Вступление
Соседи, на чем свет стоит, крыли вашего щенка, а заодно, и твоих отца с матерью. По ночам поселок не спал. До самого утра, не замолкая ни на минуту, щенок то отчаянно визжал, то протяжно плакал, и было похоже, что где-то брошенный ребенок зовет и просит о помощи.
Поскольку на твоих родителей, городских дачников, надежды не было никакой, решено было пожаловаться дяде Вите, — хозяину и щенка, и дачи, и потребовать от него взять ситуацию под контроль, а глупую дворнягу — в ежовые рукавицы. Отец пытался успокоить соседей и обещал срочно принять меры.
Ты не знаешь, что такое «ежовые рукавицы», но понимаешь, что это плохо. Под домом у вас живет ежиха с ежатами. Щенок с ними дружит, а когда не дружит, тогда просто не может достать их из-под низкого крыльца.
Ежиха толстая и сердитая, а у ежат тоненькие иголочки и хитрые мордочки. Каждого их четверых тебе хочется расцеловать. Но ежиха строго следит за детьми и не разрешает тебе подходить к ним близко. На ночь вы оставляете им молоко и кашу в блюдечке. А утром блюдечко стоит совершенно пустое и чисто вылизанное.
Ты с ужасом понимаешь, что ежовые рукавицы будут делать из ваших ежей, больше не из кого. И всю ночь обдумываешь план спасения толстой мамаши и ее детей.
Набравшись смелости и с трудом удерживая прыгающие губы, ты говоришь с отцом.
Ты обещаешь, что никогда больше щенок не будет мешать ни им самим, ни тем другим домам, что по соседству. Что ты готов спать с ним рядом. Лучше, конечно, в постели, но если нельзя, то ты готов спать вместе с ним в конуре.
В качестве крайней меры ты просишь забрать у тебя велосипед и свое главное сокровище.
В специальной коробке на красивой байковой тряпочке ты хранишь старые погоны подполковника. Их подарил тебе отец. На каждом из них вышиты золотом красивые змейки, обвивающие чашку на ножке. Эти погоны когда-то носил твой дед – военный врач. Деда давно нет, ты его видел только на фотографиях. По вечерам ты ждешь, когда отец расскажет еще одну историю про него и его любимую собаку Рекса, которая воевала вместе с дедом.
Ты решаешься: свой велосипед и один погон ты готов отдать дяде Вите в обмен на ежовые шкурки и жизни.
Губы ужасно мешают говорить, ты пытаешься справиться и не давать им так подпрыгивать.
Отец долго смотрит на тебя: соображает. Потом удивленно спрашивает, почему один, а не два погона. Ты, накручивая край пижамки на палец, объясняешь, что, может быть, дядя Витя согласится поделить с тобой погоны поровну. Иначе у тебя на память о деде просто ничего не останется.
Поняв, наконец, о чем идет речь, отец тихо охает и, взломав густые брови в какую-то рваную линию, хватает тебя на руки и зарывает свое лицо в твой живот. Ты чувствуешь, что его сердце бешено колотится и что твое сердце отвечает ему в такт. И так почему-то перехватывает дыхание, так не хватает воздуха.
Не выдержав, все еще на руках у отца, ты даешь волю слезам. И уже понимаешь, что никогда, никогда твой отец не будет шить ежовые рукавицы. Ни из твоих, ни из чужих ежей.
Щенка принес со своей автобазы дядя Витя, хозяин дачи. А дать ему имя забыл. У щенка очень большая круглая голова, и по утрам вместо глаз щелочки. Это очень смешно, и ты дразнишь его Фудзиямой. Откуда взялось это слово, и что оно означает, ты не знаешь. Но оно очень японское, и это хорошо. Правда, какая-то «яма» в конце этого длинного слова тебе совсем не нравится. Поэтому ты называешь щенка Фудзиямкой.
Щенок весь день старается пристроиться где-нибудь и мгновенно засыпает. Во сне он вздрагивает, скулит и часто закрывает голову толстыми лапами.
И только вечером он просыпается, переваливаясь с боку на бок, кубарем врывается в вашу беседку и лезет к тебе на руки. Он лихорадочно вылизывает своим розовым языком твое лицо и руки, и согнать его с твоих колен невозможно.
Ты просишь отца разрешить взять его к себе в комнату на чердаке. Отец треплет щенка за ухом и разрешает. Мать виновато улыбается, но говорит, что у Фудзиямки есть свой дом: большая будка с подстилкой из свежего сена и что там ему будет гораздо лучше.
Щенок жалобно скулит и вжимается в твои колени. Ты обнимаешь его за пушистую шею. Ты не хочешь отпускать Фудзиямку в тот большой собачий дом – его будку. Ты хочешь, чтобы за столом, где по вечерам стоят носатый чайник, керамическая салатница с сушками и миска с ягодами, вы сидели бы вчетвером: отец, мать, ты и он. А потом все вместе шли бы спать. Щенок знает, что места за столом ему нет, поэтому сопит, ерзает и старается быть как можно незаметнее.
Вы пьете чай, отец рассказывает, как лесом добирался от станции, как торопился, потому что нес тебе мороженое. Мороженое отец положил в жестяную коробочку от чая, чтобы оно не растаяло.
Еще у калитки он говорит, что тебя ждет сюрприз, и протягивает коробочку. Ты ее открываешь и видишь, что там в молочном сиропе плавает тусклая бумажка. Сначала тебе обидно, но потом ты вспоминаешь, что есть маленький Фудзиямка, и отдаешь этот молочный сироп ему.
Щенок помогает себе лбом, ушами и даже хвостом. А ты чувствуешь, как радость подпирает изнутри, и задираешь от радости голову к небу.
Там навоевавшееся за день солнце неторопливо приближается к теплой земле. Тебе кажется, что на закате солнце ложится спать вот за той крайней чертой. Еще немного, и ты увидишь большую зеленую поляну, а на ней – желтое солнце, больше похожее на большой колобок. Оно спит на траве, а вокруг него на поляне спят все звери из леса.
Ты совсем не жалеешь, что мороженое растаяло, и мечтаешь о том, что и в следующий раз в жестяной коробочке из-под чая снова окажется такой же сюрприз для твоего щенка.
Незаметно подкрадывается летняя ночь. Ты обнимаешь щенка за шею. Вам придется расстаться до утра.
Ты моешь ноги в тазике с черными кляксами отбитой эмали, ложишься, и мать целует тебя на ночь.
Немного погодя, когда уже потушен свет, к тебе поднимается отец, он ложится рядом, ты просовываешь голову ему под руку, и вы шепотом еще долго говорите. Пока вы с отцом обсуждаете все важные дела и события за день, за домом начинается самое неприятное.
Мать загоняет Фудзиямку в конуру. Он уворачивается, с жалобным воем носится но участку и прячется, где только может. На помощь иногда приходит отец, вдвоем с матерью им с трудом удается запихнуть щенка внутрь и закрыть выход старым ржавым листом железа, подперев его поленом. Всю ночь до утра из большой будки раздается жалобный плач, скулеж и визг.
Сладить с щенком невозможно. Но и наказывать его рука не поднимается. Он по-прежнему все такой же смешной, только круглая мордочка с умными, узкими глазками стала еще больше.
Ночью его вой по-прежнему раздается по всему участку. Что делать — непонятно. Но ты уже все обдумал. Конура большая, места хватит на двоих.
Вечером опять Фудзиямка бегает по всему участку и опять упирается всеми лапами, не желая уходить на ночь в свой домик.
Уже стало совсем темно. Ты в пижаме и тапочках тихо спускаешься по приставной лестнице из своей комнаты на втором этаже. Высокая трава обдает тебя росой. Страшно и мокро.
Вот и будка совсем рядом. Ты убираешь большое полено, железный лист и быстро ныряешь к Фудзиямке на его соломенную подстилку.
Руки дрожали, и отец никак не мог справиться с дверью, а мать не могла ждать. Она неумело перелезла через окно и побежала, тяжело проваливаясь босыми ногами в рыхлую землю грядок. Никогда родители не слышали, чтобы их ребенок так страшно кричал. Детский крик сливался с заливистым визгом собаки.
Утром в будке обнаружили осиное гнездо, которое прилепилось к внутренней стороне крыши и потому было совершенно незаметно снаружи.
I
Это был его шестой «подход». Глупо. Совершенно пустое это занятие. Пить по-серьезному надо дома, а не в баре.
И все-таки, очень хотелось напиться, но не дома. Это желание давно уже не оставляло его. Сегодня, кажется, желание созрело окончательно и материализовалось в виде двух больших кружек пива и пяти крошечных стопок. Наливают мало, стоит дорого. Мура. Пустые стопки он почему-то попросил не убирать.
Родин смотрел на них и думал обо всем сразу. О том, что завтра надо будет хорошо выглядеть и хорошо пахнуть. А он залил в себя полгаллона пива и почти два стакана водки.
А бабы – они же такие суки. Их не обманешь. Все видят, все сразу чуют. Не носом, так спинным мозгом. А больше у них и нет никакого. Вообще.
Утром эта старая лошадь Дженнифер, его ассистентка, будет всем своим скорбным видом показывать, что все замечательно. Хотя как то и это можно демонстрировать одновременно, понять сложно. Но — дурам легче. Они живут не по законам логики, а по своим собственным дурацким законам. И потому часто бывают в выигрыше.
Хорошо, что завтра административный день, и больных не будет. Собственно, только поэтому он и позволил себе это безобразие.
Еще Родин думал о том, что все-таки напился и потому, наверное, так зол на всех женщин. И что домой идти совсем не хочется. Рабочий день давно закончился. Здесь, в Майами, работу заканчивают рано. Вполне еще можно было бы в океане поплавать. А дома, между прочим, бассейн собственный пустует. Жене купаться некогда, дочь еще в прошлом году уехала в Филадельфию, на втором курсе университета учится уже. И, конечно, теперь она уже не вернется домой. Вырос их птенец и упорхнул.
Неохота ему ехать домой, неохота купаться в собственном бассейне.
Когда-то снимали однушку на первом этаже. Там по-американски было все вместе: с порога заходишь прямо в кухню, там же и столовая, и спальня, только туалет с душем за тонкой стенкой.
Потом исхитрились, купили даже не дом, а хижину дяди Тома — только из-за прекрасного места. И не прогадали. “Location” в Америке – это религия. Взяли как есть – с продавленной крышей и загаженными толчками. Сами с Машкой все перекраивали, всю рухлядь выбросили, все скребками отчистили.
А через шесть лет на этом месте построили новый дом – не очень большой, но современный и стильный. Машка его называет «резиденция». Ну, пусть, забавляется.
Давно это было. Теперь вот есть еще квартира в модном комплексе, сейчас ее кубинцы отделывают. Пятьдесят первый этаж и вид на три стороны. Но дом лучше: ближе к океану, сад, трава и совсем тихо.
В Америке они оказались почти случайно: Машкин бывший отчим подал на «воссоединение семьи». Машка – мало того, что ему не дочь, вообще не еврейка. Просто мать ее, когда Машке было пять лет, как у Бродского: «Наша жизнь, что лотерея, Вышла замуж за еврея…». На этом основании и воссоединялись как бы с папашей, которого Машка сто лет в глаза не видела и который давно уже эмигрировал.
Тяжело было Родину уезжать, но уже мало что держало. Родители умерли один за другим. Почему так рано? А черт его знает. Как-то не очень счастливо складывалась под конец их совместная жизнь.
Помнит Родин, как однажды, уже в самом конце, пришел к отцу на работу. В больничном парке, куда отец бегал в перерывах между обходами и операциями курить, неожиданно наткнулся на него. Рядом с отцом на скамейке сидела какая-то тетка. Она была похожа на складную линейку: сплошные углы и прямые линии. Сидела, глубоко засунув руки в карманы кожаного пальто, заложив ногу за ногу, с неестественно прямой спиной. И подбородок был задран вверх. Родин только потом сообразил – это она, чтобы слезы из глаз не проливались, так сидела.
Ноги не поспевали за головой, и он, уже понимая, что подходить к отцу не надо, все шел к скамейке, не сбавляя скорости. Догадался остановиться уже совсем близко, к счастью, подходил он к ним со спины.
Услышал унылый голос отца: « …. у него в будке гнездо осиное было, а мы его туда каждый вечер палками загоняли. Вот и я домой, как в ту конуру, иду. Только выть нельзя. Ну, ты-то хотя бы пойми. Сил у меня уже нет, я просто не потяну».
Тетка сидела, не шевелясь, внимательно рассматривая облака. Потом протянула отцу истерзанный лист бумаги.
— Это тебе.
— Что это?
— Стихи.
— О чем?
— О том, как мне больно. Как вашему щенку.
Родин так и не увиделся с отцом. В тот день отец сам оперировал. На скамейке перед входом в больницу его ждал немолодой мужчина с портфелем и два мальчика в одинаковых бордовых шапочках. Они тесно прижались друг к другу и среди желтеющих листьев были похожи на два подосиновичка. Операция прошло неудачно.
Отца нашли на автобусной остановке. Он долго лежал под скамейкой, прохожие обходили его, думая, что это валяется пьяный. И только поздно вечером его подобрал милицейский патруль. Хоронили отца свои же – врачи, с которыми он работал.
Та, «линейка», была среди них. Но Родин старался на нее не смотреть.
Мать мучилась, как всегда, по-своему. Она отправилась вслед за отцом уже на следующий день после похорон отца: сцепив руки за спиной, молча ходила по пустой квартире. Пробовала садиться, браться за какую-то работу, но потом все бросала и опять начинала ходить. И все о чем-то напряженно думала, вспоминала. Но ничего, ничего не говорила сыну. Потом слегла. Через десять месяцев не стало и ее.
Все, что было потом, – полный мрак. Как продавал родительскую квартиру, как маялся с родительскими вещами и старой мебелью. Это было никому не нужное барахло. Но каждую вещь он помнил с детства.
Что делать с диваном, на котором они с отцом когда-то валялись и устраивали бои подушками?
А старая дубовая кровать, куда он, совсем маленький, так любил забираться по утрам и прятаться матери под мышку?
А стол, за которым сидели вместе по вечерам? Тогда еще все было хорошо, он это чувствовал: отец еще был с ними. Мать, вытирая руки о передник, носилась от плиты к столу, в очередной раз что-то подкладывала на тарелки, разогревала чайник и на ходу расспрашивала о чем-то отца.
Вот вмятина – однажды он уронил тяжелую подставку, старый стол получил серьезное ранение. Отец стал утешать мать, и тебя даже не ругали.
А что делать, скажите, думал он тогда, с этим косяком в его комнате? Выламывать и брать с собой? На нем от метра с кепкой до его уже взрослого роста любовно вычерчены отцом метки и даты. Маленький Родин рос, за ним тянулись вверх и черточки.
Он продавал не квартиру, он продавал свой Дом. И чувствовал себя предателем. Почему-то у других, видел он, было иначе. Старики уходят, уступая место молодым. И это нормально. И он — тоже врач, — понимает это лучше, чем кто-либо другой.
Все больше ровесников проходили через это. Хоронили, плакали, горевали и двигались дальше – проживать свою взрослую жизнь. Почему же он до сих пор так и не смог оторвать от себя эту детскую любовь к родителям? Почему их так не хватает? Почему так болит и не проходит?
Попробовал поговорить об этом с другом.
Тот пожал плечами:
— Я вообще этого не понимаю.
— Ты что, не вспоминаешь их?
— Почему не вспоминаю? Да мы с женой каждый вечер их цитируем. Ты же помнишь моих мамашу с папашей? Он «хакает», она «окает». А прожили всю жизнь в Питере. Вот и поговори с ними. Смеемся до слез. Ну и вообще, ты же женат, вроде, у тебя своя семья. А то была семья твоих родителей. Это детство неизжитое мутит тебе жизнь.
Выбор был уже сделан. Оставаться в Питере не хочется. Бедность не только унижала, она была как пожизненный приговор.
Рядом таких, как он, – лопатой подбирать можно и в кучу складывать. Позвали, было, работать в корпоративный бизнес, в фармацевтическую компанию. Предупредили, что деньги будут. Но лекарства закупать надо левые, на том, собственно, вся схема и держится. Бизнес надежный, стабильный. Ну, а там, как пойдет. Перспективы хорошие.
В больницу, где работал Родин, больные проносили с собой свое постельное белье, лекарства и перевязочные средства. То, что творилось на этажах в туалетах, было сильнейшим психологическим шоком для каждого, входящего туда в первый раз. Нянечки и уборщицы за свою зарплату не хотели делать ничего.
Когда у старого рентгенолога из соседнего отделения изнасиловали и убили внучку, Родин сказал жене, что тянуть больше нельзя, и надо собираться.
Может быть, этот вызов в Америку будет их шанс. По-любому, он найдет себе там дело, прокормит он жену и дочь. Во всяком случае, назад сюда что-то никто не просится.
Он уезжал, унося с собой в памяти свое прошлое. Уезжал, страдая от принятого решения и одновременно ненавидя свою страну за то, что она с завидной настойчивостью выталкивает таких, как он, – не самых глупых и ленивых, — за свои пределы. Уезжал, оставляя здесь единственно дорогое место, — могилу родителей.
— Ну что, выкидываешь белый флаг? — язвили приятели.
— Да, сдаюсь, практически, без боя, — равнодушно отшучивался он.
Наверное, эта внутренняя мучительная работа перед отъездом что-то изменила в нем. И, может быть, в худшую сторону. Со всеми друзьями, приятелями, не говоря уже о сослуживцах, он простился легко и даже с радостью. Понимал, что в его будущей жизни им места уже нет. А плохо это или хорошо, ему было уже наплевать.
У него были причины уважать себя за свое решение уехать. У тех, кто никуда не уезжал, были причины уважать себя за решение остаться.
Ну вот, бодрым шагом утОпали в прошлое пятнадцать лет жизни. И все ведь неплохо устроилось. В Америке он сразу понял: чтобы работать в медицине, надо переучиваться. Уперся рогом, днем «баранку» в такси крутил, а по ночам учебники штудировал. Трижды сдавал экзамены. Все знал, а по-английски объяснить толком ничего не мог. Наконец, вот оно: стал сертифицированным специалистом. Раньше таких костоправами называли. И ему, с его умелыми, большими руками, это название очень подходит: суставы, позвоночник, операции на стопе.
Хорошо сначала жили. Растили дочку, дом строили, он работал изо всех сил. По ночам любили друг друга, а днем жили отсветом этой ночной любви. И так сладко замирало все внутри, когда вдруг среди рабочей суеты он вспоминал, как это было.
Ностальгия не мучила. Родин любил в то время повторять, что его «малая Родина» всегда с ним. Потому что Машка, жена, носит его фамилию, и потому она – Родина.
Упустил он один момент. Надо было бить тревогу с самого начала, когда жена только намылилась в риэлторы. Он все смеялся:
— Куда ей, экскурсоводу по Царскому селу, деньгу ковать?
Но дело у нее пошло. Сначала вместе радовались ее успехам, ее первым сделкам и заработкам. А потом начались какие-то секреты, недоговоренность, вранье. Свой счет в банке. Сколько там – знает только она. При нем деньги с карточки снимает осторожно. А Родин, если рядом, специально спиной от нее отворачивается. Ему Машкиных денег не надо. Он и сам достаточно зарабатывает.
Купила себе кабриолет (в детстве мечтала), престижный отдых в одиночку, какие-то бабы мерзкие вокруг крутятся, день и ночь на телефоне: в Майами недвижимость хотят купить многие. Собачку завела модную. Зовут Коко Шанель. Он сначала не поверил, а потом в паспорте собачьем увидел – действительно так. С собой в машине возит.
И все старается быть бОльшей американкой, чем сами американцы. Это тут со многими бывает. «Сиатл, Джерикоу, Эл-Эй» жонглирует американскими названиями, ну, и разным блатным сленгом, — думает, что это ее очень украшает.
Учила бы лучше неправильные глаголы и «артикулы», как когда-то говорила его старая бабушка.
Родин вспомнил подружку жены, Ксению и ее интимный полушепот:
«Славик, вы же даже не представляете, что значит настоящая бизнес-леди. Я, например, когда бизи, то инспирэйшн из меня так и прёт, так и прёт…».
Все куда-то делось, и «инспирэйшн уже не прёт». Отношения с женой сначала как-то усохли, а потом и вовсе испарились. Как только дочь уехала из дому учиться, естественным образом разошлись по разным комнатам.
Что это у нее? Обида на прошлую нищую жизнь? Страх бедности? Желание успеть, пока ноги носят, пока еще не старая? И презрение, тихое презрение к нему. Почему-то решила, что на работу ходить и зарплату получать, даже такую, как у него, — это почти позор.
Родин уже не помнит, о чем тогда говорили. Что-то о деньгах, о расходах. Он, кажется, просил подождать до осени.
Она смотрит мимо него, усмехается.
— Всю жизнь чего-то ждем. Скоро помирать, а мы все ждем. А ты знаешь, что в наше время не быть олигархом просто стыдно?
Ледяной кубик из стакана залетает ему прямо в горло.
Он долго кашляет и переспрашивает:
— Чего стыдно?
— Не быть олигархом стыдно!
— Это ты сама додумалась, или тебе Ксения твоя толстожопая объяснила?
— Неважно кто. Посмотри, вон, апартаменты элитные по всему побережью разлетаются, лотами по десять штук берут. И давно уже у всех виллы на островах.
— У кого у всех?
— У кого надо!
— А квартира новая, что, тебе не нравится?
— Это квартира, а я говорю – апартаменты. Разницу понимаешь, или объяснить?
Вот и поговорили.
Видит шальные деньги, видит наших, тех, кто приезжает к ней в агентство на своих «майбахах» и «феррари». Их здесь у русских больше всего. Видит тех, кто успел, кто оторвал, кто распилил, кто скрысил. И потом свалил сюда.
Американцы, даже богатые, живут по-другому. Да и не будут они с ней дела иметь. У них другие агентства и другие риэлторы.
А ее уже понесло вразнос, она не хочет помнить, как трудно они шли к своему благополучию, чего стоило ему вернуться в профессию, а не остаться за «баранкой» такси.
Домой теперь Машка, или, как она представляется, «Мэри», приходит поздно, спит от него отдельно, говорит сквозь зубы. Приехали, в общем. Наверное, мужик у нее есть. По ночам с кем-то купаться на океан ездит, утром купальники на распялке висят, досушиваются.
Как все меняется.
Вот была Маша, хорошая девчонка. Темная прямая челка, грустные глаза, шея, как у страуса, длинная, острые коленки.
Теперь ничего этого нет. Жена – давно уже плотная блондинка, выглядит хорошо. Даже очень хорошо. Только лицо изменилось. Вернее, его выражение. Раньше она внимательно слушала жизнь, которая творилась вокруг нее, теперь претендует на то, чтобы жизнь слушала ее. И говорит только менторским тоном. «Постулирует», так, что ли, называется.
«Человек быстро привыкает ко всему хорошему», — это правильно говорят. Он бы, правда, еще добавил: «И еще быстрее отвыкает от всего плохого».
Придется, наверное, разводиться. Никто его не держит, дочь взрослая, ей все это вообще неинтересно. Дочь, несмотря на свои восемнадцать лет, как-то очень легко, по-американски, отошла от них и полностью погрузилась в свою новую жизнь.
А Родину теперь остается только счета оплачивать и чеки на имя дочки выписывать. Платить надо и за обучение, и за квартиру, которую она вдвоем с однокурсницей снимает, и за все полезное с приятным. Но Родин рад за дочку и готов тянуть, сколько нужно, лишь бы она училась.
Неужели развод? Как трудно принимать такие решения. Жалко общую прожитую жизнь, когда тепло дома было там, где была рядом с ним его «малая Родина», — в любом месте, в любой стране.
Впереди, вероятно, много разных чужих женщин и одинокая старость. Новую семью ему вряд ли удастся создать. И не потому, что слишком поздно.
Он вспомнил отца на скамейке в больничном парке. Вот когда он его понимает. Да, «укатали сивку крутые горки». Горки у каждого свои, а результат общий. Жизнь еще не кончилась, и лет еще не так много, а сил уже нет. И для того, чтобы ввязываться в серьезные отношения, и чтобы создавать новую семью.
***
… Да, ну, так, и чего дальше делать-то? Домой идти, страсть, как не хочется.
Он обвел взглядом публику в баре. В темном углу сидела соотечественница, со спины видно. Их тут со всего бывшего Союза столько крутится — тучи. Вот и эта внимательно, не забывая брезгливо оттопыривать губки, оглядывала зал. Значит, знает, зачем пришла. Ну, это даже хорошо. Подошел.
— Ну что, Миледи, говорим по-русски?
Она сделала «удивленное лицо»:
— Ой, да вы откуда знаете?
— Ой, да не так и трудно догадаться. «Подумаешь, бином Ньютона…», — помнишь, конечно, откуда?
С готовностью дернула головой:
— Конечно.
Ладно, все с ней понятно. Это даже к лучшему.
— Сама откуда? Из столицы, конечно?
— Из Петербурга.
— Ага, я так и понял. Конечно же, из него самого. Взрослых дяденек обманывать не надо. Понятно говорю? А то и по заднице можно схлопотать.
Порозовела, шутку приняла. Открыла свой блестящий, липкий ротик. Интересно, он у нее свой?
— Тебе двадцать один-то есть? Здесь ведь строго!
— Мне уже двадцать три.
— Ну, тогда полный порядок, а то подумал, что ты еще маленькая. (Врет, конечно. Наверняка, ей уже под тридцатник подкатывает.)
— И чем мы занимаемся в свободное от посещения баров время?
— Пока ничем…
— Ну, это дело хорошее. Устаешь, небось?
— Я на риэлтора скоро пойду учиться.
— О, Господи, как же мне повезло! Ну ладно, пока ты еще не риэлтор, приглашаю убить этот чудный вечерок. Совместно. Тебя как зовут?
-Мэри
— Ага. У меня тоже такая есть. Дома.
Напряглась.
— Да ладно, шучу. Попить чего хочешь? Рустам, коктейль даме, пожалуйста. Ох, и сколько нас же тут. Вокруг одни компатриоты.
До гостиницы добрались на такси. Чтобы самому сесть за руль не было и речи. А потому на выходе не удержался и добавил еще на посошок.
Это была даже не гостиница, а дешевый двухэтажный мотель на первой линии, на самом берегу океана. Хозяин – толстый кубинец Мигель, Мишка по-нашему, старый знакомый, свой человек.
В номере подошел к окну задернуть шторы. На балконе, в ярко освещенном дверном проеме соседнего корпуса, тоже стоял загорелый мужик. Он был уже раздет, и только внизу темнел треугольник плавок. Улыбнулись друг другу. Потом мужик повернулся, и Родин увидел его бледный зад.
– А «король-то» голый… — меланхолически отметил про себя Родин, — и вот так всё в нашей жизни.
После алкоголя тянуло на обобщения и душевный разговор.
Погнал девицу в душ, заставил отмокать под горячей водой. Предупредил, что любовью будут заниматься втроем. «Мэри» испуганно оглянулась. Вот дурочка.
— Ладно, третий вот он, на тумбочке лежит. Сама же спасибо мне скажешь.
Она обиженно поджала губки.
-У меня свои есть.
-Верю, верю. Но мои-то получше будут.
-Почему лучше?
-Потому что дороже. Еще вопросы есть?
Кровать была старая, лежала на полу прочно, прямо на брюхе, безо всяких там ножек. По-медицински быстро пальпировал ей грудные железы. Ничего еще сиськи, свои. Железистые.
Жалко. Да не того, что свои. А того, что когда-то для него это были не сиськи, а грудь — волшебное, заповедное место на женском теле. Когда- то каждый раз он удивлялся тому, как тяжело, тепло и мягко умеет заполнять женская грудь его ладонь.
И вообще, все куда-то ушло. И прошлая питерская жизнь часто кажется почти что сном. Неправильно, что расстояние не лечит. Оно делает свое, часто полезное, дело. Вот и его боль как-то пообмялась. Или привык он уже за столько лет к ней?
В памяти остались какие-то смутные всполохи, отдающие иногда в сердце. То далекое лето и тот несчастный щенок. Запертая на ночь конура. Внутри – рой ос. Как же он, бедный, жил тогда? Ведь он пытался по-своему все объяснить, он плакал, заглядывал им в глаза. Он убегал от конуры в самый дальний угол участка. Он просил понять его. А они, никто, даже не попытались.
Заслонку перед конурой подпирали поленом и шли спать. И злились на бесконечный, жалобный вой, который всю ночь не давал никому спать.
Кстати, он до сих пор не мог понять, зачем щенка на ночь запирали, что за необходимость такая была? Сейчас уже никто ему не объяснит. Глупо как-то выглядит, но это было так.
— Будешь хорошей девочкой, сделаешь все, как надо, — не пожалеешь.
Она опять удивленно открыла свой ротик.
— Ой, а как это — «как надо?»
— Ну, ты целкой-то не прикидывайся.
Опять хлопнул по звонкой заднице.
Весело захихикала. Сползла с подушки.
Запоздало поинтересовалась:
— Ой, а вас как зовут?
Пауза. Закрытые глаза.
— Зови меня Фудзиямой.
Брови к макушке.
— Ой, а вы чего это, японец?
Пауза. Вздох.
— Практически, да.
II
— Ну что, срочная операция? Вот видишь, я даже не спрашиваю, где ты был. Сама тебе вариант подсказываю. Ну, давай, давай, наври мне!
— Я же тебя не спрашиваю, где ты бываешь.
— Ты знаешь, какая у меня работа. У меня переговоры, практически, круглые сутки, презентации, сделки. Мне продохнуть некогда.
На Машкиной шее и груди расцветали багровые пятна. На лице – улыбка. Было очевидно, что она не знает, что делать, как реагировать. Спрашивать его – глупо, поскольку и так все ясно. Делать вид, что все нормально – тоже глупо.
Уже под душем Родин усмехнулся. Ну, неужели Машка, эта давно уже захватанная чужими мужиками, прокуренная баба, настолько наивна, что думает, что это у него первая, — как говаривал «Гарант», — «загогулина»?
Ах, если бы она знала, сколько мог бы — при желании — рассказать ей толстый Мигель. Но Мигель такого желания не имеет. Он любит деньги, и ему нравится Родин. И поэтому жена никогда не о чем не узнает.
Вместе с водой Родин смыл с тела память о «Мэри», а с души – чувство легкой вины перед женой. Надо было быстро собираться на работу.
— В субботу мамаша моя приезжает. В кои-то веки решила осчастливить. Ты слышишь? Хотелось бы, чтобы ты при ней свое лирическое настроение не демонстрировал. Слышишь ты меня?
Машке очень хотелось скандала. Надоела эта молчанка, тишина в доме. Хотелось, наконец, сказать ему все. Сказать, что он сам, только сам во всем виноват.
— … Он гордится, что остался в профессии. Ха. А она гордится тем, что как раз не осталась в профессии. Каждый всегда при желании может найти, чем гордиться.
Хотя и она могла бы, например, галерею свою открыть, и, опять же, деньги хорошие иметь. Но она выбрала этот, более надежный путь. И вот у нее свое агентство недвижимости, и четыре девки из бывших союзных трудятся на нее. И еще один латинос.
Только трудно примириться с тем, что ей, искусствоведу, выпускнице университета, приходится ублажать этих скотов, новых русских. И особенно обидно прогибаться перед их женами. Она же каждую видит насквозь: вчера еще вдоль шоссе на морозе выплясывала, а сегодня: «Ой, да мы не можем себе ни в чем отказывать…».
А она, Машка, как бы она ни пыжилась, все равно так и останется для них обслуживающим персоналом и женой какого-то костоправа.
Настроение было испорчено. Родин давным-давно не видел тещу. И, слава Богу.
— Вот баба, — неуважительно думает он. — Машку родила – это раз, за еврея того, Фиму, что вызвал их, замуж вышла – это два. И потом еще умудрилась пристроиться, это при взрослой-то дочери и внучке – это три. Теперь – жена богатого американца, живет в Хэмптонс, самом престижном пригороде Нью-Йорка, в полном шоколаде.
Он снял со щеки след от пены, положил станок на место. Так, помылся, побрился, причесался. На него из зеркала смотрел не старый еще мужик с помятой мордой.
В детстве мать считала, что глаза у него голубые, и называла его «Колокольчик». Глаза у него просто серые. Узкие, почти калмыцкие, глаза, неровный нос, перебитый когда-то в школьной драке, светлые волосы. И, как ему всю жизнь говорят: «волевой подбородок».
Родин этот подбородок давно уже ненавидел. Это было похоже на публичное обязательство, которое он никому не давал.
«Волевой подбородок» был не причем. Он и с другим, менее «волевым», смог бы добиться всего, что уже сделал. Дело в характере, а не в лицевой кости. А подбородок, что, его и нарастить можно – у пластического хирурга. Они это сейчас делают хорошо.
Только вот «олигархом» ему уже не быть, это он точно знает, надо бы и жене это понять. Придется ей или искать какого «завалящего» из них, или уж с ним дальше мучиться.
Он все никак не мог понять, где то «полено», которым подперта дверь на волю из их общей комфортабельной конуры. Он не боится потерять дом, и все, чем они обросли в Америке. Он все заработает себе сам. Дочь тоже уже не причина. И жена уже не та. Но все же, все же…
Может быть, действительно, нашим женщинам противопоказан бизнес? Раньше одним из самых привлекательных качеств жены было умение быть благодарной.
Она была благодарна мужу за то, что он всегда был ей надежной спиной, за которой можно было чувствовать себя в безопасности.
Была благодарна отчиму, за то, что тот вспомнил о них, и они смогли уехать.
Она была благодарна жизни за то, что та не проехалась по ней катком, не вышвырнула ее на обочину.
Тогда она еще иногда задумывалась о том, что благополучная жизнь, и, тем более, благополучная женская жизнь – это, скорее, исключение из правила.
Подруги по университету с удивительной последовательностью одна за другой пополняли ряды одиночек, разведенок и тех, кто живет просто по привычке.
Но в подробности Маша старалась не вдаваться.
И потому не знала, что такое тихое отчаяние по ночам, когда подушка мокрая и переворачивать ее на другую сторону бессмысленно, потому что она уже мокрая и там.
… И вот на смену одинокой ночи приходит день и вместе с ним ощущение, что жизнь, она рядом, только руку протяни. Но это чужая жизнь, чужое тепло и чужие мужья.
И посторонним туда «В.», как было написано у Пятачка на двери.
А если кого-то это не очень смущает, тогда — честь и хвала тем отважным воительницам и обаятельным захватчицам. Тем, кто не мучает себя разными неудобными вопросами. Кто просто знает: «Мне можно. Потому что мне нужно».
Маша смутно догадывалась, что тем, кто «за бортом», — плохо. Но думать об этом не хотелось, а своего Родина она никому не отдаст. Пусть только попробуют.
И только к своей матери Маша не чувствовала никакой благодарности и избегала говорить о ней. Это была та самая «мамаша», которая собралась к ним в гости. Как водится, в самый неподходящий момент.
Через день после последней «загогулины» Родина жена официально проинформировала его, что уезжает с клиентами на неделю в Панаму оформлять сделку.
-Ну что за баба, — такой подлости Родин не ожидал.- Ни с какими клиентами никуда она не едет. Будет день и ночь своего латиноса за одно место держать. Может, в Панаме, может, еще где. Не суть.
А ему, Родину, придется в субботу встречать тещу в аэропорту и жить с ней в одном доме целую вечность. Да еще делать вид, что у них с женой все замечательно.
III
В воскресенье утром Родин долго уговаривал себя встать с постели. На первом этаже в гостевой комнате спала теща. Присутствие в доме постороннего человека неприятно аукалось даже на втором этаже. В трусах теперь точно не походишь. Он надел халат и осторожно проскользнул в ванную — она же туалет.
Жена называла свою мать не иначе как «мамаша» и говорила, что она «карманная». Мать, в отличие от Маши, которая когда-то была просто высокой, а теперь еще и широкой, действительно была маленькая, миниатюрная дамочка. Но главное — карманы ее мужей всегда оказывались в ее полном распоряжении.
— Да, сейчас бы блинов на завтрак или пирожков с капустой, и чтоб не печеные, а жареные, с такой хрустящей корочкой, маленькие, на один укус… Эх-ма, чем там еще обычно кормят тещи своей зятьев?
Жена готовить не умела, и давно уже они, согласно местным обычаям, обедали в ресторанах. Тоска по домашней пище периодически настигала Родина и портила ему настроение.
Теща, подобрав под себя ноги, сидела под навесом на открытой веранде и курила, аккуратно стряхивая пепел в бумажку. Завтрак Родин накрыл там же. Но первая попытка не удалась. Теща предложенное есть отказалось. Пришлось, имитируя энтузиазм радушного хозяина, быстренько подскочить на машине в магазин и закупить рисовые хлебцы, отруби и кунжут.
— Вот зараза, как она это жрать может. Это ж не еда, это какой-то корм для хомячков.
Про нулевой биойогурт он вспомнил, уже выходя из магазина.
Во время завтрака говорили о ней, о Марине Ивановне. Теща очень гордилась тем, что она полная тезка Цветаевой и любила при случае ввернуть пару-тройку строк из цикла «Подруга».
Жизнь Марину Ивановну хорошо помяла, но следов насилия на ней не оставила.
Ровный лоб, приличная шея, маленькое, подобранное тело. У нее вообще все было маленькое. Маленькие ручки с темным маникюром на длинных ногтях, маленькая, почти детская головка с вихрастой мальчишеской стрижкой, маленькие ступни. Но главное было в том, что такие слова, как бабушка, внучка, пенсия, артрит, высокое давление, в поясницу вступило и пр., к ней не имели никакого отношения. Теща по утрам делала растяжку, занималась йогой и каждую неделю у себя в Хэмптонс ездила в авиаклуб.
Она рассказала Родину, что свободного времени нет совсем, что она измучена приятельницами, которые рвутся общаться, и приглашениями от друзей мужа.
— А не уточните, какого, собственно, мужа? – Не удержался Родин.
— Я, Славочка, о третьем говорю, о Вилли.
Вопрос ей понравился.
Мужей у Марины Ивановны было три, и каждого она любила упоминать по самым разным поводам.
Несмотря на то, что Родин был женат на ее дочери уже девятнадцать лет, по- настоящему пообщаться с тещей за все эти годы ему так и не удалось. И он не очень-то и рвался. Она всегда жила далеко от них и всегда была занята.
Когда они с Машкой познакомились, Марина Ивановна уж уехала со вторым мужем в Америку. Маша жила со старой бабушкой со стороны ее отца и изо всех сил старалась показать, что такая ситуация ее очень устраивает.
Отец Машки, как говорила ее мать, был человек «несерьезный», то есть, бард. Всю жизнь проходил в клетчатой рубашке, каждое лето ездил на слеты КСП («Клуб самодеятельной песни» — специально для Родина объясняем.)
Любил выпить, любил компании, любил дочку. И жену тоже любил, и лабораторию, где он трудился в качестве не очень-то успешного ученого мужа.
Денег дома не было, жили в старой дореволюционной квартире, в барских покоях, где, кроме них, в тех же покоях, по-барски проживало еще несколько семей. Ребенок вечно был один, засыпал там же, где играл, и сердце за внучку болело только у старой бабушки, которая в то время была не такой уж и старой.
Бард всегда лучился хорошим настроением, сочинял свои песни и совершенно не хотел думать о том, что ребенку надо было питаться, а жене не только питаться, но и прилично выглядеть. И что всем им нужна была квартира, а совсем не коммунальные барские покои.
Марина Ивановна скоро поняла свою ошибку. Песни все она уже знала наизусть, Барда не любила, его друзей, как она говорила, дармоедов из КСП, презирала, а рубашки в клеточку ненавидела. Время уходило, надо было поспешать.
Она дала задание подругам подыскать ей мужа. Но вокруг была одна мелочь. Когда одна из приятельниц спросила: «Хочешь старого еврея? Богатого», — она без колебаний сказала: «Да».
Продумали спецоперацию: тактику и стратегию захвата. Встреча должна была быть чисто случайной: Марина Ивановна как бы заехала к приятельнице за большим альбомом по искусству, который сама заранее купила и привезла подруге в дом.
Все было продумано до мелочей. Она была одета просто и во все светлое. Про тапочки решили вообще забыть. Марина Ивановна, пока гость нервно косил одним глазом на нее, сидела на диване, подобрав под себя ноги в прозрачных чулках, сквозь мыски которых просвечивал нежно-розовый педикюр. Марина Ивановна знала, что во времена открытых ляжек и обтянутых джинсами задниц, единственно, что еще заставляет мужчин замирать от неожиданности – это «раздетые ступни», поскольку они-то обычно остаются скрытыми уличной обувью или стоптанными домашними тапками. Босая гостья – это трогательно и необычно. Ну, а чулки еще никто не отменял. Их все мужики любят. Только надо дать понять, что это именно чулки, а не скучные колготки.
С железным самообладанием все утро не испытывала она никакого интереса к новому знакомому, небрежно перелистывая страницы нового альбома. Утреннее время тоже было выбрано не случайно. Их встреча должно была быть необычной, выпадающей из формата.
Старый еврей был очарователен. Говорил комплименты, целовал дамам ручки и рассказывал умеренно неприличные анекдоты.
Альбом по искусству был тот самый «белый рояль в кустах». Сам гость был художник и даже член Союза художников. Грустная, в чем-то светлом, с альбомом в руках и детскими розовыми пальчиками на ногах, – эту женщину ему тут же захотелось написать.
Портрет он писал долго, всячески продлевая удовольствие от общения и замирая от потаенных мыслей. Хотелось всего сразу: часто, долго, сильно. А потом опять все сначала. Как это было, когда художник был молодой.
К тому времени, когда портрет был написан, нарисовались и отношения. Компромиссы Марину Ивановну не устраивали в принципе. И художник, оставив старую жену с дачей и разбитым сердцем, начал новую жизнь.
Марина Ивановна переехала к нему, пока Бард в очередной раз был на спевке в своем дурацком КСП. Когда он вернулся в Питер, все уже было решено. Она будет жить у художника, бывший муж остается в своих барских покоях, дочка переедет к бабушке, а на выходные Марина Ивановна будет забирать ее к себе.
Поначалу Марина Ивановна пробовала совмещать материнские обязанности с ролью хозяйки модного, гостеприимного дома. Но это было нелегко, и вскоре бабушка получила Машу в полное свое распоряжение, в связи с чем та обрадовалась и за себя, и за внучку. А маленькая Маша выходные дни проводила у окна, лежа животом на подоконнике и всматриваясь в каждую женскую фигуру на улице.
Через несколько лет Марина Ивановна решила уехать с мужем Фимой в Америку. В жизни Маши общение с отчимом, пусть и нечастое, сыграло свою роль. Она выбрала для себя профессию искусствоведа. Но об этом ее мать узнала с большим опозданием.
В Америке вокруг них по-прежнему было много художников и, вообще, людей от искусства, при искусстве и еще разных других, непонятно чем занимающихся. Все любили приходить к Марине Ивановне на воскресные ужины, и все очень любили выпить. Те же, кто не любил выпить, не любили и все остальное и, вообще, явно были обделены своим еврейским Богом.
В Питере художники тоже пили и даже очень. Правда, там они были моложе, там они еще подавали надежды. Но удержаться на том тесном и скользком островке, где творится это самое искусство, посреди житейского моря было нелегко.
Фима тоже потоптался там немного в тесноте и неудобстве — и плюнул. Обойдутся и без него.
После второго инфаркта он, добрый и совестливый дядька, который считал себя в долгу перед падчерицей, решил вызвать Машу к себе. После долгой волокиты Маша с семьей выехала для воссоединения с отчимом, которого почти не знала, и матерью, которую давно не любила.
IY
Марина, — она попросила обращаться к ней именно так, – опять устроилась с ногами на плетеном диванчике, Родин — в таком же кресле. Сидели на открытой веранде. Она периодически просила освежить ее стакан и подлить еще «Блади Мэри». Ключевое слово теща произносила исключительно через «я».
Родин, заново смешал томат с водкой, протянул ей очередной коктейль и, не утерпев, вопросительно посмотрел на нее. Теща рассмеялась.
— Ах, Славочка, если задуматься, все мы, до некоторой степени, «Бл*ди Мэри». IMHO, конечно.
Родин подумал о Машке и согласно кивнул.
— Марина Ивановна, а как вы познакомились со своим третьим мужем? —
Родин уже третий вечер слушал мемуары тещи. Она оказалась интересной теткой. Ее бессовестная откровенность обезоруживала и слушал он ее, как это было ни странно самому Родину, с интересом.
-Ах, Славочка, дело не в том, чтобы познакомиться. Я знакома с таким количеством мужчин, – вы же понимаете, что я имею в виду, — что меня пора в Книгу Гиннеса заносить. Дело, вообще, не в них.
— А в чем или в ком тогда? Поделитесь, пожалуйста, опытом.
«А молоток эта Марина Ивановна», — Родин немного смущенно усмехался. Нечасто можно услышать такие откровения от собственной тещи. Ему, во всяком случае, в этом отношении повезло.
— Все дело во мне. Хочешь заполучить мужчину, ты должна быть уверена в своем праве на него. Второе — ты должна уметь его слушать. С интересом, даже тогда, когда он несет полную ахинею.
Посмотрите, дорогой, на себя. Чего вам не хватает больше всего? У вас же с Машкой все трещит по швам. Вы думаете, что она мне что-то наябедничала. Да я буду последней, кому она что-нибудь расскажет. Я сама все вижу.
Вы у нас голодный мужчинка. И не в смысле пожрать. Тем более, не в смысле секса. Думаю, что у вас, Славочка, как в известном анекдоте, только наоборот. Там с коровой поговорили душевно, так она потом спрашивает: «А поцеловать?». А вас, может, и целуют, но вы спрашиваете: «А поговорить?». А поговорить вам не с кем. Вернее, слушать вас некому. Это еще хуже.
Машка, думаю, для таких дел плохо приспособлена. Она всему училась сама. Вот пока она училась, вы с ней жили вполне прилично. Я имею в виду не ее университет, а жизнь. А потом, когда она решила, что все уже знает, тогда и к вам у нее пропал интерес, и ко мне.
-Ну, знаете, Марина, вам рассчитывать на Машину любовь было бы странно. Вы извините, но вам ведь она была совершенно не нужна. Маша рассказывала, как она ждала вас в детстве, как любила, а вы в этом время… сами знаете что.
А потом вы, вообще, за границу умотали.
Мы же с вами по-человечески никогда раньше и не общались. Ни она, ни, тем более, я. Вот сейчас в первый раз узнаЮ, какая же у меня теща.
— Теща у вас, Славочка, замечательная. Потому что в вашу жизнь она не лезет, ни о чем вас не просит, никак вам не мешает.
Знаете, Славочка, мне интересна я сама и моя жизнь. Моя. Плохо это или хорошо, меня это мало волнует. И поступаю я только так, как сама считаю правильным. Объясню вам в качестве исключения. Обычно я этого не делаю.
Я Машу, конечно, любила, но совсем не так, как это нужно, чтобы быть хорошей матерью. И вот, посудите, что было для нее лучше: жить с матерью, у которой своя жизнь, или с бабушкой, которая в ней души не чает? Маша выросла в любви, и я рада за нее. Но еще больше я рада за себя.
И вы должны думать о самом себе, прежде всего. А не о том, где и с кем сейчас ваша жена. Я же вижу, что у вас одно на уме: что сейчас Маша делает. Да наплюйте вы на это. Вам что, двадцать лет? Вам-то не все равно?
— Марина Ивановна, а вы считаете, что я еще кому-то что-то должен?
— Не ловите меня на слове, это только лишь совет. И никакая я вам не Ивановна.-
— Пусть так: Марина. Но скажите, Марина Ивановна, а вы никогда ни о чем не жалели? Ну, в смысле: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок…»?
— Во-первых, милый мой, дорог пройдено больше чем достаточно, а, во-вторых, на всякий случай, сообщаю: я, вообще, никогда ни о чем не жалею.
Родин закрывал глаза и представлял свою собственную мать. Да, она была много старше Марины Ивановны. Но и она когда-то была не лишена приятности. Мать работала корректором в детском издательстве, и дома всегда было много детских книг. Она знала десятки детских стихов и смешно их пересказывала.
Ей мешала застенчивость, и она даже немного сутулилась, стараясь быть то ли пониже ростом, то ли менее заметной. И еще – у нее не было уверенности…
Теща правильное слово нашла: не было уверенности в своем праве. На обладание, на свое счастье. Она как-будто все время оглядывалась и не могла поверить, что этот мужчина с жестким ртом и густыми бровями – ее муж. Как будто извинялась за то, что ей так повезло.
А потом та скамейка, где отец сидел вместе с той женщиной, похожей на складную линейку. И жизнь отца оборвалась не только из-за неудачной операции. Это случилось потому, что смысл его жизни переместился куда-то в другое место, далеко от дома. А что делать в такой ситуации, он не знал. Жить, как прежде, не было желания, а уйти и начать новую жизнь – не было сил. И выход из этого положения нашелся сам собой. Он умер.
А поначалу родители жили так хорошо, так дружно. Отец был их главнокомандующим, а мать – его преданным адъютантом.
Но потом отцу все это стало неинтересно. Он все больше отмалчивался и, если что-то начинал рассказывать матери, то быстро раздражался и обрывал себя, сводя в узкую линию и без того жесткий рот.
Ну, хотя раз бы мать возмутилась, обиделась, постояла бы за себя. Нет, она виновато улыбалась и старалась задобрить отца, заполнить чем-то тяжелое молчание, а он уходил на лестницу и там долго курил.
А вот теще уверенности в своем праве не занимать. Она просто берет то, что считает нужным. Не спрашивая разрешения и не особенно задумываясь о последствиях. Как она ловко крутит им эти дни. Ведь он, как Савраска, побежал трусцой в магазин в первое же утро, покупать ее «корм».
И обращается он к ней уже так, как она приказала – по-западному отбросив ее очень русское отчество.
И если она сейчас ему скажет, что хочет, к примеру, на океан — купаться, он, как миленький, побежит машину заводить. Он уже понимал, что поступил к ней в услужение и с удивлением и злостью чувствовал удовольствие от этого. Злился на себя, удивлялся и делал все, о чем просила, а вернее, чего желала Марина.
— Славочка, уже темно. Пойдемте в комнату, я вам расскажу про Вилли.
Поднялись. Марина с удовольствием потянулась, откинув голову далеко назад. Похлопала себя по бедрам и решительно сказала:
— Только перед этим я бы хотела искупаться.
— Тогда я пойду, покидаю вещи в машину.
— Зачем, Славочка? Я имею в виду здесь, в бассейне.
Родин чертыхнулся про себя: просто впереди паровоза бежит. Все желания с перевыполнением предугадывает.
— Вы меня одну не оставите здесь, правда же? Присоединяйтесь ко мне, дорогой.-
Вода не освежала, она была почти горячая, разноцветные фонарики отражались на ее поверхности и на мокрых плечах Марины.
Да, отлично она сохранилась. Небольшая, крепко сбитая, очень женственная. Все движения неторопливые, плавные. А бросок, кстати, — молниеносный. Такая, вот, кошечка. И вся в веснушках. Это Родин только в бассейне обнаружил.
Полноватые ножки, детская ступня, венка на правой ноге немного набухла. А личико-то она подтянула, и недавно. Вон, полоски красные по линии уха еще видны. Поэтому и от солнца прячется.
А больше он ничего не заметил. Как-то очень умело она скрывает свои недостатки. Купальник смежный, понятно, чтобы живот подтягивать, и спиной к нему не поворачивается. Он видит только то, что она хочет, чтобы он видел. И говорит Родин то, что она от него ждет. И делает он тоже то, что нужно ей. И ему это было приятно. Про себя он крыл ее самыми последними словами, но и только.
Марина с удовольствием плавала, брызгалась, подныривала под Родина. Он ее шутливо спасал, поддерживал за талию, она обнимала его за шею и хохотала во весь рот. Зубы у нее были прекрасные и по-настоящему дорогие.
Только когда он почувствовал то, что и должен был почувствовать, до него дошло, что же происходит. Это было настолько невероятно, что он сразу протрезвел, повернувшись к Марине спиной, быстро вылез из бассейна и запахнулся в халат.
Y
На следующий вечер они пили чай на кухне, и Марина Ивановна рассказывала ему опять не о Вилли, а о себе.
— Я, Славочка, типичный самострок, сэлф-мэйд вумэн. Меня до определенной поры жизнь совсем не баловала. Вы никогда не спали валетом? Та-а-к, только не делайте такое лицо.Это не совсем то, о чем вы подумали, не «шестьдесят девять». И спали так не случайно, одну ночь, а года три-четыре?
Мы жили очень бедно и, между прочим, совсем не в Питере. От нашего райцентра еще полтора часа на автобусе пилить надо было. Общая комната в двухэтажке, похуже хрущевской. Знаете, что такое рабочий поселок? Господи, да не удивляйтесь вы так. И очень хорошо, что не знаете.
Нас у родителей двое было, а потом еще двоюродные брат с сестрой к нам переехали. Так вот, я с десяти до тринадцати лет с двоюродным братом валетом спала. —
-Марина Ивановна, это же невозможно!
-Во-первых, какая я вам Ивановна, во-вторых, возможно. Все возможно, когда родители в две смены на асфальтовом заводе вкалывают. Сестру его положили с моей старшей, а его – ко мне, поскольку я, вроде, маленькая еще была.
Ну, положили и положили. Люди они были темные, дремучие. Не любила я их. А Кольку этого, брата своего, я самым близким себе человеком считала. Мы с ним на нашей койке о стольких вещах переговорили. Все мечтали вырваться оттуда. Ну, и сами понимаете, не только говорили…
— Марина Ивановна! Я вас умоляю!
— Да ладно вам! Дурака-то не валяйте. Было дело. Не только разговоры разговаривали. Я тогда уже кое-что от старшей сестры знала, но еще не понимала. А потом как-то, — мы спать уже улеглись, — заехала я Кольке ногой по животу. Получилось это совершенно нечаянно. Я думала, что он сдачи мне даст, а он вытянулся, как струна, и шепотом просит меня: «Еще». Но я не стала больше толкаться, а просто осторожно провела ногой по тому же месту. Потом я сделала это еще и еще. И каждый раз нога моя спотыкалась обо что-то твердое и упругое, но я не обходила это препятствие, а осторожно гладила ступней то, что мешало мне вести ногу дальше.
Не поверите, но с тех пор самая эрогенная зона у меня – это мои ступни. Знаете, Славочка, за что я больше всего Кольке благодарна? Он меня на всю жизнь таким электричеством зарядил, что даже сейчас, стоит мне только вспомнить, как мы с ним тогда друг друга трогали, как друг друга рассматривали, у меня голова кругом идет. И мне тут же нужен мужчина. Или его замена.
Родин промокнул салфеткой испарину на лбу. Никогда в жизни он не мог бы представить себе, что о таких вещах можно говорить с собственной тещей.
«Какой кошмар», – где-то по касательной, бережно огибая извилины, проплыли в голове два слова.
— Да, ну потом родители все заметили, Кольку в Питер на стройку быстренько сплавили от греха подальше, а скоро и я сама тоже от них уехала. Сначала в наш райцентр, а потом, потихоньку от отца с матерью, тоже в Питер.
Приехала, ночевать негде, что делать – непонятно. Первую ночь на вокзале около буфета просидела, сумку сторожила. На следующий день нашла Колькино общежитие и к нему на постой определилась. Вахтерше платили всей комнатой, только чтобы молчала. А, там все равно такое творилось, что у нас — еще цветочки были.
Вот тогда-то мы с Колькой наши домашние заготовки и довели до ума. Сначала соседей по комнате стеснялись, а потом привыкли, в темноте все равно их было не видно.
О чем я тогда думала, сама не пойму. Ни о чем, наверное. Просто день и ночь представляла, что мы будем делать ночью.
И вот только сейчас понимаю, что ехала я ведь именно к нему, не столько нужен мне был этот Питер, сколько нужен был он, Колька. Остановились мы дома на полпути, и не давало это мне покоя, мучило все время.
Родин уже понимал, что еще немного, и случится неприятность. Он извинился, вышел из кухни, закрылся в ванной. Надо было освободиться от напряжения.
— Какая баба гнусная. Ведь она все видит. Понимает, что нельзя такие вещи мужику рассказывать. Понимает, что я зять ей пока еще.Стыда у нее – как волос на ее ногах: то ли выведены, то ли от рождения вовсе не было.-
Немного подождал, умылся холодной водой, сбил этот дурман.
Варианта было два. Или извиниться и идти наверх спать, или остаться и слушать откровения этой мерзавки.
Он вошел на кухню с твердым намерением пожелать ей спокойной ночи и приятных эротических видений. И уселся в свое кресло напротив.
Марина с удовольствием пила чай и весело смотрела на Родина. Было понятно, что она полностью уверена в том, что он уйдет только тогда, когда она сама этого захочет.
— Ну вот, Славочка, поработала я немного на стройке, меня Колька туда устроил. Маляром. Да не смейтесь вы. Я, между прочим, этим горжусь. Надо вам, консультацию по колерам могу дать. Красить сама, правда, уже не буду. Руки берегу.
А потом я в институт один на работу перебралась. Сначала курьером, а потом секретаршей меня сделали. Я хорошей секретаршей была. Грамотность у меня врожденная, я всегда много читала. Мне, видите ли, малярихой оставаться совсем не хотелось.
И тут подвернулся этот Бард, Машкин отец. Он всё песни пел, а я делала вид, что мне они очень нравятся. Ну, а потом я ему свою уже сольную партию выдала. Просто в нужный момент вспомнила о Кольке, о том, как это у нас на нашей кровати в детстве было, и такое этому Барду пропела, что он неделю, как пьяный, ходил. Хороший был человек, но, правда, бестолковый очень. Это он меня заставил на заочное в институт поступить. Институт я, если честно, скоро бросила. Ну, посудите сами: где я – и где эти логарифмы? Пустое занятие. Но что к чему очень быстро поняла. А остальное все было просто, жизнь учила.
— Марина Ивановна, — извините, Марина, — а как Колька, как ваши сестры? Что с ними случилось?
— Да ничего хорошего с ними не случилось. Сестры на нашем асфальтовом заводе всю жизнь жилы себе мотали. Ну, еще за поросятами дерьмо таскали, мужиков своих рассолом отпаивали. Так всю жизнь в кирзе и проходили. Больше не знаю ничего, я с ними сто лет не виделась.
— А Колька?
— А Кольку моего током шибануло. В грозу электричество отключилось, он вышел с похмелья на улицу и провода в руки взял. А они были под напряжением. Так и пропал наш Колька. Но это было очень давно. Как, Славочка, дальше жить собираетесь?
-Да что это, — удивился Родин. — Вдруг не о себе заговорила, а о нем спрашивает.
— Если честно, Марина, не знаю. Попробую подождать, может, еще наладится.
Была пятница. На работе Родин думал о том, что услышал от Марины Ивановны. У него голова шла кругом. И Машка хороша тоже. Ну, хоть бы что-нибудь о своей мамаше рассказала ему. Всегда отмалчивалась или общими фразами отделывалась. Он ведь думал, что теща — питерская штучка, избалованная фифа. Ударения при ней боялся не так поставить.
Сколько же той самой уверенности в своем праве, сколько наглости надо было иметь, чтобы вот так, через заднее крыльцо, а вернее, через половой орган протыриться в чужую жизнь, где ей места не было по определению? И как мужики это сразу не могли распознать?
-Да точно так же, как и ты сам, — Родину было смешно и грустно. И его она тоже всю неделю водила за нос легко и красиво.
Весь день, глядя на возрастных, — как тактично называли их в клинике,- пациенток, он пытался убедить себя, что она точно такая же бабка. Старуха с клюкой. Ничего не получалось. Он вспоминал, как цветные капли переливались на ее голых плечах, как она плескалась в бассейне, как умело прятала от него все то, что не хотела ему показывать.
И как специально, ведь, прочитал недавно книгу Ривы. Там она клеймила свою мать, беспутную и прекрасную Марлен Дитрих. Когда Марлен уже состарилась, она и не думала менять свою жизнь. Она хорошо знала, что делать, чтобы мужчины не замечали ее недостатки, которые с возрастом стали очевидны даже у нее. Она знала, как встать и сесть, а уж тем более, как добраться до постели, чтобы никто ничего не увидел из того, что видеть было нельзя.
Интересно, наверняка Марина тоже в курсе. А может, и без подсказки все знает. Она же такая. Он же — все сама.
Он с нетерпением ждал вечера. И вечер наступил.
YI
Марина Ивановна сидела на своем плетеном диванчике в любимой позе. Увидев его, она поднялась и торжественно отвела Родина на кухню. На столе стояла стопка блинов, в глубокой миске белела сметана. Это были настоящие русские блины, а не полуфабрикатные pancakes из коробки, которые и блинами-то называться не имели права.
Да, вот так можно обычный ужин переквалифицировать в подвиг силы беспримерной.
Он был впечатлен и растроган. Не ожидал он от Марины Ивановны такого самопожертвования.
— Как вы угадали? И чем же я заслужил, Марина?
— Вы меня слушали. Помните, что в самом начале я вам сказала? Это, кстати, любят не только мужчины, но и женщины.
Ужинали вместе. Он – с застарелой жадностью, она – как исключение, чтобы поддержать компанию. Оказывается, теща (ему все реже хотелось называть ее так) питалась не только своим хомячковым кормом. И тоже любила блины.
Потом долго курили на веранде и молчали. Наконец, Марина взглянула на него.
— О чем говорить будем, друг мой? Про Вилли не очень интересно. Давайте-ка лучше поедем на океан.
— Марина, это после блинов-то?
-Именно после них. Милый мой, если вы по вечерам блины будете трескать, а потом, извините, я по-нашему, по-малярски, скажу, жопу свою тянуть, то вам грозит скорый и бесславный конец. Собирайтесь.
Родин, злясь на себя, побежал наверх за плавками и полотенцами. Он уже не чувствовал приятной тяжести в желудке, ему хотелось на океан. И если бы она сказала, что сейчас они поедут кататься на американских горках или в ресторан ужинать во второй раз, то он бы с готовностью согласился. Это и злило его, пока он лихорадочно рылся в шкафах, больше всего.
Только на берегу Родин сообразил, что по привычке зарулил к Мигелю. Удивился мышечной – какой же еще – памяти. Оставил машину на стоянке и вместе с Мариной пошел на берег. Уже совсем стемнело, и народу на берегу не было.
Они вошли в воду вместе. Через минуту Марина зашвырнула свой купальник на берег.
— Его же смоет, — с трудом переведя дыхание, глухо произнес Родин.
— Не думайте об этом, Славочка. Я в полотенце завернусь. И снимите, пожалуйста, свои пошлые трусы.
Она говорила совершенно спокойно, как будто не стояла сейчас в полуметре от него голая. Сквозь воду чуть белело ее тело.
— Ну, вперед?
Командовала парадом она. И он, уже понимая, что пропал, поплыл за ней.
Они плыли довольно долго, пока не нащупали ногами дно отмели. На берегу просыпанной пшенкой светились огни. Здесь же, далеко от берега, было совсем темно, и только лунная дорожка старалась вклиниться между ними.
Он с силой провел рукой по воде. Пошла волна.
Она все еще делала вид, что ничего не понимает:
— Славочка! Хотите меня уто…
Родин мрачно прервал ее:
— Нет. Просто хочу.
Лунная дорожка светила уже в стороне. Между ними ей места не осталось. Его ноги потихоньку зарывались в мягкий песок, он медленно раскачивался, и так же медленно вторило ему женское тело. Они не отдалялись друг от друга, они шли все время вместе по всей, подсказанной ею, амплитуде. Вода делала ее тело легким и управляемым. Руки ее скользили по нему, плавно и бережно отмечая пальцами каждый его мускул, каждую впадинку. Он желал конца, он хотел чувствовать ее в те минуты. И одновременно всеми силами оттягивал этот финал, потому что прервать то, что он сейчас ощущал, было невозможно.
— О чем вы сейчас думаете?
Вопрос вырвался неожиданно даже для него самого.
Она молчала, откинув голову назад, и только тихо стонала при каждом выдохе.
— Скажите, мне надо.
Она помолчала, потом, с силой обхватив его ногами, прошептала:
— О Кольке.
Запрыгали по воде веселые лунные зайчики в тысячах веселых объятий и поцелуев. Вспорхнули испуганные рыбы, гревшиеся на дне отмели. И заскрипел зубами Родин, в маяте и муке добывая себе неведомое до тех пор наслаждение.
Потом они долго лежали на плотной воде, подставив лица лунному свету. А после Родин опять встал на мягкий песок, крепко держа в руках податливое и легкое в воде тело. И много раз еще они пугали своим присутствием обитателей теплой отмели на самом краю Атлантического океана.
А потом была ночь. Родин заснул на рассвете, положив себе под щеку ее ладонь.
А потом было утро. Ни Марины, ни ее вещей в доме он не нашел. В гостевой комнате на столе валялась забытая ею открытая пудреница.
Он был благодарен ей за то, что произошло. Как диверсант, приземлилась она в Майами, а, на самом деле, десантировалась в его жизнь.
И еще больше он был благодарен ей за то, что она улетела. Исчезла, не прощаясь, на два дня раньше срока.
Значит, с дочерью встретиться не захотела. И с ним – тоже.
Где-то, — то ли в правом, то ли в левом полушарии, — все отчетливее формировалось ощущение, что его оставили в дураках. Взяли в маленькие, сильные ручки, скрутили, отжали, как тряпочку, и выбросили.
Рядом с пудреницей он нашел сложенную вдвое записку. Он долго не решался развернуть ее. Уже у себя в спальне, сидя на кровати, он прочитал: «Знаете, Славочка, как мой Вилли, святая душа, ВИЛЛИчает меня? Только не смейтесь. Он зовет меня Мэри. Я же Вас предупреждала». И вместо подписи — веселая рожица.
Почему-то взял вчерашние, еще мокрые, плавки и поехал опять на океан. Нашел ту же отмель и лег спиной на воду. Он смотрел на свежее утреннее небо и думал о том, что впереди у него еще целая жизнь. И, наверняка, она будет прекрасна. Как та лунная дорожка, что освещала ему ночью только то, что он хотел видеть.