А по ночам Алеша им всем желал смерти. Он представлял, что зайдет завтра в класс, держа пистолеты в обеих руках, подобно героям дешевых американских блокбастеров, и начнет стрелять без разбора и сострадания, воздавая обидчикам сторицей за все унижения, что он претерпел от них за последние годы. Он видел себя супергероем способным одною силою мысли перемещать огромные тяжести, швыряя их в одноклассников, или свободно парить над землей, бросаясь на противника сверху из-под прикрытия облаков. А порой он просто видел себя каратистом, непобедимым Брюсом Ли, многократным чемпионом планеты, владевшим смертельным ударом.
Эти видения были настолько реалистичными, а фантазия его такой яркой, что зачастую Алеша даже начинал верить собственной выдумке, как будто все воображенное им случилось по-настоящему, и потому, просыпаясь на следующий день, он долгое время не мог отличить явь от фантазии. Он задавался вопросом: «Неужели теперь он свободен от постоянных нападок ровесников? Неужели теперь его будут бояться и уважать, приглашать в походы к заброшенным стройкам, делиться секретами?»
В такие минуты он был весел как никогда. Его грудь расширялась от этого чувства, становилась воздушной и легкой как шарик, резиновый шарик, наполненный гелием, который стоит лишь отпустить и он полетит высоко-высоко, до самого дальнего неба, гонимый одним только ветром, игривым и беззаботным.
Однако радость длилась недолго. Спустя какое-то время все вновь возвращалось на место: реальность опять становилась реальностью, вымысел – вымыслом. Будто коснувшись острой иголки, резиновый шарик Алеши вдруг лопался и он падал с высот своих грез на бренную землю, удрученный тяжелой повинностью приготовляться к собственной казни – именно так он оценивал те ежедневные действия, что предваряли занятия в школе. Нет, Алеша не умывался, не завтракал, не надевал рубашку и брюки, что мама ему доставала из шкафа каждое утро; он окроплял себя священной водой, ел последний обед приговоренного к смерти, примерял тюремную робу, что снимут с него на закате гробовщики. И в конце всех страданий его дожидалась зеленая миля, так называл он подобно героям любимого фильма две тысячи триста шагов своей дороги от дома до школы.
Эта дорога, которую он проходил снова и снова, каждый день заново, слагаясь в один большой путь длиной в тысячелетия, порой казалась ему бесконечной. Она слепо вела его от одних мучений к другим. Здесь он впервые получил трепку, услышал множество прозвищ и шуток в свой адрес, претерпел столько зла и обиды, что их бы вдоволь хватило на несколько жизней вперед, а конца и края несчастьям все не было. Зеленая миля все также его направляла стезею печали, словно в каком-то кошмарном сновиденье.
Причем последнее из унижений показалось Алеше самым болезненным, самым чувствительным.
– Эй, толстозадый, – приметив его издалека, закричали ему одноклассники, когда он подходил к крыльцу школы. – На тебе же брюки скоро порвутся, сходи наконец по большому.
– Да он просто боится идти. Вдруг уже слишком поздно.
– Не робей, толстозадый. Если что мы всегда тебя выручим, – засмеялись они.
– А давайте проводим его, поможем приятелю, – вдруг предложил самый вредный обидчик: рябой, низкорослый парнишка в потертой во многих местах кожаной куртке и обесцвеченных временем спортивных трико.
– Давайте! – согласились с ним двое других. Один долговязый, темноволосый мальчишка в джинсовой куртке и второй посветлее в клетчатой кофте и черной, облупившейся кепке из дерматина.
В следующий миг они подбежали к нему и, окружив со всех сторон, начали громко кричать и улюлюкать, хватая его за рукава фланелевой куртки и за дипломат, в котором у него находились учебники. Они куда-то тянули Алешу, поощряя его пинками и подзатыльниками, от которых он вскоре лишался способности мыслить и что-либо чувствовать за исключением боли. Только одно имело значение: откуда последуют очередные удары и насколько сильными они будут. Стараясь предвосхитить тумаки, Алеша закрывал руками то место, которое по его разумению вероятней всего нуждалось в защите, но каждый раз ошибался, получая удары туда, где не ожидал их совсем. В конечном счете, он просто сжался всем телом, прикрывшись руками словно щитом, исповедуя тактику черепахи, которая впрочем была для него бесполезной – спина и ноги все равно оставались открытыми, становясь отличной мишенью для неприятеля, своего рода спортивным снарядом по отработке рукопашных приемов.
Наконец-то невдалеке замаячил мусорный бак, переполненный кучей пакетов с отходами, от которых разило тяжелым удушливым смрадом. Волна отвращения заполнила душу Алеши, но помешать страшным замыслам против себя он не мог. Его воля сломилась, будто подточенный старостью дом, где на каждом шагу скрипят половицы и кровля так прохудилась, что в дождь по замшелым стенам сбегают ручьи. Он был не в силах заставить себя дать им сдачи и причиной того, как было можно подумать, являлся не только лишь страх поражения и возможной расплаты за бунт, но в первую очередь обыкновенного рода привычка, покорность перед собственной участью, что возникла в нем под действием каждодневных гонений.
Он лишь попытался схватиться за изгородь, шедшую вокруг школы железною сеткой, надеясь нарушить планы противников, но они оказались гораздо сильнее его и настойчивей. Ударив Алешу несколько раз по рукам, вцепившимся в раму забора, они толкнули его с такой злостью, что, не удержавшись, он свалился на землю, прикрытую желтыми листьями.
Затем они завладели его дипломатом, что выпал из Алешиных рук во время упорной борьбы и стали играться им, бросая друг другу как мячик, призывая хозяина силой вернуть свою собственность или хотя бы разжалобить их плаксивыми просьбами.
– Верните мой дипломат, – закричал Алеша грабителям.
– Верните мой дипломат, – передразнил его конопатый мальчишка. – Либо ты искупаешься в мусорке, либо прощайся с портфелем, задротыш. Торопись, у тебя всего две секунды.
В это мгновение раздался далекий звонок, приглушенный стенами школы, служивший ученикам сигналом идти на уроки, который Алеша воспринял не иначе как чудом, спасением свыше.
– Черт, не успели, – воскликнул конопатый мальчишка.
– Ладно, оставь, – сказал ему долговязый приятель. – Он все равно после школы покойник. – И злорадно взглянул на Алешу. – Ты слышал, придурок? Сегодня тебя кое-кто будет ждать.
– Ага, – сказал третий парнишка. – Так что можешь молиться.
И они убежали, бросив захваченный ими трофей в помойную кучу, предоставив Алеше возможность достать его самому, жалея только о том, что теперь им уже не выпадет случай насладиться воочию этой картиной чужого позора.
Однако позубоскалить по этому поводу, изрядно прикрасив события учиненной расправы, они сочли своим долгом, отомстив тем самым Алеше за испорченное им представление. Стоило только войти ему в класс, как все тот же час зажали носы, демонстрируя этим свое отвращение, как будто бы кто-то вдруг предложил им съесть протухшую рыбу. Одни отворачивались от Алеши, делая возмущенные рожицы или махали руками перед лицом, силясь развеять невыносимые запахи. Других же больше заботило, чтобы Алеша не сел рядом с ними, занимая свободные стулья портфелями или пакетами со сменною обувью. Но нахальней всего вели себя задние парты, где в числе прочих сидели те самые трое мальчишек, развалившись на стульях, точно солдаты победоносного войска в захваченном доме противника. Увидев Алешу, они буквально прыснули смехом, повалившись под парты и на подоконники, так что учителю даже пришлось повысить свой голос, чтобы они успокоились, пригрозив им вызвать в школу родителей.
– Светлана Петровна, откройте, пожалуйста, окна пошире, – попросил щербатый парнишка учителя, еще совсем молодую, красивую женщину, которую все очень любили за молодость и доброту, – здесь же теперь невозможно дышать.
– Успокойся, Марьясов, – сказала она. – И ты, Игнатюк и Сафьянов. Делаю последнее китайское предупреждение. Потом будет поздно. – И она повернулась к Алеше. – А ты садись скорее за парту и доставай свой учебник.
– Хорошо, Светлана Петровна, – ответил Алеша. Пройдя в самый дальний конец помещения, он уселся в темном углу возле шкафа с цветами за единственный свободный стол в классе.
С этой минуты для него как обычно начиналось время томительного ожидания; время тоски и постоянного страха, который он ощущал по всякому поводу, боясь даже сдвинуться с места, привлечь к себе лишние взгляды. Каждый миг был наполнен мучительным предощущением опасности, которой было нельзя избежать, а лишь покорно предчувствовать и страшиться. На уроках эта опасность выражалась обыкновенно в плевках мятой бумагой из гелиевых ручек, которая, несмотря на всю безболезненность этой забавы, была весьма неприятна Алеше, представляясь ему временами истинной пыткой, подобной древней пытке водой, как говорят, приводившей осужденных к помешательству. На переменах же опасность была многоликой и гораздо более непредсказуемой. Она ожидала Алешу в столовой, где у него без труда могли отобрать его завтрак, что считалось среди одноклассников делом почетным и добродетельным, совершенным во благо Алеше; она таилась под лестницей, скрывалась за каждою дверью, за каждой встречной улыбкой; принимала формы насмешки и пренебрежения. Это было хождение по мукам, беспросветная жизнь, все надежды которой сводились к одной спасительной мысли, что уроки не вечны и когда-нибудь все же закончатся и, стало быть, пытка его прекратится, пусть ненадолго, но он обретет долгожданный покой.
Единственной Алешиной радостью посреди всеобщего школьного ада была одноклассница Ира, о которой он почему-то думал теперь постоянно, ощущая ее в своем сердце, точно она была его неотъемлемой частью. Причем частью настолько реальной и неизбывной, что Алеше порою казалось, что Ира одновременно живет в двух мирах: в мире вещественном и идеальном, в пристанище снов и иллюзий, и в отличие от первой несовершенной действительности в этой последней она принадлежала только ему. Принадлежала как может принадлежать человеку лишь прекрасная музыка, вне пространства и времени, вне материальной условности, и, отдавая ему свою красоту без остатка, она оставалась как прежде всесильной и неисчерпанной.
Эта любовь была безнадежной. Иру явно стесняло внимание Алеши, однако, он был все же счастлив в любви. Он не понимал еще того неопределенного зова желания, что только лишь в нем пробуждалось, и потому находил смысл любви в даруемых ею заповедных печалях и радостях, наслаждение которыми нисколько не умалялось от причиняемых этой любовью страданий. Когда он встречался с Ирою взглядом, в его сердце словно вливалась нежнейшая патока, тотчас разливаясь по телу прохладным потоком добра, восхищения и счастья. В такие минуты Алеше казалось, будто от Иры исходит какой-то чарующий свет подобный сиянию ауры, и что она не девушка вовсе, но ангел, принявший облик земного создания с мраморно-белою кожей и золотистыми кудрями, такими густыми и гладкими, что к ним нестерпимо тянуло притронуться.
Да, он любил Иру восторженно, замечая в ней лишь совершенства, как будто она не имела пороков и недостатков, неизменно прощая ей ту нелюбовь, что она к нему проявляла, позволяя себе в обращении с ним лишь тактичную вежливость, в крайнем случае, сдержанный флирт. В основном же она презирала Алешу, презирала столь явно, что не заметить того был способен только влюбленный, и влюбленный впервые, когда человек всецело живет во власти иллюзий и самообмана. Чего, например, только стоило то обстоятельство, что неделю назад она наотрез отказалась принять свою ручку обратно, которую он попросил у нее на уроке, надеясь найти лишний повод для разговора. По всегдашней своей недогадливости, он посчитал этот жест проявлением симпатии или, во всяком случае, участия. Ему не пришла дажемысль, что Ира просто побрезгала прикоснуться после него к этой ручке, которая, несомненно, теперь была потной и липкой, с изжеванным колпачком.
А между тем, его счастье всецело зависело только от Иры, от того получится или нет ему перекинуться с ней парой слов или взглядов, сделать ей комплимент относительно нового платья, оказать помощь в решении контрольной по алгебре. Любая, казалось бы, мелочь приводила Алешу в восторг, живописуя пред ним прекрасную будущность, где исполнятся все его грезы, бывшие впрочем крайне невинными. Они почему-то всегда обрывались в тот самый важный момент, когда, гуляя с ней в парке, он наконец-то решался взять ее руку, словно это рукопожатие было высшей лаской любви и после него уже ничего нельзя было ждать в отношениях с любимою женщиной.
Неоднократно Ира просила Алешу оставить ее, говоря ему прямо, что это внимание ей в тягость, но он и не думал ей подчиняться. Возможно, даже эти слова он обращал в свою пользу, воспринимая их иносказательно, как скрытую просьбу быть с ней настойчивей, поскольку она вот-вот готова ответить взаимностью. Ира казалась Алеше существом совершенно таинственным и непонятным, отличным от других девушек, и потому при общении с ней он невольно все усложнял и постоянно переосмысливал, стремясь разгадать ее непостижимую душу.
И сегодня Алеша был навязчив как никогда. Ему было стыдно пред Ирой за утренний случай с мусорным баком, о котором она, конечно, узнала и могла представить теперь невероятные мерзости, что казалось Алеше чуть ли не самым страшным несчастьем на свете. И так как ему неизвестны были те слухи, что распустили про него одноклассники, он терялся в догадках, одна ужасней другой, холодея при одной только мысли, что Ира навечно теперь им потеряна. Он искал малейшей возможности встретиться с ней, хватаясь за каждый предлог, который ему представлялся, каким бы он ни был смешным и надуманным, начиная с вопросов о домашней работе на завтра и кончая совершенно глупыми, идиотскими шутками, на которые он в этот день был необычайно находчив. В конце концов, так и не достигнув никаких результатов, ничего не выяснив и ни в чем не убедившись, он лишь вызвал вновь раздражение Иры и так не шедшую ей злую вспыльчивость, которую все же Алеша любил и оправдывал, как оправдывал все в этой девушке.
На последнем уроке он отчаялся окончательно. Как назло именно этот последний, уже предвещавший спасение урок выдался самым мучительным, самым кошмарным за день. Утомленные долгим, безнадежно скучным сидением за партами Алешины сверстники только искали возможность занять чем-то время, лишь бы не слушать учителя, объяснявшего какую-то тему по органической химии. Они выжидали момент, когда старая, иссохшая, словно мумия преподавательница отлучалась в лабораторию за колбами и пузырьками необходимыми ей для проведения опытов, и обрушивались на Алешу настоящим шквалом из скомканных тетрадных листов, карандашей и линеек, за короткое время покрывшими пол вокруг его стула кучею хлама. Иногда кто-нибудь из одноклассников даже решался совершить «вылазку»: встав из-за парты, пробежать по классу к Алеше, чтобы вкатить ему оглушительную оплеуху или пнуть дипломат. К тому же, кто-то пустил по рядам карикатурный рисунок, на котором изображался невероятно толстый, чумазый Алеша с блаженным от счастья лицом, копавшийся в мусорном баке. Разумеется, этот рисунок попал в руки к Ире, которая не только внимательно его осмотрела, но – и Алеша готов был в этом поклясться – даже слегла улыбнулась при этом, что-то шепнув соседке по парте.
Из школы Алеша возвращался в подавленных чувствах. Казалось, жизнь его кончена и дальше его ожидает лишь бессмысленное существование, без надежд, без любви, без спасения. Разумеется, Ира уже никогда на него не посмотрит, настолько он жалок и некрасив. Он был совершенно ее недостоин, оставалось лишь удивляться, как он мог мечтать о ней раньше.
В этот момент его мысли прервал чей-то окрик:
– Эй, приятель, ты куда-то собрался или нам показалось?
Алеша поднял глаза и увидел каких-то незнакомых парней, стоявших возле ржавого гаража в вызывающих позах, и рядом с ними два мотоцикла. Только теперь он вспомнил об утреннем предупреждении, напрочь им позабытом из-за всех этих страхов и переживаний.
– Ну-ка поди сюда, жирный. Поговорим, – сказал ему один из парней. Он был немного старше Алеши, но казался ему совсем взрослым. Он держал в руках связку ключей, перебирая их словно четки.
– А что случилось? – испугался Алеша.
– Поди сюда, говорят. Потолковать с тобой нужно.
Осмотревшись по сторонам, Алеша неохотно подошел к парню. Помощи ждать было неоткуда. Местность вокруг представляла собою заброшенный старый завод неизвестного назначения, давно разворованный местной шпаной, и полуразрушенный временем гаражный массив.
– Стало быть, это ты таскаешься за моей Иркой? – спросил его тот, громко чавкая резиновой жвачкой.
– За какой Иркой? – вопросом ответил Алеша.
– Да ладно. Мне все известно, – сказал ему парень и, оглядев его с ног до головы презрительным взглядом, так будто пред ним находился мерзкий слизняк, рассмеялся.
– Да уж, ничего не скажешь, завидный жених, – произнес он.
Его друзья, стоявшие неподалеку, одобрили шутку сдержанным смехом.
– Ладно, слушай сюда, – заговорил он поспешно, точно ему не терпелось скорее покончить с этой обязанностью, – объяснять буду один-единственный раз. Если она хотя бы еще только раз скажет, что ты ее достаешь, пенять будешь сам на себя. Ты меня понял?
Алеша, казалось, не слышал, что ему говорят. Он молча смотрел на соперника, ощущая в себе неизвестное прежде ему чувство ревности. Почему-то за все это время ему так ни разу и не пришла эта мысль, что у Иры может быть парень.
– Ну, так как? – спросил его тот, помахав перед глазами Алеши руками. – Твоя моя понимать или нет? Как там по-вашему будет: «Есть, мой повелитель. Преклоняюсь пред волей, Нерзула».
– Вот ты гонишь, Витек, – сказал ему один из приятелей, сидевший на корточках. – Поехали! Полчаса уже здесь торчим, лишь бы только встретиться с этим ушлепком.
И он сплюнул на землю, широко расставив колени по сторонам.
Остальные двое приятелей неторопливо курили, прислонившись к открытым воротам металлического гаража, и с задумчивым видом смотрели нагоризонт. Один из них тоскливо пинал согнутой в колене ногой железные стены, словно давая кому-то тайный сигнал о спасении.
– В общем, надеюсь, ты понятливый орк, – сказал Витя Алеше, потрепав его по волосам, – и больше мы не вернемся к этой беседе. Сам, наверное, понимаешь, желание дамы закон! – произнес он и вдруг ни с того ни с сего схватил Алешу за пузо.
– А все-таки мозоль у тебя феноменальная! – с неожиданным восхищением сказал он. – Ты, поди, с ней как в танке, а? Все тебе по боку. – И он запрыгал возле Алеши, боксуясь с его животом как с боксерскою грушей.
– Да оставь ты его, – сказал, сидевший на корточках парень.
– Один момент господа! – произнес Витя, хоть и в шутку, но, тем не менее, довольно чувствительно колошматя Алешино брюхо. – Оскар обходит Мейвезера справа, удар, еще удар в корпус. Бог мой, он просто великолепен сегодня. Посмотрите, посмотрите на нашего мальчика! Он не оставляет противнику ни малейшего шанса.
При этих словах он ударил Алешу вдруг с такой силой, что тот рухнул на землю словно подкошенный, схватившись руками за низ живота, конвульсивно хватая ртом воздух. Никогда еще в жизни он не испытывал такой боли как будто бы сжавшей в железных тисках его внутренности.
– Давай пять, дружище, – послышались будто издалека веселые возгласы, смех и бравада.
– Ну, как я мужик, а? Мужик? – кричал всех громче Ирин бой-френд.
– Ты просто космический воин, приятель.
– Бесшумный убийца.
– Асассин, – звучали все новые прозвища.
Потом надсадно взревели движки мотоциклов, заглушая все голоса, и через мгновение грозное воинство супергероев скрылось из виду. Алеша остался один. Он лежал на земле, явственно чувствуя запахи прелой листвы и осеннего влажного воздуха. Теперь он знал, чем пахнут мертвые грезы и безответность любви.
– Яблоко хочешь? – вдруг услышал Алеша кроткий девичий голос.
Он вздрогнул и, обернувшись, увидел рядом с собой одноклассницу Юлю, стоявшую прямо над ним неподвижной тенью. Она была такой маленькой, такой робкой, что Алеша даже не слышал момента, когда она подошла. Девушка стояла, будто боясь шелохнуться, и, округлив свои большие, невообразимо живые глаза, в которых подобно чистому зеркалу читались все ее чувства, с какой-то безмолвной надеждой смотрела на мальчика.
– Опять ты? – спросил грубо Алеша, вставая с земли.
– Я принесла тебе яблоко. Хочешь? – сказала она, снимая с плеч розовый ранец, где, вероятно, она и хранила Алешино яблоко.
– Спасибо, я не хочу, – произнес он.
Юля, услышав отказ, так и замерла с ранцем в руках. Похоже, она не готова была к такому ответу или просто сознательно прогоняла всякую мысль о подобном исходе. Однако ее замешательство длилось недолго: пока Алеша тщательно, но безуспешно стряхивал с себя грязные листья, прилипшие к брюкам и куртке, она поставила ранец на землю и, расстегнув один из кармашков, достала большое ярко-красное яблоко, протянув его сердитому парню.
– Ну, попробуй же, – умоляюще сказала она.
– Да отвяжись ты уже наконец со своим яблоком! – крикнул Алеша и ударил ее по руке. Подарок выпал из Юлиных рук и покатился по лужам,задорно подпрыгивая и кувыркаясь как дурачок.
– Зачем же ты так? – чуть было не плача воскликнула Юля.
– Ну-ну, не вздумай только мне зарыдать, – ответил Алеша мельком взглянув на нее.
Все в ней было ему ненавистно: и ее бледное как поганка лицо с вытянутым подбородком, который делал ее похожей на лошадь, и длинные разноцветные юбки с мешковатыми кофтами, что она имела обыкновение носить, и – самое главное – ее ненужная жалость, навязчивая отзывчивость, казалось, порою граничащая с откровенною глупостью.
– Ариведерчи, – сказал Юле Алеша и как ни в чем не бывало пошел в сторону дома, то и дело отряхиваясь и поправляя одежду, как если б она ему жала где-то в плечах.
Юля же долгое время еще провожала его неподвижным, растерянным взглядом, пока наконец-то Алеша не потерялся вдали.