Последний летний день

***
Сквозь дрёму – смех и голосов весёлых
пронзительная солнечная нить.
Каникулы!
Никто не помнит школу,
а мне жмурить.

На раз-два-три-четыре-пять – прижаться
к шелковице,
не размыкая глаз,
и бесконечным летом надышаться
в последний раз.

В тазу пыхтит и прыгает повидло,
и осы облепили виноград.
Все спрятались, и никого не видно,
но я иду искать.

Не узнаю ни времени, ни места,
распались чары, и на раз-два-три
мне Витька из соседнего подъезда
не крикнет: отомри!

***
Поезд стоит сорок минут
и на перроне прибытия ждут,
но и цветы, и улыбки в толпе
не про тебя, не по тебе.

Сходишь на землю, заспан и хмур.
Сорок минут. Моцион, перекур.
Семечки, персики, булки, грибы.
«Свежую прессу, будьте добры».

За горизонтом скрывается мир.
Имя тебе – аноним, пассажир.
Хруст огурца, шелестенье газет.
Ты ещё здесь, но тебя уже нет.

Как одинок, о, как одинок,
провинциальный долгий гудок,
всё повторяет испытанный трюк –
трагик на сцене встреч и разлук.

Вслед за вагоном долго бежал
серый вокзал, но споткнулся, отстал…
Дворники мусор с платформы метут.
Поезд стоял сорок минут.

***
Живого золотистая пыльца,
и свет, и цвет, и тёплое дыханье,
слепое узнавание лица
и еле ощутимое касанье.

Но всё, что начиналось как игра,
как лёгкий флирт и доброе веселье,
замрёт в тяжёлой толще словаря,
куда его насильственно поселят,
внесут в реестр,
измерят метром ткань
и заключат в темницу мелкой главки…

Раздев до нитки,
схватит речь педант
и радостно наколет на булавки.

***
Мы выскабливаемы
изнутри до голой кожи
твёрдым скальпелем зимы –
выпотрошит и разложит
на краю вселенской тьмы.

И терпеть невмоготу:
пустота серёдку гложет,
белизна слепит и сушит
наши туши, наши души,
что рядком лежат во льду.

***
Плясали сейсмографы, ходуном
ходило пространство,
гудела земля – и пейзаж за окном
мелькал и менялся.

Метались соседи, спасали в бреду
хрусталь, он позванивал тонко.
Ты на табуретке сидела в саду,
укачивала ребёнка.

И тихо спускалась сорочка с плеча
в покое твоем беспредельном,
и свет, пробиваясь под зелень плюща,
вплетался в напев колыбельной.

Пусть рушится мир, и волнами плывёт,
и ветхие стены шатает,
но держит ребёнок познания плод
и сок его млечный вкушает.

***
Вечереет, и у краеведа
тщательно записаны в журнал
признаки конца земного света,
жизни окончательный финал.

Вот поэт лежит на чердаке –
и вперил мечтательные очи
в непроглядный мрак бессрочной ночи,
чтоб рассвет увидеть вдалеке.

В ореоле солнечных лучей
бродят куры и играют дети,
весело им жить на белом свете
без метафизических идей.

***
Пока доедешь до конца маршрута,
воскресным ранним утром,
в полудрёме,
размыты, как на старом фотоснимке,
мгновенья проявляются в окне,
в продышанном его проёме, –
комбриг Котовский едет на коне,
а бомж пешком,
дома в туманной дымке,
столь одинокие без шелкопряда
стволы декоративных тут,
но рядом,
в том же скверике тенистом,
старушки то ли вяжут, то ль прядут
и выстилают шёлком путь кремнистый.