* * *
Потёртый френч — немодный уже лет шесть,
Вечная трубка, взгляд — скупой и неброский.
Вечную ручку берёт, как прыгун — шест,
Иосиф Виссарионович Бродский.
За деревянной дверью ни волхва, ни вола.
В шкафу — ни скелета, ни поллитровки.
Звёздное небо письменного стола —
Это оспины отражаются в полировке.
Текст состоит из предателей и ворья,
Так лица с наплывом делаются зернистей.
Он взмахивает рукой и выводит: «Я
Терпеть не могу амнистий.
Потому что, когда в деревню войдут зека,
Ни в лес не уйти, ни в небе не схорониться.»
Поэт — один на кончике языка.
Тиран — один — меньше, чем единица.
С трибуны чужой гробницы стоять, глазеть,
Посадив народ на ампир и воду.
Мир состоит из понятных ему газет
И людей. Но люди требуют перевода.
Вечность раскурена, времени пять часов,
Ночь давит на плечи — баба, а с шеей бычьей.
За окошком лает созвездие гончих псов,
И чёрные точки движутся за добычей.
А.Д.
Как только с другой стороны оказываются люди,
Война разворачивается, как баба, плавно и не спеша.
У Петера Зауэрапля заклинивает люгер.
У Сани Петрова перекашивает патрон в ППШ.
Чумазые лица ангелов непременным добром согреты,
Приклады рогов спилены, чтоб не мешать полёту.
Майор на морозе курит трофейную сигарету:
«Ёпта, — говорит, — умеют же, ёпта.»
Лёха и Олексiй — на гражданке, считай, соседи,
Харьков, Алексеевка, школа сто сорок девять.
После перестрелки оба идут в соцсети,
А что ещё после боя в мокрой палатке делать.
Время латентных войн (модно писать: гибридных).
Олексiй и Лёха спорят в комментах о зрадах и перемогах.
Только вот бабы плачут, только вот парни гибнут,
Хотя сволочь-статистика говорит, что меньше, чем на дорогах.
САУ лупит нещадно, видимо, падла, любит.
Чинарик, он же недопалок, чиркает о страну.
Как только с другой стороны оказываются люди,
Ты проиграл войну.
Модель
Господь не понимает, куда мы делись,
Ищет по всем углам, тычет под шкаф платяной щёткой…
Если долго смотреть в глаза модели —
Мир становится чётким.
Собственно, он всегда был простым и ясным,
Но с каждым шагом кажется напряжённей.
Прекрасное следует называть прекрасным,
Даже если оно чужое.
А у модели по зеркалу трещина, как слеза,
Одно лицо в прикроватной тумбочке, остальные — в комоде.
Ей надо отводить глаза, подводить глаза,
Носить тело, которое в данный момент в моде.
Господь вспоминает, где он ещё не искал,
Снимает трубку, нервно в неё молчит…
Вокруг модели миром правит тоска —
Кривые ноги женщин, кривые руки мужчин.
У модели сильные кисти, чтобы хлопать дверьми,
Жёсткие губы, чтобы ломать слова.
Красота ежеминутно спасает мир,
Даже если оказывается неправа.
Охранник не спит. Телефонный звонок прерывает его не-сон.
«Никто не стучался, господи», — ответствует Уриэль.
Под ногами модели струится подиум, шаг её невесом.
Если господь найдёт нас, то только благодаря ей.
Ной
Морщинистая скатерть в пятнах рыб,
Пора за стол, пожалуйста, коллега.
Безудержно плодятся комары
В щелях ковчега.
Довольный гул пронёсся по рядам —
Профессор пьян и опыт неподсуден.
Придонный ил течёт по бородам
Других посудин.
Уходит голубь дроном в полутьму,
В ночник луны на двести сорок люмен,
И Ярославной плачет по нему
Голубка в трюме.
Пророкам не пристало бунтовать,
Когда бы не количество полосок,
Когда бы не проросшая трава
Из влажных досок.
И капитан невыносимо рад,
Танцующий по палубе в халате —
Ему уже не нужен Арарат,
Ковчега хватит.
Что царствие — земное ли, иное?
Проблемы бога не волнуют Ноя.
* * *
Небо просыпалось птичьим сухим помётом.
Вкус этой манны невесел и незнаком.
Просто, чтоб реки текли молоком и мёдом,
Нужно наполнить их мёдом и молоком.
Просто никто до сих пор не придумал способ
Слабость людскую от силы людской отсечь.
Бился о камень простой деревянный посох,
Щепки летели, вода не спешила течь.
Это творец выжигает чужой мицелий.
Копоть на кисти и кровь на его резце.
Цель разрастается и, приближаясь к цели,
Мало кто может остаться размером с цель.
Трещины в камне однажды сойдут за карты,
Трещины в судьбах однажды сойдут на нет,
А всё равно не тебе отменять закаты,
Взламывать море, приказывать пасть стене.
Это — другим. Это внукам на фоне полдня —
Строить, и сеять, и верить, и коз пасти,
Имя твоё на твоём языке не помня,
А на своём не умея произнести.
Шекспир и Шолохов
Шекспир приходит к Шолохову (или наоборот):
«А что, Михаил Александрович, и вам не верит народ?
Я, вон, по гроб обласкан, вместо гвоздей — винты,
А они говорят: три класса и какая, на хрен, латынь?
Мир — театр абсурда, вошь в моей бороде.
Выпьем-ка лучше доброго эля. Эль добрее людей.»
Шолохов отвечает, рукописью шурша:
«А может такая лажа у всех у нас, кто на ша?
Подлая эта буква. Ей, ударом под дых,
Оправдывать мощи старцев немощью молодых.
Что я там мог наляпать — мелкий усатый жлоб.
Был бы я Кузнецовым, глядишь, оно и сошло б.»
«Да брось, — Шекспир отвечает, — теория никуда.
Вот ты меня уважаешь, бро? По жестам вижу, что да.
Буквы — они ж как люди, им бы в ребро перо,
А если ещё и песком присыпать… В общем, не парься, бро.
Что им до нас — плагиаторов, неучей и ханыг.
Шелли — вообще, вон, баба, а критикам хоть бы хны.»
Шолохов наливает, а как тут не наливать —
Початая самогонка, как начатая глава.
И стратосферы наледь, и два казака на литр,
И Шолохов наливает, ну как ему не налить.
На закусь краюха хлеба, орлиная требуха.
У них там в небе с этим не строго: хочешь бухать — бухай.
В полупустом стакане плещется дно полей.
Что ты, краёв не видишь, Вилли? До горизонта лей!
Шолохов бьёт Шекспира пьяной своей игрой,
Вслух жалуясь после первой, молча после второй,
Словно больничным стенам, крашеным небесам:
«Вот этими вот руками, Вилли, сам, понимаешь, сам!»
Обнявшись идут по улицам Шолохов и Шекспир,
А рядом, за каждым облаком, театр, который мир.
Не ему отличать носителя краткой славы земной
От гения, написавшего «Гамлета» с «Целиной».
Они обменялись майками. И уже не понять на ком
Голубая с Френсисом Бэконом и рваная с Пильняком.
Им не перед кем выделываться, не перед кем отвечать.
Люди — они ж как буквы. В корзину или в печать.