Поездка в горы. Рассказ

Харлей ехал по пустынной горной дороге. Дорога была узкой и редко посещаемой, шла круто-завитым серпантином через горный перевал, и при повороте приходилось тормозить и проезжать его, почти касаясь каменного горного склона, отвесно нависающего справа и закрывающего обзор вперед. Слева был обрыв и снизу, из далекой и дымчато-бирюзовой холмистой долины, вверх наползали лавины зелени и фантастические виды горной испанской провинции. Это была Кентабрия. И все это богатство ощущений предназначалось только паре на Харлее. За этим они и приехали сюда. Они были счастливы и без гор и без Харлея. Но времени на счастье оставалось мало. Мужчине было не просто решиться на этот кусок пути, он знал — это опасно, особенно в дождливую и пасмурную погоду, и можно было выбрать другой маршрут, но он хотел показать ей эти места и хотел разделить с ней все то, что чувствовал здесь, на этой дороге, и опасность тоже. Он знал — она поймет и почувствует так же, как и он, знал, ощущение счастья усилится, если это только возможно… и эта поездка была подарком для нее, прощальным подарком.

Они познакомились год назад, прошлым летом, в Петербурге, куда он приехал, как одинокий турист, и на следующий после приезда день, отправился на площадь Восстания, в визовый центр, для подтверждения регистрации, поскольку жил в частном секторе, предложенном ему агентством, оформлявшим документы для путешествия. И, конечно, ему было интересно посмотреть советский метрополитен, о некоторых станциях которого, среди экономных европейцев ходили легенды, не слишком лестные, поскольку, с одной стороны, предания предупреждали об отсутствии там туалетов и удобств, необходимых инвалидам, а с другой стороны, рассказывали о нереальной, истинно восточной роскоши, вплоть до использования полудрагоценных камней в отделке интерьеров, и одной из таких безумных станций, как раз и называлась «Площадь восстания», стоящая на месте уничтоженной в жестоком 37-м, Знаменской церкви. Визовый центр находился на улице с тем же названием и совсем рядом со станцией метро, предварительно он выяснил это, разглядывая карту города.

Ступив на эскалатор, он умудрился подвернуть ногу — растерялся от собственной неловкости и от того, что все вокруг было незнакомым. Падая, чуть не уронил женщину, стоявшую впереди, изогнувшись и ободрав до крови локоть о ребристую поверхность ступеней, сумел обогнуть ее, не зацепив, и оказался перед ней, но из-за этого маневра, окончательно потерял опору, попытался ухватиться за стены, но они ускользали из рук. Он был бывшим атлетом, считал, что еще не совсем потерял форму и, от того, что всё так неловко получалось, смутился совсем, его тело продолжало безрезультатно вертеться на движущихся ступенях вниз головой. Все это длилось несколько секунд, но ему они показалось бесконечными, спас его темнокожий молодой красавец, вынырнувший из-за спины женщины, он нагнулся к мужчине и быстро помог ему подняться. И, наконец, твердо стоя на ступеньке, он ухватился рукой за поручень. Темнокожий парень с улыбкой спросил, сначала по-русски: в порядке ли он, услышав в ответ смущенное бормотание, переспросил на хорошем английском. Застенчиво, но очень белозубо улыбнувшись, мужчина поблагодарил и ответил, что уже совершенно в порядке. Шоколадный красавец, нейтрально улыбнувшись, занял свое место на ступеньке позади женщины. Мужчина проводил его глазами, не забывая крепко держаться левой рукой за поручень и стоя почти спиной по направлению движения, оборачиваясь, посмотрел на женщину, которую падая, старался не уронить. Они встретились глазами, и глаза женщины, вдруг, слегка расширились, будто увидели что-то внутри него, что-то, о чем он не знает, так ему показалось. Все было странным в этот день и складывалось пока не в его пользу, он был напряжен и даже слегка раздражен случившимся. А глаза женщины быстро сморгнули, скидывая и явно скрывая увиденное, и ответили спокойно, без улыбки на его взгляд. Опередив его извинения, и продолжая смотреть ему в глаза, женщина буднично сказала:

— You hurt yourself, your elbow bleeds, — и, продолжая глядеть ему в глаза, добавила: — it’s on the right elbow, — потому, что он двинул головой в сторону левого.

Он старался вывернуть правый локоть, это давалось ему с трудом — рука в суставе была прооперирована после сложного перелома и не разгибалась до конца, а вокруг локтя прорисовывался тонкий и светлый, по контрасту с очень смуглой кожей, хорошего европейского качества, шрам. Пока он рассматривал разодранный локоть, стараясь не запачкать капающей кровью одежду, к ссадине протянулась белая, сухая и маленькая рука женщины с бумажным платком.

— Press to abrasion, и женщина ободряюще кивнула головой. Он прижал, и платок быстро напитался кровью, тогда женщина протянула сразу несколько платков. Они пришлись кстати и, подняв голову он сказал — спасибо, по-русски, сказал словами и глазами. Женщина ответила:

— That’s better, и, наконец, чуть улыбнулась и, почти в тот же момент повернула его за плечи лицом вперед, по направлению движения, и он увидел, что эскалатор заканчивается, и ступеньки прячутся в зубчатое металлическое, с агрессивным оскалом, основание. Он благодарно подумал, что она вовремя его развернула, пора было ступать на твердые плиты длинного и просторного вестибюля, наплывающего на них из расширяющейся белой арки наклонного туннеля, по которому бежали три эскалатора и вверх и вниз, заполненные твердо стоящими на ногах людьми.

Вестибюль был таким огромным и светлым, что противоположный его конец он с трудом и не сразу смог различить. Они шли вперед, стараясь маневрировать между беспорядочно и быстро снующими людьми. Она, взяв его за левый локоть, и деликатно направляя в движущемся потоке, спросила, куда он едет. Он произнес, коверкая слова — Площадь восстания. Она уточнила, что именно ему нужно в этом месте. Оказалось, что им обоим нужен визовый центр. Он обрадовался компании, как ребенок, заулыбался, сказал, что для него это удача, потому что он сегодня первый день в этом незнакомом городе и совсем не знает языка. Женщина подвела его к одной из раздвижных дверей. Он заметил, что рядом с ней у него прошло чувство неловкости и напряжение и, пока они ждали поезд, молча стоя рядом, ни он, ни она не думали о том, что бы заполнить паузу словами, просто стояли и ждали, как давно и хорошо знакомые люди. Он слегка удивился этому, поскольку не был общительным человеком, вот и в эту поездку он рискнул ехать один: не любил групповой туризм, вынуждавший все впечатления делить с незнакомыми попутчиками, терпеть их общение и ненужные разговоры.

Подошел поезд. Войдя в плотно заполненный вагон и увидев, что свободных мест нет, они сумели пробраться в торец вагона, там можно было стоять не толкаясь. Он постарался крепко упереться ногами в качающийся пол, прижимая левой рукой пропивавшиеся кровью платки к разодранному локтю, держаться ему было нечем. И убрать платки он боялся — не хотелось испачкать кого-нибудь кровью, которая никак не останавливалась. Но его левый локоть чувствовал поддержку маленькой, незнакомой пока руки.

Женщина спросила: — откуда он, — вопрос с трудом можно было расслышать из-за шума, движущегося в узком туннеле поезда. Они посмотрели друг на друга, чуть улыбнулись и убедились, что оба понимают невозможность поддерживать разговор. Но им уже нужно было выходить, он понял это по жесту женщины и они продвинулись ближе к двери. Теперь они вышли в красный вестибюль, стены его были выложены мелкими кусочками красной смальты и в одном месте он успел разглядеть большое суровое мужское лицо, он не знал, кто это, но женщина, увидев, куда он смотрит, односложно сказала:

— Маяковский.

Он не понял, поскольку не был детально знаком с историей русской поэзии, знал несколько имен, но такого среди них не было. Женщина пояснила, что это известный русский поэт, которого угораздило родиться в неподходящее время, поэтому у него есть как довольно хорошие, так и очень сомнительные стихи и что, в конце концов, он застрелился. Информация была сжатой и убедительной, а они уже подходили к очередному, но короткому эскалатору, и женщина пояснила, что это переход на нужную им станцию. Вместе они благополучно преодолели маленький движущийся спуск и оказались в совершенно другом времени и интерьере. Здесь не было раздвижных дверей и на перроны вели арки, и сначала он даже не знал, куда смотреть, но быстро сориентировался и попросил женщину достать из небольшой, перекинутой через его плечо, сумки, фотоаппарат и сделать несколько снимков самой станции и его самого на фоне простенка с рельефными медальонами. Они успели снять все, что хотелось, но к ним направлялась служительница с суровым лицом, она сказала, что в метрополитене фотографировать запрещено. Женщина извинилась, объяснила, что никогда с этим не сталкивалась и что сфотографировала только фрагмент интерьера с медальонами. Служительница подождала, пока они торопливо засовывали фотокамеру в висящую на его плече сумку, и провожала их недобрым взглядом, до самого эскалатора на подъем. Наверху женщина снова достала камеру, что бы заснять верхний круглый вестибюль с колоннами, но прежде спросила охранника, можно ли это сделать. Ей милостиво разрешили, только велели не фотографировать эскалаторы. Сделав буквально два снимка, они двинулись к выходу. Мужчина явно был рад полученным фотографиям, появилось чувство, что падал он не зря.

Выйдя на улицу и спустившись по ступеням круглого, в форме классической ротонды, но более тяжеловесного, желтого здания станции, они направились к пешеходному переходу и по дороге, мужчина выбросил, наконец, окровавленные платки в урну. Локоть еще слегка кровоточил и на глубоких царапинах была видна грязь, по-хорошему, их нужно было бы промыть и смазать перекисью, да и заклеить бы не помешало. Она еще раз достала камеру и сделала снимок мужчины на фоне самого здания и снующих вокруг людей. А затем, довольно твердо, сказала, что нужно дойти до аптеки и это совсем рядом — чуть дальше по Невскому, в сторону улицы Маяковского, и махнула рукой в том направлении. Мужчина согласился.

В городе было лето, на удивление жаркое, совсем не северное, лето градусов под тридцать. Асфальт плавился под ногами, когда они переходили улицу Восстания, но на Невском тротуары еще несколько лет назад выложили плиткой, и под ногами никакой мягкости не было и это было приятно. Они быстро шли в сторону аптеки и женщина вежливо спросила имя своего спутника и откуда он приехал. Он назвал себя Клаудио и сообщил, что впервые в России и приехал из Испании, из североиспанского города Леон. Ее звали Линой и теперь они могли обращаться друг к другу по имени. Она шла, как истая горожанка, привычно спешным шагом, иногда обгоняя впереди идущих людей, стараясь побыстрее добраться до аптеки, он тоже торопился, что бы не отстать от нее, и говорил, как сложно жить в больших городах, огромное количество людей и все куда-то спешат, добавил, что живет не в самом Леоне, а в маленьком селении в 25 км. от города, поэтому бегать ему некуда, по делам он ездит на машине. Вообще-то он считал себя не слишком общительным человеком, но сейчас, может из-за падения, разговорился.

В аптеке они купили необходимые материалы, но когда она попросила позволения пройти в туалет, что бы промыть ссадину, ее никто не понял, сотрудники твердо стояли на том, что их туалет для посетителей не предназначен. Но узнав, что пострадавший иностранец, смягчились, вынесли им пластиковую кюветку с водой и Лине удалось смыть грязь, въевшуюся в кровавые бороздки на локте. Затем она промыла локоть перекисью и, наложив марлевую салфетку, закрепила ее несколькими полосками пластыря. Можно было двигаться дальше, и они снова вышли из прохлады аптеки в знойное пекло Невского.

Клаудио отметил про себя с удивлением, поскольку считал себя прагматичным и скептически настроенным по отношению к бескорыстным намерениям женщин человеком, что радуется предстоящему совместному посещению визового центра, и тут ему пришла мысль, что хотелось бы не расставаться и дальше, но он быстро возразил себе: женщину эту он совсем не знает и все случившееся еще не является поводом для доверия, и о ее семейном положении ему ничего не известно, а отсутствие обручального кольца на безымянном пальце, ни о чём еще не говорит.

Шесть лет назад Клаудио бросила жена, прожив с ним более двадцати лет и родив ему и вырастив троих детей. Обычно, всем знакомым он говорил об этом так:

— Я ее не осуждаю, ей захотелось чего-то другого, нового, наверное, ей просто надоело одно и то же много лет подряд. А я остался, что бы продолжать свой бизнес и заниматься детьми и помогать им. Кто-то же должен был остаться с ними. — что, конечно, подразумевало, без конкретных уточнений, его благородную и самоотверженную позицию. Ни слова осуждения. И даже себе он никогда не признавался в том, что в ее бегстве была и его вина. Но когда он смотрел фильм Педро Альмадовара «Поговори с ней», в сюжете которого ничто не напоминало их семейную ситуацию, в нем, где-то глубоко, шевельнулось крошечное сомнения в собственной безупречности, но он тут же утешился знакомым затверженным рефреном:

— Да, я эгоист, но я остался в своем доме и со своими детьми.

Это придавало уверенности и позволяло и дальше не менять собственную жизнь. Одно его не устраивало — отсутствие женщины рядом, пустота в доме, оставшаяся после детей, пожелавших самостоятельной жизни.

По статистике, в Испании женщин много больше, чем мужчин. И вокруг Клаудио, даже в его селении, было достаточно одиноких женщин с радостью бы согласившихся делить с ним ложе и готовить для него. Но ни одна из них его не привлекала. Ему хотелось женщину во всех смыслах, и хорошую любовницу и умного друга и надежности, хотелось уверенности, что это его женщина. Ни в коем случае не хотел большой разницы в возрасте, в этом случае доверия к чувствам женщины не могло быть изначально, настолько разумности ему хватало, он знал, что он не царь Давид. Но при этом очень хотелось, что бы она была женщиной, что бы глядя на нее он видел женщину, ну и хорошо бы, что бы и друзья увидели рядом с ним женщину, желанную женщину. И ему не нужна была тяжелая, грузная женщина, такая не сможет сидеть с ним на его байке. И при этом он, конечно, хотел, что бы любили его таким, как он есть, и любили и принимали. И при всей своей прагматичности, которой он так гордился, это желание он не считал фантастическим. Ведь он знал, что такое случается, видел своими глазами, встречал, редко, очень редко, но вдруг глаза остановятся на паре старых людей, лица которых сияют счастливо прожитой жизнью, не просто привычкой и согласием, хотя и такое может считаться редкостью и большой удачей, а именно счастьем… долгие годы рядом с женой ему казалось, что и он обрел счастье и это дано ему навсегда… но потом возник холод, ей нужен был шум города и постоянное общение с друзьями, без этого она чувствовала себя обделенной, до кризиса он мог обеспечивать ей и детям ежегодные поездки даже в очень далекие страны, в Японию, например, но когда он понял, что кризис лишил его большей части доходов, а основной капитал, и рента, это то, что он просто не мог тратить на жизнь — это будущее его детей, а их у него было трое, Клаудио стал считать каждую копейку. Его жена, выросшая в буржуазной семье с постоянным нормальным доходом, позволявшим и путешествовать и проводить время с друзьями в дорогих кафе города, и не думать ни о богатстве, ни о бедности, иногда даже читающая книги — они были и частью окружающих ее интерьеров и частью ее общения с друзьями, просто исключила его из своей жизни, решив, что его скупость — это его болезнь, придуманная им самим, праздник ушел из жизни, она была красавицей, избалованной вниманием, жизнь взаперти ее не устраивала, она не чувствовала себя старой и готовой отказаться от радостей ради своего мужа, тем более, что он и говорить с ней разучился, да и секс, который был между ними сильным скрепляющим звеном, после рождения младшей дочери совсем потускнел, ей хотелось перемен, дети, которых она очень любила, выросли, да и себя она любила тоже и, осознав, что они уже живут своей жизнью, своими интересами, друзьями и первыми влюбленностями, вдруг, как будто, очнулась и увидела, что на горизонте старость рядом с мужем, оказавшимся довольно раздражающим субъектом, да еще склонным видеть ее исключительно в четырех стенах их огромного мрачного дома в маленьком селении. И она быстро нашла себе нового мужа в Германии, примерно с таким же доходом, как у нее и с нормальной для нее потребностью к общению. А Клаудио узнав об этом по телефону, просто упал с крыши дома своих клиентов, которым он в тот момент устанавливал солнечную панель, упал и сломал руку… своим родным и знакомым он объяснял это так:

— Я ничего не почувствовал, и совсем не переживал, потому что она уже давно жила отдельно от меня, просто от неожиданности потерял опору…

Почему-то сейчас, идя рядом с незнакомой женщиной, рядом с которой, еще даже не видя ее, он тоже потерял опору, ему вспомнилось то странное время, странное до бесчувствия… время, которое он не хотел бы пережить еще раз, ни в коем случае… на мгновение он очнулся от воспоминаний и не мог понять, почему вдруг на него это нахлынуло, он и представить себе не мог, что просто отвечает на вопрос Лины, вопрос, который она молча задала ему и он молча ответил… он почувствовал что-то необычное лишь тогда, когда, заворачивая за угол Невского, и слегка задев проходившего мимо человека краем своей сумки, ощутил на себе его недоуменный взгляд и понял, что уже какое-то время чувствует себя абсолютно счастливым, и, главное — подошвы его кроссовок бегут не касаясь плит тротуара… совсем рядом с поверхностью, всего в пяти-десяти сантиметрах над… он сглотнул и посмотрел боковым зрением, не поворачивая головы, на женщину, быстро идущую или плывущую рядом, не увидев никаких разъяснений в ее лице, потихоньку скосил глаза вниз, к ее и своим ногам — их ноги не касались тротуара, который после поворота за угол, сильно сузился, а людей на нем меньше не стало, он чувствовал ее руку на своем левом локте и чувствовал себя воздушным шаром, влекомым легкой рукой сквозь густую людскую массу… на долю секунды у него мелькнула мысль-вопрос:

— Я дышу или нет?!

В тот же момент он почувствовал под ногами твердые плиты тротуара и услышал будничный голос Лины:

— ну вот, мы и пришли.

Они вошли в обычный подъезд, необычным было только количество темных блестящих табличек, обрамлявших входные двери, с разными надписями на незнакомом языке, написанные знакомыми греческими буквами. Зная немного греческий язык, он иногда пытался читать вывески, но смысл оставался непонятен. Лина вызвала лифт и, не зная, где находится нужное ему окно, наугад нажала третий этаж, зная, что нужный ей отдел выдачи виз находится именно на третьем этаже и предполагая, что визы приезжим регистрируют там же. Выйдя из лифта, она, было, свернула влево, туда, где выдавали готовые визы, но увидев его растерянный взгляд, повернула вправо и отвела его в большой зал через лестничную площадку, там спросила, к кому обращаться за регистрацией, окно находилось в середине зала и возле него не было ни одного человека, она передала Клаудио девушке, говорящей по-английски и сказала ему, что пойдет за своей визой в другой зал на том же этаже. Она не простилась и он не простился, просто каждый на время отвлекся на свои дела. Пока она шла по залу к выходу, он провожал ее глазами и думал: — а сколько ей лет? — И не смог ответить на этот вопрос. Он не заметил на ее лице никакой косметики, только очки, волосы светлые, густые, закрывающие плечи, ростом она была чуть ниже него, а он не был высок, даже до метра семидесяти не дотягивал, со спины она казалась совсем молодой — худенькая, легкая, с почти девичьей талией, он скептически вспомнил о своем решении не впускать в свою жизнь молодых женщин, но ее лицо и взгляд, они явно принадлежали зрелой женщине. Ему стало любопытно, вообще, внутри накопилось много вопросов, связанных с этим новым знакомством, некоторые вопросы он даже и не пытался себе задавать, понимал, что ответ искать просто негде. Сидя напротив вполне реальной милой девушки, чей возраст явно приходился на промежуток от двадцати пяти до тридцати, он даже поерзал на стуле, что бы вполне ощутить собственную тяжесть и подошвами надавливал на пол, все было как всегда и, как и должно было быть. Девушка в окне вернула ему его документы, еще раз уточнила, сколько дней он пробудет в городе, улыбнулась на прощание и пожелала хорошо провести время. Визит был окончен. Он убрал все бумаги в специальный карман сумки, поднялся, еще раз улыбнувшись, и пошел к выходу из зала. На площадке лестницы он, на мгновение, замер и задумался, как это бывает, когда нет конкретных мыслей, вроде бы они зреют в глубине сознания, как некое сомнение, или как проблеск в логистике собственных побуждений, может и как озарение, проливающее свет на моменты собственной жизни, но чаще всего так и остаются нераспознанными, поскольку большинство людей скидывают их, предпочитая конкретное действие, так поступил и Клаудио — он протянул руку и открыл дверь в помещение напротив того, из которого вышел.

Осмотревшись, заметил Лину, сидевшую у одного из нескольких окон, перед ней лежала пачка документов и она слушала девушку в окне, видимо, отвечавшую на ее вопрос. На стульях напротив окон сидело несколько человек в ожидании. Девушка закончила говорить и коротко улыбнулась, обозначая окончание отведенного для Лины времени. Собрав одной рукой документы и деньги, лежавшие перед ней, Лина, встав со стула и, не поднимая головы, пошла по направлению к Клаудио, подойдя почти вплотную, взглянула на него, показала зажатый в руке загранпаспорт с финской визой и сказала, слегка насмешливо и грустно:

— Ну вот, я почти свободный человек на целых три и потом еще три месяца.

Клаудио не понял и переспросил: — зачем ей нужна Финская виза на такой большой срок и при чём тут свобода?

— Лина терпеливо объяснила европейцу, который в вопросах визового режима был совсем наивен, поскольку, практически всю свою жизнь, мог свободно перемещаться по Европе, и по многим странам мира, что для русского человека маленькая Финляндия приоткрыла окно в Европу, но за это русские должны навещать дорогих соседей, как можно чаще, оставляя у них свои деньги и время, поэтому стоимость любой поездки, в любую страну Евросоюза, для граждан России удваивается: провел неделю в Италии, будь добр, столько же дней проведи в Финляндии. Но зато финны дают визу без справок с работы и без подтверждения солидного банковского счета и без заранее купленного билета в обе стороны и без брони отелей. То есть у Россиян появилась возможность свободно выбирать для себя маршрут, а не только с группой ездить. Вот такая Российская история с Шенгенской визой. Клаудио выслушал все это с удивлением, но сказал, что ему получить русскую визу тоже было сложнее, чем любую другую. На это Лина заметила, что для него визовый вопрос возникает очень редко, а для нее, как Российской гражданки, этот вопрос никогда не исчезает, поскольку весь мир вокруг России требует от россиян виз, во всяком случае, Европейский мир.

Раздвинув границы представлений Клаудио о визовой ситуации в России, Лина убрала документы в сумку и двинулась к выходу на лестницу, Клаудио шел за ней и на ходу решал, как бы половчее пригласить ее на ланч, что бы не быть совсем навязчивым, время для этого было подходящим, да и не хотел он расстаться, так и не узнав о ней ничего, и он решил при этом не расслабляться и быть внимательным, очень внимательным, постараться контролировать ситуацию в мелочах, и ему было интересно рядом с ней, интригующе интересно, в этом он сумел себе признаться. Как только они вышли на улицу Восстания, он сразу быстро заговорил:

— Сейчас уже время ланча, может, вы согласитесь, выбрать для нас кафе и провести со мной еще немного времени, а я постараюсь больше не падать, — быстро прибавил он с очень обаятельной и смущенной улыбкой.

Они стояли почти у самой двери в центр и образовали островок неподвижности, который во все стороны обтекал людской поток. Он ждал ее ответа и, вдруг понял, что волнуется, быстро пронеслось в голове: она может торопиться и на работу и по своим делам, и уже заготовил вопрос о номере телефона, но она, наконец, ответила и так, будто его приглашение и не нуждалось в ответе, будто ответ был очевиден:

— Да, конечно, я просто думаю, куда нам лучше пойти, он замер, снова ощутив растерянность, но быстро собрался и произнес:

— Да, выбор за вами, мне не из чего выбирать.

Они уже начали двигаться в противоположную от Невского сторону и проходили мимо одного кафе за другим, Клаудио заметил:

— Есть из чего выбирать, очень много кафе, кажется, больше, чем в Мадриде и уж точно больше чем в Леоне.

— Если вы не очень голодны, и готовы немного прогуляться в не столь многолюдную часть города, я отведу вас в симпатичное кафе, это на Соляном переулке, он радостно закивал и произнес — si, si! — она тоже улыбнулась и, продолжая говорить, вела его вперед,

— Там находится бывшее художественно-промышленное училище им. Мухиной, теперь это академия дизайна, у нас теперь все стало академиями, — добавила Лина, слегка усмехнувшись, — но на самом деле его создателем и учредителем был барон Александр Людвигович фон Штиглиц, на его деньги и под его кураторством было выстроено замечательное здание, он хотел, что бы молодежь, обучающаяся искусству, была окружена самыми красивыми интерьерами.

Они шли по улице и Клаудио старался слушать Лину и внимательно следить за касаниями своих подошв и за всем происходящим между ними. Но пока все было в рамках нормы, хотя то, что она предугадывала каждый его шаг, нельзя было не заметить. И он, конечно, заметил, и постарался списать это на простое совпадение, и действительно, в это время все люди думают о еде и совсем не трудно было предположить, что из нормальной благодарности за помощь, он пригласит ее в кафе. Он прислушался к себе и заметил, что с особым ударением и желанием повторяет слово «нормальный». И тут Лина слегка повернула к нему голову и, улыбаясь уголками рта, произнесла, как он отметил, будто со скрытым смыслом:

— День сегодня складывается не совсем нормальным образом, странный получается день, удивительно, что мы с вами вспомнили про еду, я редко ем днем, если я не дома, просто забываю поесть, обычно за делами не чувствую голода.

Они между тем, повернули на Ковенский переулок на другой стороне которого вырастал шпиль темного католического собора. Впереди, им навстречу, шли три католические монахини, поровнявшись с ними как раз против собора, Лина улыбнулась и приветствовала монахинь, те с готовностью ответили и прошли дальше — две из них перешли улицу и вошли в храм, а одна продолжила путь в сторону улицы Восстания. Клаудио немного замедлил шаг и спросил, можно ли зайти в собор. Лина быстро сообразила, что сейчас около часа дня, начало второго, день будний, не праздничный, значит мессы нет, собор пустой и мешать они никому не будут и Лина ответила:

— конечно.

Они перешли на другую сторону и поднялись по ступеням крытого крыльца, утопленного в фасаде. На небольшой лестничной площадке, перед статуей Девы Марии в нише, ступеньки расходились влево и вправо, и вели к двум темным дверям, они пошли влево. Войдя внутрь, Лина сразу подошла к раковине со святой водой, смочила пальцы и перекрестилась, он с удивлением наблюдал за ней, и, не удержавшись, тихо спросил:

— Ты католичка? почему?! ведь ты же русская?

— Это семейная история, мой отец был католиком.

В дальнем конце прохода священник разговаривал с двумя монахинями, они все обернулись и посмотрели на Клаудио и Лину, но услышав английскую речь, перестали тревожиться о присутствии случайных посетителей в храме. В этом же проходе располагались две темные, резного дерева, исповедальни, и рядом был прикреплен листок с расписанием исповеди, но, на всякий случай, священник убедился, что в нем никто не нуждается и через минуту, разговаривая о своих делах, вся группа удалилась в служебное помещение рядом с алтарным возвышением и, пока Клаудио осматривал храм, убеждаясь, что все храмы, и даже в далекой России, устроены очень похоже, они были в нем совершенно одни. Лина встала на колени за одной из скамей и, видимо, молилась, но как только, Клаудио поравнялся с ее скамей, подняла голову и спросила:

— Ты хочешь меня исповедовать? Ведь у тебя есть вопросы ко мне, и у нас есть немного времени, его как раз хватит, что бы задать вопросы и услышать ответы и место подходящее, может быть здесь ты сможешь мне поверить. И, главное, не надейся на простые, легкие ответы, даже на самые простые вопросы. Но времени совсем немного, поверь, так что, если ты готов, пошли в исповедальню и ничего не бойся.

Клаудио не относился к числу боязливых людей, но и к разряду тех, кто недооценивает страх и опасность, тоже. Пока он чувствовал лишь любопытство и нарастающую тягу к этой женщине. На мгновение ему показалось, что это Лина испытывает что-то похожее на страх или тревогу. Он трезво сказал себе, что чужие проблемы ему не нужны и в мире много женщин, и не обязательно завязывать знакомство, если оно начинается с проблем. Лина выжидательно смотрела на него и не торопила, и взгляд ее совсем не был настойчивым, скорее отрешенным, она смотрела не только на него, но и куда-то еще, туда, куда его взгляд не доставал. Ничего не отвечая, он пошел к исповедальне и вошел внутрь. Шагов Лины он не слышал, просто поднял взгляд на решетчатое окошко, за ним увидел глаза Лины, но она их сразу опустила и начала первой:

— Спрашивай и помни, Создатель подарил нам Любовь и Смерть и эти подарки нельзя отвергать, это самые ценные подарки этой жизни, но путь между ними бывает разный и большинство людей не знают этого пути, они блуждают в поисках удовольствий, и чувственных и интеллектуальных, знают только привязанность. Но я должна остановиться, задавай свои вопросы.

Он был немного смущен правдивостью и некоторой патетичностью этих слов, все мы живем в Мире полуправды и искренность и подлинность мыслей способны сильно задевать нашу привычную светскую оболочку, без которой человек был бы слишком раним, в мутном водовороте повседневности. Он решил позволить себе задать простой и правдивый, реально интересующий вопрос:

— Скажи, когда мы шли в визовый центр, мне показалось или это было на самом деле, мы действительно не касались тротуара, а плыли над ним?! Или это мое падение сыграло со мной такую шутку? — и быстро добавил, с извинительной интонацией, — прости, если кажусь тебе сумасшедшим, — он не поднимал глаз и, казалось, не дышал, — Лина ответила совершенно спокойно — да, мы шли над тротуаром.

— Почему?! как такое возможно?! не понимаю, не понимаю…

— Извини, что не смогла тебя успокоить, но разве тебе не понравилось?

— Это не важно, понравилось или нет, но так не должно быть.

— Почему? разве никогда ты не чувствовал, что паришь, и земля уходит из-под ног?

Он не знал, что ответить на это, снова мелькнула мысль, что зря он согласился задавать эти вопросы, внутренняя тревога нарастала, но он уже не мог уйти, просто не мог. Что-то внутри заставляло остаться и продолжить.

— почему ты пошла со мной в аптеку, и почему у меня такое чувство, что ты что-то знаешь, но боишься об этом сказать, ты знаешь что-то обо мне?! , но что ты можешь знать, если мы встретились впервые час назад?!

Лина довольно долго молчала, он посмотрел на нее и увидел, что она пытается сказать что-то и не может, она подняла глаза и он увидел, что она почти задыхается, наконец, ей удалось произнести сдавленным шепотом:

— Я не могу говорить об этом в церкви, это запретная тема, с этой информацией все обстоит так же строго, как и с визовым режимом, нарушаешь — получаешь запрет на свободу передвижения, могу только сказать, что тебе грозит опасность и я постараюсь тебе помочь, если смогу и если мне позволено будет помочь тебе, от меня зависит очень немного… И я впервые я увидела тебя сегодня ночью, во сне, видела всю ситуацию на эскалаторе метро — как ты падаешь и стараешься меня не сбить. Иногда мне снятся сны или не сны, потому что я сплю довольно редко.

— Клаудио помолчал, не зная, что делать с тем, что он услышал, почему-то это не казалось шуткой, может именно поэтому неожиданно для себя самого он спросил почти кокетливо сколько ей лет и есть ли у нее семья, и шутливым шопотом добавил:

— Или об этом тоже нельзя говорить, ведь женский возраст — это тоже запретная тема?

Она подняла голову и с облегчением заулыбалась, ему показалось, что она с благодарностью приняла эту банальную шутку, давшую возможность повернуть разговор в безопасное русло,

— Вам в апреле исполнилось шестьдесят два, а мне осенью будет пятьдесят, — и глядя на его искреннее удивление, пояснила — это наследственное, моя мама и бабушка тоже долго выглядели молодыми. Но иногда, я смотрю на себя в зеркало и вижу старую мудрую седую ведьму.

Он засмеялся, довольно громко и нарушил бесшумный ход времени, Лина быстро сказала, — нам пора — и они успели покинуть исповедальню и молча, как заговорщики, двинулись к выходу. Открывая тяжелую дверь, он обернулся и увидел смотрящих им вслед священника и монахинь.

Как только они оказались снова под палящим, солнцем, среди яркого радостного света, кричащего им: жизнь прекрасна! наваждение темной мистической тени, собравшейся вокруг них в исповедальне собора, растаяло, как мираж. Летний знойный воздух блестел и, казалось, вспыхивал искрами, заставлял прикрывать глаза, не выдерживающие слепящего света. В переулке было тихо, но по сравнению с густой и сосредоточенной тишиной собора, эта тишина полнилась легкими звуками жизни: листья деревьев шуршали под теплым ветром, где-то лаяла радостная собака, играя с хозяином, шумели колеса машин, проезжая по близкой улице Маяковского, и почему-то у Клаудио появилось чувство, что с ним случилось что-то очень хорошее, чувство отдавало детством и было таким сильным, что он вздохнул, посмотрел на идущую рядом с ним женщину и ощутил радость от этого, реальную радость и тепло, он взял ее за руку, чуть отодвинул от себя, окинул зорким мужским взглядом и воскликнул:

— Ты знаешь, что ты красива?! И ты стройная, как юная девушка и глаза у тебя светлые и молодые! Веди меня в свое кафе, от твоих тайн у меня аппетит разыгрался.

Под ногами снова пружинил разогретый солнцем до мягкости асфальт тротуара, надежный и успокаивающий. И, чувствуя ее руку в своей, он вальяжно спросил: часто ли она ходит на мессу, — она ответила, что последние годы довольно редко, но два раза в год обязательно, а иногда возникает желание помолиться, как например, сегодня. И добавила:

— я, конечно, верующий человек, но не очень церковный. Церковь — это своеобразный клуб по интересам для верующих, и вот этот клубный, общинный момент меня воодушевляет только во время чтения молитвы или при произнесении священником: «Мир вам», а в остальном, я явно не общинный человек, — и добавила, как бы извиняясь за свои слова, — но хорошо, что церковь есть и можно в ней помолиться. Церковь — место намоленное многими поколениями людей, это дом Бога, я чувствую это, даже когда прохожу мимо мечети, Создатель один, но люди не могут его поделить. Как и детям в песочнице, делящим песок на твой и мой, людям необходимо делить Единого на своего и чужого, а чужого просто нет и быть не может.

Клаудио немного удивленно посмотрел на женщину, и не мог с ней не согласиться, поскольку чувствовал так же, но никогда не формулировал это для себя словами, особенно его задели слова про общинность, ему это тоже всегда трудно давалось, даже не трудно, просто потребности в этой общинности у него не было совсем.

Они шли незнакомыми улицами с красивыми домами и оказались на площади, в центре которой стоял храм, явно православный, с золоченными куполами и белыми колоннами и небольшими черными пушками по периметру черной же ограды. Это был Преображенский собор. На лице Клаудио обозначился явный интерес и он спросил у Лины, можно ли ему зайти в этот православный храм, удобно ли это. Лина улыбнулась и повела его за собой. Вокруг храма и внутри было много народа, видимо, недавно закончилось венчание, потому что в центральном приделе стояли жених с невестой в окружении толпы друзей и родных и по-семейному общались с батюшкой. Клаудио с интересом оглядывал богатый интерьер храма. Особенно по контрасту с аскетичным и темным и строгим интерьером католического собора, здесь бросалось в глаза и обилие позолоты и света и цвета в иконописи, а так же отсутствие скамей для прихожан. Он впервые видел изнутри православную церковь, хотя не раз бывал в Греции. Клаудио с любопытством, но достаточно деликатно, рассматривал и свадебных гостей и посетителей и традиционных храмовых старушек в темных платках, следящих за порядком и, конечно, с интересом рассматривал иконы и распятие, все это очень отличалось от католической традиции, особенно испанской.

Удовлетворив свое туристическое любопытство, Клаудио посмотрел на Лину и они пошли к выходу. Лина отметила про себя забавный и характерный момент: пока они ходили по храму, казалось, никто не обращал на них внимания, но как только они двинулись на выход, множество настороженных глаз обратилось к ним, они не были враждебными, нет, но так смотрят на чужаков.

От Преображенского собора их путь лежал прямо по улице Пестеля, бывшей Пантелеймоновской и одного из старейших соборов города, казалось, замыкавшего улицу, но на самом деле, улица делала изгиб в сторону Пантелеймоновского моста специально, что бы не закрывать собор. Кафе располагалось сразу на углу, по Соляному переулку и напротив собора, снаружи была устроена летняя открытая веранда, там они и заняли угловой столик. К ним подошел молодой официант с меню и Лина принялась внимательно его изучать и переводить для Клаудио вслух. И сразу сказала, что мяса не ест, а рыбу в такую жару, заказывать в России, опасно для здоровья. Себе она выбрала драники из кабачков с грибами и салат из зелени с помидорами, Клаудио сказал, что голоден и, конечно, любит, мясо, и поэтому заказал отбивную с гарниром. Лина обещала поделиться с ним салатом. Оба решили выпить по бокалу вина. Клаудио удивился, почему бутылка вина не входит в стоимость ланча. Ответ был прост: в России нет своих виноградников, вино стоит дорого.

За ланчем Лина деликатно рассказала Клаудио историю его перелома и развода, придерживаясь его собственной версии, и это уже не было столь пугающе, он уже начал привыкать к странностям этой женщины, и даже не слишком удивился, когда она подняла рукав платья и показала ему свой локоть, опоясанный шрамом, как и его, с той лишь разницей, что у нее он был на левой руке и не такой аккуратный, как у него и много толще и с огромными следами от стежков. Довольно уродливый шрам, но почему-то его это не смутило. Она получила его в автомобильной аварии, за рулем сидел ее муж. Он умер пять лет назад от инфаркта. И у меня нет друга — сказала Лина, отвечая на его беззвучный вопрос.

Весь этот день они провели вместе, до самой ночи, даже танцевали на стрелке Васильевского у Ростральных колонн и, когда кружились, он снова ощутил парение и совершенную свободу подошв, но это его уже не испугало.

Было начало июня, и свет не уходил из города, не позволяя жителям спать. Они успели посмотреть разводку мостов, подойдя к самому краю поднявшейся стены и слегка зависнув над водой — это было потрясающе весело. Затем они поужинали и передохнули в кафе и, уже совсем ночью, двинулись провожать Лину, которая жила тут же, на Васильевском, совсем рядом со Сфинксами, охраняющими спуск к Неве. Они подошли к дому и она, показывая на ряд окон четвертого этажа, сказала, что это ее квартира, и она живет в ней одна, дочь вместе с подругой снимает жилье здесь же, на Васильевском:

— Вырастая, дети предпочитают жить отдельно, это нормально, хотя немного грустно, может ты хочешь зайти и посмотреть, как я живу? , я буду рада.

Он замер, а потом улыбнулся счастливой улыбкой, он твердо знал, что не хочет расставаться с этой женщиной, даже если это будет всего одна ночь и дальше она не захочет его видеть.

Через калитку в решетчатых воротах, захлопнувшуюся за ними с гулким звоном, прозвучавшим в ночи, как сигнал-предупреждение о неминуемом счастье или неизбежной беде, они прошли к дальнему подъезду, обычного для центра города, двора-колодца, она открыла дверь и пропустила его внутрь, молча они поднялись на четвертый этаж, сильно отличавшийся от всех остальных домашним, ухоженным видом: на площадке стоял темный венский стул и одноэтажная этажерка с большим зеленым растением, стены и даже потолок на площадке были расписаны и превращены в тропический рай с птицами и небом. Она открыла большую дверь и они вошли в темную прихожую, но слева, из проема, проникал бледный сумеречный свет северного летнего неба. Пытаясь отойти от двери, он чуть не наступил на пушистое и светлое существо, кажется, это был кот. Почему-то Лина не торопилась зажигать свет, но вскоре его глаза привыкли к полумраку и он начал различать очертания предметов и стен. Лина тихо стояла позади него и явно ждала, когда он слегка освоится. Потом, сняв обувь, обошла его, тихонько отодвинув руками, и наклонилась над котом, погладила его и что-то ему сказала, потом повернулась к Клаудио и перевела:

— Я поблагодарила его за тапки, он всегда их приносит, если я оставляю их в комнате. Он даже шнурки умеет развязывать.

Прежде чем ответить, Клаудио разглядел наконец, где можно включить свет и включил его. Лина сидела на корточках и гладила огромного белого и пушистого кота, который сразу вскочил и ушел в глубину квартиры, за поворот коридора. Снимая кроссовки, а заодно и носки, Клаудио шутливо заметил, что его собаки не умеют приносить тапки и, что он и не предполагал, что коты могут быть так полезны. Лина сразу провела его в ванную комнату и сказала, что здесь можно вымыть и руки и ноги и туалет тоже здесь и прибавила, как само собой разумеющееся:

— Ты ведь переночуешь у меня, а завтра мы вместе позавтракаем и решим, что делать с твоими вещами, согласен?

Конечно, он был согласен и снова несколько раз радостно повторил: si, si!

Лина спросила, хочет ли он есть или чего-нибудь выпить? Он ответил, что есть не хочет, а выпить бы не отказался. Холодильник стоял в коридоре, сразу за ванной, а дальше начиналась просторная кухня с большим окном. Лина достала бутылку холодной водки и сказала, что сухое вино тоже есть и вопросительно глянула на него. Он взял у нее из рук бутылку и стал озираться в поисках стопок, но дверцы кухонных шкафов не были остеклены и никакой подсказки он не увидел. Лина сама достала две хрустальных стопки и поставила на стол. Он плеснул понемногу в каждую, убрал бутылку в холодильник, взял свою стопку, вторую протянул Лине, они ничего не сказали, просто выпили все сразу и молча. И уже когда стопки снова стояли на столе, он вдогонку сказал: за знакомство. Лина только улыбнулась, потом деловито отправила его в душ и пошла стелить постель. Она решила положить его на огромном раскрывающимся диване, в одной из комнат. Спальня в ее квартире была одна и спала она там тоже одна. Никогда и ни с кем в одной комнате она уснуть не могла.

Стоя под хорошей струей воды, он думал, как они будут спать, вместе или раздельно и решил, что не упустит свой шанс и обязательно придет к ней в спальню, если она не придет сама. Вытираясь, он искал глазами, что бы накинуть, не хотелось снова влезать в джинсы, а ни одного халата в ванной он не увидел, решил завернуться в банное полотенце и так и вышел, держа в руках свои вещи. Пошел на звуки, доносящиеся из другой части квартиры, в большом проеме увидел Лину в халате, играющую с котом на ковре, устилающем пол просторной комнаты. Вошел и спросил, куда повесить вещи. Лина привела его обратно в прихожую и открыла дверцу вмонтированного в стену, шкафа и прошла мимо него в душ. Он проводил ее глазами, повесил рубашку на плечики, а джинсы на боковой крючок, его кроссовки уже стояли там, на полке для обуви, вернулся в комнату, лег на огромный пустой диван, прикрылся простыней и замер. Мыслей никаких не было, было только ожидание, ожидание женщины.

В отличие от Клаудио, Лина знала, что это судьба и еще знала, что через год Клаудио погибнет в автокатастрофе и что ей никак не удастся это изменить. Все это она увидела прошлой ночью, а стоя на эскалаторе поняла, что без этого человека больше не сможет дышать, что это как молния или океан, как древняя стихия, с которой не поборешься. Дар Кассандры выявился у нее еще в детстве, и тогда же она научилась его скрывать, каждый раз старалась помешать несчастью, но предупреждать о нем было бессмысленно, всё равно никто не верил ее словам. Обычно слово «дар» подразумевает наличие у человека способностей, выделяющих его среди других. Например, если человек развивает данные от рождения способности к рисованию и становится художником, это делает его особенным, такой дар нужно беречь, не пренебрегать им. И подобные способности нельзя не считать подарком от Бога. Но дар Кассандры, дар видеть судьбу другого человека, это вряд ли можно считать подарком, скорее наказанием и Лина скрывала это, как скрывают под одеждой безобразное родимое пятно. Иногда ей удавалось помогать людям, но это страшно неблагодарное дело, обрекающее на одиночество, обрекающее на судьбу быть виноватой в бедах других. И увидев вчера ночью во сне Клаудио, человека, похожего на счастливого хоббита или фавна, по-детски жизнерадостного, не смотря на свой развод, она запаниковала. Ей лучше, чем кому-либо, было известно, что случайных предупреждений не бывает и, когда он свалился перед ней на эскалаторе, как подкошенный или брошенный осознанно чьей-то расчетливой рукой, у нее появилась искусительная мысль, проигнорировать эту встречу, например, спуститься ниже так, что бы поднявшись, он увидел кого-то другого, или даже более того — подтолкнуть его незаметно, что бы он прополз по эскалатору вниз, и такая возможность у нее была, в конце концов, она имеет право побеспокоиться о себе, для него в жизни уже ничего изменить нельзя, у него есть год жизни, ровно до следующего лета, а вот за свою жизнь она еще могла побороться. Но говоря себе, что ничего изменить нельзя, Лина слегка лукавила, потому что у него был этот год и была возможность, как и у нее, получить искупительный приз, самый ценный приз из всех. Она не очень в это верила: в то, что он разобьется в аварии, верила, привыкла верить в исполнение всех жестоких обещаний, а вот в призы — нет, до сих пор не было случая убедиться в их наличии. И была еще одна деталь, она видела: во время роковой аварии он будет один в машине — это означало, что ей пока не суждено умереть и поэтому ее присутствие рядом могло бы спасти и его. Так было с ее мужем, она продлила его жизнь на целых десять лет, значит, так могло быть и с Клаудио. Но она сразу оценила сложность ситуации: он был иностранцем и у нее может не быть возможности оказаться рядом в нужный момент. У Лины мелькнула едкая мысль: визовый режим иногда преодолеть сложнее смерти…

О том, что любовь есть в этом Мире, она знала не понаслышке. Она любила своего мужа, спасала его от смерти и случайных неудач. Лина была готова драться за него, но она могла без него дышать, спокойно уезжала отдыхать с дочерью, не волнуясь о его верности, он был замечательным любовником и у них было много общих интересов и друзей, но заснуть рядом с ним она не смогла ни разу. У каждого была отдельная комната. После смерти мужа у нее были еще любовники, но в свою жизнь она больше никого не впустила. И ей было очень странно чувствовать такую сильную тягу, внутренний голод к этому незнакомцу. Весь день и вечер она ловила себя на мысли, что ей в нем все нравится, и чувство было такое, что знает она его всю жизнь и всю жизнь любит. Все, что было до него, отодвинулось в нереальное пространство, не вызывающее никаких чувств до такой степени, будто это никогда и не было ее жизнью, так, какие-то истории неизвестно с кем случившиеся. Она не могла отойти на него ни на шаг. Даже когда он уходил в туалет, она с трудом удерживала себя на месте, что бы не бежать следом. Еще на эскалаторе она учуяла, как зверь, его запах, новый и необычный: запах мякоти зеленого еще ореха, очень специфический, и готова была обнюхать его всего, но приходилось держать себя в рамках адекватности. И вот сейчас, он лежал на диване в ее квартире, и дело не в том, что она боялась секса с малознакомым человеком, Лина была женщиной без комплексов, но она боялась того дикого чувства, которое ожило в ней и росло ежеминутно, и ей казалось, что после секса с ним ее и совсем не останется, что-то произойдет, что изменит всю ее жизнь и ее саму, что-то, с чем она может и не справиться. Она привыкла бороться за жизнь других людей, близких и не очень, но теперь сама оказалась на краю чего-то бездонного и опасного. Но она честно себе сказала, что уже падает в эту бездну, и значит не стоит уже и бояться. И выходя из душа, пребывание в котором уже затянулось, а Лина не любила показывать свои слабости, она твердо решила позволить себе этой ночью забыть об адекватности. Приз, так приз. Она его не просила.

Клаудио, наконец, услышал, что дверь ванной открылась и зашуршали женские шаги по коридору, он напрягся и ждал, свернут они в сторону спальни или остановятся в проеме его комнаты. Шаги были спокойными, будничными, двигались размеренно и те десять метров, что они звучали в темноте по направлению к нему, он считал буквально: uno, dos, tres, cuatro, cinco, seis… постепенно он замедлил счет, пропуская шаги и стараясь дышать медленно, он понимал, что в любом случае, напряжение ему ни к чему, и он увидел ее в большом проеме, совершенно обнаженную, сумерки окончательно скрыли следы времени на ее стройной фигуре и лице, он увидел, что грудь у нее, как у девушки, небольшая и круглая и с упругими сосками, живот почти плоский, намечалась лишь легкая округлость в районе пупка, талия четко и явно прорисовывалась, он видел такую талию только у своих дочерей и их подруг, женщины возраста его жены талий уже почти не имели и он забыл, как это красиво и желанно, вся она была очень светлой, от макушки до ступней и кожа светилась молоком, только глаза и губы темнели на лице. В голове мелькнуло: — не может быть, она точно, ведьма! — Но не верилось, что от нее может исходить хоть какая-то опасность, наоборот, сейчас она выглядела даже слишком беззащитной и доверчивой. У него сердце сжалось, а он считал себя надежно закрытым от романтических чувств. Он любил женщин, но любил их своим телом и умом, он чувствовал их, но со времен молодости, сердце его всегда билось ровно и, думая о женщине, он никогда не думал о любви, но только о выгодной сделке, женщина для него была, своего рода, товаром и всегда следовало понимать, нужен он тебе, за какую цену и что получишь от сделки. При этом, он ни кому бы не признался, что именно так смотрит на партнершу, просто с чудесной улыбкой говорил, что он эгоист и в первую очередь заботится о своем удобстве. Но ее ночная красота зацепила его. Он лежал не шевелясь и смотрел на нее, прошло, может, около минуты и он очнулся и откинул простыню рядом с собой и произнес тихо, сверкая в темноте белыми зубами на темном лице: come to me, и чуть вздохнув, прибавил: pleas.

Она подошла и остановилась, давая ему возможность увидеть себя вблизи. Он привстал на диване и дотронулся до нее рукой, просто дотронулся, она вздрогнула, как дикое животное, и продолжала стоять. Клаудио пододвинулся к краю дивана, чтобы быть ближе к ней. Он не видел, куда она смотрит, глаза казались темными дырами на белом лице, лишь иногда в них блестел отраженный сумеречный свет, и он знал всем своим немолодым телом, и каким-то внутренним чутьем, что она стоит перед ним и даже его не касаясь, принадлежит ему без остатка. Она была похожа на мираж и что бы его рассеять, он снова протянул руку к мерцающему белому женскому телу, провел рукой по живой теплой коже, коснулся пальцами нереально красивой груди, живота, неожиданно вырвался вопрос: ты грудью кормила свою дочь? , ему хотелось увидеть следы, разрушительные следы, реальные шрамы времени и деторождения на этом теле, их не могло не быть, если ее жизнь протекает в реальном времени. Она подошла к стене за диваном и зажгла ночник, потом села рядом с ним, взяла его руку и положила себе на грудь. Он осторожно приподнял ее и внимательно осмотрел кожу, почти сразу заметил снизу и по бокам, тонкие, еще более светлые, чем сама кожа, нити следов, идущие от соска к основанию полушария, как неровные лучи. Она действительно, кормила грудью свою дочь и каким-то образом сохранила форму своего невероятно привлекательного тела. При свете ночника стали заметны тонкие морщинки и на шее, и в углах оживших глаз, и морщины идущие от крыльев носа. Он видел все это. И, тем не менее, она выглядела сияющей и молодой. Он знал, что женщины могут усиливать свою привлекательность, но возраст скрыть невозможно, да она явно и не пыталась ничего от него скрывать. Он был так задет ее обманчивой внешностью, что попросил показать паспорт с датой рождения. Она молча достала документ из сумки и он убедился, что всё так и есть, ей действительно было 50 лет. В следующий момент он почувствовал всю двусмысленность и даже глупость ситуации: он сидит ночью на диване рядом с обнаженной красивой женщиной, и спрашивает у нее паспорт! Он смутился, засмеялся, проговорил что-то по-испански. Лина поняла, что он увидел происходящее со стороны, и, конечно, это было странно и забавно. Но она только улыбнулась, быстро положила паспорт на стол и выключила ночник. В окна пробивался светло-серый Петербургский сумрак белой ночи, и он снова погладил ее кожу и отбросил необычные и сомнительные мысли, никогда ранее не приходившие ему в голову, а почувствовав, как ее тело вздрагивает и покрывается пупырышками под его пальцами, захотел поцеловать ее. Он приблизил свои теплые и сухие губы к ее рту, чуть коснулся и втянул воздух в себя, как бы пробуя на вкус ее губы и дыхание. Не отстраняясь, она тихо сказала:

— Как ты целуешься! , это невероятно чувственно и приятно, я хочу еще.

— Si, mi querida, mi rosa. И он поцеловал ее еще раз, и кончики ее сухих пальцев чуть дотронулись до его бедра и продолжили перепархивать дальше, как крылья бабочек и от этого по его коже тоже побежали мурашки и внизу живота разлилось блаженное тепло. А Лина начала обнюхивать его кожу и сначала он заволновался, но она сказала, что ей очень нравится его запах и никогда прежде запах мужчины не доставлял ей такого удовольствия. Она даже ноги его обнюхала и провела языком между пальцами и по стопе. Сказала, что еще днем хотела лизнуть его, но понимала, что это покажется ему странным, а теперь, наконец, она может это себе позволить. Они не торопились. Оба. Вокруг них и внутри прорастал с тихим звоном Рай. Они были Мужчиной и Женщиной внимательно и любовно изучающими тела друг друга и получающими от этого радость. Они были в Раю до грехопадения, до знакомства с болью и жестокостью. И все, чего хотелось им обоим, это насытить другого ласками, насытить до предела и длить их во времени бесконечно. Но даже когда они были уже в полном изнеможении и покрытые испариной без сил лежали на мятой и влажной простыне, и он и она чувствовали внутри тягу друг к другу, они не хотели разъединяться и уснули, слившись в объятии. Сумрак окутал их и дал недолгий покой.

Около десяти утра Лина проснулась от того, что Клаудио сел рядом с ней на постель. Еще не выйдя из сна, не открывая глаз, она протянула к нему руки с улыбкой на сонном лице. Солнце уже заливало комнату, высвечивая малейшие, скрытые до того, детали и он с интересом и уже без удивления смотрел на ее сияющее лицо, которое и при ярком свете показалось ему совсем молодым, несмотря на хорошо видимые морщинки. Они ему тоже понравились. Он проснулся еще раньше и успел одеться. Ответив на ее поцелуй, сказал со смехом, что пора вставать и кормить его завтраком, иначе он начнет есть цветы. Лина быстро села и вдруг осознала, что впервые в жизни проспала рядом с мужчиной всю ночь, спала крепко, как младенец, без единого сновидения, проснулась с ощущением абсолютного счастья, все сомнения, проблемы, даже сама смерть ушли за пределы пространства, образованного за последние сутки. Невероятно.

Приняв душ и позавтракав, они отправились за его вещами и перенесли их к ней. У него, а значит и у нее, была неделя, неделя жизни.

Он ходил с ней на работу в музей, приносил продукты, которые покупал рядом, на рынке, она возила его по городу и окрестностям, они были невероятно счастливы и Лина просто не могла думать о том, что будет дальше…

За день до отъезда, он спросил, когда она сможет приехать к нему. Она показала ему свою шенгенскую визу со сроками пребывания в странах шенгена. Он, так же как и она, очень напрягался от необходимости заниматься бумажными бюрократическими делами. Они стали выяснять на сайте Испанского консульства, возможность получения долгосрочной визы, дававшей возможность легального пребывания в стране в течение нескольких лет и узнали, что выдача таких виз ограничена, и получить такую визу в настоящее время, практически, нереально. Они даже обсудили возможность заключения брака. Но, по Испанским законам, до его заключения, она должна была бы каким-то образом, прожить в Испании шесть месяцев, без возможности видеться с дочерью. Увидев реальные рамки, выставленные им визовым режимом, он, заволновавшись, сказал:

— Ты можешь приехать ко мне и остаться. У нас в стране много эмигрантов.

— Ты должен понять, что моя дочь совершенно одна, у нее нет никого, кроме меня. Я не могу ее оставить, без возможности вернуться.

Разговор шел не на равных, потому что Лина знала о том, что случится через год, а Клаудио нет. Пока она не могла сказать ему об этом, у нее не хватало духа разрушить его спокойствие. Пока не хватало. И у нее, как и у него, не было никакого решения. И, при всём кажущемся понимании ситуации, он, как настоящий мужчина, испытывал сомнение в ее желании реально жить с ним, оставив свою жизнь здесь. Но он честно сказал, что в любом случае, Лине нужно приехать к нему, прожить с ним какое-то время и уже затем они снова вернутся к вопросу, как им стоит поступить. В этот же день, он заказал ей билет и через неделю она летела к нему. Он должен был встретить ее в Мадриде и привезти к себе домой.

На следующий день он улетал. И уже с утра у нее внутри поселилась тревога. Она образовала внутри пустоту и слегка перекрывала дыхание, но пока только слегка. Вставал вопрос, как прожить без него эту неделю. Они оба смеялись, пили вино, болтали, и почему-то старались не дотрагиваться друг до друга. Это давалось тяжело. И непонятно, почему они так поступали, наверное, давали телам возможность привыкнуть к отсутствию друг друга, общались только глазами и словами. Но в каждом из них поселилось сомнение в том, что эта неделя разлуки необходима. Клаудио, со смехом и внешней легкостью, заметил, что стоило заказать ей билет на тот же рейс, они даже зашли на сайт, но билетов на сегодня уже не было. Лето. У людей отпуска. Все куда-то летели.

Они мужественно сказали друг другу, что неделя — срок совсем небольшой и совсем скоро они снова будут вместе. Но для Лины эта неделя была пробой на более долгую разлуку, на разлуку до конца этой жизни…

Клаудио, после безоблачных счастливых дней, совсем не вспоминал их разговор в исповедальне, а странности Лины, уже почти относил к ее особенностям, женским особенностям, ведь считается, что у женщин с чувствами и интуицией все обстоит лучше, чем у мужчин, ну, а у Лины эти качества были развиты более, чем у среднестатистической женщины, как-то так. Главное, что, он нашел себе женщину, теперь важно, что бы она осталась с ним в его Сан-Мартине. Сан-Мартин, конечно, не Санкт-Петербург. Это маленькое провинциальное селение и непонятно, что там делать такой женщине, как Лина. Но, кажется, она его почему-то полюбила, посмотрим, сказал себе Клаудио, но внутри появилась пустота, напряжение от мысли, что она не приедет. Он стал говорить о поездке на океан и в горы, в разные интересные места. Лина слушала и думала, что даже если бы он звал ее на Колыму, она бы поехала, с Колымой все было бы проще, виза не нужна. И тут же себе сказала, что у него был бы совсем другой запах, живи он в другом месте. Потому и не надо Колымы.

Они выпили по последнему бокалу вина и вышли из дома Лины. Она везла его в аэропорт. Из вещей у него была одна маленькая черная сумка. Путешествовал он совсем налегке. Солнце палило нещадно, такой жары в городе она не могла припомнить: + 35 градусов, — и это в тени. Может, в истории города такое бывало, но при ее жизни — точно, нет.

Они стояли на солнце перед маленьким и старым зданием аэропорта, деваться тут было особо некуда, Лина подумала, что умирать ей будет совсем не страшно, потому что хуже быть просто не может, а в своей жизни она испытала много физической боли и очень ее боялась. Но то, что она чувствовала теперь, было страшнее. Одно она поняла, что умирать лучше быстро, поэтому поцеловала Клаудио, потом еще раз, мелькнула мысль, что нельзя терять сознание здесь, это осложнит ему отъезд. Быстрой скороговоркой произнесла, что не любит долгих проводов, отодвинулась, но не смогла уйти и снова его поцеловала. Он взял ее за плечи, отодвинул слегка и она поняла, что ему тоже тяжело, тогда она быстро повернулась и побежала к машине не останавливаясь, и только захлопнув дверцу и ощущая внутри пустоту и полное бесчувствие, повернула голову и увидела Клаудио. Он стоял один под солнцем и смотрел ей вслед. Она открыла окно и махнула рукой, он махнул в ответ. Она быстро тронулась с места и поехала в город, как автомат.

Неделю она прожила как механическое существо. В голове периодически мелькал, как судорога, вопрос: что делать? Ответа не было.

Когда она прилетела к нему в Испанию, он встретил ее в Барахасе и отвез в Сан-Мартин. Она прожила с ним больше месяца, стараясь не думать о проблемах с визой. Они вместе ходили к чиновникам в Леоне, узнавать о возможностях получения рабочей визы, но им отказали. Воздушное пространство сужалось. Лето пролетело быстро, наполненное счастьем и потрясающими впечатлениями совместных поездок. Но проводить с ним время в его доме, даже гуляя вокруг окрестных маисовых полей, было счастьем, и засыпать с ним рядом на кровати и просыпаться — все было счастьем. Когда он уезжал по делам бизнеса, она садилась за компьютер и писала свои маленькие рассказы, поливала цветы и играла в сквош. Она чувствовала себя дома. Рядом с ним она всюду была дома. Она была убеждена, что они нашли свой Парадиз и именно этого им не могут простить. Человек не может жить в раю. Он из него изгнан.

В конце лета Лине нужно было уезжать. Работа и виза, а вернее, и более всего, виза не позволяли остаться. Как прошла осень? Как-то прошла. Труднее всего было по ночам. Засыпать без него получалось плохо. Все чаще появлялись картинки с его аварией, немыслимой и нелепой. Получалось, что на дороге, по которой ездил еще его отец и которую он, опытный водитель, знает во всех деталях и ездить по ней мог бы уже с закрытыми глазами, идет на обгон фуры на подъеме, при отсутствии видимости и там, где шоссе с обеих сторон стиснуто срезанными склонами холма, ни слева, ни справа нет обочин и обгон, в принципе, запрещен. И, тем не менее, ее предупреждали именно об этом месте.

Они не раз проезжали там летом и она, как бы невзначай, спрашивала его, пошел бы он здесь на обгон, он смотрел на нее с удивлением и отвечал, что он не сумасшедший. Но именно здесь он погибнет в аварии при обгоне. Его раздавит в кашу встречная фура. И ее не будет рядом с ним. И она не видела никакого выхода. Так получалось, что ее виза закончится следующим летом, и уже в апреле она не сможет никуда поехать.

После ее отъезда, Клаудио старался больше заниматься делами, но осенью и зимой заказчиков становилось меньше, свободного времени больше, ночью он засовывал руку под Линину часть большой длинной традиционной испанской подушки во всю ширину кровати и нащупывал там ее пижаму. Он не стал ее стирать. Так она сохраняла ее запах.

На зимние каникулы Лина снова приехала к нему. Зимой его дом выглядел особенно большим и мрачным. В нем было по-настоящему холодно. Ночью температура понижалась до минусовой и вода в трубах промерзла, утром он первым шел в ванную, включал в ней обогреватель, включал подогрев воды, а она ждала в нагретой постели, когда он ее позовет. Но постепенно ей начал нравиться этот сухой холод и верное, даже зимой, солнце: днем температура прогревалась до +5. А за горами, на побережье, на зеленых деревьях висели рыжие апельсины и вода в океане была совсем, не по-зимнему теплой. У нее было время до середины января, потом она должна была уехать, но они решили, что она вернется в конце февраля или начале марта, у нее еще оставалось немного визового времени, а дальше финский шенген станет ей недоступен, нужно будет думать об испанской визе. Клаудио собирался выяснить все возможности, строил планы на будущее… А Лина с тоской думала, что времени, в принципе, уже почти и не осталось. Она пыталась для себя прояснить время аварии, хотелось знать точно, буквально до дня, но пока у нее это не получалось. Она сказала себе, что в весенний приезд она должна будет поговорить с ним об этом, но ей было хорошо известно, что даже если спрятать Клаудио в бункере на это время, с ним случится что-то другое, и, скорее всего, это будет много хуже внезапной и быстрой смерти. Она знала, что все, о чем ей даются предупреждения, сбывается с абсолютной неизбежностью, поэтому, главное, что волновало, так это то, что ее с ним не будет. Она уже поняла, что не сможет без него жить. То, что будет без него, невозможно считать жизнью, а лишь медленным умиранием от удушья. И в последний приезд ей нужно будет принять решение. Им нужно будет принять решение.

Первого марта она прилетела снова. Еще в аэропорту он сразу сказал: не уезжай больше, живи со мной, мы вместе найдем выход, а твоя дочь сможет сама приезжать к нам, так часто, как это ей понадобится. Лина поцеловала его быстро и ответила: больше не уеду. Он просиял, заулыбался, и когда они добрались до Сан-Мартина, сказал, что это нужно отметить и через пару дней они поедут к океану, но поедут на байке и он покажет ей места и перевал, которые ей должны понравиться. А в этот вечер они выпили по стопке виноградной водки, которой снабжал его один из его заказчиков, и, нарушая все правила, включили сауну, дурачились в ней, как дети, и любили друг друга, как голодные подростки, выбегали голыми во двор, голыми же летали играть в сквош, на другой конец окружающего дом большого участка, летали над маисовыми полями, скрытые чернотой ночи, потом снова в сауну, а после нее и душа, ели апельсины и выпили еще по стопке виноградной водки. Потом он нес ее на руках в спальню, с удовольствием топая босыми ногами по длинному и холодному коридору в кровать, которую они согревали своими телами.

Ночью, накануне поездки, когда они уже были в кровати, она легла на него сверху, закрыла ему глаза рукой и сказала: не думай ни о чём, попробуй совсем ни о чём не думать, а чтобы это получилось, постарайся увидеть небо, любое небо, дневное или ночное, неважно. Она знала, что поступает неправильно, нарушает неписанные правила, она не должна была делать это так, это усложнило задачу, но Лина не хотела, что бы он увидел свою смерть не чувствуя ее рядом, она, вопреки предсказанию, хотела быть с ним даже там, хотела разделить с ним это, тем более, что она не могла знать точно, что они увидят, что увидит каждый их них. Она только старалась, что бы он смог увидеть это ее глазами. И он увидел. Небо над ним начало светлеть и, довольно ясно, он увидел сверху знакомый и нелюбимый участок дороги, заметил вроде свою серую машину, которая вдруг выскочила из-за фуры, не видя большой грузовик, наваливавшийся из-за холма, в следующий момент он смял его шкоду, протащил вниз, в обратном направлении и остановился. Он старался взглядом проникнуть за искореженный корпус машины, внутри у него все сжалось, сердце выпрыгивало через горло, не хватало воздуха, он почувствовал себя искромсанным внутри машины и в ту же секунду снова увидел все сверху и в следующий момент голос Лины позвал его по имени. Он открыл глаза, отметил, что дышит, как загнанный зверь, а Лина целует его и говорит, что все в порядке, что он дома и она рядом с ним. Он спросил: — что это было? Что такое он видел, — это не походило на ночной кошмар, да и времени прошло совсем немного, это не было сном, это было что-то другое?!

Лина подала ему стакан воды и тихим голосом стала объяснять, что это действительно был не сон, что она постаралась показать ему то, что она увидела накануне знакомства с ним. То, что увидел он, могло немного отличаться от ее видения, но суть та же. Он спросил:

— Это правда? Это действительно будет так? Об этом ты хотела предупредить меня в день нашего знакомства? И потому ты меня и спрашивала, пойду ли я на обгон в этом месте? Я бы и так не пошел, а теперь и ни в коем случае не пойду. –

Лина посмотрела на него и он увидел слезы у нее в глазах и на щеках. Она плакала беззвучно, но тут же вытерла слезы, извинилась, сказала, что больше не заплачет. И прибавила, что все увиденное сбудется. Это было не просто видение, он видел то, что случится очень скоро. Не позднее чем через месяц, а может и быстрее. Она не может сказать точно. И у них уже не будет времени заниматься ее визой и прочей ерундой. И в любом случае ничего не удастся изменить. И если он перестанет ездить по этой дороге, в какой-то момент, он все равно на нее вернется. Это нельзя изменить. Клаудио, пытался пошутить, что уедет жить к ней в Россию, начал шутливо предлагать варианты жизни в местах, где нет дорог и машин, но потом замолчал и спросил, сколько ему осталось. Лина снова сказала, что ей никак не удается увидеть точное время, но это случится или весной или в самом начале лета. Потом замолчала и сказала почти уверенно: весной и даже не в конце, а в начале весны, и прибавила совсем грустно и тихо — иногда сроки могут меняться, но с тобой все случится быстрее, чем мне показывали в первый раз, твой срок они решили сократить и изменить я ничего не смогу, мне не позволят…

Он повернул к ней голову и снова увидел ее потемневшие глаза. Но слез уже не было. Спрашивать о тех, кто стоит за этим видением он не стал… о тех, кто определяет сроки земной жизни не имело смысла спрашивать, это он понимал.

Они еще немного полежали молча, потом он протянул к ней руку, сжал ее маленькую ладонь и она поняла, что он верит ей.

Этой ночью они любили друг друга, как последний раз в жизни, заснули в кромешной темноте, слившись в одно существо.

Утро не торопилось их будить, день обещал быть пасмурным и нежарким. Клаудио, как всегда, встал первым, стараясь не разбудить Лину, прогрел ванную, включил чайник и даже сварил кофе, впервые, со дня их знакомства, принес завтрак на подносе ей в постель и сам пристроился рядом. И они с большим аппетитом съели все, что он приготовил, а потом Лина пошла в душ, а он отнес чашки в раковину. После душа, Лина заглянула в кухню и увидела, что он мирно раскладывает пасьянс, но сразу смешал карты и, улыбаясь, спросил:

— Ты помнишь о наших планах на сегодня?

— Конечно, иду одеваться теплее, едем на байке в горы. В голосе Лины слышалась радость от предвкушения приготовленного им подарка — этой поездки. В это время года, как и зимой, в горы на байке ездить довольно опасно. Дороги могут быть покрыты инеем. Но с ним она ничего не боялась. Она приняла решение, и ей казалось, что он его поддержит. Это будет их решение, их свободный выбор, вопреки всем предсказаниям и визовым режимам.

Она сидела сзади, обхватив его одной рукой, а другой держала фотокамеру, и все время вертелась, пытаясь ухватить нужный момент, но не забывала балансировать телом при поворотах, она чувствовала движение Харлея и напряжение мужчины, удерживающего их на краю пропасти. Они все трое были, как единое существо, как трое любовников, соединенных неразрывными объятиями и, в какой-то момент, он услышал в наушниках ее хрипловатый голос:

— Не знаю, что лучше, заниматься с тобой любовью или ехать на Харлее по этой сумасшедшей дороге, я так переполнена, как будто мы все занимаемся любовью — и ты, и я, и Харлей, и эта дорога… — и помолчав немного, добавила:

— Не знаю, как я буду жить без тебя. Я готова закончить все здесь и сейчас.

Он засмеялся, и она увидела в зеркале его улыбку и сверкнувшие зубы, и темные глаза. У обоих были счастливые лица, очень не молодые и очень счастливые…

И в те несколько секунд, что они смотрели друг на друга и улыбались, Харлей вступил в действие, вылетел в пространство над долиной и завис, давая им возможность почувствовать вкус и полноту жизни, переполниться счастьем… мужчина повернул к ней лицо, а она напоследок успела щелкнуть камерой на вытянутой изо всех сил руке — в кадр попали их лица с поднятыми стеклами на шлемах, счастливые лица… а харлей уже нес их в заоблачные дали, счастливые миры, где нет границ, нет визовых режимов, где дымчатый мираж феи Морганы становится реальностью…

San Martin del Caino, Санкт-Петербург. 2014-2017