Акварель

От неизвестного электронного адресата пришло письмо с одной лишь фразой «У меня все в порядке». Павел долго смотрел на предложение, вчитываясь и стараясь разглядеть что-то еще, кроме этих шестнадцати букв, пока, наконец, его нахмуренные брови не стали расправляться, и на лице проявилась неуверенная улыбка.

Ночью сквозь сон шел дождь. Звуки воды, падающей за открытым окном и бьющейся о твердь, в темноте комнаты создавали ощущения подземной пещеры. Борис просыпался и все время укрывал трехлетнюю дочь Алису, с которой этой ночью делил диван, упирался лицом в ее макушку, вдыхал сладкий запах кудрявых волос, мокрых от ледяной духоты. Обнимал ее, как будто желая согреть, но на самом деле безуспешно пытаясь согреться сам, прижимаясь горячему и самому родному человеку, и чувствуя перебежки мурашек по своим холодным ногам.
Утром дождь шел за окнами. Под дождем торопились люди, а он никуда не торопился. Шел себе. Сверху люди походили на черных или цветных медуз, из которых торчали спешно переставляемые темные ноги-щупальца. Борис смотрел на них, стоя у окна — большого аквариума, в котором они что-то делали, и сам ощущал себя тихой молчаливой рыбой, замершей у стекла своего аквариума.
На фоне общей заоконной дождливости медузы любого цвета, отличного от черного, становились жирными движущимися кляксами. А вот яркие сооружения на детской площадке делались бледными, каких-то причудливых серых оттенков. Также и скамейки у подъездов, и рыжие мусорные баки помойки посреди двора, и все остальное, что можно было обозревать из окна кухни с третьего этажа все еще чужой ему квартиры, на этом все еще чужом подмосковном дворе. Дождь смывал и обесцвечивал краски, делал невнятно пластилиновыми ясные очертания предметов.
Так, банально, но беспощадно, время смывает память о прошлом…
Пока оно бесцветной водой не стечет в такие глубины, откуда нет пути наверх. Если только что-то не всколыхнет из самой нутри, да так, что прошлое шипучим гейзером вскипит и вырвется наружу.
Жена, простуженная, третью ночь спала в другой комнате. По квартире ходила в маске, кашляла, сопливила и на работу ездила с мокрыми красными глазами, упорно не желая брать больничный. И тоже, если вдуматься, была в эти дни ему не родной, а как будто совсем чужой, посторонней женщиной.
Три дня назад Борису на электронку пришло письмо из прошлого. Видно, на лице его отпечаталось какое-то новое выражение, что жена, обычно равнодушная к домашнему компьютеру, спрашивала, что, да от кого, да что случилось?
После некоторых колебаний Борис показал письмо.

Борис, привет!
Вот, случайно нашел твой электронный адрес, решил написать. Да нет, не случайно, конечно, нашел, а весь свой ящик перерыл — нашел. Ты представь, твое последнее письмо мне было аж в мае 2003 года! Это же тринадцать лет назад! Я, видно, замещал тебя, пока ты был в отпуске, и что-то спрашивал по работе, а ты ответил, чтобы в верхнем ящике стола ничего не трогал, что выйдешь и сам разберешься. Да только как бы я его открыл — он же все время был под замком.
Ты прости, что пишу тебе все это так вот вдруг, спустя столько лет, отнимаю время и все такое, но при встрече или по телефону я вряд ли бы смог внятно рассказать. Да и номер твой, наверное, уже поменялся, и время, опять же…
Зато писать, если помнишь, у меня получалось. За весь отдел от жалоб и от исков отписывался, как ты называл это, романами и эпопеями. Потому и сейчас пишу. «Эпопею». Прочтешь, как посвободней будешь, может, ответ напишешь, скажешь чего.
Мне просто больше некому это рассказать. Именно так, чтобы поняли.
А ты поймешь. Ты ведь тоже ее знаешь.
В общем, мне сегодня Атака приснилась. Полина. Жена моя бывшая. Так странно, что я пишу тебе это, а может, и нехорошо — ведь вышло, что называется «ни себе, ни людям». Увел у товарища девушку, женился на ней, потом развелся, она и уехала в неизвестном направлении. Как и не было.
Да, мы с тобой, товарищами особо не были, а тем более, друзьями… Мы были даже не простыми коллегами, а чуть не врагами, постоянно соперничали, ты меня понимаешь…
Но это всё дела, давно минувшие. И для меня и, уверен, что для тебя, тем более, уже никакой роли не играют. Да и не стал бы я писать тебе, если бы не этот сон. А рассказать уж больно захотелось. Такая внезапная, острая необходимость — поделиться именно с тобой.
Снилось, что мы с ней уже разошлись, некоторое время вместе не живем. Я здесь, а она там, в каком-то Подмосковье, я даже не помню названия, но зачем-то вернулась, словно убедиться, что мы и вправду разошлись с концами. Или в обратном. Ну и убедились. Приехала на несколько дней, может, на неделю. Она же и в самом деле иногда приезжает (мне Ксюшка, из канцелярии, ты должен помнить, всякий раз рассказывает) на новогодние праздники или в отпуск к родителям.
Все эти дни мы проводили в компании — друзей или бывших коллег. Мы же все тогда дружили и почти в одном коллективе начинали.
В службе судебных приставов, из которой потом бежали кто куда. Я — чтоб ее не видеть, она — чтоб меня. Ты тоже куда-то ушел, еще при мне. Ты был постарше, уже пару лет работал, потом меня взяли. Чуть позже Атака к нам перевелась, потом и Ксюшка. Она ж одноклассница моя, и подруга была Атакина — вместе на юрфаке учились.
Молодые были, эх, мне двадцать три, после института только полгода как, а она еще студенткой-заочницей была и секретарем работала у главного пристава. Я как первый раз ее увидел, сразу определил для себя: раз — она идеальна, два — не моя.
Крепкие бедра в строгих штанинах делового брючного костюма, широкий уверенный шаг по коридору госучреждения, холодный равнодушный взгляд, нехотя из-под ресниц — вспых (!) на миг на меня, и прочь по важным государственным делам. Этот взгляд только упрочил и первое, и второе. Точно идеальна и точно не моя.
Меня Ксюшка тогда первым делом просветила:
— Без вариантов. У нее парень. Боря Виноградов. Ты что, не знаешь Борю Виноградова? Это наш лучший судебный пристав!
А я отметил, ага, Боря Виноградов — лучший судебный пристав. А про нее и не думал даже. Увидел и увидел. Да, красивая, да, идеальная, мало ли их таких красивых, идеальных… Тем более, есть парень. Было бы странно, если бы у идеальной девушки не было парня. Я бы не удивился, если бы на ее пальце было обручальное кольцо. Но его не было.
Уже не помню, то ли из-за Атаки, то ли из-за нетерпения рядом «Бори Виноградова — лучшего судебного пристава» или просто по молодости рвался в бой, хотел быть первым, быть лучшим — взыскать больше денег, окончить больше производств, браться за самые сложные дела. Помнится, поначалу подойдешь к кому из «старожилов» с вопросом, а как это или как-то (?), а они даже не смотрят, пожимают плечами: «Не знаю, я так не делал» или «Я с таким не сталкивался». К тебе не подходил нарочно — сам понимаешь. Тогда делал, как считал нужным, и решал вопрос сам. Потом по полгода судился с должниками. Что-то признавали незаконным, от чего-то отбивался — так и выяснял, как надо. Зато потом «старожилы» уже ко мне ходили — а как ты то и как это? Может, так она меня и разглядела?
— Сперва ты мне казался странным, — говорила, спустя время, Атака.
— А теперь не странный?
— А теперь родной.
Ксюшка потом уже мне рассказывала:
— Я сама была в шоке, что она к тебе. Ну, что ты ей так понравишься. У них с Борей, оказывается, не все так уж хорошо складывается. Он как бы хочет с ней, а она с ним не хочет. Атака мне тут один прикол рассказала, только ты, смотри, никому. Он ей подарок сделал. Задумка была такая — замочек и ключ к нему. Мол, только мы подходим друг другу, как этот ключ к этому замку. Он говорит, ты выбирай, что тебе — замок или ключ, это два равнозначных артефакта; он их то ли в церкви освятил, то ли заколдовал у колдуньи, чтобы они помогли, чтоб свели их. Ну, Атака чтоб не отказываться от подарка, взяла замок, про себя решив, мол, тебя отпирать мне не очень надо, а ты если хочешь, то и флаг тебе в руки, отпирай, сколько влезет.
Борис, ты только не обижайся и зла не держи, что ворошу давно забытое. Это же ведь ничего не значит, ни для тебя, ни для меня уже… Я этого ничего в глаза не видел, и не знаю, было ли в самом деле, просто тоже сейчас вспомнилось.
Память, она ведь, не рисунок какой, простым карандашом нарисованный, который взял, да и стер ластиком, подул — и разлетелись комочки, что не осталось ничего. Она же цветная, яркая! Нет-нет, да всплывет что-то, что затаилось где-то, как пузырек воздуха, зацепился на глубине и ждет своего вызволения на поверхность. Я немного на самом деле помню — так, клочки, обрывки. Отдельные эпизоды, фрагменты, реплики, взгляды, настроения, смех, обиды, родинки.
Мою память, как почву, где чтобы что-то проросло, надо постоянно подкармливать чем-то питательным, материальным — видеть или хотя бы слышать человека, или смотреть те же фотки в интернете, чтобы воспоминания о нем не гасли. Только нет ее ни в каком интернете! Ты думаешь, я не пытался найти? Везде пытался. Во всех сетях, и во всех поисках забивал имя. Полина Атака. Ни одного совпадения. Зачем, спросишь. Не знаю. Просто увидеть, просто узнать, что все в порядке. И успокоиться. Вот буду знать, что у нее все хорошо, и будет мне спокойно. Когда я это решил? Да только что! А так…
Нет человека в жизни, нет с ним ежедневных ассоциаций — нет и памяти о нем. Так вот теперь этот сон. Про нее. Только зачем он был? С какой бы стати? Спустя столько лет…
Я как проснулся, у меня ее лицо перед глазами и твое имя, мигает как красная лампочка — пик-пик-пик! Борис-Борис-Борис!
— Все равно вы не будете вместе! Она уйдет! Бросит тебя! Вот увидишь, вспомнишь мои слова! Не сейчас, так через год, через два! Вот увидишь! — ты кричал, брызгая слюной и выпучив глаза. Тебя держало несколько человек, но еще больше держало меня, потому что я не успел ударить в ответ. Секунду промедлил, и уже связан по рукам-ногам. Но сколько за эту секунду пронеслось в голове! Ты врубил мне как надо — неожиданно, резко, без сомнений и раздумий. Подошел и — на! Только брекеты от зубов поотщелкивали. Как я не улетел и не разбил зеркала над умывальниками? Только в ушах — тресь (!), в глазах — искры, в мыслях непонимание: как (?), Боря (?), за что (?), надо же теперь бить в ответ! Но зачем мне его бить, ведь у меня нет к нему ненависти, даже теперь. У меня вообще к нему ничего нет! Потом ты развернулся и ушел, а я еще некоторое время ощущал сковывавшие мои движения руки, и недоумевал, как это могло произойти.
Проснувшись и подумав о тебе, я вспомнил это — самое яркое воспоминание, связанное с тобой. На день службы, в туалете ресторана. Мы с Атакой уже подали заявление в загс, и все, как нам казалось, было определено. Я и не думал, что все это время ты продолжал, не знаю… любить ее (?), и для тебя это окажется так болезненно.
Мне порой кажется… Нет, я снова врать начинаю — мне только сейчас показалось, что наши с ней отношения стали более реальными, более осязаемыми, что ли (?), уже после. Через пять и через десять лет как мы расстались. А все, что было, это как игра, как что-то детское, юношеское, понарошку. Как проба пера у начинающего писателя, как у спортсмена тренировка перед зачетным стартом.
Вот тогда и была — именно что тренировка, разминка, проба пера. А состязание сейчас. Только сейчас оно не наше с ней, друг с другом, а мое личное. Самого с собой. Со своим прошлым, с памятью, с осмыслением жизни.
Не моей нынешней, а моей той, прошлой, в которой была она. И того, что во мне осталось, что бы связывало с ней. Вот что, казалось бы, было этой связью? Ничего. Не было никакой связи, никаких внезапных воспоминаний или, тем более, открытий, способных переполошить мою душу. До этой ночи.
Ну и то, что было в Ялте… Пять лет назад…
Так вот же, сон. Кабинет или школьный класс. Мы все сидим — не помню кто, не помню лиц. У Атаки последний день, и она стала прощаться. Пора обратно ей в свое Подмосковье. Ко всем подходит, со всеми обнимается, как положено. Когда уезжаешь далеко и надолго, как на вокзале у поезда. Слова, объятия. Улыбается, смеется даже, говоря что-то радостное, но только нет в голосе радости, и в глазах нет.
В глазах тоска и как будто сплошная пелена слез. Не так, как слезы в уголках глаз появляются, наполняют их, чтобы хлынуть, как лавина, которую не остановить, пока не сойдет вся. А глаза целиком покрыты слезной оболочкой. Блестят, но не выпускают из себя слезы.
Со всеми попрощалась. А я сижу на столе или парте, черт те знает, на чем сижу, ногами болтаю, смотрю на все это дело. Думаю, подойдет или не подойдет со мной прощаться? Правильней, думаю, будет, если бы не подходила.
И точно. Она, видно, как я и думала. Мы научились понимать без слов взгляды и настроения друг друга. Она только посмотрела на меня, замерла на секунды две, сжала рот в молчаливом сожалении (что ж, жаль, но видно, правда, не судьба) и вышла из кабинета. Я — за ней.
Нет, ты не подумай, я не хочу сказать, что хотел бы все вернуть, попробовать снова — нет. Веришь, что бы, и кто не говорил или не думал, я этого ни разу, ни секунды не желал. И не жалел, что вышло так, как вышло. У меня сейчас прекрасная семья, мне другой не надо, я ее люблю, отдам за нее жизнь и все, что может отдать мужчина за счастье его семьи, его детей.
Раньше ведь, помнишь, как рассуждали, как мечтали? Вот сейчас бы на десять или двадцать лет назад, в школу или институт, чтоб снова мне было десять или двадцать лет, но сознание сегодняшнее, тридцатипятилетнее, знающее, что и как надо правильно.
Тогда, думаешь, и книжки бы читал, и на уроки ходил, и языки учил, и курить не начал, и слов бы не наговорил, и то, и это. Был бы и отличником, победителем разных олимпиад, соревнований; поступил бы не туда, а туда, работал бы не там, а там, и так далее, и тому подобное. А то — троечник с натяжкой, раздолбай и аморал. Кое-как школу, кое-как институт, кое-как с работой. И все кое-как, вслепую, на ощупь. И так сквозь жизнь. Живем-то — раз, без тренировок, репетиций, сразу — в зачет, в прямой эфир. Только в мечтах можно пережить еще и еще, и сколько угодно раз, и сколько угодно перепробовать вариантов и продолжений.
Я тоже так рассуждал и мечтал, что вот я бы так, да я бы эдак. Если бы только назад на этот десяток лет или пусть даже в первый класс, когда маме было меньше, чем мне сейчас — вот я бы тогда рассказал ей: и что, и как.
Но как только родился сын, жизнь как будто новая началась. Счетчик обнулился. Отматывать некуда. И я бы уже ни одного шага, ни одного поступка не сделал, который бы мог привести к тому, что не родился бы мой сын.
Я, как только думать об этом начинаю, так сердце в груди исходит колокольным звоном, от которого хочется сжаться в комок и исчезнуть, и сам же себя одергиваю: ты что, парень?! Тормози! Если бы я что-то сделал по-другому, то у меня бы не было сына! Этого сына! Его! Моего! Который кричит: «Папочка, папочка!», всегда бежит навстречу и визжит от радости, прыгает на руки, стоит мне переступить порог дома!
Да, был бы другой ребенок; возможно, и не один, но это были бы уже другие дети, которых я еще не знаю и не люблю, и даже никогда не видел. А этот — он же вся моя жизнь! За него любому псу перегрызу глотку или хоть сейчас голову — долой.
Но я не понимаю, зачем жизнь подкидывает такие сюрпризы, как тогда, в Ялте. Я никому не рассказывал — не с кем было поделиться. Это же вообще что-то ненормальное было, сверхъестественное. Если бы этого не произошло со мной, то есть — со мной и Атакой, я бы ни за что не поверил, что такое возможно.
— Только ладно, я останусь Атакой? — спрашивала она, когда мы обсуждать стали, — не хочу быть Голиковой. Ты только не обижайся, но Голикова звучит как Голенькая. Юристу нельзя с такой фамилией. А вот Атака — самое то, по-боевому! Ух! Сразу деморализует противника!
— …или лучше давай вместе возьмем фамилию Селезневы, и тогда наша дочь будет Алиса Селезнева, — «Гостья из будущего» был нашим любимым фильмом из советского детства.
— Голикова. — не колеблясь, сказала она в ЗАГСе, когда неохватная женщина в торжественной рясе католического архиепископа задала вопрос о выборе фамилии.
Сперва мы вместе решили повременить с детьми, пожить и поработать на себя, стать сильными юристами. Ну, знаешь, когда молод, когда всё еще впереди, и море кажется по колено! Хочется и того, и другого — хватать знания, развиваться, расти!
Атака ради этого отказалась жить отдельно от родителей; чтоб на готовку, уборку, все дела домашние не тратиться, хотя у меня тогда была своя однушка. Небольшая, но своя. Стали жить с ее родителями — замечательные люди, но как не крути — мне чужие.
Нашей была комната три на три, девять квадратов. Две трети занимал разложенный диван, кроме которого был стеллаж для книг, прижатое диваном к стене фортепиано, играть на котором было невозможно не хватало места. Разве что стоя и наклонившись в бок. И маленький компьютерный стол, за которым я просиживал в наушниках, играя в игры и слушая музыку, пока находился «дома».
Ощущал себя там, как в камере, куда был заключен по собственному желанию, но из которой хотелось бежать и возвращаться как можно позже, а по возможности не возвращаться. Музыку громко не включить, без трусов по дому не походить, да что там — и в трусах не походить. Я и убегал.
А так, кто знает, как бы оно сложилось, живи мы сами, или если бы у нас появился ребенок… Я бы точно был против развода.
В медовый месяц поехали в Ялту. Жили где-то далеко от набережной, в средней постсоветской гостиничке, куда заселила турфирма. С завтраками из манной каши и колечками сливочного масла на куске нарезного батона.
Вдоль канала, спускающегося к морю, ежедневно гуляли до набережной, фоткались с пальмами, какими-то деревьями, ходили в Макдональдс — у нас-то еще не было. Жадно рассматривая дорогие отели на первой линии, облепленные сверкающими джипами выше нас ростом, мечтали, что однажды снова приедем сюда, но будем жить в этом дорогом отеле…
Но вот проходит время, пять лет, как мы развелись. У меня отпуск, я в Крыму. Один. На личном — кавардак. Мой экскурсионный катер, возвращаясь из ботанического сада, на час заходит в Ялту. Мне надо срочно в туалет, я бегу в тот Макдональдс на набережной. Сделал дела, налегке выхожу в зал ресторана, занимаю очередь за парой чизбургеров, рядом занимает очередь Атака.
Не уверен, что в такие моменты, которыми жизнь в общем-то не разбрасывается просто так, что-то происходит с внутренним миром человека, что он переживает какой-то душевный подъем или эмоциональный всплеск, или покрывается потом, или наоборот трескается от пересыхания кожи, бросается в жар или в холод — не знаю. Со мной ничего не произошло. Сказал что-то самое естественное, вроде:
— Здравствуйте, девушка!
Ее реакция тоже была нормальной. Когда ты один (я говорю «ты один», а имею в виду конкретно ее) приходишь в Макдональдс и занимаешь очередь за едой, то, как правило, не ожидаешь, что кто-то вдруг заведет с тобой разговор.
Тем более, не ожидаешь этого, когда находишься в чужом городе второй раз в жизни, и где вероятность встретить знакомых людей мала до ничтожного. Какова же вероятность, что там с тобой поздоровается бывший муж, с которым не общались пять лет?
Так вот, когда все же звучат эти внезапные слова, адресованные явно тебе, ты делаешь вид, что говорят не с тобой, а с кем-то еще, а про себя думаешь: «Что этому типу от меня надо?» Притворяешься, что сосредоточен на рассматривании ценника впереди, а про себя думаешь: «Долго этот урод будет пялиться?» И когда все же наступает момент, что не повернуться на голос нельзя, несколько раз моргаешь ресницами, точно что-то попало в глаза, ими же говоришь: «Ах, да, это вы мне? А то я сразу и не поняла», поворачиваешь голову.
Не уверен, что в тот момент перевернулся ее внутренний мир. Внешне она оставалась невозмутимой. Сказала нейтральным тоном:
— О, а что ты здесь делаешь?
Надо сказать, что тон ее был нейтральным, а вид невозмутимым и тогда, когда после двух с лишним лет семейной жизни на мое предложение пожить какое-то время отдельно, она сказала:
— А чего какое-то время? Давай разведемся.
Мы съели свои чизбургеры (она любила такой, из которого все время сыпалась свежая капуста, а я их за это ненавидел), погуляли по набережной. Несколько раз она меня сфотографировала в тех местах, где мы фотографировались в наш медовый месяц. На мое дурацкое предложение сделать совместное фото на память вполне закономерно и спокойно ответила, что это лишнее.
Я старался держаться непринужденно, быть веселым и приветливым. При том, что все это время был под давлением невозможности самой встречи нас и там, под прессом нереальности происходящего.
Она говорила только в общих чертах. Что не замужем и пока не собирается, что, наконец сбылась ее мечта — она стала начальником юридического отдела какого-то столичного банка. И в этот раз поселилась в том самом, в дорогом отеле, мимо которого прохаживались молодые мы, мечтая о нашей возможной будущей счастливой семейной жизни, но, возможно, уже тогда понимая, что ее не будет.
Еще она сказала, что не думала лететь в отпуск в Ялту, а думала лететь в отпуск в Турцию, но в последний момент почему-то передумала и полетела в Ялту, и что сегодня у нее последний день, а завтра утром самолет в Москву.
И так вышло, что в последний день ее отпуска, мой экскурсионный катер, возвращаясь из ботанического сада, решил сделать часовую остановку в Ялте, мне приспичило забежать в известный ресторан, чтобы встретить там ее; что мы пойдем как по невидимой дорожке следов двух пар ног, оставленных нами много лет назад, вместе дойдем до причала, от которого плавали на таких же катерах в такие же экскурсии по южному берегу Крыма. Но в этот раз она провожала меня до причала.
Мы, как и пять лет назад, получив свидетельства о расторжении нашего недолгого брака (я слово в слово помню: «Я хочу, чтобы ты знала, что я твой друг и всегда им буду»), пожали друг другу руки, чтобы расстаться теперь, скорее всего, уже навсегда.
И что-то она еще мне сказала на прощание. По-английски.
Вот тогда что-то и поселилось внутри. Когда катер отчалил, а обратно стало уже не допрыгнуть. Да что я, господи? Я и не собирался никуда прыгать. Но что-то определенно со мной происходило. Она произнесла строчку из своей любимой песни, которую столько раз пела вместе с Уитни Хьюстон. Я тоже знал ее почти наизусть, заслушанную до дыр.
I will always… — были эти слова — …love you.
Если жизнь и подает знаки, то это был либо самый откровенный из них, либо обычное издевательство. Я искренне не понимал — зачем?
Мы же с ней не герои кинофильма или любовного романа, которые в толчее жизненных перипетий потерялись, и не проходило ни дня, чтобы не думали друг о друге и не мечтали о новой встрече, и тут судьба нежданно-негаданно подарила им этот шанс, после которого хэппи-энд, тарам-парам!
Мы живем обычной, реальной жизнью, в которой так не бывает…
Как не бывает?! — кричит и перекрикивает меня жизнь — А это что было?!
Мы простые люди, которым надо жить сегодняшним днем и идти, не оборачиваясь, вперед. Потому, что нет времени, его остается все меньше, а мы становимся только старше.
Я допускаю, что жизнь хотела дать нам второй шанс, от которого мы с такой легкостью, не сговариваясь, вместе отказались. Или это я отказался с легкостью, а она, может быть, потом не спала ночей. Как и после того разговора, когда я предложил пожить отдельно, а она предложила разводиться, меня сжигало, разрывало изнутри — я не знаю, что — чувство вины, совесть, ответственность за какие-то возможные последствия?
Конечно, у нее был невозмутимый вид, конечно, все слова принятые и сказанные ей, она приняла и сказала буднично и почти равнодушно. Но кто, как не я, знал, что внутри у нее бьется, рвется, горит! Разве что пар не валит носа и ушей. Но она, слава богу, оказалась сильнее и выше моих опасений — всего лишь уехала и посвятила себя карьере. Как хотела и как мечтала.
А этот сегодняшний сон, приснившийся спустя еще пять лет «после Ялты», был как взгляд назад, на те наши полчаса на набережной и те ее слова на прощание.
Атака приехала, чтобы последний раз убедиться, что у нас окончательно и бесповоротно — нет. Она спешно вышла из кабинета после одного лишь молчаливого, но понятного и единственного возможного взгляда. Я соскочил со стола и выбежал следом.
Она надевала свою дорогую норковую шубу под стать состоятельной женщине, начальнику юридического отдела столичного банка. Но под этой шубой на ней была домашняя голубая кофточка, которую я еще помню — она ходила в ней дома — нелепая, но уютная, мягкая, почти пижамная кофточка. Спереди вышит белый какаду с палитрой красок в одной лапе и кисточкой в клюве. Каплями разбрызганы разноцветные кляксы-буквы, образующие слово «Акварель», и в ряд от ворота несколько таких же, в форме клякс, разноцветных пуговиц. Верхняя постоянно отлетала и терялась, но рано или поздно пришивалась на место.
И я понимал, что, несмотря на дорогой отель, самолетный бизнес-класс, руководящую должность и шубу, за этим всем и под этим всем остается та же самая Атака, для которой я сперва был странным, но потом стал родным, а теперь стал чужим.
За дверью кабинета я с силой обнял ее. Из меня потекли слезы. Не из глаз, а как будто со всей головы — с затылка, с макушки, с ушей, с лица; они текли и текли вперед, к ней, как какое-то продолжение меня, тоже желавшее обнять ее.
Я говорил: «Прости, я ничего не могу поделать. Ты же видишь, что ничего не получается». Она говорила: «Да, я вижу, я все понимаю. Значит, так надо».
Я проснулся с мыслью, что вот опять она появилась в моей жизни, на этот раз не физической, но не менее отчетливо и осязаемо — передо мной до сих пор ее полные слез глаза и голубая кофта с этим попугаем. И снова непонимание — зачем?
А следом — ты, Борис. Внезапная мысль написать тебе и рассказать все это. Прости еще раз, не знаю, зачем я это делаю.

Борис выпустил из рук откуда-то взявшуюся в пальцах пуговицу в форме кляксы. «Ты ее пришей или выкинь, если не нужна тебе» — не раз говорил он Полине, но жена как будто не слышала.
«Один раз я уже меняла фамилию, ничего хорошего из этого не вышло».
Борис сжал, натянул до боли в шее, подержал и отпустил висевший на шнурке серебряный ключ. Давным-давно, в прошлом, Борис хранил этот ключ на работе, в запертом верхнем ящике. Замок, к которому подходил ключ, был давно утерян или выброшен — Атака о нем не помнила.
— Ну что там такое, ты можешь мне показать?
Борис встал, вышел из-за стола пропуская жену к экрану монитора. Пошел на кухню смотреть в окно на дождь, на двор, на движущиеся кляксы черных и цветных медуз.
— Папа, аккулатнее! Ты мне всю калтину ласплескал! — воскликнула Алиса, когда он, проходя мимо, неловко задел столик, где рисовала дочь, и пролил немного воды на разукрашенный альбомный лист. С кисточки Алисы сорвалась и упала на рисунок густая красная капля, разъехавшаяся во все стороны по мокрой бумаге, смешиваясь с другими цветами и становясь бледной, водянисто-розовой.
Водой залил, и растеклась краска.
Размазал кистью — рисунка нет.