Мой дядя, Яков Соломонович, был в ту пору ветеринарным врачом. Его ветеринарная клиника находилась на Ржевке, что на окраине Ленинграда. Ну, конечно, не его личная. В ту пору об этом и речи не могло быть. Но, доживи Яков Соломонович до славных нынешних времён, он непременно бы эту собачью клинику приватизировал. Земля ему пухом!
Со всего города тащили к дяде кастрировать привилегированных котов и выводить блох у высокородных собачек. И когда настало время мне выбирать жизненный путь, мама сказала: «Жора, с Божьей помощью ты окончил десять классов. Ну, не ахти как… И институтов нам не видать. И потом, посмотри на свой нос. Мы с Яковом посоветовались. Надо тебе идти учиться лечить собак и кошек. Людей? С твоими-то руками. Мы же все знаем, что растут они у тебя из задницы. Не дай Бог, кого-нибудь угробишь. Вляпаешься… в «Дело врачей»».
Мама моя была мудрой женщиной: «Ты посмотри, как живет дядя Яков. Квартира — не в пример нашей хрущёвке. Дача в Комарово, а не в Синявинских болотах, как у нас. Вот он и машину купил, правда, подержанную».
Мама говорила убедительно: «Со временем дядя Яков передаст тебе своё дело».
Последний аргумент был неотразим. И я направил свои стопы в ветеринарное училище. «Дядя Яков не так уж и молод», — мелькнула напоследок озорная мысль в моей, по тем временам, не такой уж дурной башке.
В училище был крутой недобор. Но село остро нуждалось в специалистах по искусственному осеменению коров. Быков не хватало. Были и другие проблемы. Короче, селу я был остро необходим. Но сам-то я с трудом переносил сельский быт. Мне хватало маминой дачи.
От села меня спас дядя Яков. «Совершенно случайно», — при этом дядя загадочно улыбался, — открылась вакансия в дядиной «собачьей клинике». И я был взят туда на работу.
Клиент у меня был никудышный. То школьники принесут ворону со сломанным крылом. То воспитательница детского сада придёт с попугайчиком, жалуясь на его плохой аппетит. Ну, какие у них деньги?!
Дядя мне своего «дела» передавать не собирался, и был подозрительно здоров. Надо было принимать решение.
Ну, куда пойти еврейскому молодому человеку, если у него «руки в заднице», но сам «из себя три себя». Ну, конечно, в снабженцы. Спасибо маме за совет:
«Всё снабжение Советского Союза держится на наших людях».
— Наш человек, — сказал мне мой новый начальник и шмыгнул великолепным носом. Ну, таким же, как у меня. Мы друг другу понравились.
Я быстро научился говорить приятные вещи нужным людям, убедительно обещать невыполнимое и не наступать снова на грабли, то есть не встречаться с людьми, которых обманул в прошлой жизни.
Через год-другой я уже слыл «человеком со связями» и мог запросто позвонить куда- нибудь в Череповец «дорогому» Петру Петровичу, которого я, кстати, в глаза не видел и сказать: «Нам вот так, нужен прокат. Размеры телетайпом. А за мной не заржавеет. С меня бутылка армянского коньяка». И ничего, что на поверку коньяк окажется молдавским. Они там, в провинции и такого сто лет не видели.
Или позвонить в Госснаб, в Москву Кирочке Петровне, пообещать парижский «парфюм». «Друг только что из Франции». «Нет, не жене». «Ха-ха. Я свободен».
Парижский «парфюм» я купил на Невском. Отстоял дикую очередь. Все хватали, вот и я на всякий случай. Вот случай и подвернулся. Ну, не маме же дарить! Я маме коробку «Мишка на севере» приготовил на «Восьмое марта».
Вот так и живу, весь в делах. Вечером звонит один из Ессентуков, мы с ним в Крыму отдыхали на нашей заводской турбазе. «Сделай путёвку на вашу турбазу в Крым». Ну, надоело человеку на Кавказе прохлаждаться, захотелось в Крым. Это тоже понимать надо!
Иду утром в профком. Говорю крокодилице Петровой, нашей профкомовской даме, что она сегодня чудо как хороша. Фиксирую положительную реакцию. Говорю: «Лето не за горами, путёвку бы в Крым после трудов праведных. Может, и с вами там встретимся?» Отвечает, глядя мимо меня: «Нет, уж не знаю, как у меня со временем». Но вижу, глазки уже загорелись. «Только не вписывайте в путёвку фамилию, вдруг придётся вернуть. Мало ли или что». «Или что», — не разъясняю. «Ну, что вы, что вы, – конечно. Берите чистую с печатями. Сами заполните». Глазки потупила. Зарделась.
Звоню в Ессентуки:
— Всё хоккей. Но нужна курсовка на ваши воды моему шефу.
— Схвачено, — отвечает.
Прихожу к начальнику:
— Ну, как язва?
— Все болит. Никак не дождусь путевки в Ессентуки.
— Какие проблемы, шеф. Летом подходит?
Начальник доволен, что о нем позаботились. Не спрашивает, чего мне это стоило.
Знает, что я ему счёт предъявлю. И я не откладываю это дело в долгий ящик:
— Поиздержался, одному коньяк, другой — конфеты. Всё дела, дела. Производственные расходы.
Начальник понимающе смотрит на меня:
— После обеда зайди в кассу. Кому надо я позвоню.
Получаю в кассе деньги. Подвожу баланс за этот месяц. Коньяк, «парфюм», ещё надо отнести шоколадку крокодилице Петровой. Пока в плюсе.
Начальник собирается на воды в Ессентуки. Напутственное слово его для меня на вес золота. Я ем его глазами.
— Смотри, Жора, — говорит он. — Держи нос по ветру. На нас, снабженцах, земля держится.
Насчёт «носа по ветру» начальник был прав. После приезда из Ессентуков, неделю спустя, начальник вызвал меня к себе.
— Есть две новости, — сказал он. «Ох, уж эти прошлогодние остроты. Сейчас скажет: одна новость хорошая, другая плохая», — думаю я.
— Одна новость хорошая, другая новость плохая, — говорит начальник.– Начну с хорошей. Спасибо тебе, я хорошо отдохнул.
«Спасибо в кармане не звенит», — ох, не серьёзный я человек. Но вижу явно потускневшие глаза шефа. Весь напрягаюсь.
— А вот и плохая новость, — продолжает начальник. — В отделе кадров мне дали понять, что нас стало слишком много. Но, ради бога, это между нами.
«Я, кажется, расслабился: забыл, где живу», — подумал я.
— Но не старика же Рабиновича мне увольнять! Кто его возьмёт?! – в голосе начальника слышится мольба.
— Всё понял, — говорю я. — Я и так слишком засиделся у вас. Почти пять лет. Но спасибо вам за школу.
— Не ерепенься, сейчас в каждой шараге вычислительныё центры открывают. Дело новое. А у нас всегда чего-то не хватает. Без снабженца им никак. На нас, снабженцах, земля держится.
«Ох, повторяется шеф. Стареет».
— Вот тебе телефон. Спросишь Аркадия Михайловича. Ну, будь! Не позорь нацию.
Мы расстались со слезами на глазах. Символическими.
Аркадий Михайлович, маленький, круглый мужичонка, с ленинской лысиной, но на Ленина явно не тянул.
«Аркадий Михайлович — это я для внешних сношений. Для внутреннего употребления я — Арон Моисеевич», — признался он мне позже.
Увидев мой великолепный нос, Аркадий Михайлович заметно погрустнел. Прежний шеф благоразумно не посвятил Аркадия Михайловича в детали.
Но слово было сказано: «нужен снабженец». И теперь Аркадию Михайловичу трудно было сказать: «нет».
В вычислительном центре в штате снабженца не было. Явно не учли специфику нашего народного хозяйства. Нужно было исправлять положение. И я был принят на должность инженера – программиста. Кадровик с деланным равнодушием взглянул на мой паспорт и, покряхтев: «Кадры, кадры нужны, программистов не хватает», подписал моё заявление.
Если нужен человек, его и программистом возьмут.
В стране катастрофически не хватало бумаги. Будто вся страна превратилась в писателей.
«Пока чего–то не хватает, мы с тобой нужны. И потому в нашей стране мы будем нужны всегда!»— говорил Аркадий Михайлович. Ах, как он был не прав!
Аркадий Михайловича был поставлен в вычислительном центре «на хозяйство». И это делало его оптимистом.
Бумага нужна была и нашему вычислительному центру. Когда ещё моя знакомая в Госснабе, Кирочка Петровна, утвердит нашу заявку на бумагу, когда выделят фонды. Вычислительные центры с их запросами для Кирочки Петровны, как снег на голову. Французский парфюм давно забыт. На моё кокетливое по телефону: «Это Георгий Семёнович». Холодное: «Ну, и что?».
Наш ВЦ, мы теперь так величаемся, потребляет уйму бумаги. Каждое утро на каре по подразделеньям завода развозят многометровые пачки бумаги. Как говорит Аркадий Михайлович: «информации». Это, надо сказать, звучит весьма современно.
Но ценность этой, ежедневной «информации», как ядовито утверждают некоторые злые языки, заключается в одной строчке. Но такова жизнь. Начальство делает вид, что платит зарплату, а мы делаем вид, что работаем.
Режимный отдел вдруг посчитал эту всю «информацию» очень секретной, и теперь из подразделений «обработанная» бумага поступает не на свалку макулатуры, как в былые времена, а в «секретную» комнату на бумагорезательную машину. У входа в комнату поставили сурового вохровца. «Засекретили собственную глупость», — говорит Аркадий Михайлович. И это несколько рискованно с его стороны. Я -то помалкиваю. Я человек новый.
Сейчас на повестке дня бумага, бумага. По «наколке» А.М. — так именуется у нас Аркадий Михайлович для краткости, я «лечу», то – есть, не выкурив сигареты, еду на трамвае в соседнюю «контору». У них чего–то там не хватает. А у нас чего–то излишек.
Значит можно на что–то обменять бумагу. По слухам бумагой они затоварились.
Товарно-денежные отношения мы пока ещё не проходили. Живём натуральным обменом. Лечу — это не значит, что уже лечу: докладываю обстановку А.М. Сижу пред ним на стуле. Для комфорта сбросил свои штиблеты, между прочим — итальянские для непосвящённых. Слышу, хихикает за моей спиной Валька, кладовщица. Вспомнил про свои дырявые носки на пятках. Возвращаю свои натруженные в объятье итальяшек. Не совсем, конечно, получилось… Я, вроде как бы, Вальку слегка клею. А Валька уже подружку ведет посмотреть на мои итальянские штиблеты. Что смотреть-то на дыры в носках?! Я уже и не думаю, что докладывать А.М. Из-за Вальки, стервы, все мыслишки разбежались. Слава богу, в дверях появилась Софья Абрамовна, значит в бухгалтерии обед. Она кричит на всё комнату, с эдаким хохлацким акцентом: «Арон, Арон! Кушать пошли, кушать»…
Аркадий Михайлович строит озадаченную мину, отчего весь его мощный лоб покрывается морщинами, пухлые щёки втягиваются внутрь, и на них появляётся детские ямочки. Это означает: «Жена, брат, как воздушная тревога».
Итак, как сказано выше, я лечу. А вслед мне звучит голос А.М: «Только не позорь нацию».
Бумага — это вчера. Сегодня другая проблема: из Главка вернули квартальный отчёт. «Слепая» печать. Как ей не быть «слепой», когда уже месяц печатающие устройства работают на старой красящей ленте. В ВЦ стоят несмолкаемые крик и ор. Ищут виноватого. Я не дожидаюсь, когда выйдут на меня. Исчезаю.
Уже договорился с соседями. Я им полмашины перфокарт. Они мне три рулона красящей ленты. Обмен кажется неравноценный. Но я-то знаю, что перфокарты подмоченные и использованию не подлежат. Ну, не все, конечно, не подлежат. Кое-что можно использовать по назначению. А им, по слухам, надо отчитаться по деньгам. Мне Сёма шепнул. Тоже из «наших» у них на хозяйстве, как и я. На складе у нас водопроводная труба лопнула. Потом и у них должна лопнуть.
Вывожу с завода макулатуру. А возвращаю обратно продукт. Ну, как тут не опозоришь нацию? Но ведь ради святого дела!
У нас закон: ничего не выносить под полой. Но как я вынесу красящую ленту из ворот соседей? Бегу к Директору подписать гарантийное письмо, что «мы», ну, не я же, гарантируем оплату красящей ленты в сумме… триста, а чёрт с ними — четыреста рублей. По гарантийному письму мне выпишут пропуск на вынос ленты.
Поясняю несмышленым: на чёрном рынке лента стоит в пять раз дороже. Опять же надо нужного человека найти. Всё не так просто. Дефицит – тут свои законы.
А ор уже подступает к кабинетам начальства.
Вход к Директору перекрывает грудью его секретарша. Мельком отмечаю: грудь ничего, в форме. Мой с ней короткий диалог:
— Он на телефоне с Москвой.
— Вот так, нужно!
— Ничем не могу помочь.
— А потом?
— Потом гости из министерства.
— А потом?
— А потом у нас обед, — как лезвием бритвы.
Выскакиваю из приёмной Директора. Рожа горит. Голова гудит. Наверное, опять давление подскочило. На своё счастье натыкаюсь на «комсомольца». Теперь он у нас помощник Директора по работе с молодёжью. Сами понимаете, из какого гнезда этот молодой человек. Перестройка, но кадры для будущих классовых боёв надо сохранять!
Сую ему пачку «Marlboro». «Угощаю», — говорю. Берёт всю пачку, как должное. А «Marlboro» — это тебе не пачка «Севера».
«Помощник» обещает провести к Директору. Возвращаемся в приёмную. Холодно – вежливое секретарше: «Здравствуйте». Под стальным взглядом «помощника» у секретарши застревает во рту привычное: «нет».
Умеют же люди! Небрежный кивок в мою сторону: «Этот со мной».
Директор наш — милейший, интеллигентный человек, не зря около его двери посадили эту овчарку, сразу пугается: «Четыреста рублей!»
Это же половина его зарплаты. Кстати, моих — две. Потом успокаивается: оплата по «безналу».
Кончились и эти славные времена. «Тимуровец» опустил народ ниже пояса. Но всё везде есть, но за большие деньги. И только наличными.
А нас с А.М. опять стало «много». Но тут, вроде, всё было прилично. Зачем мною руководить? А.М. тихо перевели в кладовщики цеха готовой продукции. Но А.М. год до пенсии. И он смирил гордыню. Хотя всё ещё при встрече повторяет: «главное – не позорь нацию». Но уже без прежней убеждённости.
У нас под боком выросло «ООО», где всё можно купить за деньги. Советское слово «достать» я уже выбросил из своего словаря.
Вскоре я стал сотрудником этого «ООО». Президентом «ООО» оказался мой бывший сокурсник по ветеринарному училищу. Прошёл суровую школу «халдея», то – есть официанта в ресторане. И теперь носил длиннополое кожаное пальто, туфли на высоком каблуке и непременно бордовый пиджак. Президент носил звонкую фамилию — Гусь.
Гусь был мне по плечо, даже на высоких каблуках. Но не проявлял, по этому поводу, никаких комплексов. Ходил с высоко поднятой головой. Наоборот я, идя с ним, вынужден был сутулиться. В этом проявлялось наше классовое различие.
Немного о моих тактика — технических данных: сорок лет, рост сто девяносто, вес – сто десять. Полноват. Имею жену и гипертонию. О гипертонии несколько подробней.
Ещё при жизни, дядя Яков говорил: «Какая у тебя гипертония! При твоем росте у тебя минимум должно быть давленье сто семьдесят. Представь себе жирафа. При нормальном давлении сто двадцать на восемьдесят разве можно загнать кровь на такую высоту. Это я тебе говорю, как ветеринар»
Так что у меня были некоторые оправдания для того, чтобы относиться к своей болезни несколько легкомысленно.
Мы везли товар для нашего «ООО» на грузовой машине. Президент Гусь, естественно, сидел в кабине. Я прятался от пронизывающе холодного ветра среди ящиков в кузове. Уже несколько раз я прикладывался к плоской бутылке коньяка. Но долгожданное тепло не приходило. Только стало ломить затылок. Я закрыл глаза и прижался к кабине. Вдруг будто взрыв пронзил мой мозг. Боль мгновенно исчезла, и я полетел в стремительно сужающийся туннель, в конце которого сиял ослепительный свет. «Свет в конце туннеля – ничего нового»,- ещё успел подумать я и откуда – то сверху услышать: «Увы, смерть — всегда банальность».
Моё бренное тело уже лежит на кладбище. А смятенная душа ещё витает в комнате, в которой недавно стоял мой гроб. Стол после поминок прибран.
Все, кто пришёл проститься со мной, разошлись по домам. В углу дивана сидит моя жена, поминутно прикладывая платок к влажным глазам. Около неё президент Гусь. Его кожаное пальто брошено рядом на стул. Гусь обнимает мою жену за плечи, утешает её, говоря какие – то пустые слова. Рука Гуся опускается на талию моей жены. Взгляд безутешной вдовы, брошенный на президента, говорит больше, чем мне бы хотелось.
— Не сегодня, не сегодня, — доносится её голос.
— Ну, ну, — настаивает Гусь.
— Ну, хорошо, — соглашается жена.
«Вот, суки», — и моя душа через форточку устремляется в небеса.
Форточка громко хлопает.
— Сквозняк, — мутно говорит жена.
— Надо бы прикрыть форточку, — вторит ей в тон президент Гусь.
А моя душа уже несётся в безвоздушном пространстве. И вслед ей слышится голос моей мамы: «Вот видишь, тебя уже нет, а земля держится».
