Скверный сонет
Ах, как невыразимо грустно это! —
Но следует из множества примет:
Жизнь неуклонно движется к зиме,
Весна забыта, миновало лето,
Мой дальний путь теряется во тьме,
Мой дар — как отсвет гаснущего света,
Как временем истёртая монета,
Уже не золото, ещё не медь.
Как я боюсь привыкнуть не иметь,
Не озарять, не греть, не петь, не сметь,
Ненужной ветошью храниться где-то…
Я — тень когда-то бывшего поэта,
Но я дышу, я отрицаю смерть
Последней строчкой скверного сонета.
Тили-бом! Сумасшедший кошкин дом
Ты думаешь, — тетенька смотрит в окошко?
Конечно, малыш, но… и кошка — немножко.
Зажмурится тихо, зевнет аккуратно,
Потянется сладко, — и в тетку обратно.
Свернется клубочком в просторной кровати,
Утонет щекой в синтетической вате…
Включив телевизор, чтоб не было грустно,
Мурлычет уютно на ушко по-русски:
— Не спи, я скучаю… Мой дом, моя крепость,
Не спи…»
Но во сне тетка шепчет: — Нелепость…
Уютный стих
Время — такая надёжная штука, —
маятник с тиканьем тихим качает
или выходит скрипеть в половицах,
ночь коротая до светлого часа
в старой квартире, где умные мыши
книг не грызут, — нет, они их читают;
а для еды там есть сыр в мышеловках,
сало и корочки, что экономка
мышкам кладёт как приманку, но, к счастью,
всё забывает взвести механизмус.
Старый профессор с достойной бородкой,
сидя на старой, но крепкой стремянке
под потолком, где тома в переплётах
кожаных, грубо тиснёных, пахучих,
слушает шорох мышей под коврами,
слушает время, скрипящее мирно,
думает много о бренном и вечном,
только о вечном он думает больше:
вечное больше его привлекает
тем, что оно не кончается скоро.
Радуясь этому, мудрый профессор
дремлет, покоясь в привычном уюте,
и экономка с вязаньем пушистым
дремлет, пока аккуратное время
не позовёт её боем курантов
мышкам дать сыр, а профессору ужин,
и проводить его к мягкой постели;
и, засыпая, подумать покойно:
время — такая надёжная штука…
Моему деду
Я помню — памятью чужой —
Неповторимый, странный город,
Дворцы, украшенные гордо,
И пар от лошадиной морды,
И говор, вьющийся ужом
В колоннах тяжкого собора…
Я помню тесные дворы
И роскошь каменных парадных,
Тюремной крепости громаду,
И плеск в граните безотрадном
Невы, спокойной до поры,
Под грузом кораблей нарядных…
Я помню узкие мосты,
Где дамы и простолюдинки,
Спасая тонкие ботинки,
Опасливо обходят льдинки, —
Проворные без суеты,
Изящные, как на картинке…
Я помню непонятный страх
В глазах, в словах, во всей повадке
Людей, до удовольствий падких.
Как будто тленья запах сладкий
Лежит, как иней, на стенах
Столицы, города-загадки…
Я — не боюсь. Мне всё равно,
Кого тревожат страх и голод.
Я там, в воспоминаньях, молод…
Нас двое: я и этот город, —
И нас обоих нет — давно…
Как натоптали мужики
Его такого тихого с рыбалки принесли,
Он ни словечка не сказал ей. Умер, как уснул.
Она родного прибрала, прикрыла зеркала,
И тихо-тихо плакала, когда осталась с ним.
Соседка очень помогла во всём, давай ей Бог,
И документы выправить, и в церковь, и в сельпо…
Она сидела с ним, ждала, — а вдруг проснётся? Вдруг…
Соседи заходили в дом, шептали — вот, судьба…
Она и не заметила, как третий день пришёл,
Его на кладбище снесли, зарыли глубоко.
Потом вернулись помянуть, сидели допоздна…
Она посуду убрала, все стулья — по местам.
Как натоптали мужики… Да что же это, Бог?!
Как натоптали мужики! — кричала, что есть сил.
Как натоптали мужики, — и билась головой
Об этот грязный, грязный пол.
Он не придёт домой.
Солнце встаёт
Издалека, из-за тумана, из
почти ночного сумрачного неба,
желтком яичным на краюшке хлеба,
чуть улыбаясь, солнце смотрит вниз,
на площади, дворы и ищет, где бы
присесть и отдохнуть, — хоть на карниз, —
и птичий щебет и кошачий визг
послушать праздно, как чужую требу,
разглядывать за окнами людей,
завидовать их заспанному виду,
величественно чувствовать обиду
на мелочность их утренних затей, —
вот захочу и завтра к вам не выйду,
ругайтесь на погоду, на вождей,
молитесь в храмах, — мол, не оскудей… —
и сетуйте на горькую планиду…
Пора вставать!
И сделав первый шаг
не вниз, и не назад, а дальше, дальше, —
такая даль нам и не снилась даже! —
как иглы ёж, лучи расправит шар,
потянется к закрытым окнам нашим,
тихонько стукнет: — Ну, на брудершафт? —
и выпьет на дорожку, не спеша,
воды холодной из фонтанной чаши.
Ночной разговор
-Алло! Да, я… Опять — вода из крана…
Ну, да, я понимаю, как-то странно…
Нет, я ночами трубы не пилю…
Да, в прошлый раз был унитаз… Потеха?
Вы знаете, мне вовсе не до смеха…
Нет, не на рынке и не по рублю…
Горячая… Соседи? Нет, всё тихо…
Вы говорите, словно я — шутиха!
Вся ванная в пару — не продохнуть…
Да, раньше в кухне… Тоже ночью… Боже!
Нет, я на хулиганку не похожа…
На вызове? А я?.. Что — как-нибудь?..
А вы всегда дежурите ночами?..
Ну где же вы?.. Ах, просто замолчали…
А мне приятно слышать вас… Не вру,
У вас красивый голос… Не причина?..
Как наплевать?.. А-а-а… Всё же вы мужчина!
Нет, правда? Сами?! Завтра?!! Поутру?!!!
Алое на прозрачном
«Мы жили в сотах
стеклянных
улья, воздушного улья!
Целовались мы
сквозь стекло.»
(Ф.Г. Лорка «Улей»)
.
Эта любовь — понарошку,
эта игра — не взаправду.
Мы задыхались от вздора,
мы захлебнулись словами.
Плоские сны, словно рыбы,
медленно круг замыкают,
Рты раскрывая беззвучно,
жаждут твоих поцелуев, —
ах, поцелуи…
Алое, — знак на прозрачном, —
я для тебя оставляю.
След поцелуя на алом —
нашей любви невозможность.
Жар бесполезного тела
щедро истрачу на знаки —
символы прикосновений
к холоду стен стеклянных…
Алое на…
Никто не ломится в Эдем
В Эдемских кущах благодать, ничто покой не потревожит,
Сияет негасимый свет, — поток фотонов без тепла, —
Врата закрыты на замок, и серафим с античной рожей
С подъятой молнией в руке врачует души и тела.
Он выжигать дотла готов грехов заразу повсеместно,
Но сердца стук неизлечим, сиянью вечному назло.
А эта грудь, где этот стук, так сокрушительно прелестна, —
И Анхел Анжеле твердит: — Пойдём туда, где нам тепло…
Уснул мордатый серафим, вздыхает, с молнией в обнимку,
Ворота рая распахнул, пихнув в бесчувствии ногой,
Он снова смотрит грешный сон про голубую серафимку,
Он тихо чмокает во сне, он видит милую нагой…
Никто не ломится в Эдем за всеблагою райской скукой,
Сбежали райские жильцы смотреть на землю с облаков…
Там, на земле, опять весна, кобель гоняется за сукой,
Звенит весёлая капель, звенит прозрачно и легко,
А на опушке, под сосной, танцуют зайцы одурело,
И зайцы солнечные там, сияя, кружатся волчком…
— Пойдём туда, где нам тепло. Пойдём, — кому какое дело,
Что там за пара дурачков идёт по снегу босиком!
По белу свету
По просёлочной дороге мягко топают копытца,
И совсем не слышно шага двух босых немытых ног,
Ослик мой, упрямый дурень, не желает торопиться,
Что ему одна дорога — навидался он дорог.
Он рысит, не зная цели, — или это я не знаю, —
Солнце сверху, ветер в спину, уши мягкие торчком,
Рядом вкусные колючки, в бурдюке вода хмельная,
Пыль дорожная струится под ногами ручейком…
Пусть надменные верблюды свысока плюют по ветру,
Пусть гудят автомобили, — эка невидаль, авто! —
Мы на них чихаем (пыльно), мы идём по белу свету,
Пешеходы, — я и ослик. И не нужен нам никто.