Александр Кабаков: «На неискренние высказывания не стоит тратить время»

После того, как в 1989 году в журнале «Искусство кино» появилась его повесть «Невозвращенец», он «проснулся знаменитым». В ближайшие же годы ее перевели и издали в 23 странах, тиражом, который автор сам затрудняется назвать. По ней сняли фильм и поставили спектакли. И хотя с тех пор автор создал более десятка книг, написал сотни публицистических статей, стал лауреатом многих престижных премий, «Невозвращенец» остался для Кабакова «точкой отсчета». Газета «Таймс» назвала его потрясающим сценарием советского коллапса. Может быть, потому, что он — пугающе убедительная антиутопия.

— Саша, мы знакомы с тобой не один десяток лет. Еще с тех пор, как ты был известен, как автор юмористических рассказов и лауреат престижной премии «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты» — «Золотой теленок». И вдруг — «Невозвращенец». Или не вдруг?

— Сосем не вдруг. Только для тех, кто знал меня по тем публикациям, это было неожиданным. Действительно, я выступал как автор юмористических рассказов, но потом лет десять вообще не публиковался ни с какой беллетристикой, а просто продолжал работать в газете. Я решил писать то, что мне хотелось всегда, без оглядки на возможность публикаций, и я не собирался конфликтовать с режимом, понимая, что такой конфликт съест все мои силы. Я писал не то чтобы в стол, а для друзей, которым это читал. И приятно отметить, что никто из них меня не заложил.

Но, что интересно, «Невозвращенец» в серии этих повестей был последним. Он просто опубликован первым. А потом уже вышли книги, написанные ранее. Под ними и даты стоят.

— Если помнишь, в 1991 году мы сидели у тебя в кабинете зам. главного редактора газеты «Московские новости», а за окном, на Пушкинской площади ОМОН с криками разгонял демонстрацию. В «Невозвращенце» такая ситуация соответствовала 1993 году. Значит, жизнь тебя опередила?

— Почему? В 1991 году, как говорится, власть валялась на земле, и некому было ее поднять. Как после февраля 17-го. А вот как раз в 93-м и разыгрались основные события. Так что я угадал точно.

— И тебя стали узнавать не только в Москве, но и в Париже.

— Ну, да. Только потом десять лет, как это было у нас принято, меня критики неуклонно ругали за каждый последующий роман и только последние несколько лет начали хвалить. Ну, точно, как сказал Илья Ильф: «Десять лет ругали, теперь десять лет будут хвалить. Хвалить за то, за что ругали». Скажем, мой роман «Все поправимо» и цикл рассказов «Московские сказки» имели большой успех. Я уже получил за них несколько премий и обе книги были в «коротком списке» нашей самой мощной литературной премии «Большая книга». Это одна из самых денежных премий в мире. 100 тысяч евро. Я единственный, кто был в этом списке сразу с двумя сочинениями. Так что пошла новая волна.

— В «Невозвращенце» ты предсказал коллапс в России. А можешь предсказать, когда в России будет покой?

— Я не предсказатель, а сочинитель. Я и тогда не предсказывал, а описал совершенно очевидное, то, что уже просматривалось в жизни. Когда я начинаю писать, что-то угадывается само собой. Я могу говорить как человек, находящийся рядом или внутри события. А насчет покоя, как раз сейчас в России все в порядке. Там полный покой. И именно эта сторона нашей жизни меня вполне устраивает. Чем больше в России будет покоя, тем вероятнее, что Россия начнет жить по-человечески. Хотя, конечно, этот покой тяжелый, непоколебимый. И кому-то это очень не нравится. Жить стало скучно. Но скука это плодотворное состояние. Жизнь меняется в комплексе: становится скучно — становится душно. А русский человек может работать только от скуки. Если уж больше делать нечего.

— Как-то ты сказал, что литература для тебя важнее, чем остальная жизнь.

— Это так. Литература, на мой взгляд, это не описание жизни, а часть ее. Моя профессия — не изживаемая. Она для меня важнее жизни.

— Вот еще цитата из тебя… «Я человек чудовищно старомодный, в том числе в своих бытовых привычках и пристрастиях. Просто мой бизнес — текст, в остальном я обычный филистер, во всяком случае, хотел бы быть им».

— Подписываюсь под каждым словом. Я считаю, что не существует никакой иной достойной человека жизни, кроме буржуазной. И свобода бывает только буржуазной. И демократия тоже. Когда-то их «буржуазной демократии» противопоставляли нашу «социалистическую демократию». Но наша «демократия» была тиранией. Буржуазная жизнь идет по правилам, которые позволяют людям сосуществовать друг с другом без массового насилия, без принуждения большинства жить по правилам, придуманным для них меньшинством. Эта жизнь, которая уважает любую жизнь. Она закручена вокруг созидания, а не разрушения.

— У тебя в 1991 году была статья, посвященная Горбачеву «Прощай любовь». Значит, все–таки любовь была?

— Я погорячился. Любви у меня к нему не было никакой никогда. Но я считаю Горбачева, независимо от его субъективных целей, человеком, который сыграл фантастическую роль, развалив самое страшное, что было в новейшей истории человечества. Это историческая личность. Он стал инструментом разрушения коммунизма. Заметку ту я написал в связи с бакинскими и вильнюсскими событиями, когда он повел себя не только жестоко и коварно, но и неправильно. Как говорится, ошибка хуже преступления. Если бы он действительно хотел сохранить коммунистическую империю, то должен был отдавать отчет, что это приведет к большой крови. И в Вильнюсе убили бы не 13 человек, а, скажем, 13 тысяч и тогда, возможно бы, сохранили. А он «рубил кошке хвост по частям, чтобы не было больно».

— Ты продолжаешь считать время перестройки лучшими годами своей жизни?

— Самыми веселыми. Хотя веселое время не всегда плодотворно. Самые плодотворные годы моей жизни — последние. Меня уже ничто не отвлекает.

— В тебе счастливо сочетаются таланты писателя, публициста, журналиста. Они помогают друг другу?

— Просто приходится много времени отдавать каждому. У меня 45 лет непрерывного журналистского штатного стажа, но журналистом талантливым я себя не считаю. Самое главное мое качество, как публициста, — это искренность, которая многих задевает. Но на неискренние высказывания не стоит тратить время. Главное же мое занятие — литература. А тут насчет таланта — «вскрытие покажет».

— В начале перестройки ты работал «на острие атаки» в «Московских новостях». Почему те «МН», «Огонек» сошли на нет?

— Время пришло. То были издания перестройки. Перестройка кончилась. Ведь это была перестройка коммунизма. Но, оказалось, что он не подлежит перестройке. Сейчас есть такое понятие — «реставрация со сносом». От старого здания оставляют только фасад. Сначала это планировалось, как перестройка квартиры, потом — как реставрация со сносом. Но фасад рухнул от пристроенного здания, и перестройка кончилась крахом. Ну, и соответствующие издания тоже.

— Насколько ты присутствуешь в своих героях?

— Я, наверное, как и все, пишу и с себя, и выдумываю. В сущности человек никого не знает кроме себя. Да и себя-то… не очень. В любом герое есть автор. И в любом романе, даже автобиографическом, присутствует выдумка. Хотя бы потому, что роман имеет конец, а писатель, пока пишет, жив. У меня довольно сильный автобиографический элемент. Особенно в мелочах, деталях, подробностях быта. Но герои как люди часто не похожи на меня. Скажем, герой моего романа «Все поправимо» совсем другой человек, чем я. Он человек денег, а я — нет.

— Ты говорил, что никогда не поймешь людей, мечтающих вернуть молодость. Но у тебя ведь была очень интересная молодость: мехмат, джаз…

— Совершенно не мечтаю о молодости. Очень трудное время, постоянно надо было принимать какие-то решения. А они, как правило, принимаются глупые. Потом полжизни за них расплачиваешься. Все неустойчиво. Молодость — время веселое, но бессмысленное. Потому что ты еще ничего не понимаешь. К тому же моя молодость пришлась на советское время, а советскую власть я ненавидел с детства. И даже джаз был предметом борьбы с ней. Я не хотел бы быть молодым, и тем более сейчас.

— А скажи, как в то время чувствовал себя Саша Кабаков с отчеством — Абрамович?

— Да, наверное, как все с таким отчеством. В 70-е годы появилась установка — три «не»: не увольнять, не принимать, не повышать. И я это вполне на себе чувствовал, хотя, могу сказать, что скорее был исключением. Сначала меня по блату приняли на работу. На секретное ракетное предприятие, где я после института проработал 6 лет. Потом, вопреки правилам, взяли в штат в газету. С совершенно отрицательными анкетными данными: беспартийный, еврей, разведенный и верующий, что скоро выяснилось, к тому же с большим хвостом по линии КГБ и не только по джазовому вопросу. Я сам не фарцевал, но среди моих друзей были и подпольные художники, и самиздатовцы.

— Ты никогда не был членом никакой партии, не вступал в Союз писателей, и даже в ПЕН-клуб. Это была твоя принципиальная позиция?

— Да! Я никогда не был членом ничего. Я — законченный индивидуалист. Все общественные организации я ненавижу. КПСС — тем более. А писательские организации я еще и побаиваюсь, потому что не хочу участвовать в их склоках. Я всю жизнь был служащим и не испытывал нужды ни в каких организациях, мне не нужны были чьи-то заботы. Скажем, мне нужна виза. Так ее сделают на службе.

— По версии рамблера в категории литературы ты был назван человеком 2005 года. Тебя это греет?

— Конечно. Всякое одобрение греет. У меня не одна литературная премия. Среди них очень престижная Апполона Григорьева, которую дают профессиональные критики. И титул — «Проза года» за «Московские сказки». Писатель — существо тщеславное и очень завистливое, по определению. Он рад видеть свою фамилию. И долгое непризнание, совершенно его убивает, угнетает.

— Ты сказал про себя: «Я махровый правый консерватор». Вот уж не подумал бы…

— Так и есть. Левый консерватор — это коммунист, а правый — антикоммунист. Консерватор считает правильными традиционные устои жизни. Скажем, религия, устойчивое государство, уважение к частной собственности.

— А почему ты себя считаешь романтическим постмодернистом?

— С одной стороны сочинения мои, безусловно, романтические, потому что они сильно приукрашивают отношения между людьми. Причем хитро. Изображая как бы натуралистически. Однако за этим стоит романтическое отношение к происходящему. Я очень не люблю цинизм. А постмодернисты мы все. Поскольку люди работают не с жизнью в привычном ее виде, а с «вторсырьем»: литература растет из литературы.

— У тебя есть статья «Смерть писателя». Ты считаешь, что уходит такая профессия?

— Писатель — перестает быть профессией. Интернет убьет писателя. Я и сам активно работаю в Интернете. И мои публицистические заметки оттуда перепечатывали многие издания.

— Цензура, это хорошо?

— Она все равно всегда есть. Или политическая, или издателя, или редактора. Просто они разные. Государственная цензура закрывает тебе все пути и тебя не опубликуют нигде. Сейчас же ты можешь выбирать. Не пойдет здесь, так пойдет в другом месте.

— Гений и злодейство совместимы?

— Абсолютно! К сожалению, очень часто. То, что гений и злодейство не совместимы, сказал не Пушкин, а его герой — Моцарт, человек простодушный, романтически настроенный, не видящий дурных сторон жизни.

— Что ты смотришь по телевизору?

— Новости, на CNN и БиБиСи. Иногда, чтобы понимать, что происходит не в стране, а на ТВ, смотрю новости наших каналов. И очень редко — старое американское кино.

— У тебя нет ностальгии по Союзу, всякие «главные песни о старом»…?

— Я все это ненавижу. Считаю эту придумку вредной, потому что через эстетическую ностальгию приходит ностальгия идеологическая. С другой стороны, у меня уже есть усталость, связанная с возрастом, усталость от необходимости все время барахтаться в этой свободной жизни. И тогда возникает почти физиологическая тоска по советскому времени, когда и перспектив никаких не было и барахтаться было бесполезно. Но и был некоторый уют и спокойствие. И я думаю, что по настоящему «левые» — это не молодежь, которая ходит с красными флагами и бунтует против капиталистов, а старики, которым хочется социального обеспечения.

— А тебя не шокирует совмещение двуглавого орла и сталинского гимна?

— Еще как! «Или пусть трусы оденут, или крест снимут». Как тебе генеральская фуражка, где пятиконечная звезда под двуглавым орлом? Омерзительное обращение к президенту — товарищ… Меня от «товарища» тошнит с 13 лет. Но что сделаешь? Такая страна. Суда не было, коммунистическая идеология не объявлена вне закона, как произошло в Германии. У нас коммунизм рухнул в результате поражения в холодной войне, а фашизм проиграл в настоящей. Поэтому и в Германии все поменялось по-настоящему.

— Почему ты пишешь, что твои заметки были мучительным прощанием с либерализмом?

— Да, это так… Либеральная идея сама по себе антиконсервативная, открывающая дорогу левым. Просто это не бросалось в глаза, когда либерализм ассоциировался у нас с отсутствием советской власти. А потом выяснилось, что он близок советской власти и я — очевидный антилиберал. И это произошло со многими. Либерализм за последние десятилетия продемонстрировал свою обреченность. Он был хорошим для мирного времени. А сейчас, когда полным ходом идет «третья мировая война», или, скажем, первая межцивилизационная, он оказался нежизнеспособен. Либеральная часть мира терпит поражение.

— Ты сказал, что тот, кто при советской власти жил, нынешней не боится. Тебе нравится жить в нынешней России?

— Все нравиться может только идиоту. У меня есть любимое выражение: «Все гораздо хуже, чем хотелось бы, но гораздо лучше, чем могло быть». Жизнь в России сейчас именно такая, какая она только и может быть. Просто время не пришло другой жизни.

— Когда ты стал пенсионером, отменили льготы. Прокомментируй это.

— Это была бесчеловечная акция. Народ к ней был совершенно не готов. Льготы для пенсионеров существуют везде. Деньги чиновникам украсть проще, чем льготы. Советская власть была бесчеловечной, но не глупой. Ельцинская власть была чумная, очумелая, но опять же не глупая. А нынешняя — постоянно делает глупости.

— Холодов. Хлебников. Политковская… Кто завтра, что завтра…?

— Не берусь судить, все эти истории разные. И довольно темные. Если так очевидно, кто заинтересован, то это не он… История с Политковской — просто не объяснимая для меня.

— Твой роман «Все поправимо» был выдвинут на букеровскую премию. А действительно ли — все поправимо?

— Он попал в «короткий список» на эту премию. А что касается названия, то полная фраза звучит так: «Все поправимо, кроме смерти». Но я думаю, что это большое заблуждение моего героя. На самом деле абсолютно все непоправимо, уже с момента твоего рождения. Все, что происходит, оставляет след. А ему кажется, что все поправимо и роман кончается его фразой: «Хорошая была жизнь!». Но это его попытка себя загипнотизировать. Он хочет, чтобы так было.

— Саша, почему содержание многих твоих сочинений это — история неудачной попытки к бегству из действительной жизни в придуманную?

— Это непрерывная развернутая метафора писательства. Всякое писательство и есть попытка к бегству.

— Я, знаю, что ты любишь Москву и с такой любовью всегда писал о ней. И вдруг у тебя читаю: «Иногда я так ненавижу Москву. Я устаю от Москвы, как устают от привязчивой, истеричной, неумной женщины».

— У меня отношения с Москвой, как с любимым существом. Никого не ненавидишь так сильно, как иногда именно любимое. Москву я люблю по-прежнему. Я много где побывал. Сегодня Москва — феноменальный город. Самый буйный, самый веселый, самый свободный и, пожалуй, самый богатый город мира.

— Помню, у тебя была мечта написать не беллетристику и не публицистику, а гибрид жанра, начатого очерками в «МН». Энциклопедию городских типов. Фарцовщик. Офицер… Мечта осталась или осуществилась?

— В каком-то странном вид она осуществилась в «Московских сказках». Потому что на мой нескромный взгляд это такая маленькая энциклопедия современной московской жизни.

— А ведь ты в свое время был стилягой. И как тебе определение тебя Леонидом Парфеновым? «Джазизм, коктейль-холлство, плесеньство, мелко- и крупнорубчиковое вельветство, болоньевство, чтизм там- и самиздатства, вискаризм, джинсизм большими фигурными скобками объединяются в кабаковщину. Лев Толстой в толстовке, с меховым подбоем халат Александра Островского кисти Перова, крылатка нерукотворного памятника, пола бронзовой шинели Гоголя, ментик Лермонтова, кок Булгакова, засыпанное пеплом плечо Мандельштама — и пиджак Кабакова, твидовый, вечный, только подкладку менять, с замшевыми заплатками на локотках. Сквозь полвека, как нож сквозь масло».

— Довольно справедливо написано мое отношение к бытовой стороне жизни. Я был и остаюсь стилягой. К вещам отношусь серьезно, хотя с возрастом — с большим юмором. Прилично в них разбираюсь, и это осталось как часть привычного протеста против советской жизни. А теперь уже трудно менять привычки.

— Наше с тобой интервью в конце ХХ века было озаглавлено твоими словами «Мне нравится наш век». А новый ХХI век тебе нравится?

— Нет, не нравится. Либеральная идея западной цивилизации, а мы тоже относимся к ней, привела нас, на мой взгляд, на край. К краху. И новый век продолжается как очевидная война с другой цивилизацией, более живой и энергичной. И она побеждает. ХХ век был прекрасным. Пусть с кошмарами, но они рассеялись. Сначала был уничтожен национальный социализм, потом интернациональный. И казалось, что теперь-то все обошлось. Но тут возникла новая угроза, более страшная и неотвратимая. И западный мир не может ей противостоять.

— Ты был председателем жюри «Премия Букера» в России. У кого, как не у тебя спросить о состоянии российской литературы?

— Она в полном порядке. Я за 3 месяца прочитал 50 серьезных романов. И, по крайней мере, треть — с удовольствием. Несмотря, что от такого объема чтения можно возненавидеть сами буквы.

— Ты считаешь, что «жить за рубежом хорошо, но не нам». Почему? Может ли русский писатель жить и работать за рубежом?

— А что ему там делать? Условно говоря, там сейчас на 100 уехавших — 50 писателей. А остальные 50 — никогда ничего не читают, а посему первые пишут исключительно сами для себя. Во-вторых, эта жизнь чужая и остается описывать только прошлое. А это нельзя сделать внятно, не ощущая движения жизни. И получается странное описание России, как будто автор — иностранец. А поскольку я ничего, кроме как писать, не умею, мне было бы тяжело жить за рубежом. И опыт моих друзей подтверждает это.

— Мне кажется, что экранизация твоих книг не получилась. Ты ведь когда-то сам хотел поступить во ВГИК.

— Согласен. Про «Невозвращенец» Снежкина и говорить не хочу. У Наумова — получше, но тоже… Меня утешает мнение, что хорошо экранизируется лишь средняя литература. А до сценариев руки пока не доходят.

— Ты считаешь, что тебе многое удалось бросить за годы жизни. Последнее — это пить. А писать ты не бросишь? Ты получаешь от этого удовольствие?

— Мне предстоит еще многое бросить. Вообще жизнь — это процесс отказа от привычек. Писать брошу в последнюю очередь.

— Ты много работаешь?

— В молодости я работал мало. Я был классическим советским интеллигентным бездельником. Люди, занятые делом, в КВН не играют. Может быть, поэтому сейчас я работаю очень много, как машина. И отношусь к себе, как к машине: вовремя прохожу ТО, диагностику, замену жидкостей. Слава богу, запчасти еще не ставил.

— На какой период нашей истории ты хотел бы наложить свои годы?

— Я задумывался над этим. Несмотря на омерзительный народовольческий терроризм, я хотел бы родиться году в 1860-м и дожить до февральской революции 17-го года. Я думаю, это самый лучший период в истории России.

— Что тебя больше всего заботит? Чего ты боишься?

— Заботит только работоспособность. Боюсь потери ее и связанную с этим неукоснительную нищету. Единственное, что моя родина гарантирует любому — это нищую старость.

— Саша, задай сам себе вопрос и ответь на него.

— Банальный вопрос и банальный ответ. В чем смысл жизни? В подготовке к достойной смерти. Умирать мучительно и болезненно — страшно. Поэтому есть молитва: «Пошли мне, Господи, смерти безболезненныя и непостыдныя!». Для меня смерть это серьезная проверка не только способности выдержать мучения, но и качества прожитой жизни. Это может проверить не сама смерть. А то, что ждет после нее. Я — человек верующий.