НА «СЕРГЕЕВА 10»
На меня накатила жестокая летняя полночь.
Кто-то смотрит в окно, кто-то разные песни поёт.
Вот я снова один, и никто не придёт мне на помощь…
На «Сергеева 10» сегодня никто не живёт…
Две минуты назад вдаль умчался последний автобус.
Врут, что легче тому, кто на раз нити прошлого рвёт.
На меня косо смотрит какой-то нетрезвый оболтус…
На «Сергеева 10» сегодня никто не живёт.
Вновь иду по протоптанной милой дорожке,
Где гуляли вдвоём мы, и птицы нас звали в полёт.
Ну вернись на чуть-чуть, ну вернись хоть ещё на немножко…
На «Сергеева 10» сегодня никто не живёт.
На «Сергеева 10» сегодня задёрнуты шторы,
И забыт на шкафу незаконченный твой натюрморт,
И закрыто окно, что манило меня, словно вора…
На «Сергеева 10» сегодня никто не живёт.
Эй, таксист, дам на лапу – ну сколько захочешь,
Ты лишь только домчи, на полкорпуса выйди вперёд!
Но качает старик головой: «Не судьба, мой хороший»…
На «Сергеева 10» сегодня никто не живёт.
А потом? А потом перекрасили стены
И сменили таблички. Был август. Светлел небосвод.
Начиналось другое кино, но как часто я слышу рефреном:
На «Сергеева 10» сегодня никто не живёт.
КОНЕЦ ЛЕТА
В тридевятом царстве
По дороге мячик,
Детскою рукою
Пущенный, вдаль скачет.
И бежит вприпрыжку
За игрушкой мальчик,
Но догнать не может,
От досады плачет.
Как нулей монете,
Не хватает лета!
Солнечной дороги
В чьих-то рваных кедах.
Городского пляжа
С загорелым брюхом,
И навозной кучи,
Где роятся мухи.
Колокольни старой,
Без креста стоящей,
Пьяниц, беспробудно
Под кустами спящих,
Цокающих нежно
Ножек по асфальту.
И лесной прохлады.
И людского гвалта.
Всех друзей старинных,
Заплутавших где-то…
И мычит корова:
«Не хватает лета!»
АВГУСТ 2001
Пьяная душа кричала в сломанный телефон:
— Когда? Через жизнь? – Очередь в целый перрон.
За это время можно переплыть Дунай, взойти на Голгофу…
Я, кажется, снова сбился со счёта номера.
Клаксоны длинных гудков
Будят закрытые двери.
Молчание. Вечность. Я вязну
Во вьюге электрометели:
«Привет», «ха-ха», «твою мать»,
«сто тысяч», «нет-нет», «я беременна»…
И что-то ещё про липовый мёд,
Нервное, нежное, гневное,
Примитивное и неповторимое.
Прямая соединяет в любой своей форме,
Но также в любой своей форме может разъединять.
Это сказал Архимед, а может какой-то алхимик, который…
-Алло! Наконец-то! Да ну! Перестань!
Это душа, возвращённая к жизни
Нашатырём и портвейном,
Снова кричит: «Я люблю тебя!»
Сквозь прокуренную гортань.
А старина Джек покуривает у камина трубочку,
Радуясь уюту построенного дома.
Ему скучновато и в то же время тепло и как-то радостно.
Он говорит: «Ну и что?» И потягивает эль.
Расстояние-финка бьёт под рёбра.
Душит телефонный провод.
Пальцы ломаются в диске.
Тяжёлая старомодная трубка
Разбила ушные раковины.
— Браво! – хрипит сломанный телефон. –
Ты ещё держишься? Ты ещё не понял, что всё это
Шалости старого Джека? Мо-ло-дец!
— Какой там Джек? – кричу в исступлении, —
Я просто ошибся номером
Или сошёл с ума?!
Свифт перелистывает страницу поваренной книги.
Вдрызг разбивается упавший на пол проклятый телефон.
Катятся какие-то диски и шестерёнки…
Вспыхнул, как сено, сказочный дом.
Срок отбыла девица, которая в тёмном чулане томится,
Её утащил в Зазеркалье какой-то хохочущий гном…
Яркий огонь поленьев – голубой огонь поленьев – красные головни –
синие угли – мерцание – темнота – зола,
В ней тепло и ничто. Замолчал камертон.
А пьяная от любви и счастья душа
Всё кричала в сломанный телефон.
***
Пустынна сумрачная полоса дороги.
Тени прохожих, дома, колокольню
Свет фонарей вырывает невольно
Из мрака, полного неизвестностей многих.
В небе облаков мутная пена.
Холодно, тихо, пусто и больно.
Свет фонарей гаснет невольно,
И ты остаёшься одна во Вселенной.
Это как сон в преддверии смерти:
Ты чувствуешь, как из безмолвных зданий
Движутся батальоны странных созданий,
С которыми лучше не встречаться, поверь мне.
Это твои немые творенья,
Которые ты лелеешь, ласкаешь,
Которых боишься, потому что знаешь,
Что они стали твоей тенью.
И вдруг раздаётся взрыв безмолвный.
Тебя разрывают потоки света –
Миллиарды зеркальных мерцающих клеток,
И ты очарована вольно-невольно.
Сверху какое-то бесстыжее чудо,
Свесившись из грязной облачной пены,
Прекрасное, как нагая Елена,
Бьёт в тебя взглядом, как сонмы орудий.
Это и есть Луна, которая
Сбивает корабли с намеченных курсов,
Заставляет бежать из тюрьмы и из бурсы,
Нежно пальцами за душу трогая.
И нет больше окон, дороги, стен –
Есть только жёлтое кошачье око,
Которое вдруг для тебя одиноко
Поёт в эту полночь, как души сирен.
А ты всё стоишь, не в силах войти
В глаз цвета золотого гроша,
Бедная, мятущаяся, несчастливая душа,
Сбитая напрочь с земного пути.
АУТОДАФЕ
Хочу остаться рубцом,
Хочу застыть фотографией,
Хочу быть тёмным пятном
В твоей неплохой биографии.
Хочу, чтобы был июль –
Хмельной, сумасшедший, бешеный.
Хочу, чтобы грохот бурь
И чувства земные, грешные.
Хочу, чтобы грелся мозг
Мерцаньями сигаретными.
Хочу, чтобы плакал воск
И падали слёзы лентами.
Хочу, чтобы жил подъезд
Словами, мечтами, клятвами.
Хочу, чтобы ткань чудес
Дырявили губы жадные.
Хочу, чтобы рвалась нить
Безжалостно и неистово.
Я буду тебя любить,
А письма из книжек списывать.
Хочу остаться рубцом.
Хочу застыть фотографией.
Хочу быть тёмным пятном
В твоей неплохой биографии.
КОЛОКОЛЬНЯ
Забыт равнодушной Москвой,
Пожары далёкие помня,
Стоит в окруженье церквей
Мой северный брат – колокольня.
На голову выше домов
Крестом упирается в небо.
Он там, где кончается быль
И где начинается небыль.
Я часто вхожу в его дверь
И трогаю белые кости,
А он всё стоит и молчит
Таинственным каменным гостем.
Бьёт колокол. В этот момент
Я думаю думы благие.
А брат-колокольня крестит
В душе православной России.
***
Мне не хватает пространства листа,
Чтобы сказать, как до боли похожи
Тысячи судеб на грани поста,
Тиснутых на человеческой коже;
Чтобы понять, как ломается мир:
Громы гремят, и беснуются ветры,
Чтобы услышать терцины всех лир
Сквозь города, поезда, километры,
Чтобы почувствовать, как человек
Твёрдо кивает на двери пороку,
Чтобы узнать: исцеляя калек,
Разум спасёт всех людей одиноких.
***
Раз фонарщик зажёг
Свет,
Значит, снова пора
В путь.
Положить в чемодан
Хлеб,
Положить в кошелёк
Рубль…
И отправиться прочь,
Прочь,
В города вековых
Бурь,
Чтоб войти в балаган –
Ночь,
Чтоб ты был поутру
Хмур.
И пойдут поезда
Года.
И немые дома,
Снега.
И родные глаза –
Слеза.
И озёрная гладь –
Вода.
Голоса, имена,
Взгляд.
И прощальный ответ:
«Нет!»
И отчаянный крик:
«Стой!
Ты ничей, ты ничей –
Мой!»
Раз фонарщик зажёг
Свет,
Я оставлю тебя
Здесь.
Это кажется так,
Да,
Что разлука пустяк,
Но
Я, конечно, вернусь –
Жди!
Через тысячу сто
Лет,
Чтоб обнять тебя вновь
Так,
Будто смерти совсем
Нет.
Я умоюсь водой –
Ах!
И напьюсь в кабаке
В дым.
И мы будем с тобой
В масть.
Мы забудем, где наш
Двор…
Но ты вздрогнула вдруг –
Вновь
Мой фонарщик зажёг
Свет…
И ты слышишь вдали
Стук
Поездов, где меня
Нет.
***
Февральской ночью в сиреневом гульбище
Сон, как игла ползёт по позвоночнику,
Как будто я в изодранном рубище
Ползу к твоей груди – верблюжьему источнику.
БИОГРАФИЯ
Сапоги мои скрип да скрип, топ-топ.
Мне семнадцать, и я собрался учиться.
По ночам везде отключают свет,
И совсем не радуют футболисты.
Раньше были ещё: отец
(Он читал «ГУЛАГ» в полутёмной кухне.
Всё твердил: «Мы ж видели, подлецы!»),
Мама Нина – с Есениным, Блоком, Кюхлей…
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря.
Мне за двадцать, и я учусь на филфаке.
Тот же рост, те же волосы, но темнее глаза,
Левый клык обломан в жестокой драке.
Я вгрызаюсь в ночные акценты строк.
Днём работаю, а учусь заочно.
В голове смешался «Последний срок»
С башлачёвской россыпью кровоточий…
Вновь как струны поют тополя весной.
Я чуть старше. Ищущий (аспирантус).
И среди романтики всей блатной
Себя чувствую, как Мигель Сервантес,
А вернее, его знаменитый тип,
Воплощённый с Санчо и Росинантом
В Ренессансе, который нам всем открыл
Описавший ад и другое – Данте…
Настоящее. И всё чаще череп отца
Мне мерещится. Что уж тут попишешь,
Если брёвна судорога свела
И у дома совсем прохудилась крыша?
И чем дальше читаю «Архипелаг»
На отцовском месте в сумрачной кухне,
Тем мне ближе мама, что умерла…
Скрип да скрип с Есениным, Блоком, Кюхлей.