Ну и вонища от этих цветов. И на вид они как вывареные менструальные тряпочки — помнишь, чем пользовались, когда реклама еще не заикалась о прокладках и тампонах? Растения такими не бывают. И запах, тяжёлый, хлороформный. Хуже, чем на свалке. Он подползает, опутывает по ногам и рукам, назойливо лезет в ноздри, готов удушить. И сырость. Просто пронизывает до костей. Влага сочится по стенам, чавкает под ногами, в воздухе водяная взвесь, как над Ниагарой. Но там шумно, а здесь тихо, только слышно, как самоубийственно срываются с потолка увесистые капли.
Как её угораздило сюда попасть? Повелась, как девчонка. Нужно было послать того навязчивого юношу куда подальше.
– Живописно, не правда ли? — раздаётся над самым ухом, и она вздрагивает от неожиданности. Поворачивается и быстрым взглядом окидывает худощавого мужчину, отмечая отличную стрижку, интересную бледность и костюм с иголочки. Подошел незаметно, шагов она не слышала.
– Немного напоминает Венецию, не находите? — продолжает брюнет. — Обратите внимание на конструкцию моста напротив. Наша гордость. Точная копия Ponte di Rialto на Гранд-канале. — Он бессознательно-любовно поглаживает блестящий лацкан пиджака. — Это, знаете ли, в Италии.
Она знает. Бывала там, и не раз, и не одна. Ну и сноб этот провинциальный Мефистофель! Она презрительно щурится, но он не замечает этого и раздвигает губы в профессионально обольстительной улыбке:
– О, простите мои плохие манеры. Позвольте проводить вас в центральный офис.
Минуя служебные помещения и гулкие коридоры, они выходят наружу, к аршинным светящимся буквам «БЮРО НАХОДОК», входят через помпезные двери — врата! — и поднимаются на второй этаж. С каждой ступенью у неё словно гирь на ногах прибавляется, хочется развернуться и броситься наутёк. Но любопытство перевешивает.
Она не ошиблась. Он здешний босс, судя по кабинету, секретарше и крепости кофе. Наконец можно согреться.
– Какой-то розыгрыш, да? — с надеждой спрашивает она, отрываясь от ароматной чашки. — Ну, то, что наобещал ваш менеджер. Это ведь невозможно.
– Для нас ничего нереального нет, — мужчина уже не улыбается, тёмные глаза гипнотически горят под изломанными бровями. — Всё, что вам угодно. Заказали — получите желаемое. Юрий… м-м-м… — он бросает взгляд на монитор, — Рябов, да, Рябов.
– Но я не знакома с вашим Рябовым!
– Неужели?
Она лихорадочно роется в адресной книге мобильника.
– Нет здесь никого такого.
– Начальная, — подсказывает босс, — что? Правильно, школа!
В памяти начинает медленно проявляться портрет: соломенный чубчик, веснушки, тихий голос. Прилежный ученик. Ушёл после третьего класса.
– Да, был такой мальчик, — неохотно подтверждает она. — Его хвалили на уроках труда. Он хорошо вышивал. Но это всё, что я о нём помню!
– Поверьте, — вкрадчиво произносит босс, — в наших файлах ошибок не бывает. И если мы что-либо обещаем, гарантия сто процентов. Вернём вам нечто бесконечно дорогое, но потерянное, что бы это ни было. Или кто. Плюс бонусы…
Долгая пауза. Тут есть двойной смысл. Намёк на то, что именем забытого одноклассника прикрывают кого-то другого. Кого же, кого?
Звонит телефон. Хозяин кабинета, извинившись — «Тёща!», вполголоса, но с отчётливым раздражением отвечает:
– Да, Аида Николевна. Нет, Аида Николаевна. Сейчас не могу, занят с клиентами. Мы же договаривались — только в экстренных случаях. Ах, котик ваш отказывается от еды!.. Это не в моей компетенции. Вероятно, пережрал и теперь на диете…
Этот разговор придаёт ему что-то вполне человеческое. И неожиданно для себя она соглашается подписать договор. В конце концов, вызволить бедную душу из залетейской тени — благое дело. Тем более стоит спасти мальчика, который так хорошо вышивал на уроках труда.
***
Одетая в спецобмундирование — комбинезон камуфляжной расцветки, накомарник и высокие болотные сапоги, она стоит на берегу мелкой загаженной речушки и, чувствуя себя по-дурацки, взывает в пространство:
– Юра! Юра Рябов! Приди ко мне!
Естественно, никто не отвечает.
– Юра!.. — и вдруг она замечает слабое движение воздуха. Что-то бесплотно скользит поверх мутных вод, оставляя на поверхности слабую рябь. Ушей достигает едва слышный плеск. Она неуклюже разворачивается и, увязая сапогами в грязи, медленно двигается к выходу. По условиям договора, оглядываться нельзя.
Удушающее пахнут цветы. Вспомнила! Асфодели, вот как они называются. Луговые растения, символ забвения. Произрастают в полях Элизиума.
Тоннель бесконечен. В голове всё мешается. Суставы скрипят от сырости. Она уже почти забыла, зачем согласилась на этот сомнительный эксперимент. Даже надеяться и то страшно. И что он скажет? Привет, мол, мадам, позвольте лелеять ваши увядшие прелести…
Лучше уж Юра Рябов, старательное дитя.
За спиной слышится чьё-то затрудненное дыхание, тепло этого дыхания касается затылка, волоски на шее встают дыбом.
Нет, она не нарушит главного условия. Что ей забытый мальчик, что она ему? Легко не оборачиваться, когда не любишь.
Сзади догоняют гулкие голоса, окликают наперебой.
О великое искушение — снова увидеть родное лицо, прикоснуться к нему взглядом, рукой, губами.
– Доченька, родненькая, погоди, — это отец. Он подбрасывает её в воздух, к самому потолку, она вопит от восторга и ни чуточки не боится, потому что папка никогда не уронит свою любимую девочку.
– Ты принесла «Графа Монте-Кристо»? — настойчиво спрашивает брат Женя. После ампутации он совсем ослаб, из катетера в пластиковую бутылку капает моча, она таскает ему бесконечные детективы, он глотает их слишком быстро, и просит, безостановочно просит любимую книгу детства. Где ж его взять, этого графа?!
– Милая, — страстный мужской баритон, — ты взгляни ж на меня лишь один только раз… — Он всегда смешил её до слёз, этот воздушный гимнаст, как же его звали, в жизни у людей не бывает таких имён, псевдоним для афиши, остроумный, весёлый, неправдоподобно красивый — ах! —золотистая щурка под куполом, перелётная птица, мечта.
– Бабушка, бабушка, — испуганный лепет ребёнка, — отведи меня домой.
Ей было шесть, когда погиб папа. Брат умер в больнице, опоздал благородный мститель Эдмон Дантес. Циркач разбился. Внуков нет. И детей тоже.
Ибо возлюбленный мой ушёл невозможно рано и не оставил своего продолжения. Жизнь моя пуста, жалкое, никчёмное существование одинокой особы средних лет. Подруги — по телефону. Сослуживцы, м-да. Сиротство, сиротство.
Впереди брезжит свет. Под ногами чавкает. Кружится голова. Зловоние асфоделей, что кляп, забивает рот. Скорей, скорей, почти бегом… Плевать на одышку. Следуй за мной, мой бестелесный мальчик, как бы тебя ни звали. Мы хотя бы попытаемся.
Она скользит, падает на колени, руки по локоть в грязи, а цепкие стебли коварных цветов оплетают до плеч, шипы вонзаются в грудь.
– Да, Аида Николаевна, минут через пятнадцать. Вот закончу дела на сегодня — и выезжаю. Да оставьте в покое вашего котика!.. Накрывайте на стол. Обожаю ваши пироги…
«Я тут подыхаю, а эта сволочь собирается ужинать!» — злость придаёт ей сил, и она — на карачках, с охами и всхлипами — ползёт вперёд. Где ж тот обещанный свет в конце тоннеля? Меркнет в глазах.
***
Ничего здесь не меняется. Загаженная речушка — курица вброд перейдёт — с горбатым мостом, пожухлая трава вокруг. Рядом деловито роется в отбросах бродячая собака. На откосе сидит враскорячку пьянчужка, надрывно кашляет, потом, скорчившись, издаёт утробный стон и давится, извергая вонючую жижу. Обыденная мерзость жизни.
Его тоже вот-вот выворотит. И в суставах какие-то странные ощущения. Не заболеть бы гриппом, думает Юрий Владимирович.
Дядька в летах, с кошёлкой на тощем локте, склоняется над бедолагой, поддерживает голову, бормочет участливо:
– Сейчас полегчает, чуток потерпи, голубушка.
Юрий Владимирович с брезгливым изумлением разглядывает одутловатое лицо с набрякшими веками. Действительно, женщина. Но в каком скотском состоянии! Сальные космы висят из-под шапки, заляпанный бесформенный балахон, чёрная кайма под обломанными ногтями, одна нога в сапоге, другая, сизоватая от грязи и холода, даже без носка. А запашок… Типичное амбре бомжа.
– Что стал столбом? — сурово зыркает на него старик. — Видишь, человеку плохо? Вызывай неотложку.
Юрий Владимирович машинально хлопает по карманам дорогого пальто — кашемир, не иначе, находит телефон — или как он теперь называется, — тычет в кнопки, сообщает о происшествии.
– Вызов приняли, — сообщает он с неловким смешком, — правда, не слишком охотно.
– Потерпи, милая, — хлопочет дедок над своей отвратительной подопечной, — доктор вот-вот прибудет.
А ему даже спасибо не сказал. Впрочем, не нужна ему благодарность этой странной публики. И вообще — что он тут делает? По-прежнему набегает волнами тошнота и почему-то тянет в сон.
– Ну, мне пора, — врёт Юрий Владимирович, встряхиваясь, — на работу опаздываю.
Он ждёт хоть какого-то ответа, но не дожидается — не слишком-то приятно быть третьим лишним при этой парочке босяков, потом широкими шагами всходит на мостик, словно бы торопится прочь — знать бы куда.
А на самом горбатом верху, скользнув рукой по перилам, почему-то медлит. Смотрит в низкое, заложенное тяжёлыми тучами небо. И ещё раз, почти против воли, оборачивается. Вся картина как на ладони. Пейзаж из фантастического фильма: мелкие воды поверх отходов цивилизации, такой же засранный бережок. Рваные пластиковые пакеты носит ветер. Пьянчужка, обессиленная, привалилась спиной к старику, а тот обтирает ей лоб не слишком-то свежим платком. Набрякшие веки сомкнуты, губы — несомненно, женские, теперь это очевидно — слабо шевелятся. И срываются с них слова, которые он меньше всего ожидал услышать:
– Ponte di Rialto.
Юрий Владимирович Рябов замирает на мосту. Господи, помоги! Нет, эта убогонькая, вероятно, сказала «мостик деревянный» или что-то в таком же роде, а ему просто послышалось.
– Pon-te di Ri-al-to, —медленно, раздельно, словно по заказу, повторяет женщина и мечтательно улыбается, не разжимая век.
Да что это с ним? Галлюцинации? Озноб, ломота, спутанное сознание… И тоска, тоска во всём теле. Так и есть, подхватил вирус. Немедленно в поликлинику. В какую, кстати? Где он, Юрий Владимирович, в данный момент проживает, на какой улице? И что это за город, в который его занесло так внезапно?..
Дядька с кошёлкой трясётся от смеха, разевая щербатый рот:
– Вот именно, голубушка! И пьяцца Сан-Марко, и набережная Дзаттере, и остров Мурано… Славно мы прокатились. Помнишь, милая, то лето золотое?..
И, перекрывая все звуки, несётся из центра, приближаясь, торжествующе-заунывный вой — скорая помощь.
Богатый мальчик
– Ну те и фартит, — шамкает Беззубый без всякой зависти. На кой завидовать? Все знают, у Лёнчика лёгкая рука. Это как бородавка на роже или ухи на разлёт. — К сентябрю миллион сколотишь. И мы с тобой не пропадём.
Лёнчик торопится постучать по деревяшке, чтобы не сглазить:
– Кончай базар, старый, работы выше крыши.
Не любит он, когда языком чешут про удачу. Бизнес это, бизнес. Когда везёт, когда нет.
Беззубый шарит в контейнерах, ручищи длинные, что грабли. Лёнчик находки сортирует, самое ценное откладывает в сторону. Хромушка фасует добычу по клетчатым сумкам. Управиться бы до жары. Только восемь утра, а вон как уже припекает. Летом самая запарка. Люди в отпусках — делают ремонт, расчищают антресоли и кладовки. А то, что кому-то не нужно, обязательно понадобится кому-нибудь другому. Иногда Лёнчик и его друзья помогают макулатурщику в его сарае, тоже золотое дно. Но самое лучшее — похороны. На поминках раздают, что поновей, остальные вещи выбрасывают. И чего только там не найдёшь!..
Обеденный перерыв они проводят в тенёчке. Беззубый жрёт всё подряд, куриные кости и те перетирает пустыми дёснами. А Лёнчик отбросами брезгует. И Хромушке не разрешает. Заразу какую-нибудь подцепишь — и откинешь копыта на раз-два. Выручку он всегда делит на части: про запас, на текущие расходы, а то, что осталось, тратит на еду.
Поверх обкусанного хот-дога Лёнчик рассматривает своих. Беззубый не всегда был глупым. Его обшмонали, когда возвращался с заработков. Тюкнули ломиком — и отшибли всю соображалку. Вместе с документами исчезли имя и фамилия. Иногда у старого что-то путается в голове, и он рассказывает совсем другое. Воевал, мол, в горячих точках, контузило осколком. Пока валялся в госпиталях, шуряк переписал квартиру на себя… А как оно там было, никто уже не разберёт.
Хромушка пуганая, глаза прячет. Больше помалкивает, но приметливая, нет-нет да и подберёт копеечку. Лёнчик нашёл её в подвале, всю в синяках. И кость неправильно срослась после перелома. Отчим бил Хромушку смертным боем, а то и похуже.
– Кушай, Лиза, кушай, — говорит он мягко, как младшей сестрёнке, а ведь ей пятнадцать, не меньше.
Хромушка жуёт, старается. Беззубый налопался, как удав, откинул лысую башку и дремлет, всхрапывая. Лёнчик смеётся. Хромушка тоже хихикает — тихо-тихо, но как приятно это слышать.
***
«Дорогая мама! Сейчас каникулы, и мы с одноклассниками рыбачим на речке, купаемся, загораем. Несколько раз катались на машинках в парке развлечений. Его недавно построили на окраине, на месте того пионерского лагеря…».
Лёнчик грызёт хвостик шариковой ручки. Пытается вспомнить, чем занимался летом раньше. Но в голову ничего не приходит. Совсем другая была жизнь.
Мерно тикают часы на стене. Пахнет горячим сургучом. Девушка в окошке — раз в неделю она принимает у Лёнчика письма — встречается с ним взглядом, улыбается, и он растягивает губы в ответ.
Второпях дописывает: «Мы занимаемся полезным делом, собираем всё, что может пригодиться, — макулатуру и металлолом, стекло, древесину и пластик». Тут хотя бы ничего не надо выдумывать.
Валя-педик долго изучает в глазок, кто пришёл, и только потом гремит засовами.
– Извини, деточка, мало ли кого чёрт несёт, — с обаятельной улыбкой оправдывается он. — Тебе я всегда рад, сам знаешь.
Валя по-домашнему, шёлковый халат распахнут на бритой груди. В ухе — серьга, дорогая. Ногти подпилены и покрыты бесцветным лаком. Сколько времени и денег ему приходится тратить на собственную внешность, с ума сойти. Ну да кому какое дело.
– Как здоровье-настроение? — и Валя снова запирается на все замки.
– Нормально. Мне бы помыться…
– Выходишь в свет, Лёнечка? — понимающе подмигивает хозяин. —Проходи, проходи. А я пока вкусняшек настрогаю.
Валя никогда не жмотничает. Разрешает тратить шампунь и мыло, вытираться пушистыми полотенцами, хорошо угощает и даже подпускает к компьютеру. Лёнчик знает, что рано или поздно за всё нужно платить, и не расслабляется. Но до чего кайфово лежать в шикарной ванной, не зная забот! Натянуть потом на себя свежее и быть чистым внутри и снаружи.
Кондиционер гонит свежий воздух, и в доме прохладно. На столе чего только нет. Даже икра. Жаль, думает Лёнчик, нельзя завернуть её в салфетку и взять с собой, пусть бы Хромушка разок попробовала. Валя вечно сидит на диете, но питает слабость к дорогой жратве. К обеду он переоделся, причёска волосок к волоску, хорошо пахнет.
– Ты не пьёшь, Лёнечка, и это правильно. Плесну тебе минералочки. А я злоупотреблю…
Валя баюкает бокал в руке, слегка взбалтывает, нюхает коньяк, делает глоток, закатывает глаза:
– Божественно!
Его быстро развезло, он подпирает лицо ладонью и ласково смотрит на гостя, уплетающего за обе щёки.
– Умный ты человек, деточка, а это в жизни главное. Есть один господин — очень уважаемый господин, хорошо стоит, всё у него схвачено, и он всегда готов помочь перспективным молодым людям, — и
Наш новый век, век двадцать первый,
И легкомысленный простак,
И мудрый человек, степенный,
Не знали, сложится он как.
От дальних сопок на Курилах,
Вплоть до границ кремлевских стен,
Никто из них не уловил бы
Смысл и характер перемен.
Валя делает долгую паузу, долгую и многозначительную, зря, что ли, учился в театральном.
Лёнчик мычит с набитым ртом, кивает, весь — полное понимание. Он и в самом деле всё понимает. Разговоры такие слышит не в первый раз.
– …Тебе не придётся вот так вот колотиться изо дня в день, каторжным трудом добывая хлеб свой насущный, — и Валя оттопыривает мизинец, любуясь камушком в перстеньке.
Лёнчик обдумывает предложение. Проще всего было бы отказаться, но как-то неловко срываться из-за стола.
– Поверь, Валентин, — говорит он, тщательно вымеряя слова, — я очень ценю твои советы. Но, понимаешь, сейчас никак. Бизнес сразу не бросишь, и люди от меня зависят. Может быть, немного позже.
– Сколько тебе? Двенадцать? Четырнадцать? — Валя, кажется, ничуть не сердится, скорей, растроган. — Растёшь, растёшь. А юность, деточка, так быстролётна…
***
«Дорогая мама! Год я закончил с хорошими оценками. Оксана Дмитриевна даже предложила сдать экстерном, сразу седьмой и восьмой класс, и обещала позаниматься дополнительно. Сейчас каникулы, и я много читаю. Особенно мне нравятся приключения и фантастика. Помнишь, мы читали тот рассказ, где марсианин для каждого человека то один, то другой? Я помню. Почему ты не пишешь? Давно ничего не получал от тебя и не знаю, к кому обращаться в таких случаях».
Профессор Султановский любит редкие вещи, и Лёнчик таскает ему всякую всячину. Потрёпанные книжки с твёрдыми знаками. Монеты разные и банкноты. Один раз попалась икона. Не сильно старинная, но всё равно дорогая.
Сегодня он принёс планшетку с советскими марками. Ничего особенного, какие-то двухэтажные самолётики. Но профессор хватает лупу, мычит и ахает. Значит, заинтересовался.
Лёнчик, скучая, оглядывается вокруг. Кабинет, куда не входит даже супруга Султановского, не говоря уж о домработнице, обставлен глухой тёмной мебелью. В литровой банке под обрывком марли — почему-то пиявки: присосались изнутри, висят на стекле, противные, скользкие. Тяжёлый стальной сейф. Нигде не видно даже безделушек, не то что коллекционных экземпляров. Профессор, как же! Скупщик, жучила. Но, по большому счёту, плевать, чем занимается Жора. Главное — он не торгуется и платит сразу.
Султановский откладывает планшетку и — нетерпеливо:
– Что ещё у вас в закромах, коллега?
– Вот, Георгий Васильевич, — мальчик разворачивает скомканные газеты и ставит на письменный стол нефритового дракона.
Глаза у профессора блестят. Он рассматривает каждый зелёненький выступ и впадинку, не пропускает ни одной подробности. Из разинутой пасти высовывается язык, хвост свёрнут прихотливыми кольцами, передняя лапа приподнята, как для игривого шлепка или гибельного удара — всё зависит от драконьего настроения.
– Китай, эпоха Мин, — бормочет Султановский, словно принюхиваясь. И, наконец, прикасается к статуэтке руками.
– Помилуйте, Георгий Васильевич, династия Мин наперечёт и вся в музеях, —протестует Лёнчик. —Это более поздний период — гораздо более поздний.
– С вашими способностями, Леонид, — рассеянно замечает профессор, проводя пальцами по заборчику зубцов на хребте, — нужно учиться, учиться и учиться.
– Я и учусь, — почтительно наклоняет голову Лёнчик. — У вас, например.
– Куда мне! — Султановский, тем не менее, польщён. — Хотите, сведу вас с настоящими знатоками?
Лёнчик мнётся.
– Кто я для них? Мне нравится вести дела с вами.
– Но я не всегда объективен, — пожевав губами, неожиданно признаётся профессор, — и не всегда могу дать настоящую цену.
Такой откровенности Лёнчик не ожидал.
– Ну что за счёты между друзьями! — говорит он со всей возможной искренностью. — А мы ведь друзья, верно? И я доверяю вам целиком и полностью.
– Доверяете? Мне? — удивляется профессор и наводит на мальчика лупу, через которую его глаз кажется угрожающе огромным. — В таком случае, не откажите в любезности — откуда у вас такие сокровища?
Он снова тянется к нефриту, как пьянь к бутылке, и осклабляется, сволочь, во все свои вставные челюсти. Лёнчик тоже выдаёт аккуратное «ха-ха».
Султановский ждёт, нетерпеливо постукивая тапком по ковру. Звук получается такой, будто бьёт хвостом собака. Но собаки в этом доме нет. Жора терпеть не может животных.
– Боюсь вас шокировать, Георгий Васильевич, — качает головой Лёнчик. — Согласитесь, для нас обоих лучше не открывать свои источники. Ничего личного — бизнес.
Ему есть что рассказать о музейных запасниках и квартирах коллекционеров. Жору туда на порог не пустят, а перед вежливым мальчиком, который любит историю, двери всегда открыты. И сколько же там соблазнов! Правда, подтыривать по мелочи Лёнчик пока не решается, всегда что-нибудь да мешает. И уж тем более он не собирается давать наводку старому мошеннику.
Но, профессор он или не профессор, Султановский всегда держит нос по ветру. Как раз этому стоит у него поучиться. Лёнчик так и знал, что Жора клюнет на дракончика. Китайские древности, независимо от времени и места происхождения, — ходовой товар. И ранние марки СССР как раз на волне.
***
«Дорогая мама! За меня не волнуйся. Я веду здоровый образ жизни, по утрам делаю зарядку, не болею. Готовлю себе сам, питаюсь хорошо. Отношу бельё в прачечную. Раз в неделю хорошенько убираю, прохожусь по углам пылесосом, мою полы, драю ванну, раковины, унитаз, каждый день проветриваю комнаты, так что дома чисто и свежий воздух. За квартиру плачу регулярно, и долгов по коммунальным у нас нет. Почему не отвечаешь на письма? Где ты? Если переехала, пришли новый адрес. Пожалуйста».
По знакомой лестнице Лёнчик поднимается медленно, как пенсионер. Он не привык звонить в эту дверь, но теперь здесь живут другие люди.
Миниатюрная Светлана — кудряшки, глазки, ямочки на щеках, — точь-в-точь маленькая девочка, которая изображает взрослую женщину, всплёскивает руками:
– Ой, а мы тебя не ждали! Проходи в кухню, будем пить чай.
– Спасибо, — отказывается Лёнчик, — я ненадолго и по делу.
Здесь всё то же — плита, холодильник, пенал, полки, которые навешивал папа… С подоконника, правда, исчезли цветы, зато появилась микроволновка.
Из-за стола поднимается Олег. Ростом он с Беззубого, разве в плечах поуже, а поверх тугих джинсов нависает брюшко.
– Чего тебе? — спрашивает без особой приязни, почёсывая клочковатую щетину. —Вроде все вопросы решили.
– Не все, Олег Николаевич, — Лёнчик тоже умеет держать паузу, школа Станиславского и Вали-педика, — не все.
– Я вперёд заплатил? Заплатил. Чего ж ещё?
– То был задаток за три месяца. Но квартиру вы занимаете полгода. Таким образом, ваш долг составляет ту же сумму, которую вы давали авансом. А мы договаривались о ежемесячных платежах.
– Мало что договаривались, — раздражается Олег. —Нет у меня налички. Всё в товар вложено.
Врёт без зазрения. Лёнчик понимает: ругать, кроме себя, некого, связался с дешёвкой, торгашом. А поначалу эта семейная пара казалась вполне надёжной.
– Раз вы не располагаете средствами, — сухо говорит он, — придётся съехать. Иначе…
– Ты мне никак угрожаешь? — давится от смеха квартирант.
– Нет, предупреждаю.
– Да кто ты такой, — выпячивает живот мужчина, — чтобы меня пре-ду-преж-дать? Да я тебя живым в асфальт закатаю!..
– Если желаете продолжать в подобном тоне, Олег Николаевич, мне придётся отказать вам в найме.
– Он будет мне отказывать! — всё больше распаляется мужчина. — Так найма никакого не было. Где документы? Показать нечего, всё устно! Моё слово против твоего. И кто тебя, сопляка, слушать станет? Вот позвоню в органы опеки, а у них с этим строго, и упекут тебя как миленького в сиротский приют. Дойдёт до суда, вообще площадь свою потеряешь!..
Лучше бы этот тип про детдом не вспоминал. В ушах у Лёнчика шумит, во рту — железный вкус крови. Он цедит сквозь зубы:
– Поверь, Олежа, до суда не дойдёт. Не вынуждай меня обращаться к моим партнёрам — а они реально очень крутые мэны…
Этот язык квартирант понимает сразу. Натужливо морщит лоб: пацан берёт на понт или — без балды — у него есть выход на серьёзных людей? Хрен разберёт, но — от греха подальше — лучше сбавить обороты:
– Вертишься на рынке день-деньской… Приползёшь домой — и в койку без задних ног. Из головы как-то вылетело…
Но Лёнчик тоже завёлся.
– У моих партнёров, Олежа, — шипит он, — есть отличное средство от твоего склероза. Сразу всё вспомнишь, обещаю.
Мужчина по-рыбьи открывает рот, но не издаёт ни звука. Майка темнеет подмышками и на груди. Какое же гнусное удовольствие — чуять, как от здоровенного мужика разит липким запахом страха.
Тут в разговор вмешивается — и очень вовремя —Светлана.
– Ой, — говорит она, роняя тарелку, и та с грохотом разбивается, осколки летят по углам, — ой, мальчики, это я виновата, совсем забыла про денежки, — снимает с полки жестянку из-под кофе и, пока супруг трясущимися руками прикуривает на балконе, отсчитывает купюры.
Закрыв за собой дверь, Лёнчик без сил прислоняется к косяку. Нервное это занятие — квартиру сдавать.
***
«Дорогая мама! У нас всё по-прежнему. А у тебя как дела? Может, ты заболела или потеряла работу? Я записался в посольство, но там сказали, что справок по этим вопросам не дают и лучше мне прийти с кем-то из взрослых. Один знакомый обещал что-нибудь разузнать по своим каналам. Мама, возвращайся скорей или хотя бы пришли письмо. Мне иногда кажется, что мы с тобой (зачёркнуто), что ты (зачёркнуто), что я больше никогда (зачёркнуто)».
– Ох, Лёха, Лёха, мне без тебя так плёхо, — дурным бабьим голосом взвывает Эдька. — Слышь, Лёха, одолжи червончик до поминок.
– Его поминок, что ли? — киснет от смеха Малой.
– Ну не наших же, — хмыкает Витька Фомин, конченный нарик.
Возбухать у Лёнчика нет ни сил, ни настроения. Он протягивает десятку:
– Привет, ребята. Извините, что мало. Сейчас больше не могу. В другой раз.
– Нет-нет, нет-нет, мы хотим сегодня, — продолжает свои вокальные упражнения Эдька, — нет-нет, нет-нет, мы хотим сейчас.
– Не прибедняйся, — подхватывает Малой. — Мамаша небось баксы мешками шлёт. Буратина богатенький.
– За дебилов нас держишь, да? — оскаливается Фома. — В другой раз принесёшь с процентами. Счётчик включён.
– Ладно, принесу, — соглашается Лёнчик. — Завтра мне долг вернут, и я тебе подкину сотню-другую.
– Вот это разговор, — расплывается Малой. — С паршивой овцы…
–– Он с детства каждому знаком! — радостно орёт Эдька. — Он сказкой входит в наш дурдом! Бу! Ра! Ти! На!
Но от Фомы так легко не отделаться. Он уже на взводе и врезает Лёнчику в нос:
– Это чтоб не забыл.
– Зарубка на память, — тут же подскакивает Малой.
– Бу! Ра! Ти! На! — проводит серию ударов Эдька. — На! На! На тебе!
Под весёленький мотивчик гоп-компания дружными тычками гонит Лёнчика вниз. Он не понимает, что пошло не так, тормозит, цепляется за перила, роняя кровавые кляксы..
Соседи попрятались от греха подальше. Опрокидывается трёхколёсный велосипед, испуганно взвизгнув звонком. Грохается об пол глиняный горшок с полуиздохшим фикусом. Из почтовых ящиков выпархивают газеты и рекламные листовки. За дверью Сафроновых заливаются лаем все три шоколадные таксы.
На выходе из подъезда Малой наносит решающий пинок каблуком по голени. Лёнчик опрокидывается и затихает.
Фома проворно шарит по его карманам и разочарованно сплёвывает:
– Полный пролёт. Пусто-голо.
– Выходит, не врал, — присвистывает Малой. — Всего и навару, что червонец.
– Вроде не дышит, — с интересом замечает Эдька, пнув тело ногой. — Ты даром что квёлый, а до смерти его зашиб.
– Чуть что, так сразу я, — обиженно вскидывается Малой. — Все веселились, а мне одному икать?
– Где бабла раздобудем? — мается Фома. — Чтоб уж наверняка.
– Это был несчастный случай, в морге так и скажут, зуб даю.
– Нон-стоп, может, взять, а? На остановке. Кто там сегодня в ночь? Сучий потрох или Варька-шалава?
– Да что в том нон-стопе, одни медяки.
– Ломает, Фома? Аж колотишься весь. В аптеку надо.
– Ага, и дадут без рецепта! Разбежались…
– В том дворе, на крайняк, Хрумыч травкой делится…
Лёнчик лежит, оглушённый, среди окурков и подсолнечной шелухи. Его выворачивает от вони — блевотина, шприцы, кошачья моча. В глотке комом застывает кровь, но откашляться не получается. Он видит над собой три перевёрнутые фигуры, слышит их странно искажённые голоса. Скользит взглядом выше, туда, где солнце пробивается сквозь разлапистые виноградные листья, а по блёклому от зноя небу проплывает облачный завиток. И думает: сейчас я умру.
Со второго этажа выглядывает красавица Стелла, смотрит вниз, накрашенные губы округляются в малиновое колечко — о, о-о-о, О-О-О, — которое она прикрывает пухлой ручкой с малиновым же маникюром, после чего торопливо скрывается в окне.
– Хватит трындеть, — обрывает корешков Фома, выбивая зубами дробь, — надо рвать когти. Там баба в ментовку названивает.
Но не успевает и шагу ступить — сзади на него напрыгивает разъярённое чудовище. Оно виснет у Фомы на спине, визжит нечеловеческим голосом, пропахивает клешнями кожу, оставляя саднящие полосы.
Малой и Эдька, на некоторое время замерев, бросаются врассыпную.
Фома, серый от ужаса, остаётся с вражиной один на один. Клонится, изворачивается, мотается из стороны в сторону. Крупные капли пота веером летят с прыщеватого лба. Но голодный зомби продолжает вгрызаться ему в холку.
Отчаянным рывком бедняга сбрасывает с себя смертоносный груз, некоторое время стоит, покачиваясь и тоже ретируется — на полусогнутых, с кровавыми бороздами на щеках и шее.
– Лиза? — слабым голосом говорит Лёнчик. — Не знал, что ты… владеешь приёмами…
Хромушка всё ещё тяжело дышит. Голова всклокочена, футболка порвана, кулаки сжаты. Вдруг он замечает, какие у неё глаза, — горящие, зелёные, как первый крыжовник.
– Ты как, ничё? — склоняется над Лёнчиком Беззубый. По морщинистой морде текут слёзы, кривой шрам поперёк черепа побагровел на припёке.
– Скоро оклемаюсь, — Лёнчик пытается приподняться, стонет и снова падает. — Уходите, уходите, соседи милицию вызвали, зачем светиться.
Беззубый его не слушает. Подхватывает на руки, несёт по долгой-долгой окраинной улице. Она постепенно вливается в пригород. Лёнчик проплывает над стайками кур и гусей, под низкими ветками ореха и черешни, мимо заслуженных развалюх и новых построек с блестящими жестяными крышами. Уже виден вдали зелёный забор и дом о три окна, где они живут, пока хозяйка, заплатив за присмотр, совершает круиз, отдыхает на лайнере с лёгким сердцем.
– Лёнь-лёнь-лёнь-лёнь, — встревоженно частит Хромушка, с трудом поспевая за старым.
– Деньги, — вспоминает Лёнчик. — Деньги в кроссовке. И за бачком в туалете. Вам пригодятся…
Беззубый опускает его на траву, нежно придерживает лапищами. Улыбается через силу, обнажая голые дёсны:
– Ну те и фартит. Девка у нас шустрая. Я бы с ней в разведку…
Голова сильно кружится и накатывает усталость. Садится солнце, африканскими красками растекается во всё небо, строит и снова рушит прекрасные замки. Спадает дневная жара, начинают стрекотать сверчки. А в дальней перспективе, там, где дорога уходит под холмы и после каждой машины долго висит в воздухе мягкая пыль, ткётся в вечернем мареве сказочный силуэт — мама. Идёт налегке, в красивом платье, машет рукой: привет!
Пыль оседает, скрипит на зубах, набивается в поры, в глаза, всё покрывает мучнистым слоем, и следа не найдёшь тех давних лет. Автобус увозит сколоченный наскоро гроб, вынесли хлам из квартиры, и втоптана в грязь разорванная наискосок фотография: улыбчивый мальчик, домашний ребёнок с ясным взглядом, вся жизнь впереди.