Сами мы советские. Глава из «Действительного залога»

Из переписки редактора с автором:

Е.Ж.: Дорогой Иосиф! Напишите мне две строчки о «Залоге». Эта главка — фрагмент чего? Эссе, романа или?.. Как ее читателям представить?

И.Г.: У меня складывается такая грамматическая трилогия: Имя собственное, Страдательный залог (они уже вышли в журналах и книгах) и Действительный залог, типа мемуаров-автобиографии. Действительного залога написано тысяч 60 знаков, первые главы были опубликованы в России и Израиле, они о перестройке, а сейчас пытаюсь дописать следующие главы. Главная история в ДЗ — как от слов переходили к делам, как менялись цели. Там будут и Ельцин (личные встречи), и и уличная борьба, и всякие самодеятельные организации, и журналистика. Конечно, захочется их собрать под одной обложкой, хотя первые две части вышли уже в двух книгах. А этот кусок, мне показалось, в 17-й год имеет самостоятельное значение.

***

Думаю, пора объясниться. И по поводу «диссидентства», и по поводу партии и ее идеологии, и по поводу Горбачева и перестройки в целом. Начнем с того, что полноценным, целеустремленным диссидентом я не был не только в силу осторожности, поддерживаемой семейным положением, но и в силу своей профессии.

Нет, она не мешала мне в принципе понимать, что происходит. Еще в 74-м я написал, наблюдая за праздничной Москвой:

Не сны я вижу — ненавижу!
Окурки в апельсинной шкурке…
Мир неудобен и унижен,
когда владеют им придурки.

Портреты, словно партбилеты,
в толпе, творящей перепев…
Чугунный зад кордебалета,
солидность постаревших дев.

Зовут арапы на этапы,
не знают воры, что творят.
Народ безмолвствует трехкратно
и строится по десять в ряд.

Но так я позволял себе чувствовать и осознавать не на работе, написал во время диплома в Москве, а вернувшись в газету, я приглушил свой пыл.

Причина даже не в том, что открыто восстав против властной системы, я бы лишился журналистики и куска хлеба для себя и маленьких детей, а скорее в том, что все люди, с которыми меня сводило репортерство, которые были моими читателями и откликались на мои слова, в той или иной степени сосуществовали с системой. Разрывать с ними напрочь — а я видел в лицо многие тысячи! — становиться для них чужим мне нисколько не хотелось.

А вот просвещать их, просвещаясь самому, находить какие-то неофициальные точки роста в обществе — хотелось все время. Потому и писал о любой новации, от агротехнического приема до «сквозных бригад отличного качества», подчеркивая ее борьбу с косностью. Но при этом косность я себе представлял конкретно — в лицах наших партийных начальников. Так сказать, не благодаря, а вопреки.

Для осознания тщеты улучшений явно отвратительного, примитивного и неразвитого «развитОго социализма» не хватало точки опоры. Никакой внятной идеологии, стройность которой можно было бы противопоставить окостеневшей толстозадости официоза, я не находил — ни в Сахарове, ни в Солженицыне. Тем более в той обрывочной версии, которая доходила до меня.

Оставалось рефлексировать, разбираться со своей реакцией на происходящее, но это полноразмерным диссидентством не назовешь. Задолго до эпохи перестройки я это выражал стихами, но, конечно, читал только в узком кругу, а не на заседаниях литобъединения. Думаю, впрочем, что «кому надо» все равно были в курсе. Однако на нескольких «профилактических беседах» и допросах в КГБ в 70-е годы никто о стихах со мной не говорил. Привожу целиком — извините! — цикл сонетов, написанный в разные (70-е — 80-е) годы:

I
Мы цепи рвем и надеваем путы
и ждем свободы годы напролет,
и каждый, отрекаясь от минуты,
уже другую царствовать зовет.

Пора безвременья, застой душевной смуты,
разлет бровей, движения излет…
Пробиты латы и мечи погнуты,
и в мельники подался Дон Кихот.

Мы верим в то, во что не страшно верить,
что можно днем сегодняшним измерить,
что может нас утешить наперед.

Мы любим то, что может повториться,
, но жизнь одна, и стягивает лица
узда безвременья и времени полет.

II
Я оказался вне сравнений.
Согласен с каждою строкой,
чужих не разделяя мнений, —
и безразделен мой покой.

Не помню — до самозабвенья.
Решает совесть — я какой? —
лишь по последнему мгновенью,
по кодексу души глухой.

Как муха на оконной раме,
гляжу открытыми глазами,
, но не могу пробить стекла.

Всеядность малого ребенка
глаза затягивает пленкой —
и нет ни радости, ни зла.

III
Жду утешений, а не перемен.
Как будто не всерьез, а понарошку
бубнят и лают лозунги со стен,
мозги хлебают кислую окрошку.

Казалось мне, что истина в цене,
что авторучка не подставит ножку,
что я сумею высказать вполне
то, что должно звучать из-под обложки.

Мир не играет, он делами занят
и правил для меня менять не станет.
Его дела и правила грустны.

Играя, я не выиграл ни слова,
я проиграл, но я не ждал другого.
Мне только утешения нужны.

IV
Цепляйся за мелочи — и проживешь!
Любуйся узором на плетке свистящей
и колером глаз, за тобою следящих.
Тебя обвиняют — думай, что ложь.

Надейся на лучшее — не пропадешь!
Сдержись, не взрывайся и гасни, шипящий —
ты нужен такой для звезды восходящей?
Тебе 25 — считай, молодежь.

Старайся не делать вреда и насилья,
пока об обратном не попросили.
Попросят — и сделаешь, право найдешь.

А впрочем, учить ли тому, что обычно?
Живи, как живешь, и считай, что прилично.
Цепляйся за правила — не пропадешь.

Впрочем, такая двойственность была свойственна не мне одному, была характерной, осторожно выражаясь, большому кругу советской интеллигенции. И дело даже не в естественной трусости людей, во всей своей жизни и деятельности зависящих от государства — инженеров ли, журналистов, учителей и врачей. Дело в том, что мы были советскими. И я не думаю в этом раскаиваться.

Начнем с того, что даже в боевом 90-м году я какое-то время ходил на московские и уфимские митинги, разрешенные и запрещенные, со значком «Вся власть Советам!», борясь с партаппаратом, правившим от имени этих органов. Сама полуанархическая система народовластия на каждом этаже госустройства казалась мне единственно возможной для признания государства подходящим человеку объектом. И откровением была другая, тоже довольно простая мысль: вся власть не должна никому принадлежать. До меня, политологически безграмотного, идея разделения властей дошла с опозданием на пару веков.

Вторая внутренняя причина советскости — Идея. Казалось, что общество, построенное без большой идеи, не может быть стОящим, прочно стоЯщим. А идея всеобщего равенства, свободы и справедливости, присвоенная коммунистами, выглядела самой приличной. Если еще учесть, что все остальные идеи (хотя сложно найти какую-нибудь, отрицающую свободу и справедливость) в вырастившем нас обществе осмеивались. Ну и любимые нами произведения искусства и литературы времен «оттепели» нисколько не спорили с коммунистической аурой, даже Стругацкие в «Трудно быть богом» с ее позиций ниспровергали тоталитарную власть. Да и мы сами, критикуя этажерку начальства, критерием праведности выбирали общепризанные идеалы, считая их гуманистическими.

Идеи свободы и справедливости — это в перестройку как «возвращение к ленинским нормам жизни» в Оттепель, этим она и подкупала, а не только прямой борьбой с «нарушениями». И на этом она и погорела, а конкретнее — Горбачев. Говорил же, что перестройку надо начинать с себя, вот с него и начали. Потому что заявленные высокие критерии не могут прощать мелочного вождизма, откровенного лукавства, скрытой нерешительности. К тому же идеологическая свобода сразу потребовала свободы экономической, тем более, что жрать нечего было, но при этом открыто признать частную собственность не могли ни верхи, ни низы. А только частная инициатива могла накормить население, но оно от нее отвыкло. Отбили охоту. Да и трудное это дело с непривычки — инициатива. До сих пор Россия не может на нее пойти.

Есть еще одно соображение, фундаментальное, я как-то писал об этом. Справедливость — понятие горизонтальное, по сути — уравнивающее, а свобода — вертикальное, требующее не ограничивать рост индивида. Отсюда и конфликт в любом обществе, объявляющем приоритными эти понятия. Впрочем, конфликт — движущий развитие. Но кто же будет ждать установления минимального равновесия, когда объявлена перестройка! Вот и стали конфликтовать свободы разной степени дикарства и цивилизованности, как между собой, так и с теми, кто хотел справедливости только за то, что живет.

Ну, а во мне чувство справедливости подогревалось сбором материала, знакомство с тысячами людей в командировках и в их письмах требовало, хотя бы в первом приближении, ощущения равенства. Возникало непосредственное вмешательство в чужие жизни, вынуждаемая профессией роль арбитра требовала представлений о справедливости. А свобода — это написание текста, доведение его до читателя, выражение правды. Какой я ее понимаю в данный момент…

Думаю, главное достижение перестройки — она помогла нам расширять понимание, что такое правда, помогала каждый месяц своей недолгой жизни.

Вам понравилось?
Поделитесь этой статьей!

Добавить комментарий

  1. Иосифу Гальперину «Сами мы советские»
    Публикация привлекла прежде всего честностью. Без неё немыслима ни литература, ни искусство. Оценивать других легче, чем разбираться в себе. К себе подходишь с другими мерками. К себе мы более терпимы.
    Иосиф Гальперин сломал этот стереотип.
    Каждое его слово — искренне. Он пристрастен и это прекрасно! Он требователен к людям и событиям точно так же, как требователен к себе. Потому его слово звучит убедительно.
    Писатель Иосиф Гальперин масштабен.
    Гражданское звучание его поэтики — тесное переплетение личного с общечеловеческим, общественного с частным, раздумий с чёткими определениями психологической сущности людей и властей.
    «Портреты, словно партбилеты,
    в толпе, творящей перепев…»

    «Мы цепи рвём и надеваем путы»

    «Цепляйся за мелочи и проживёшь!
    Любуйся узором на плётке свистящей
    и колером глаз, за тобою следящих»

    И горькое признание литератора:
    «Казалось мне, что истина в цене,
    что авторучка не подставит ножку,
    что я сумею высказать вполне
    то, что должно звучать из-под обложки»

    Прошу прощения за обильное цитирование. Ему не место в коротком отзыве. Но не могла удержать. Не могу оторваться от чтения, проникающего в душу, от собеседника, сумевшего выразить прозой и поэзией то наболевшее, о чём думаешь беспрестанно.
    Спасибо и самые добрые пожелания автору!
    Спасибо редактору журнала, поместившего столь яркую и незабываемую публикацию.
    С благодарностью и глубоким уважением,
    Светлана Лось