А по ночам Алеша им всем желал смерти. Он представлял, что зайдет завтра в класс, держа пистолеты в обеих руках, подобно героям дешевых американских блокбастеров, и начнет стрелять без разбора и сострадания, воздавая обидчикам сторицей за все унижения, что он претерпел от них за последние годы. Он видел себя супергероем способным одною силою мысли перемещать огромные тяжести, швыряя их в одноклассников, и свободно парить над землей, бросаясь на них, словно кошка. А порой Алеша просто воображал, будто он каратист, непобедимый Брюс Ли, владевший смертельным ударом.
Эти видения были настолько реалистичными, а фантазия его такой яр-кой, что зачастую Алеша начинал верить собственной выдумке, будто все воображенное им случалось по-настоящему, и потому, просыпаясь на сле-дующий день, он долгое время не мог отличить реальность от лжи, явь от фантазии. Он задавался вопросом: «Неужели теперь он свободен от постоянных издевок ровесников? Неужели теперь его начнут уважать, приглашать в походы к заброшенным стройкам, делиться секретами?»
В такие минуты он был счастлив как никогда в своей жизни. Его грудь расширялась от этого чувства, становилась воздушной и легкой как шарик, резиновый шарик, наполненный гелием, который стоит лишь отпустить и он полетит высоко-высоко, до самого дальнего неба, гонимый одной лишь беспечной прихотью ветра.
Однако Алешина радость длилась недолго. Спустя какое-то время все вновь возвращалось на место: реальность опять становилась реальностью, вымысел – вымыслом. Словно коснувшись иголки, резиновый шарик Алеши неожиданно лопался, и он возвращался с высоты своих грез обратно на бренную землю, удрученный тяжелой повинностью приготовляться к собственной казни – именно так он оценивал те ежедневные действия, что предваряли занятия в школе. Нет, Алеша не умывался, не завтракал, не надевал рубашку и брюки, что доставала ему по утрам мама из шкафа. Вместо этих обыденных действий он совершал торжественный ритуал, полный высшего смысла. Он окроплял себя святою водой, ел последний обед приговоренного к смерти, примерял тюремную робу, которую уже не суждено ему было снять в этой жизни. И в конце всех страданий его дожидалась зеленая миля, так называл он подобно героям любимого фильма свои две тысячи триста шагов долгой дороги от дома до школы.
Эта дорога, которую он проходил снова и снова, каждый день заново, слагаясь в один большой путь длиной в бесконечность, порой казалась ему невыносимой. Она слепо вела его от одних мучений к другим. Здесь он впервые получил трепку, услышал множество шуток в свой адрес, претерпел столько зла и обиды, что их бы вдоволь хватило на несколько жизней вперед, и конца и края несчастьям все не было.
Не было их и сегодня, когда подойдя к самой школе, Алеша вдруг по-встречался с тремя своими самыми лютыми неприятелями, отличавшимися наибольшей жестокостью и коварством.
– Эй, толстозадый, – приметив его издалека, закричали ему одноклассники, когда он подходил к крыльцу школы. – На тебе же брюки скоро порвутся, сходи наконец по большому.
– Да он просто боится идти. Вдруг уже слишком поздно.
– Не робей, толстозадый. Если что, мы всегда тебя выручим, – засмея-лись они.
– А давайте проводим его, поможем приятелю, – вдруг предложил самый вредный обидчик: рябой, низкорослый парнишка в потертой во многих местах кожаной куртке и обесцвеченных временем спортивных трико.
– Давайте! – согласились с ним двое других. Один долговязый, темноволосый мальчишка в джинсовой куртке и второй посветлее в клетчатой кофте и черной, облупившейся кепке из дерматина.
В следующий миг они подбежали к нему и, окружив со всех сторон, начали громко кричать и улюлюкать, хватая его за рукава фланелевой куртки и дипломат, в котором у него находились учебники. Они куда-то тянули Алешу, поощряя его пинками и подзатыльниками, от которых он вскоре лишался способности мыслить и что-либо чувствовать за исключением боли. Только одно имело значение: откуда последуют очередные удары и насколько сильными они будут. Стараясь предвосхитить тумаки, Алеша закрывал руками то место, которое по его разумению вероятней всего нуждалось в защите, но каждый раз ошибался, получая удары туда, где не ожидал их совсем. В конечном счете, он просто сжался всем телом, прикрывшись руками словно щитом, исповедуя тактику черепахи, которая впрочем была для него бесполезной – спина и ноги все равно оставались открытыми, становясь отличной мишенью для неприятеля, своего рода спортивным снарядом по отработке рукопашных приемов.
Наконец-то невдалеке замаячил мусорный бак, переполненный кучей пакетов с отходами, от которых разило тяжелым удушливым смрадом. Волна отвращения заполнила душу Алеши, но помешать страшным замыслам против себя он не мог. Его воля сломилась, будто подточенный старостью дом, где на каждом шагу скрипят половицы и кровля так прохудилась, что в дождь по замшелым стенам сбегают ручьи. Он был не в силах заставить себя дать им сдачи и причиной того, как было можно подумать, являлся не только лишь страх поражения и возможной расплаты за бунт, но в первую очередь обыкновенного рода привычка, покорность перед собственной участью, что возникла в нем под действием каждодневных гонений.
Он лишь попытался схватиться за изгородь, шедшую вокруг школы железною сеткой, надеясь нарушить планы противников, но они оказались гораздо сильнее его и настойчивей. Ударив Алешу несколько раз по рукам, вцепившимся в раму забора, они толкнули его с такой злостью, что, не удержавшись, он свалился на землю, прикрытую желтыми листьями.
Затем они завладели его дипломатом, выпавшим из Алешиных рук во время борьбы, и стали играться им, бросая друг другу как мячик, призывая хозяина силой вернуть свою собственность или хотя бы разжалобить их плаксивыми просьбами.
– Верните мой дипломат, – закричал Алеша грабителям.
– Верните мой дипломат, – передразнил его конопатый мальчишка. – Либо ты искупаешься в мусорке, либо прощайся с портфелем, задротышь. Торопись, у тебя всего две секунды.
В это мгновение раздался далекий звонок, приглушенный стенами школы, служивший ученикам сигналом идти на уроки, который Алеша воспринял не иначе как чудом, спасением свыше.
– Блин, слишком поздно, – воскликнул конопатый мальчишка.
– Ладно, оставь, – сказал ему долговязый приятель. – Он все равно после школы покойник. – И злорадно взглянул на Алешу. – Ты меня слышал, придурок? Сегодня после уроков тебя кое-кто встретит.
– Ага, – сказал третий парнишка. – Так что лучше молись.
И они, смеясь, убежали, предварительно бросив захваченный ими тро-фей в помойную кучу, жалея только о том, что теперь им не выпадет случая насладиться воочию предстоящей картиной чужого позора.
Однако позубоскалить по этому поводу, изрядно прикрасив события учиненной расправы, они сочли своим долгом, отомстив тем самым Алеше за испорченное им представление. Стоило только войти ему в класс, как все тот же час зажали носы, демонстрируя этим свое отвращение, как будто бы кто-то вдруг предложил им съесть протухшую рыбу. Одни отворачивались от Алеши, делая возмущенные рожицы, или махали руками перед лицом, силясь развеять невыносимые запахи. Других же больше заботило, чтобы Алеша не сел рядом с ними, занимая свободные стулья портфелями или пакетами со сменною обувью. Но нахальней всего вели себя задние парты, где в числе прочих сидели те самые трое мальчишек, развалившись на стульях, точно солдаты победоносного войска в захваченном доме противника. Увидев Алешу, они буквально прыснули смехом, повалившись под парты, так что учителю даже пришлось повысить свой голос, чтобы они успокоились, пригрозив им вызвать в школу родителей.
– Светлана Петровна, откройте, пожалуйста, окна пошире, – попросил щербатый парнишка учителя, еще совсем молодую, красивую женщину, которую все очень любили за молодость и доброту. – Здесь же теперь невозможно дышать.
– Успокойся, Марьясов! – сказала она. – И ты Игнатюк и Сафьянов. Делаю вам последнее китайское предупреждение. – И она обернулась к Алеше. – А ты садись скорее за парту и доставай свой учебник.
– Хорошо, Светлана Петровна, – ответил Алеша. Пройдя в самый дальний конец помещения, он уселся в темном углу возле шкафа с цветами за единственный свободный стол в классе.
С этой минуты для него как обычно начиналось время томительного ожидания; время тоски и постоянного страха, который он ощущал по всякому поводу, боясь даже сдвинуться с места, привлечь к себе лишние взгляды. Каждый миг был наполнен мучительным предощущением опасности, которой было нельзя избежать, а лишь покорно предчувствовать и страшиться. На уроках эта опасность выражалась обыкновенно в плевках мятой бумагой из гелиевых ручек, которая, несмотря на всю безболезненность этой забавы, была весьма неприятна Алеше, представляясь ему временами истинной пыткой, подобной древней пытке водой, как говорят, приводившей осужденных к помешательству. На переменах же опасность была многоликой и гораздо более непредсказуемой. Она ожидала Алешу в столовой, где у него без труда могли отобрать его завтрак, что считалось среди одноклассников делом почетным и добродетельным, совершенным во благо Алеше; она таилась под лестницей, скрывалась за каждою дверью, за каждою встречной улыбкой, принимала формы насмешки и пренебрежения. Это было хождение по мукам, беспросветная жизнь, все надежды которой сводились к одной спасительной мысли что уроки не вечны и, в конце концов, когда-нибудь все же закончатся.
Единственной Алешиной радостью посреди всеобщего школьного ада была одноклассница Ира, о которой он почему-то думал теперь постоянно, ощущая ее в своем сердце, точно она была его неотъемлемой частью. Причем частью настолько реальной и неизбывной, что Алеше порою казалось, что Ира одновременно живет в двух мирах: в мире вещественном и идеальном, в пристанище снов и иллюзий, и в отличие от первой несовершенной действительности в этой последней она принадлежала только ему. Принадлежала, как может принадлежать человеку лишь прекрасная музыка, вне пространства и времени, вне материальной условности, которая, делясь с человеком своей красотой, не умаляется, оставаясь как прежде всесильной.
Эта любовь была безнадежной. Иру явно стесняло внимание Алеши, однако он был все же счастлив в любви. Он не понимал еще того неопределенного зова желания, что только лишь в нем пробуждался, и потому находил смысл любви в даруемых ею невинных печалях и радостях, наслаждение которыми нисколько не омрачалось причиняемыми этой любовью страданиями. Когда он встречался с Ирою взглядом, его будто пронзало молнийной стрелой, стрелой восхищения, восторга и радости, а сама Ира казалась не девушкой вовсе, но ангелом, принявшим облик земного создания с мраморно-белою кожей и золотистыми кудрями, такими густыми и гладкими, что к ним нестерпимо хотелось притронуться.
Увы, как всякий влюбленный, Алеша не был оригинален в своей любви, видя в Ире лишь одно совершенство, неизменно прощая ей ту нелюбовь, что она к нему проявляла, позволяя себе в обращении с ним лишь тактичную вежливость, в крайнем случае сдержанный флирт.
В основном же она презирала Алешу, презирала столь явно, что не заметить того был способен только влюбленный, причем влюбленный впервые, когда человек всецело живет во власти иллюзий и самообмана. Чего, например, только стоил тот факт, что неделю назад она наотрез отказалась принять свою ручку обратно, которую Алеша попросил у нее на уроке, надеясь найти лишний повод для разговора. По всегдашней своей недогадливости он посчитал этот жест проявлением верной симпатии или во всяком случае участия. Ему не пришла даже в голову мысль, что Ира просто побрезгала прикоснуться к своей ручке опять, после Алеши, ведь она, несомненно, теперь была потной и липкой, а ее колпачок был изжеван.
Неоднократно Ира просила Алешу оставить ее, говоря ему прямо, что его внимание ей в тягость, но он и не думал ей подчиниться, даже и не вос-принимая ее просьбу всерьез. Да и как бы он смог это сделать, ведь счастье всей его жизни всецело зависело только от Иры, от того получится или нет перекинуться с ней на перемене хотя бы парою слов, сделать ей комплимент относительно нового платья, помочь в решении контрольной по алгебре.
И сегодня Алеша был навязчив как никогда. Ему было стыдно пред Ирой за утренний случай с мусорным баком, о котором она, конечно, узнала и могла представить теперь невероятные мерзости, что казалось Алеше чуть ли не самым страшным несчастьем на свете. И так как ему неизвестны были те слухи, что распустили про него одноклассники, он терялся в догадках, одна ужасней другой, холодея при одной только мысли, что Ира навечно теперь им потеряна. Он искал малейшей возможности встретиться с ней, хватаясь за каждый предлог, который ему представлялся, каким бы он ни был смешным и надуманным, начиная с вопросов о домашней работе на завтра и кончая совершенно глупыми, идиотскими шутками, на которые он в этот день был необычайно находчив. В конце концов, так и не достигнув никаких результатов, ничего не выяснив и ни в чем не убедившись, он лишь вызвал вновь раздражение Иры и так не шедшую ей злую вспыльчивость, которую все же Алеша лю-бил и оправдывал, как оправдывал все в этой девушке.
На последнем уроке он отчаялся окончательно. Как назло именно этот последний, уже предвещавший спасение урок выдался самым мучительным, самым кошмарным за день. Утомленные долгим, безнадежно скучным сидением за партами Алешины одноклассники только искали возможность занять чем-то время, лишь бы не слушать учителя, объяснявшего какую-то тему по органической химии. Они выжидали момента, когда древняя, иссохшая словно мумия преподавательница отлучалась в лабораторию за колбами и пузырьками необходимыми ей для проведения опытов, и обрушивались на Алешу настоящим шквалом из скомканных тетрадных листов, карандашей и линеек, в короткое время покрывшими пол вокруг его стула кучею хлама.
Вдобавок ко всем его злоключениям, кто-то пустил по рядам карикатурный рисунок, на котором изображался невероятно толстый, чумазый Алеша с блаженным от счастья лицом, копавшийся в мусорном баке. Разумеется, этот рисунок попал в руки к Ире, которая не только внимательно его осмотрела, но – и Алеша готов был в этом поклясться – слегка улыбнулась при этом, что-то шепнув соседке по парте.
Из школы Алеша возвращался в подавленных чувствах. Он был так жалок и одинок, что почти ненавидел себя, почти презирал. Вне всяких сомнений, он был недостоин того чтобы Ира его полюбила, оставалось лишь удивляться тому, как он мог мечтать о ней раньше.
– Эй, приятель, ты куда-то собрался, или нам показалось? – прервал Алешины мысли чей-то недоброжелательный окрик.
Алеша поднял глаза. Возле ржавого металлического гаража в вызывающих позах стояли какие-то незнакомые парни, а чуть поодаль от них виднелось два мотоцикла с висевшими на рулях касками. Только сейчас Алеша вспомнил утреннее предупреждение своих одноклассников, которое он напрочь забыл после всех минувших событий этого дня.
– Ну-ка поди сюда, жирный. Поговорим, – сказал ему один из парней. Он был немного старше Алеши, но казался ему совсем взрослым. Он держал в руках связку ключей, перебирая их словно четки.
– А что случилось? – испугался Алеша.
– Поди сюда, говорят. Потолковать с тобой нужно.
Осмотревшись по сторонам, Алеша неохотно подошел к парню. Помощи ждать было неоткуда. Местность вокруг представляла собою заброшенный старый завод неизвестного назначения, давно разворованный местной шпаной, и полуразрушенный временем гаражный массив.
– Стало быть это ты таскаешься за моей Иркой? – спросил его тот, громко чавкая резиновой жвачкой.
– За какой Иркой? – вопросом ответил Алеша.
– Да ладно. Мне все известно, – сказал ему парень и, оглядев его с ног до головы презрительным взглядом, так будто пред ним находился мерзкий слизняк, рассмеялся.
– Да уж, ничего не скажешь, завидный жених, – произнес он.
Его друзья, стоявшие неподалеку, одобрили шутку сдержанным смехом.
– Ладно, слушай сюда, – заговорил он поспешно, точно ему не терпелось скорее покончить с этой обязанностью, – объяснять буду один-единственный раз. Если она хотя бы еще только раз скажет, что ты ее достаешь, пенять будешь сам на себя. Ты меня понял?
Алеша казалось не слышал, что ему говорят. Он молча смотрел на со-перника, ощущая в себе неизвестное прежде ему чувство ревности. Почему-то за все это время ему так ни разу и не пришла в голову мысль, что у Иры может быть парень.
– Ну, так как? – спросил его тот, помахав перед глазами Алеши руками. – Твоя моя понимать или нет? Как там по-вашему будет: «Есть мой повелитель. Преклоняюсь пред волей, Нерзула».
– Вот ты гонишь, Витек, – сказал ему один из приятелей, сидевший на корточках. – Поехали! Полчаса уже здесь торчим, лишь бы только встретиться с этим ушлепком.
И он сплюнул на землю, широко расставив колени по сторонам.
Остальные двое приятелей неторопливо курили, прислонившись к от-крытым воротам металлического гаража, и с задумчивым видом смотрели на горизонт. Один из них тоскливо пинал согнутой в колене ногой железные стены, словно давая кому-то тайный сигнал о спасении.
– В общем, надеюсь, ты понятливый орк, – сказал Витя Алеше, потрепав его по волосам, – и больше мы не вернемся к этой беседе. Сам, наверное, понимаешь, желание дамы закон! – произнес он и вдруг ни с того ни с сего схватил Алешу за пузо.
– А все-таки мозоль у тебя феноменальная! – с неожиданным восхище-нием сказал он. – Ты, поди, с ней как в танке, а? Все тебе по боку. – И он запрыгал возле Алеши, боксуясь с его животом как с боксерскою грушей.
– Да оставь ты его, – сказал, сидевший на корточках парень.
– Один момент господа! – произнес Витя, хоть и в шутку, но, тем не менее, довольно чувствительно колошматя Алешино брюхо. – Оскар обходит Мейвезера справа, удар, еще удар в корпус. Бог мой, он просто великолепен сегодня. Посмотрите, посмотрите на нашего мальчика! Он не оставляет противнику ни малейшего шанса.
При этих словах он ударил Алешу вдруг с такой силой, что тот рухнул на землю словно подкошенный, схватившись руками за низ живота, конвульсивно хватая ртом воздух. Никогда еще в жизни он не испытывал такой боли, как будто бы сжавшей в железных тисках его внутренности.
– Давай пять, дружище, – послышались будто издалека возгласы весе-лых парней.
– Ну, как я мужик, а? Мужик? – кричал всех громче Ирин бой-френд.
– Ты просто космический воин, приятель.
– Бесшумный убийца.
– Асассин, – звучали все новые прозвища.
Потом надсадно взревели движки мотоциклов, заглушая все голоса, и через мгновение грозное воинство супергероев скрылось из виду. Алеша остался один. Он лежал на земле, явственно чувствуя запахи прелой листвы и осеннего влажного воздуха.
– Яблоко хочешь? – вдруг услышал Алеша кроткий девичий голос.
Он вздрогнул и, обернувшись, увидел рядом с собой одноклассницу Юлю, стоявшую прямо над ним неподвижной тенью. Она была такой ма-ленькой, такой робкой, что Алеша даже не слышал момента, когда она подошла. Девушка стояла, будто боясь шелохнуться, и, округлив свои большие, невообразимо живые глаза, в которых подобно чистому зеркалу читались все ее чувства, с какой-то безмолвной надеждой смотрела на мальчика.
– Опять ты? – спросил грубо Алеша, вставая с земли.
– Я принесла тебе яблоко. Хочешь? – сказала она, снимая с плеч розовый ранец, где, вероятно, она и хранила Алешино яблоко.
– Спасибо, я не хочу, – произнес он.
Юля, услышав отказ, так и замерла с ранцем в руках.
Однако ее замешательство было недолгим. Пока Алеша тщательно, но безуспешно стряхивал с себя грязные листья, прилипшие к брюкам и куртке, она поставила ранец на землю и, расстегнув один из кармашков, достала большое ярко-красное яблоко, протянув его сердитому парню.
– Ну, попробуй же, – умоляюще сказала она.
– Да отвяжись ты уже наконец со своим яблоком! – крикнул Алеша и ударил ее по руке. Подарок выпал из Юлиных рук и покатился по лужам, задорно подпрыгивая и кувыркаясь на кочках.
– Зачем же ты так? – чуть было не плача, воскликнула Юля.
– Ну-ну, не вздумай только мне зарыдать, – ответил Алеша, мельком взглянув на нее.
Все в ней было ему ненавистно: и ее бледное как поганка лицо с вытянутым подбородком и длинные разноцветные юбки с мешковатыми кофтами, что она имела обыкновение носить, и, самое главное, ее ненужная жалость, казалось порою граничащая с откровенною глупостью.
– Ариведерчи, – сказал Юле Алеша и, как ни в чем не бывало, пошел в сторону дома, то и дело отряхиваясь, и поправляя одежду, как если б она ему жала в плечах.
Юля же долгое время еще провожала его неподвижным, растерянным взглядом, пока наконец-то Алеша не скрылся из виду.
