Александр Ильич Ниточкин считал себя мордвином, представлялся всем по-модному автохтоном и очень гордился этим. Потому что мордва – самый что ни на есть коренной народ, который живет на своих землях с незапамятных времён, можно сказать, народ-абориген. Александр Ильич мог бы вспомнить период своего повышенного политического интереса к жизни, это в начале девяностых, когда в Казани стали поговаривать о суверенитете и независимости Татарстана. Ниточкин стал внимательно следить, как к такому мероприятию отнесётся Саранск, но там почему-то замолчали эту важную инициативу татар. Он даже сходил в районную библиотеку и осторожно выяснил в энциклопедическом словаре, что такое суверенитет. Идея была простая, понятная и понравилась Александру Ильичу, хотя, когда он выступал на последнем колхозном собрании, ума у него хватило про суверенитет не заикаться.
По всем параметрам Александр Ильич был самым обыкновенным деревенским мужиком. С грехом пополам он окончил сельскую школу, потом – армия, после армии тридцать лет в колхозе на тракторе. А как колхоз развалился, устроили его по блату сторожем в районный музей-заповедник. Работа – не бей лежачего.
Музей-заповедник – это приличная по размерам огороженная территория с барской усадьбой, подсобными помещениями, парком и с прудами. Дежурит ночным сторожем он посменно с Петей, научным сотрудником музея из городских, который так подрабатывает, а живет в общежитии. Дел у Ниточкина как у сторожа немного: вечером проверить, все ли ключи сданы и все ли службы на территории под замком; помещений этих, под замком, семь. Попозднее надо обойти территорию и посмотреть, не забрались ли пацаны карасей в господских прудах половить и не развели ли костра где, на ночь включить сигнализацию да дремать около телефона, а утром сдать объект дежурному экскурсоводу – всё просто.
Дома тоже забот у него не много: жену давно похоронил, зять недавно в тюрьму сел за пьяную драку, и живет Ниточкин теперь с дочкой да с внучкой в пятистенке крепком, участок пятнадцать соток с огородом и садом, да ещё пятьдесят соток есть под картошку.
Первый год Ниточкин очень гордился, что работает в усадьбе, где жил великий поэт Пушкин. Придет утром со смены домой и рассказывает дочери: «Вчера японцы приезжали, маленькие такие, лопочут что-то весёлое, но ничего не понять». На следующий день с утра приходит и рассказывает: «Теперь индусы приезжали, маленькие такие, меньше японцев». На второй год он освоился и стал с Пушкиным как бы на ты. Стал Ниточкин по вечерам подходить к портрету поэта, висящему в коридоре, и разговаривать с ним: «Ну и урод ты, братец! И что на тебя девки вешались? А я бы тебя, наверное, тоже убил, если бы ты к моей стал подкатываться». Он не очень хорошо понимал, за что убили Пушкина и именно так трактовал его гибель. Потом он шёл в кабинет, где висело зеркало, вставал напротив и разговаривал с собой: «А ведь ты, братец, тоже урод приличный. И даже похож на хозяина усадьбы, если пальцами оттопырить уши и высунуть язык». Он оттопыривал себе уши руками, высовывал язык и вытаращивал глаза. «Похож, похож!» – приговаривал он вполголоса, потом вспоминал, что ему уже скоро шестьдесят, становилось стыдно, и шел спать.
Надо сказать, что Ниточкин мужик сручный: и когда при тракторах был, всё у него всегда крутилось и работало, и на ферме переделал доильные аппараты так, что коровы только что в очередь к ним не вставали. Конечно, мышеловку в телевизор он переделать не смог бы, но дома у него чудеса встречались. Над керосиновой лампой крыльчатку, вертушек такой поставил, и тот у него как динамо-машина работает, мобильник заряжает.
И к себе, и к людям он без особых фанаберий относился: мог и в грязном ватнике по селу пройти, руки в солидоле, гаечный ключ из кармана торчит. Мог пьяненький под кустом заснуть: летом никто не потревожит, а зимой люди добрые растолкают и до дому помогут добраться.
В общем, много было качеств, по которым Юрий Александрович, директор музея взял его к себе на работу сторожем. Не брать же отдельно электрика, отдельно плотника и особо слесаря-сантехника, каждый день неполадки в хозяйстве, а тут все в одном лице. К тому же Ниточкин звал директора просто Юркой, потому что знал его Александр Ильич с бесштанного возраста и приходился он ему каким-то троюрдным племянником по сватовству. Опять же не мог директор выпивать с научным персоналом или с экскурсоводами, а со сторожем – пожалуйста. Это Юрий Александрович зарубил у себя на носу с комсомольско-райкомовских времён, где он начинал свою карьеру, а потому и предпочитал выпивать в подсобке, в сарае или в гараже.
Год работает сторожем Александр Иванович, два работает – социальный статус его не меняется: выпивает, рукодельничает, с мужиками спорит, с бабами ругается. Только вдруг стал он замечать, что по вечерам, а уж ночью-то и говорить нечего, стал он плохо видеть. Слабнуть что ли зренье начало – просто физически стал он чувствовать, что устает что-нибудь разглядывать подолгу в темноте. Посоветовался он со сменщиком своим Петром – вроде человек и образованный, и городской, и не заинтересованный в гадостях, – Петр сказал, что надо обратиться к врачу. Посоветовался он с дочкой, посоветовался с директором Юрием Александровичем, и те в один голос говорят – езжай к врачу.
Директор сам дозвонился до областного министерства здравоохранения и договорился о приеме Ниточкина в определённый день в специальной больнице, где лучшие врачи-офтальмологи работают. Всё согласовали, всё решили, взял Ниточкин вещички кое-какие, вдруг в больницу лечь придётся, и поехал в центр. Денег он сумму приличную на всякий случай прихватил, хотя заранее и было обговорено, что все, даже самые сложные операции будут сделаны по социальным квотам: уважали директора музея в областном правительстве. С тяжелым сердцем ехал Александр Ильич на эти глазные консультации. Одно утешило в день отъезда: не пришлось трястись в автобусе, поехали на новенькой «Волге-Сайбер» вместе с директором, которого тоже по делам вызвали в центр.
А вот в больнице что-то не сложилось: профессор Глазков хвалёный, к которому Ниточкин должен был попасть: куда-то уехал и должен был появиться только к вечеру. Тем не менее Александра Ильича проводили в палату, указали тумбочку, койку и велели готовиться к осмотру. Он переоделся в домашнее, благо дочка все ему собрала. А через совсем непродолжительное время сестра отвела его в смотровой кабинет, где заполнила лечебную карту, расспросив у Ниточкина обо всех его проблемах
– Вас будет сейчас смотреть профессор Масловский. Вы не глядите, что он молодой, – он уже докторскую диссертацию защитил и каждый месяц на неделю летает в Австрию лекции читать и операции делать.
Александр Ильич панически боялся врачей, где бы он с ними не встречался: в больнице ли, за столом ли праздничным, на рыбалке ли с удочками рядом стоял – он просто немел от страха. Профессор Масловский был действительно очень молодой, лет сорока, и очень смешливый. Он с улыбочкой поздоровался, с улыбочкой усадил Ниточкина за какой-то станок и с улыбочкой завершил разговор с молоденькой интересной медсестрой, которая продолжила готовить свои подсобные препараты и инструменты.
– А что вас, Александр Ильич беспокоит? – спросил он у Ниточкина.
– Да плохо по ночам видеть стал, – ответил Ниточкин.
– А что – раньше хорошо по ночам видели?
– Нет, и раньше я, как все, ночью плохо видел, но теперь и вечером, в сумерки, очень плохо вижу. Точнее, вижу-то я так же, как и раньше, но устают глаза, напрягаться приходится. А если долго, так и болеть, и слезиться. В общем, что-то не так!
– Давайте пристраивайтесь поближе к моему агрегату, – профессор помог Ниточкину правильно положить голову на станок с подставкой для подбородка и с окулярами. – Теперь, если вам удобно, глядите на ёлочку, которую видно вдали, в центре экрана, а я посмотрю, что у вас там случилось.
Молчаливое исследование продолжалось довольно долго.
– Настя, – позвал доктор свою интересную ассистентку, которую Ниточкин принял за медсестру, – посмотрите! Вам как начинающему медику надо это увидеть хотя бы раз в жизни. Это – то, о чём я рассказывал вам вчера, и чему будет посвящен мой доклад на ближайшей конференции. Я ведь за свою практику не одну тысячу глаз видел, и если в Европе мне такое явление хоть и редко, но встречалось, то у нас в городе — в первый раз. Хотя я думаю, что в ближайшее время эта картина резко поменяется. Я этот эффект называю – «африканский след» и попытаюсь его объяснить.
Доктор усадил Настю на своё место, и та стала так же внимательно изучать Ниточкина, как минутой раньше это делал профессор. А профессор тем временем что-то говорил, и Ниточкин пытался понять – ведь это о его проблемах говорят.
– Настя, вы видите, что повышенное содержание меланина в организме – налицо. И линия радужки зубчатая, типичная для негроидной расы, у европеоидной расы она должна быть овальной, как у ромашки. Для меня совершенно непонятная ситуация: белая пигментация кожи, почти голубые глаза и такая радужка. Скажите, Александр Ильич, – обратился профессор к Ниточкину, – а ваши родители или дедушки с бабушками в Африке никогда не работали?
– Нет, что вы, профессор! Мы деревенские, из Большего Болдина, а бабушки с дедушками из Пикшени да из Черновского. Это рядом.
– Большое Болдино – это где Пушкин, что ли, бывал?
– Да, да – Пушкин у нас жил, – подтвердил Ниточкин, и тут его осенило, о чем говорил профессор своей ассистентке.
– Александр Ильич, – продолжил доктор, – мы вам поможем, проблема разрешима, только вам придётся у нас задержаться на пару дней. И к тому же профессор Глазков хотел вас посмотреть, он через пару часиков подъедет. Настя, а ты померяй у Александра Ильича давление глазное, заполни формуляры и выясни, свободны ли завтра лазеры. А потом размести его по-человечески.
Дальше профессор Масловский с Настей ещё поговорили минут пятнадцать, но уже на совсем тарабарском научно-медицинском языке, и из этого разговора Александр Ильич ничего не понял.
Из палаты, как только ушла Настя, Ниточкин тут же по мобильному телефону позвонил своему директору, Юрию Александровичу
– Юрка, ты ещё не уехал?
– Нет. А что?
– Я с тобой поеду.
– А что – тебя уже отремонтировали?
– Нет, но мне надо с тобой посоветоваться.
– Хорошо, я за тобой заеду через час, позвоню из вестибюля.
Директор приехал даже быстрее, чем обещал. Александр Ильич ждал его уже в приемном покое с пакетом в руках.
– Что у тебя случилось? – спросил директор у Ниточкина.
– Давай поедем скорее, я по пути тебе всё расскажу. А то я боюсь, что захомутают меня сейчас и всё испортят, а для тебя ох как важно теперь иметь меня, в таком виде, как я есть. Поехали!
– Нет, ты мне сначала всё скажи. Что же я как дурак договариваюсь с министром, чтобы моего ответственного работника посмотрели лучшие специалисты, он главных профессоров срывает с графика, чтобы тебя исследовать, а ты тикаешь! Раве так можно? Как я буду в глаза смотреть людям? А в следующий раз как я буду обращаться? Давай рассказывай всё по порядку.
– Пойдём, я тебе в машине всё расскажу. В общем, так: я – потомок Пушкина. А по какой линии – не знаю. Это ты должен выяснить и защитить на мне диссертацию. Нашёл молодой профессор, который сейчас за профессора Глазкова пока, у меня в глазу какой-то африканский след и стал он у меня выпытывать, не были ли у меня бабушка или дедушка африканцами, но я смолчал.
– А чего смолчал-то? Сказал бы, что вот были у меня бабушка с дедушкой разведчиками в Конго.
– Ты всё смеёшься, а я тебе скажу так: наши старухи-экскурсоводши стесняются говорить правду, а тут недавно экскурсия из Москвы была, и вёл её молоденький такой паренёк, учёный тоже. Так он рассказывал, что кучер Пушкина Михей Сивохин чуть ли не кажинный день девок Пушкину приводил. А это значит, что я прямой потерянный потомок нашего великого Александра Сергеевича. Этот факт нам надо с тобой зафиксировать.
– А зачем нам с тобой это фиксировать? Ты что, хочешь претендовать на усадьбу, что ли?
– Да нет! Вот ты чудо-юдо! Ты понимаешь, как к нашему музею будут относиться экскурсанты, когда будет известно, что работает в нем прямой наследник Пушкина? Вот когда правнук Пушкина к нам в Болдино приезжал, сколько разговоров было. Ты меня с ним должен познакомить.
– Умер уже Григорий Григорьевич Пушкин.
– Ну так я теперь есть – живой-здоровый, и каждый день в Болдино.
– Прямой наследник Пушкина в своей фамильной усадьбе сторожем или сантехником работает! А кем же ты теперь будешь себя обзывать: мордвином или эфиопом?
– Ну, работать я буду, как раньше, сторожем, а проведешь по документам ты меня как заместителя директора, для солидности. А мордвин наследником Пушкина спокойненько может быть.
– С должностью твоей – не проблема, мы её решим, а вот доказать твоё прямое родство с Александром Сергеевичем ещё предстоит. Может, ты потомок Льва Сергеевича, он тоже у нас в Большом Болдино похозяйничал. Это надо заявку в областной архив делать и всерьез тебе заняться своей родословной. Там, в архиве, сотрудники умные и всё-всё про тебя раскопают.
– Так зачем это мне-то надо? Это ты должен всё выяснить и диссертацию защитить на мне. А я – лишь наглядный экспонат. А если я сейчас останусь тут, в больнице, они мне завтра и хрусталик поменяют, и силикона в глазное яблоко зальют, как девкам в титьки. Только им для твердости, а мне для прозрачности. И сеточку какую-то лазером приваривать будут. А я не уверен, что они вообще умеют варить, вот Ванька с базы, тот сварщик от бога, а тут в глазу, да ещё в моём, – не знаю, что они там сварят. Вот я слышал от наших ученых экскурсоводш, что в архиве есть полная запись рассказов Ивана Киреева, который с Михеем Сивохиным был знаком, и хорошо бы, если бы ты её послушал.
– А зачем мне её слушать?
– Так там все девицы, с которыми Пушкин был, перечислены!
– Во-первых, все воспоминания Кузина о Михее Сивохине у меня есть, а во-вторых, Пушкин сам составил список всех своих приключений на любовном фронте, и называется всё это «Донжуанский список Пушкина». Его опубликовали ещё до революции. А в тридцатые годы о нем написал Петр Губер целую монографию. Исследовали его до нас с тобой сотни людей, и все симпатии нашего гения известны – там сплошь княгини да графини. Тем не менее, надо в архив заказать, что бы составили твою родословную – может, оттуда чего-нибудь выплывет.
– Чего-то я не верю в графинь да в княгинь-то – на фиг им нужен такой урод! Мне кажется, что в таком списке у Пушкина должны быть большей частью девки крепостные. Ну, так я думаю.
– Я тоже так думаю, тем более что в Большом Болдине и в пушкинские времена крепостными крестьянками одни мордовочки были, а это же особый смак. А теперь давай вернёмся к профессору Глазкову.
– Это зачем же? Мы же решили.
– Ну вот, мы решили, а значит – пусть профессор Глазков зафиксирует существование в тебе африканского следа. Что бы потом нам спокойно работать.
– Ну, пошли!
Профессор Глазков уже подъехал. Был он похож на настоящего профессора: в голубенькой спецовочке, в голубенькой шапочке, в очках и с бородкой. Ниточкина и директора музея-заповедника он просто разочаровал:
– Мой ученик профессор Масловский хороший специалист и прекрасный хирург. Завтра он будет делать вам операцию. Но он ещё и большой фантазёр: так он с молоденькими сестричками заигрывает, на ходу делает открытия, глядя в глазное яблоко. А линия радужки у нас у всех одинаковая: и у русских, и у африканцев.
Операцию Александру Ильичу сделали удачно, и видит он теперь значительно лучше.
