Мне далёкое время мерещится,
Дом на стороне Петербургской…
Б. Пастернак
*
Внизу было людно, и я ушел наверх, на галерею. Заказал чашку кофе в крошечном полупустом кафе, надкусил хрустящую слойку…
Женщина-диктор объявила приземление очередного лайнера. Откуда — я не расслышал. Да и не нужно: всё равно не мой. Херсонский прибывает через полчаса…
Я пил кофе, смотрел на жёлтую розу из соломки на стене и думал о человеке, с минуты на минуту прибывающем в Ленинград…
*
В группе его не любили. За что — объяснить довольно трудно. В человеческих чувствах вообще невозможно разобраться. Если при этом отсутствует ярко выраженное указание…
Саша Зуев был студент как все. Нетрудолюбивый, но и не ленивый. Не отличник и не отстающий. С уклоном в сторону элиты… Уклон однако был незначительный, и к снобам его не относили. Как и к люмпенам… Он не принадлежал ни тем, ни другим. В этом и состояла его проблема.
Ошибкой, досадным случаем такое положение считаться не может. С этим нужно родиться. Что бы Саша ни замышлял, всё у него выглядело лишним. Пытался организовать на факультете клуб эрудитов — народ посмеялся и забыл. Хотя эрудиты среди нас были. Но Сашу своим они не признавали…
Или выпуск рукописного факультетского журнала «Слово». Поэты тоже у нас водились, но с Сашей никто связываться не хотел — чем-то он от себя отталкивал…
Куда бы ни заносили его внутренние порывы, он был обречён на непонимание. И всеобщую нелюбовь…
*
Организовать пирушку по поводу сдачи летней сессии предложил Генка Якушев.
Выбор квартиры был предопределён: конечно, у Зуева! Студент он был со средствами: папа начальник таможни и денег для сына не жалел. Снял ему квартиру на Петроградской стороне, поближе к Васильевскому острову и университету.
Квартира, конечно, громко сказано. Небольшая комнатушка с письменным столом и спальня. Но для студента и такое — рай!
Занимался Саша дома, в тишине и спокойствии. Библиотечные книги брал в абонементе, а не в читалке, как все. В общежитии особо не позанимаешься…
Завтракал в открывавшейся в шесть утра кофейне возле Пушкинского дома. Обедал в том же районе в столовке, где кормили вкусно и дёшево — двадцать копеек за комплексный обед.
Зато ужинал он в кафе на Невском. Там было дорого, и студентам делать было нечего. Разве что полюбоваться на обилие блюд и сервис с официанткой.
Несколько раз я натыкался глазами на равнодушно жующего возле окна с видом на гоголевский проспект Сашу. Глотая слюни, исподтишка наблюдал, как он пьет вино и поглощает битки в сметанном соусе. И завидовал ему неистребимой классовой завистью…
*
Так же равнодушно, как он ел, Саша воспринял предложение устроить у него дома вечеринку.
«Твоя квартира подлежит реквизиции. В честь окончания курса, — заявил со смешком Генка. — Со всем имуществом и удобствами».
«Как хотите, — пожал он узкими, как у подростка, плечами.- Хотите — у меня, хотите — не у меня…»
И уткнулся в свою книжку. Он вечно что-нибудь читал не по программе. И вообще — был похож на ребёнка-очкарика. Низкорослый, тщедушный, — на ходу ломался от худобы. Бледный, соломенноволосый — типичный питерский юноша с туберкулёзными задатками. Некрасов или Белинский…
Он и не скрывал, что хочет стать литературным критиком. Буду, говорит, работать в «Новом мире». С Лакшиным…
«Ты не понял, — втолковывал ему Генка. — Мы на всю ночь».
«На всю, так на всю. Мне всё равно…»
Кроме идиотских статей о литературе его ничего больше не интересовало.
«Мы с подружками будем. Три пары. А ты?»
«Что — я?» — поднял голову Саша.
«Ну, насчёт девушки?»
«Обо мне не беспокойтесь…»
«Ну — смотри, -протянул Генка, наш, по-нынешнему говоря, менеджер. — Чтоб потом без обид…»
*
Насчёт трёх пар Генка преувеличил: пар было всего две. Он с чернявой Наташкой и тусклый, меланхоличный Боря с красавицей Верой.
Боря первые два курса вообще не пил. Совсем. На третьем его угостил травкой сосед по общежитию вьетнамец Хо. Тощий такой шкет. Лицо жёлтое, как у желтушного больного.
Этот Хо забуревал от травы каждый вечер. Курил, лёжа в кровати, и созерцал чудесные сны. Как в бесплатном кинотеатре…
Боря попробовал и ничего не понял. Оделся, спустился в магазин. Вернулся с бутылкой водки и почти всю выпил. Сам. И забурился точь-в-точь, как Хо.
Так они и лежали: Борька, а рядом с ним Хо…
Теперь Борьку от стакана не оторвёшь…
А Саша — нет, он не пил совсем. Мы поддали, потом ещё. Боря и Генка танцевали со своими девушками, а я сидел с Сашкой за столом и наливался алкоголем. С девушкой у меня ничего не вышло. Она, конечно, была у меня, — девушка, — но её как бы и не было…
*
Поначалу я принял её за дуру. На лекциях она пристраивалась рядом, и смеялась каждому моему слову. Я шепчу ей: наша зарубежница (пожилая тётка с падающим с головы шиньоном) похожа на Клару Газуль.
Она клюёт носом стол и хохочет. Тихо, чтобы «Газуль» не услышала…
Как тебя, спрашиваю, звать, Филимонова?
Я не Филимонова, я — «Агриппина».
Тогда, говорю, я — император Нерон.
Она прикрыла рот рукой и снова прыснула.
А вообще, говорит, ты почти угадал. Мне с тобой хорошо, ты смешной.
Смешной — сказано в обиду?
Ну что ты! Просто с тобой весело…
Рот у неё был большой, губы она красила чёрной помадой, и в постели казалось, что я целую вампиршу.
Постель у нас была одна, больше она не захотела. На все мои предложения отвечала отказом: ты банален, я в тебе разочаровалась. Тебе от меня нужно только это.
А что еще я могу от тебя получить? Остальное мне дают бурса и друзья. Ты в этом слабовата, не твоя стихия.
Но она и слушать не захотела.
Пока, говорит, не научишься видеть во мне человека, постели не будет. И на приглашение отметить окончание учебного года ответила отказом.
Уговаривал я её до последнего: не годится мужику отмечать праздник одному. Так и спиться можно..
… Бесполезно. Упёрлась, как лошадь на лестнице.
Когда Генка и Борис уединились с подружками в Сашкиной спальне, я вышел в прихожую.
Алло, это Агриппина?
Какая ещё Агриппина, возмутился мужской голос.
Мне Филимонова нужна.
А кто ты такой? Звонишь среди ночи…Света подойти не может, она спит. Вали отсюда…
Обиду я запил рюмкой водки, потом ещё…
Сашка, похрустев салатиком, слонялся по квартире. Перемотал ленту магнитофона, лёг на диван и снова уткнулся в книжку. Жил он среди нашего бардака какой-то своей жизнью. Жизнью странной, не от мира сего… Так, наверное, и нужно. Но я так не могу. Не могу отключиться от жизни. А Сашка в неё и не включался…
Ушёл в кухню, заварил себе чай…
Когда в пятом часу утра опухшие и протрезвевшие гости стали собираться, вежливо подавал им в прихожей вещи.
Стояла пора белых ночей. Под утро стало холодно, девушки накидывали плащики, ребята натягивали куртки. Из прихожей доносился топот, сдавленный смех и пыхтенье.
Я курил, глядя в окно на занимавшееся утро.
Какие они шумные, — подошёл Саша, когда щёлкнул дверной замок, и стало тихо. — Шумят, как будто решают мировые проблемы. А в сущности, проблема у всех одна: как жить.
Ты думаешь, это решается?
Нет ничего невозможного. Жизнь это уравнение. С несколькими неизвестными. Подключай логику, и всё получится.
Не уверен…
А ты попробуй. Мы боимся эксперимента. Или — что гораздо вероятнее — неожиданного результата…. Вы мне нравитесь, Витя (он всем в группе «выкал», как гимназист). Вы умны и чутки. Я же вижу. Мне много не надо, чтобы понять… Я хотел бы стать вашим другом…
Я ответил ему отказом. Холодно и резко, даже не повернув головы. В уме у меня была одна «Агриппина». Я её любил при всём презрении к ней, и это было ужасно…
*
Через неделю Саша уехал в Херсон. Все эти семь дней мы не смотрели друг на друга. Он — от стыда за опрометчиво сделанное предложение, я — из чувства враждебности, какое испытывают люди к не таким, как они. Мы сдавали в библиотеку учебники, подписывали в деканате, профкоме и у коменданта общежития «бегунки», и все эти унылые процедуры, похожие на списание моряка с корабля, не оставляли места для размышлений. Когда все разъехались, и я остался один, каждый вечер я засыпал в опустевшем общежитии на раскладушке в углу огромной комнаты, куда меня переселили из-за начавшегося ремонта. В окне я видел клочок белого северного неба, пустого и безрадостного, как моя душа.
«Агриппина» уехала в свою Сортавалу. Перед отъездом мы даже не попрощались. Я понял, что мне нужно чем-то себя занять, чтобы не сдохнуть от тоски. Когда меня любят, я безразличен и высокомерен. Но стоит мне полюбить, как я становлюсь сумасшедшим. Умирающим сумасшедшим. Мне кажется, что так, как я, не любит женщину никто…
*
Уезжать на каникулы домой, в Курск, мне не хотелось. Да и в Питере оставаться, честно говоря, тоже…
Утром меня разбудила дежурная вахтёрша.
Вставай, тебе телеграмма.
«Прилетаю завтра рейсом Херсона Саша»…
Микрофон щёлкнул, захрипел и голос дикторши произнёс длинную фразу. Почему-то меня обеспокоившую.
Похоже, мой рейс, — подумал я. И вышел на галерею.
В зале для регистрации толпился народ и все чего-то ждали.
Я спустился вниз и побрёл в багажное отделение. Так или иначе он сюда придёт, — подумал я. — За чемоданом. Или за сумкой… с чем он там прилетает…
И когда снова захрипел, заговорил голос дежурного по аэровокзалу, я сообразил, что никто в багажном отделении с линией безостановочно работающего конвейера уже не появится . Ни за чемоданом, ни за дорожной сумкой. И человек, пославший вчера в мой адрес срочную телеграмму, стал мертвым куском бледного питерского неба, — неба без звёзд и облаков. Без луны и солнца. Чем-то нематериальным и безжалостным, как Сашины инвективы о жизни…
Сашин самолёт загорелся в воздухе и упал за сорок минут до посадки. Причины авиакатастрофы, как сообщила девушка в униформе, обнародуют позже, когда закончит работу комиссия по расследованию. И сообщат родственникам…
Вы родственник? Нет? Тогда вам нужно написать заявление и уведомить о причинах. Иначе вас не поймут.
Меня и так никто не понимает, — хотел возразить я.
А потом подумал, что с моей стороны это было бы чересчур смело…