немного и, не дождавшись ответа, спросил другое:
— А если я Си Вэн файл перешлю? Не боишься?
— Не перешлёшь, — ответил собеседник. — Дело передано в архив. Для того чтобы его отозвать, серьёзные причины нужны, а у тебя их нет. Что может сделать Си Вэн? Поговорить с парнями? Так они ничего не скажут ей, как и тогда не сказали, потому что они не знают ничего, а строить догадки им нафиг не надо, потому что дела с полицией им нафиг не нужны. Даже если твоя жена моё послание прочитает — поздно, ваш поезд уже ушёл. У Си Вэн нет ни единого шанса, и ты же первым ей это объяснишь, потому что не хочешь неделю сидеть дома без жены, без ужинов и обедов.
— Тогда зачем ты позвал меня?
Вопрос опять повис в душном и пыльном воздухе, и собеседники ненадолго замерли. Потом один из них торопливо допил свой чай, и, скомкав стаканчик, ответил честно:
— Я кое-что от тебя получить хотел.
— Что именно?
— Не понимаешь. Я объясню… Когда я понял, что вышла случайность, я думать стал, как её устранить. Всё было в прошлом, понимаешь? Старика того не вернуть… Я смотрел в окно на пацанов на площадке, и вечер был светлый такой, я думал, что делать, и мне было паршиво и страшно очень. Но потом один из парней прыгнул, красиво он прыгнул, и, увидев это, я понял, что смерть старика — это ненужная преграда, а я должен сбить с толку Си Вэн — я должен выполнить флип.
— Прыжок?
— Ну да. Флип. Прыжковый трюк на скейте. Один из парней мне рассказывал: «Едешь — видишь преграду ненужную — делаешь флип и едешь дальше». Это непросто. Тут многое должно сойтись: колёса скейта — попасть на землю, ноги скейтбордиста — на доску, поближе к болтам. Флип — это нечто особенное. Точнее сказать, в нём есть колдовское что-то. Стоит человек по одну сторону канавы — хлоп — и он уже по другую её сторону, и зрители видят его с другого ракурса. Если флип не удаётся, всех это злит — и самого исполнителя флипа, и окружающих. Но если флип удался — это красиво, понимаешь? Всё сходится — все нужные точки находят друг друга, соединяются разомкнутые концы. И тогда исполнитель горд. А зрителям остаётся лишь аплодировать.
Тот, что слушал его, откликнулся не сразу. Он помолчал, усмехнулся, а потом спросил:
— Так вот чего не хватало тебе все эти дни. Аплодисментов?
И тогда один из стоявших на мостике размеренно хлопнул в ладоши: три раза. Хлопал он громко, курчавый парень в центре площадки замер и, вместо того, чтобы прыгнуть, как собирался, — запрокинул голову вверх. Увидев на мостике знакомых молодых людей, скейтбордист махнул им рукой и вернулся к делу.
Внизу
Широкими коридорами новостройки он шёл, насвистывая надоевший за день мотив, который, вероятно, любил продавец напитков у ларька на входе. Минуя ларёк, он думал о том, что чувствует в эти секунды то, что чувствовал бы каждый из скейтбордистов, если бы только что тому удался, наконец, особенно сложный трюк. Нет, радость его, пожалуй, была непомерно больше, ведь он понимал, что трюк не просто удался ему — в каком-то смысле, трюк спас ему жизнь. Да, радость его была огромной — размером, может, с сияющий в дымке Пекина белёсый солнечный шар, что выкатился из-за дальнего небоскрёба, когда он вышел на просторное крыльцо торгового центра. И такой маленькой в сравнении с этим шаром показалась ему фигурка стоящей в сторонке от входа Си Вэн, что он хотел было сделать вид, что не заметил её, и беспечно прошагать мимо, тихонько сказав себе, что девчонка поджидает с работы мужа. Но та шла — очень медленно и спокойно — прямо к нему, а внутри него словно сжималось что-то, когда он думал, удивляясь себе самому: «Как мог я всё, что только поддавалось счёту, просчитав за всех, забыть о ней?»
Девушка всё шла, глядя то на него, то себе под ноги или на серую гладь крыльца. То ли крыльцо сделалось вдруг слишком большим, то ли девушка приближалась слишком уж медленно, только он почувствовал себя так, словно кувыркается через голову. Она приближалась к нему не спеша, словно нарочно давая ему время прокрутить в замедленном темпе исполненный ею флип, как прокручивают записи ученики-скейтбордисты — внимательно всматриваясь в каждое движение исполнителя, вылавливая мелкие подробности и детали. И он крутил всё действие — от конца к началу, и опять — от начала к концу. Конец был глупым: он не только проболтался — он, бойко щёлкая по клавишам собственными пальцами, старательно, правдиво, без ошибок сам подписал свой приговор. «Чёртовы аплодисменты», — буркнул он вслух, подумав об этом.
Начала этого флипа он увидеть так и не смог. Пройдёт ещё немало дней, прежде чем он снова повстречается с малышкой Си Вэн и спросит у неё, когда и где он прокололся, а та, подумав, вспомнит, и ответит ему: «Когда, глядя в окно на пацанов со скейтами, ты сказал моему мужу: „Убить может каждый“. Она напомнит ему его фразу, а он, припомнив свои слова, промолчит. Потом Си Вэн спросит: „А знаешь, что понравилось мне в твоём рассказе?“ И сама же ответит: „Про флип. То место, где ты говоришь, что в нём есть что-то колдовское: ‚Стоит человек по одну сторону канавы — хлоп — и он уже по другую её сторону, и зрители его с другого ракурса видят‘. А после, чуть помявшись, и смущённо потупив глаза, Си Вэн добавит: ‚Хотела сказать тебе… Муж подарил мне скейт: в честь повышения и годовщины свадьбы. Не знаю, смогу ли я освоить эту штуку. По-моему, подходит она не каждому. Скоро пойду в отпуск — попробую. На той самой площадке, помнишь? Кстати, ты был прав: вокруг торгового центра не протолкнуться теперь, и на мостике в одиночестве вряд ли постоишь — всегда народу полно. Но пацаны по-прежнему на площадке: катаются, прыгают, разве что через парковку не ездят — охранники не пускают. Из тех пятерых — только русский уехал, зато новичков прибавилось, так что теперь их там — человек десять. Люблю смотреть на этих парней… Что-то в них есть такое… Они свободны внутри себя. Руки как крылья, ноги вразброс, — морские звёздочки в океане‘.