Литература и жизнь

Утверждать, что литература разнообразнее и многообразнее жизни можно только в том случае, если код жизни не ясен.
Теория абиогенеза, синтетическая теория эволюции, структурная геология, нейрофизиология и так далее довольно стройно объясняют возникновение и развитие жизни, оставляя открытым вопрос, нажимал ли кто-нибудь кнопку «пуск», или жизнь — всего лишь следствие подходящих условий.
Дебри психики, не подвластные психологии, которую посчитать наукой можно с большой натяжкой, тем не менее, реальны — каждый знает по себе.
И литераторы знают, вероятно, это лучше не-литераторов, поскольку сами не могут объяснить происхождение своих фантазий, а нейрофизиологам это не особенно интересно.
Тем не менее, как это ни банально, при отсутствии жизни, никакая литература не возможна, несмотря на жертвенность многих поэтов, и их готовность поставить поэзию на первое место.
Мир сотворён был словом?
Но под тем словом имеется в виду идея мира, глобальный макро-план, в зародыше содержащий всё дальнейшее — в том числе нынешнее, в чём варимся мы, как в котле.
Реальность литературы столь же подлинна, как и реальность твоего соседа, стрельнувшего поутру папиросу, и Чичиковы и Ноздрёвы вполне уютно обитают среди нас.
Попытки рассмотреть литературу, как альтернативную действительность соблазнительны, однако, могут привести к скорбному дому, где бывший поэт будет кидаться на стены и произносить рифмованную абракадабру.
Тем не менее, связь литературы и жизни очевидна, и не востребованность (если по гамбургскому счёту) литературы нигде свидетельствует о чрезмерной физиологичности человека, о страхе смерти, вшифрованном изначально в мозг, а никакой роман, и никакая поэма не ответят вам на вопрос, что будет с нами после: предлагая при том веера ответов, что едва ли способны удовлетворить сознанье.
Представим на миг мир без прозы и поэзии, мир сугубо прагматический, мир, где «Скромное предложение» Джонатана Свифта давно воплощено, и мозги детей бедняков служат деликатесом для толстосумов.
Мир этот — не говоря о его пространной несправедливости (где, правда, и когда был выстроен справедливый социум?) — будет захлёбываться в крови и деньгах, в дряни траурных эмоций и триумфах раздутых эгоизмов.
Да, литература не остановила ни одной войны, но сумма людей, шедших воевать и читавших при этом Данте и Гёте, чувствовали нечто иное, чем те, кто не брали в руки книг, и переживания первых сильно отличались от переживаний вторых.
Длительность литературы, способность её быть своеобразным организмом, сохраняющим лучшее, что в ней накоплено, делает перспективы более светлыми; и, хотя мы не можем представить даже литературы Атлантиды, да что там, чётко не знаем, была ли она, уже первые шедевры Древнего Египта гармонизировали пространство.
В этом, вероятно, и заключается её цель — гармонизация пространства: пусть это долгий процесс, пусть не заметен он большинству, но без него полёт человечества в проран утилитаризма был бы куда скорейшим фактом.
В этом же и заключается взаимодействие литературы и жизни.
А кто из них первичен, ответ, увы, очевиден.

КРИВАЯ ПРАВДА СКАЛОЗУБА

…потому, что телефон и холодильник (всего лишь, хотя это великие изобретения) изменили нас сильно, а «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита» никак…
Утверждение Р. Музиля — Что остаётся от книг? Мы — изменённые — к сожалению, всего лишь прекраснодушие, тщетная надежда автора, всю жизнь потратившего на сочинение огромного, великого романа.
То ничтожное место, какое занимает в сознание современного человека классическая литература, свидетельствует не о кривом, чрезмерно прагматичном воспитании, а о том, что книги не дают ответов на необходимые вопросы и никак не помогают жить.
Болтовня про вечность — мол, ждущую писателей — самоуспокоение неудачников.
Какая вечность? Помилуйте!
Мы о литературе Атлантиды не имеем никакого представления, не говоря о том, что попросту не знаем, была ли она сама.
Так что в лучшем случае художественная литература не справилась со своим заданием — если предположить таковое: мы по-прежнему остаёмся корыстны, властолюбивы, эгоистичны, агрессивны, конфликтны, а в худшем: литература — это просто род развлечения, более высокого, конечно, чем футбол, водка и карты, но… всего лишь развлечения.
И не следует уделять ей такого уж внимания…
Так что ж — прав Скалозуб: Собрать все книги бы, да сжечь?
А пожалуй, и был бы прав, если бы не одно «но».
«Но» это заключается в следующем — если бы не «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита», мы были бы ещё более космато-корыстными, грязно-эгоистичными, чёрно-самовлюблённо-самолюбивыми…
Так что не стоит недооценивать литературу, равно сбрасывать её со счетов: ведь будущее наступает всегда, и мы никогда не знаем, каким оно будет.

К 20-ЛЕТИЮ СМЕРТИ ИОСИФА БРОДСКОГО
Его судьба завораживала — как необыкновенно крутой подъём, как головокружительное восхожденье к слепяще-снежным вершинам.
Его судьба вызывала смесь восторга и недоумения: как такое возможно?! Были и другие нобелиаты в русской литературе, но чтобы русский поэт стал поэтом-лауреатом США! Кавалером ордена Почётного легиона!
Его жизнь казалась неистовым рывком в высоту — внешнего, ошеломительного признания, отодвигающего собственно поэзию на второй план: ибо как в наше время поэт станет знаменитым? Только через скандал, а в условиях противостояния двух сверх-систем: СССР и США, скандал этот, обрекавший на роль аутсайдера в отечестве, забрасывал на космические выси за его пределам.
Но завораживали и стихи: нечто, почувствованное в воздухе, в изгибах и структурах времени, было выражено так необычно, с таким эмоциональным и интеллектуальным напряжением, что хотелось подражать. И подражали — хоровое исполнение сольной партии И. Бродского длилось долго, невероятно долго; эхом откликалось ещё и после смерти.
Тактовик использовали и до него, но никто не разрабатывал это месторождение с таким упорством, мукой и энтузиазмом, как он — вычерпавший всё золото этого размера. Благодатный для поэта-метафизика, склонного к иронии, и с пристрастием к насыщению строк массою бытовой плазмы, оный размер и поднял Бродского на ступень оригинальности, на плато, где он оказался один: никого вокруг. Любой любитель поэзии до 1996 включительно на вопрос, кто первый русский поэт, не задумываясь, ответил бы: Бродский. Шедевры были и у раннего Бродского: медвяно-виолончельный «Рождественский романс», из золота отлитые «Письма римскому другу», траурно-ретроспективное «Одному тирану» (быть может, лучшее стихотворение о власти в русской поэзии), ажурная «Бабочка», но именно в тактовике, в его ритмах, сбоях и перескоках Бродский, казалось, раскрывался полностью, излагая свою систему взглядов на мир и человека в нём.
Кстати, «Одному тирану» как бы причудливо деформировалось в стихотворение «Резиденция», стихотворение, чрезвычайно отдающее латиноамериканским романом — из серии о диктаторах, напоминающее вырванный с мускульным напряжением текста фрагмент из, к примеру «Осени патриарха», хотя Гарсиа Маркеса Бродский не любил.
Чрезмерная фактурная плотность некоторых стихов («Представления», скажем, или «Нового Жюля Верна») рождает ассоциации с ещё одним прозаиком, про которого он никогда не высказывался, но который вряд ли был ему по нраву — а именно с Леонидом Леоновым. Текстовой объём перенасыщен жизненной атрибутикой — иногда до абсурда, до выпадающих смысловых звеньев; низовая речь мешается с архаикой, толстые предметы быта распирают иную строфу, иной раз вещи громоздятся так, как громоздили в советских коммуналках и малогабаритных квартирах стеллажи для книг.
Всё из жизни — никаких фантазий. Хотя поэтический космос Бродского причудливо уплотнён: здесь тень Йейтса собеседует с тенью Державина, а призрак Макниса благосклонно отзывается о громоздких сочинениях Кантемира, и недаром одно из стихотворений Бродского наименовано «Посвящается Пиранези», ибо изощрённость интеллектуального мира напоминает прихотливые творения гениального итальянского мастера архитектурной живописи.
Бродский, любивший тему абсурда, почитавший Беккета одним из крупнейших писателей века не допускал абсурд в собственные стихи: только колыхание жизни, только реализм.
Реализм, метафизика и ирония — три стальных основы.
Как ещё относится к современному миру? Только с иронией: отсюда снижение пафоса в теме, скажем, Марии Стюарт, сонеты к которой всё обвиты смеховой повиликой.
Жизнь поднимала Бродского на новые и новые ступени — он восходил, стихи его всё более полнились закрученными, многофигурными метафорами, всё глубже погружались в миры дальние, где Каппадокия логичнее и Штатов и новой уже России, где бум на труды Бродского был велик…
За двадцать лет столько всего изменилось!.. И антисоветизм Бродского кажется вовсе не следствием определённого круга идей, но банальной и естественной обидой.
Многое изменилось — и в жизни, и в восприятии поэзии Бродского: слишком многое в ней «выпадает», очень уж обильны анжабеманы, слишком прихотлива и причудлива, если не сказать — капризна мысль, но и сумма лучшего из сделанного им велика: золотое ядро его поэзии входит в могучее ядро русской классики, и тут двадцать, или сто лет — не имеет значения.

ЗАМЕТКИ О ПОЭЗИИ
1
…ибо если поэзия не помогает жить: грош ей цена; лишённая этой функции, она бесплодна и бессмысленна.
Кривая, дурным стилем исполненная жизнь-выживание нуждается хотя бы в капле гармонии, а что её может дать, как не поэзия — и не каплю, а Северное сияние! Вот почему стёб и филологические игрища неуместны, вот почему поэзия должна стать хлебом гармонии и питать отчаившихся, учить их стойкости, давая вещество мысли.
Так должно быть.
А нет.
Не от этого ли нет интереса к поэзии?

2
Между тем словом, что было у Бога и что было Бог и бессчётными нашими словами, из которых составляются стихи, рассказы, романы — бездна, и писательская гордыня, возникающая порой у каждого сочинителя, смешна и нелепа, как попытка примерить плащ великана — тем не менее, поэзия, вероятно, родилась из словесных формул жрецов, обращавшихся к высшим силам, так, что сакральный окрас она должна иметь, а если он не отчётлив, то вина здесь в равной степени ложится и на поэтов и на читателей.
Ибо поэзия, лишённая читателей, функционирующая в собственном поле, и востребованная только самими поэтами бессмысленна, как решение хлебопёков выпекать хлеба только для других хлебопёков — мол, иные в оном искусстве ничего не смыслят.
Связанная с определёнными вибрациями, как молитва, как те древние, ветхие, сакральные жреческие формулы, поэзия воздействует на читательское сознание не изученным образом, но мысль, должная быть основой, сутью всякого поэтического высказывания, нагружает читателя, отсюда понятно, что вечеру с книжкой стихов он предпочтёт вечер с детективом, или компьютерной игрой.
Тем не менее, именно регулярная, рифмованная поэзия является великолепной дисциплиной мозга, не допуская никакой расхлябанности, приблизительности в мыслях: это как плавание на лодке по чётко прочерченным каналам — и виды вокруг обещают много открытий, пускай частного, важного только для конкретного индивидуума порядка.
Галилей говорил: математика — свойство мира; думается, поэзия не в меньшей степени — этим и объясняется её буйное, хотя и весьма специфическое цветение в железный век прагматизма, в период тотальной власти денег и выгоды; исходя из огромного количества жаждущих писать именно в столбик, поэзия, вероятно, даже не столько свойство мира, сколько свойство мозга, хотя именно современный интернет гибелен для современной же поэзии, предоставляя возможность высказывания любому графоману: это как на соревнованиях по плаванию зрители вдруг попрыгали с трибун в водные дорожки: и профессиональные пловцы не доплывут, и зрители не получат никакого удовольствия.
Как бы то ни было, мир, особенно русский, российский (как кому более нравится) никогда не жил, физически, вероятно, не способен жить без поэзии, и хочется надеется, что временный, растянувшийся на десятилетия спад интереса к поэзии подлинной явление именно, что временное, ибо для настоящей поэзии (определяемой через триаду: оригинальность, глубина, красота) несколько десятилетий — не срок.
Черпают же многое любители и ценители в древних поэзиях, и черпают больше, чем в современных, лучших образцах, ибо время союзно с нею, имея свойство настаивать оную, как дорогое вино.
Так, что гибель поэзии — такая же нелепость, как и конец света.

3
О ДЕРЗНОВЕНИИ ПОЭТА
Дерзновение — в мире тотального прагматизма верить в силу стиха, почитать стихосложение вектором языкового развития, и, не чая получить материальных даров, оставаться верным делу, некогда избравшему тебя.
Дерзновенное дело поэта — нищего, выброшенного из обихода яви, видящего сверкающую соблазнами действительность и знающего, что всё внешнее, сколь бы привлекательно оно ни было, это только внешнее, а главное в человеке — духовный корень, и поэзия работает именно на его укрепление.
Нет множества читателей?
Не беда…
Подлинные строки всегда дойдут до чьего-нибудь сердца, тронув его, и подлинность их — гарантия сего события.
Истинные стихи всегда будут ускорителем работы чьего-то мозга, ибо движение, в них заложенное, вертикально по своей сути, и чрезмерная горизонтальность нашей жизни есть не что иное, как не правильно выбранный путь.
О, мужество поэта, продолжающего свой труд, не смотря на сопротивление действительности, продолжающего его вопреки собственным срывам, провалам в пьянство, отчаяние, тоску, тщеславие…
Золотое мужество — сулящее золото строк.