Начало:
Шпиономания. Десять глав ненаписанной книги
Коротко отдохнув после карагандинских передряг у мамы в Тирасполе, я отправился в Кишинёв устраиваться на работу. Обратился в газету «Молодёжь Молдавии», к Чащину — её ответственному редактору. Он был почти столь же приветлив, как и тогда, когда мы с Лимоновым прощались с ним перед отъездом в Казахстан и получали задание присылать репортажи из целинного эшелона.
— С возвращением! Почувствовал, что значит быть газетчиком? – пожимая мне руку, сказал Фёдор Дмитриевич.
— Есть немного, — признался я скромно.
А два года назад он спросил у нас:
— Что-нибудь напечатали напоследок?
— Государственные экзамены сдавали – не до того было… — отвечали мы.
Развернув газету с гонорарной разметкой, Чащин на материале ТАСС написал наши фамилии и рядом — якобы причитающуюся нам сумму в сто рублей.
— Бегите с этим номером в Партиздат, в кассу. Деньги – на проводы.
Понятно, что отвальная не могла обойти Чащина. На ней звучали пожелания Мирке и мне утвердиться на журналистской стезе, не пасовать перед трудностями.
Произнёс тост и Чащин:
— Дорогие ребята, всегда помните о газете, где вы начинали. Знайте: здесь вас любят и всегда примут, как своих!
Лимонов уже воспользовался этим обещанием Фёдора Дмитриевича. Отпуск Мирки выпал на апрель. Проведя месяц у родителей в Бельцах и пустившись затем в обратный путь, он заглянул к Чащину в «Молодёжку». Да там и остался.
Признаться, я рассчитывал, что и меня Чащин без оговорок возьмёт в редакцию. Но Фёдор Дмитриевич точно холодной водой окатил:
— Свободных ставок сейчас нет, а хорошие перья нужны. – Подумав, он добавил: — На пятьсот рублей пойдёшь?.. Если согласишься, будешь заниматься тем, что тебе близко – литературой и искусством.
“Молодежка» и внешне отличалась от других газет. Здесь, чуть ли не впервые в советской печати, применили фигурную вёрстку, когда материалы на полосе располагают свободно, а не в виде кирпичей. И по содержанию она была интересной и смелой.
Редактор «Молодёжки» Фёдор Чащин совсем не походил на отчаянного и дерзкого человека. Но почти в каждом номере его газеты под огонь критики попадали крупные начальники. И спрос на неё был столь велик, что “жучки” продавали её из-под полы по пятёрке за штуку.
Лишь немногим было известно, что перед каждой серьёзной публикацией Чащин советовался с Гладким. Они вместе работали ещё в Рышканах, где Гладкий был первым секретарем райкома, а Чащин – собкором «Советской Молдавии». Последний так ярко расписывал достоинства районного партийного руководителя, что, покидая виноградную республику, Леонид Ильич Брежнев порекомендовал того взамен себя.
На этом посту Дмитрий Спиридонович Гладкий продержался около двух лет. На его место был назначен Зиновий Тимофеевич Сердюк, заслуживший особое покровительство нового Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва.
Близкие к верхам журналисты пересказывали такую детективную историю. Ещё будучи главой Львовского обкома партии, Зиновий Тимофеевич водил тесную дружбу со своим начальником управления МВД Тимофеем Спиридоновичем Строкачём. Потому Строкач и сообщил ему о секретном приказе министра Берии собирать компромат на всю партийную верхушку.
Куда ни бросали Сердюка – парторгом Большого театра или замполитом полярной экспедиции на ледоколе “Сибиряков”, членом военного совета фронта или важным аппаратчиком Украинского ЦК, всегда он соответствовал и пользовался доверием. А тут впервые оказался в положении подозреваемого… И решился тогда Зиновий Тимофеевич позвонить по вертушке Никите Сергеевичу.
Хрущев разоблачил Берию, Сердюка же наградил за преданность партии орденом Ленина и должностью, которую ранее занимал Гладкий.
Живого Гладкого мне видеть не довелось. А вот с Сердюком постоял как-то рядышком, но уже в Москве.
Мы ходили с маленькой Сашей гулять на Тверской. Дочка играла с ребятишками, я читал “Советскую Молдавию”. Она, как и газеты других республик, вывешивалась на бульварном стенде. Здесь можно было высмотреть, кто процветает в моём родном краю, кого критикуют, кто пописывает до сих пор статейки…
Вдруг слышу, сбоку заскрипел снежок. Скосил глаза и увидел — топчутся чьи-то войлочные с кожаными носками и задниками ботинки, прозванные в народе “прощай, молодость”. Какому, думаю, одуванчику интересны молдавские дела?.. Оборотился к нему: оказалось, это сам Зиновий Тимофеевич! Старик, пенсионер, но почему-то особый, «союзного значения». А ведь нагоняла когда-то страху в Молдавии одна эта фамилия…
И мне досталось в пятьдесят девятом из-за Сердюка. Только другого, Виктора – его сына.
Он приехал в «Молодёжку» из Киева для прохождения журналистской практики. Большой, красивый, точно молодой античный бог, и классный спортсмен – метатель молота. Вся редакция старалась приспособить парня к газетной работе. Он рвения не проявлял. Лимонов предложил завлечь Витю балетом. Виктор солистку обаял. Рецензия на спектакль не получилась. Пришлось мне её основательно переделывать.
Стажировка в газете заканчивалась, а Сердюк больше ничего так и не сочинил. Могли и не засчитать практику. И тогда Витя попросил меня и Лимонова подарить ему по одной своей статье. Однажды он намекнул, что Сердюки усыновили его после ареста родных отца и матери в тридцать седьмом. Как не порадеть такому человеку?..
А гонорар? Гонорар Витя честно принёс настоящим авторам.
— Это ваше.
— Да ты что!.. – возмутился Лимонов.
— Ладно, вечером в кабак завалимся, — успокоил Мирку Сердюк.
— Не пойдем мы с тобой в кабак, – возразил я, вспомнив недавний инцидент.
Было так. Редакционный поэт Ефрем Баух вдруг объявил:
— Ребята, у меня сегодня день рождения!
Сообща решили устроить юноше праздник.
— Пойдемте ко мне, – предложил Лимонов. – Хозяйка в отпуск уехала.
Вечером, накупив в складчину вина и закусок, мы отправились на лимоновскую квартиру.
Весело шумела пирушка. В одиннадцатом часу раздался властный стук в дверь.
— Неужели вернулась хозяйка? – забеспокоился Лимонов и кинулся открывать.
Отстранив его рукой, в комнату ворвался мужчина со стёртой незапоминающейся внешностью.
— Витя, за мной! – приказал он.
Сердюк послушно встал и молча вышел вслед за незнакомцем.
На следующее утро, в редакции, Витя объяснил:
— Меня увёл телохранитель отца.
— Как же он узнал, где мы пируем? – удивился наивный Баух.
— Работают люди! – усмехнулся Витя.
И вот теперь, признав резонным наш отказ идти в ресторан, Виктор спросил:
— А куда бы вы хотели?
— Пригласи нас домой, – сказал Лимонов.
— Стесняться будете…
— Это почему же? – спросил Лимонов. – Я подойду к твоему бате, сделаю так, – он изобразил похлопывание по плечу, – поинтересуюсь: «Как живете-можете, Зиновий Тимофеевич?..»
— А он вот так сделает, – ответил Витя и жестом же показал, как нажимают на спрятанную под столешницей кнопку. – Нет, лучше нам собраться у обладательницы божественных ножек… – Он имел в виду солистку балета. – Мать пообещала для проводов отменную жратву и питьё.
Выходило, что междусобойчик собирается сразу по двум поводам: гонорар совпал с завершением сердюковской практики.
Я задержался в редакции и присоединился к сборищу позже. Ребята не простили моего опоздания и поднесли мне штрафную.
— Пей до дна! – требовал Витя.
Влил в себя стакан бренди, закусил ломтиком консервированного ананаса – хмель сразу ударил в голову.
Расходились во втором часу ночи. Пробовали увести с собой Сердюка – безуспешно. Он дурашливо отбивался, валясь на тахту.
— Да ну его к черту! – озлился душа компании — ответсекретарь Андрей Замура.
— Хочешь остаться, сказал бы прямо… – с поэтической непосредственностью урезонил Витю Баух и в сердцах хлопнул дверью.
Утром я глянул на часы: батюшки светы! рабочий день уже начался. Наспех умылся, покрутил электробритвой у щёк – и в редакцию.
— Мать Сердюка приезжала…Ищет сынка… – сообщил с порога Баух.
— А Мирка здесь?
— Не приходил.
Я помчался к Лимонову.
Минут через тридцать четверо участников сабантуя были вызваны в кабинет Аллы Романовны Грекул — заместительницы Чащина.
— Вы думали, сукины дети, с кем пьёте?! – орала Алла Романовна вроде бы на всех, но почему-то получалось так, что словесный залп попадал в нас с Лимоновым.
Ответственный секретарь Замура, он же — шеф партячейки редакции, присутствовал на экзекуции как бы от общественности. А юного поэта Бауха она тоже почему-то щадила.
— Что, Сердюк из другого теста?..– спросил Лимонов.
— Негодяи, не дорожите честью коллектива! Дойдёт до ЦК, там решат: в “Молодежке” — раздолье алкоголикам!..
— Ваш тон… – начал было я.
— Молчать!.. Пили, чёрт знает где, бросили товарища…
— Виктору, между прочим, двадцать три – не ребёнок… Мы были его гостями, – вставил Лимонов.
— Сводники, подонки! – продолжала орать Грекул. – Тон ему, видите ли, не нравится…
— Ты – как хочешь, а мне здесь делать больше нечего, – бросил я Новомиру и покинул кабинет.
Сердюк объявился в редакции, когда уже висел приказ:
“Сего числа Сиркес П. и Лимонов Н. организовали пьянку. На следующий день вышли на работу с опозданием: Сиркес – на полчаса, Лимонов – на час. За организацию пьянки и нарушение трудовой дисциплины Сиркеса уволить, Лимонову объявить строгий выговор с последним предупреждением”.
— Видишь, что получилось? – упрекнул Виктора Баух. Он, видимо, терзался тем, что избежал кары.
— Сейчас всё уладим! – пообещал Сердюк и двинулся к Романовне, но она с Виктором говорить не пожелала.
Витя упросил мать позвонить Грекул.
— Пожалуйста, не тревожьтесь, у нас в редакции — всё по справедливости, — успокоила вельможную даму Алла Романовна.
Знал: закон не для журналистов писан. Боец идеологического фронта может уповать лишь на того, кто этим фронтом командует. Отправился на приём к первому секретарю ЦК комсомола Молдавии Василию Буге.
— Приуныл, алкоголик? – усмехнувшись, спросил он, уже осведомлённый о скандале в подчинённом ему печатном органе. Жена Буги – Зина заведовала у нас отделом писем. – Ну, рассказывай, как было дело.
— Тут и рассказывать не о чём.
— Вот это по-мужски, – одобрил первый секретарь. – Перестраховалась Алла Грекул. Приедет главный редактор, я скажу ему, чтоб отменил этот приказ.
Когда Чащин вернулся из санатория, я тотчас был восстановлен на прежних условиях.
— На компенсацию за вынужденный прогул не надейся, – сказал Федор Дмитриевич. – Потерпи. Скоро выбью для тебя полноценную ставку.
Вскоре после Нового, шестидесятого года вызывает меня Чащин и задаёт странный вопрос:
— Павел, чей на тебе костюм?
— ???
— Ну, где его сшили?..
— В Чехословакии.
— Импортный, значит…
— Так ведь заграницей лучше шьют!
— Верно. Вот и займись этим – выясни почему, подними проблему. В ЦУМе пылятся костюмы от кишинёвской швейной фабрики № 1 на миллион рублей…
Я начал с магазинов, потом обратился к модельерам, текстильщикам и под конец – к швейникам. Люди понимали, что положение ненормальное, предлагали какие-то меры, убеждались в их неэффективности и… продолжали работать по-старому. Типичный случай: художники сочинили красивую и недорогую модель, когда же она попадала на фабрику, то оказывалось, что нет нужной ткани или отделки, фурнитуры или бортовки.
Машины устарели. Технология себя изжила. Радикально что-нибудь изменить мешал план, а он был утвержден аж на пять лет вперёд. Пока длились переговоры с разными смежниками, согласовывались неувязки, ждали утверждения дельных предложений в инстанциях, продолжали гнать продукцию, которой место разве что в лавке уцененных товаров.
Обо всем этом я написал большую статью “Встречают по одежде”. Её опубликовали в воскресенье, 31 января.
В понедельник на летучке обсуждались последние три номера. Чащин не преминул заметить, что идея принадлежит лично ему, меня же он похвалил за основательность и остроту, предложив поместить “Встречают по одежде” на Доске лучших материалов недели и оплатить повышенным гонораром. А 5 февраля “Советская Молдавия» под рубрикой «Из последней почты» напечатала реплику «Об узких дудочках и политическом недомыслии». В ней утверждалось, что «П. Сиркес в разговор об одежде пытается привнести некие политические взгляды…», что «примерно так же пишут о советских людях в капиталистической прессе наши недруги».
Я не мог понять, что в моей сугубо деловой статье спровоцировало реплику главной республиканской газеты, которая предъявила мне ничем не обоснованные обвинения. И только много позже узнал: директор швейной фабрики №1 Андрейчук была членом ЦК компартии Молдавии. Она и заварила кашу.
«Молодежка» признала критику правильной. Мы сидели вдвоём с Чащиным в его кабинете, обсуждали, что предпринять. Разговор прервал телефонный звонок.
— Из ЦК, – шепнул Федор Дмитриевич, прикрыв ладонью микрофон. – Как попала на страницы газеты статья «Встречают по одежде»? Это мы сейчас и выясняем. Я только из командировки… Нет, Сиркес у нас не в штате. Да. И печатать больше не будем.– Положив трубку, Чащин обратился ко мне. — Вот так, дорогой. Спасать надо редактора… О тебе позаботимся потом. Уезжай куда-нибудь на время. Я уже запрашивал сектор печати ЦК ВЛКСМ. Они предлагают на выбор молодёжную газету в любом городе, кроме Москвы, Ленинграда и Киева.
— Меня ославили на всю республику… Нет, оболганный, я никуда не поеду.
Сотрудники сочувствовали, тискали мои писанья под разными псевдонимами. Анонимных денег едва хватало на оплату комнаты, которую я снимал. Тогда мне в первый раз пришло в голову: надо бросать вторую древнейшую. Были же в нашей семье мужчины столярами… И я смогу. Чистое занятие! Или, может, податься в школу, к детям? Диплом-то пропадает… Только возьмут ли теперь?..
Позвонил заведующему отделом пропаганды ЦК Компартии Молдавии.
— Нам с вами говорить не о чем! Впрочем, обратитесь к кому-нибудь из инструкторов.
После мучительных заочных объяснений, кто я да что, ожидания пропуска, проверки документов, сижу перед инструктором, молодым, видно, только из ЦПШ, молдаванином.
— Мы ещё разберёмся в социальных и национальных корнях ваших ошибок, – грозится инструктор, стараясь придать жесткость своему мягкому выговору с сонорным романским «л».
Я вскипел:
— Подпишите! – и сунул ему бумажку, по которой сюда пропустили.
Голод не тётка… В середине марта снова обратился к заву – на этот раз письменно. Не каялся, но и не открещивался от обвинений, искренно доказывая, что у меня, советского человека и воспитанника комсомола, нет и быть не может взглядов, которые противоречат коммунистической идеологии.
Минуло несколько дней.
— Из ЦК партии звонили, — сообщает мне в редакции Андрей Замура. — Сказали, чтоб ты связался с замзавом отдела пропаганды товарищем Овчинниковым.
Набрал номер телефона. Овчинников велел придти завтра.
— Нехорошо, нехорошо получилось, – указывая на стул у своего стола, шамкал замзав по-стариковски. Ему, наверно, за шестьдесят, но, видать, крепкий был аппаратчик. — С кем не бывает…Произошло, понимаете, недоразумение… Сейчас начинают возню молдавские националисты. Вот и не по тому ударили.
— А я-то тут при чём?
— Ошибочка вышла.
— Оболгали, опозорили на всю республику! Пусть напечатают опровержение.
— Вы в журналистах не первый год. Много видели опровержений?.. Начнёте опять работать – значит, доверяем. Только где?.. Редактор “Молодёжки” нехорошо с вами обошёлся – не уживётесь. В “Советскую Молдавию” — тоже нельзя. Пойдете редактором в издательство?
— Пойду.
— Вот и ладушки! Не газета, но оклад повыше, а независимости больше. Публиковаться сможете, как прежде, то есть под своей фамилией.
— Спасибо.
— Идите прямо сейчас к директору издательства. Я ему позвоню.
— Сейчас же и пойду.
— Да, мы упустили одну чисто формальную деталь… Вы обратились в ЦК с письмом… Надо его отозвать. Ну, дескать, в состоянии запальчивости несколько сгустили…скажем так, краски
— Нет, ничего я не сгущал!
— Ну, как хотите. Только тогда… тогда, не обессудь – ничего сделать для вас не смогу.
— Мне есть нечего. Вы, старый коммунист, считаете – так правильно будет?..
— Правильно.
— Что ж, дайте чистый лист бумаги – и диктуйте.
Директор издательства “Картя Молдовеняскэ” (“Молдавская книга”) Борис Захарович Танасевский встретил меня ласково.
— Взял бы тебя и без указания ЦК, но так удобнее обоим…
Мои материальные обстоятельства поправились. Я получал теперь в месяц сто десять рублей – подоспела денежная реформа. Подвернулся и перевод с молдавского книжки очерков. Кажется, можно жить…
После шести я оставался в своём отделе научно-популярной литературы, засиживался до одиннадцати и позже. Как-то входит Борис Захарович (его кабинет напротив — через приёмную) и спрашивает:
— Что делаешь? Переводишь? Если не возражаешь, я оставлю обе двери открытыми? Вроде как веселее будет…
Около десяти я услышал:
— Павел, может, на сегодня хватит?.. Заходи, потолкуем.
Танасевский достал из сейфа вино, вазу с яблоками. За второй бутылкой он принялся изливать душу.
Был раньше Борис Захарович мэром Кишинёва. И продолжалось это целых пять лет. Готовили, так он сказал, на председателя Совмина республики. И вдруг сняли. Причиной послужило разоблачение его заместителя Караваева.
Караваев прибыл в Молдавию из Карело–Финской ССР после ее превращения в Карельскую АССР. Там он дорос до замминистра какой-то промотрасли. Карьерный рост подполковника запаса, награжденного боевыми орденами, никого не удивлял: много их было тогда, без гражданской специальности преуспевших в мирной жизни.
В Кишинёве бывший член правительства братской республики стал всего лишь директором кожевенного завода. Видимо, понимал, что недостает грамотёнки: работал и заочно учился на экономическом факультете университета.
Показатели у кожевников были отличные. Караваева повысили в должности — избрали заместителем председателя горсовета. Тут он и диплом получил. Экзамены преподаватели принимали прямо в мэрии. Как отказать тому, кто ведал распределением жилья?..
Сам Танасевский в подобные щепетильные вопросы не вникал. Общался с партийным руководством республики, ездил на сессии Верховного Совета СССР, принимал высоких гостей. Когда в Кишинёв привезли Гарста с женой, Борис Захарович самолично выбрал в Ювелирторге колье за двадцать тысяч рублей и преподнёс супруге популярного у нас при Хрущеве американского фермера.
Рутинными делами граждан в исполкоме занимался Караваев. Просительница, которой требовалось разрешение на обмен квартиры, его получила, но всё же обратилась в органы.
— У этого Караваева всё точь-в-точь, как у моего пропавшего на войне брата: фамилия, имя, отчество и даже биография до сорок первого года, — сообщила она чекистам. — Так в газете напечатано. А пришла на приём — увидела совсем не того человека…
За Караваевым стали следить. Обнаружилось, что он бросает на ветер большие тысячи, часто закатывает пиры в своём роскошном особняке. Источник мог быть один – взятки.
И ещё выяснилось, что Караваев – и вправду не Караваев. Этот шоферил в Тбилиси, был осуждён за наезд со смертельным исходом. В начале войны попросился на фронт, попал в штрафбат. После боя снял форму с убитого капитана Караваева, переоделся и с чужими документами прибился в суматохе отступления к другой воинской части. К сорок пятому он был уже подполковником.
Зама разоблачили. Танасевского обвинили в политической близорукости и отправили в издательство. Оставаясь до перевыборов депутатом Верховного Совета СССР, Борис Захарович сохранял повадки крупного деятеля и надеялся на возвращение во властные структуры. Почему надеялся? Образования настоящего у него не было, не считать же довоенное захолустное педучилище и скоротечную школу советского строительства уже в мирные годы. На фронте тоже выше полкового комсорга не поднялся. Но был он хорош собой, высок и представителен, умел держать правильную дистанцию в отношениях с большими людьми. Главными среди таких были, конечно, Брежнев и Черненко, которые теперь заправляли в Москве.
— Ванька Бодюл встал поперёк, а он для республики чужой. Родом с Херсонщииы и молдавского языка толком не знает.
— Моя тётка, служившая вместе с ним в Совмине, рассказывала, что по возвращении из районных командировок Иван Иванович предпочитал, разувшись, ходить по учреждению в одних носках… – вспомнил я.
— Наверно, и в туалет так бегал, – саркастично заметил Танасевский. – Знаешь, Павел, в партию тебе надо, – вдруг невпопад сказал он. – Наполовину еврейство скостишь! Скоро напишу тебе рекомендацию.
— Рано мне ещё.
— Я был на фронте с первого дня, а Бодюл тогда же в военно-ветеринарной академии ошивался. Если б не жена, так и остался бы коровьим доктором… — сказал Танасевский зло и, хитро подмигнув, черкнул ладонью по нижней части лба, намекая на известные властительные брови.
В то утро позвонил некто, назвавшийся Михаилом Ивановичем, сказал, что нужно бы увидеться — дело есть.
— Какое дело? – спросил я.
— Об этом – не по телефону.
— Тогда приходите в издательство.
— Нет, лучше всё-таки в парке Победы в ваш обеденный перерыв. Это же рядом. Буду ждать на скамейке у входа.
— Мне ведь и поесть надо…
— Не беспокойтесь, я вас узнаю, — сказал он, будто не поняв меня.
Михаил Иванович сидел на скамье не один, и всё-таки я угадал его шагов за десять, хотя внешность у него было ничем не примечательная.
— Павел! – вскочил он навстречу, изображая радость. – Прогуляемся?..
— Обеденный перерыв не резиновый, времени в обрез… – сказал я, чувствуя, как меня хватают под локоть.
— Вам привет из Караганды.
— От кого?
— От сотрудников.
— Каких именно?
— Не хотелось бы вести беседу в людном месте… Я пойду вперёд, а вы, немного отстав, идите за мной. До особняка на углу Киевской и Бендерской. Там и поговорим. Звонить не надо. Дверь останется незапертой.
— Зачем такая конспирация?..
— Правила требуют.
— Привет вы передали. Спасибо. Дальнейших вам успехов!
— Подумайте о своём будущем. После того, что случилось…
— Что случилось?
— Вы снова работаете, но…
— Я направлен в издательство отделом пропаганды ЦК партии.
— Мы не препятствовали. Но можно и по-другому…
Он помахал на прощанье рукой, точно расставался с добрым знакомым, и прибавил шагу. А я пошёл за ним, с неожиданным спокойствием оценивая ситуацию. Угрозы, конечно же, не беспочвенны. Нет, так просто они не отвяжутся. Надо, по крайней мере, выяснить, чего хотят на этот раз. Бог не выдаст, свинья не съест!..
Точно невидимый аркан тянул меня к проклятому особняку. Приблизился. Толкнул входную дверь. Она легко открылась. Шагнул в прихожую. Осмотрелся. Слева – другая дверь. Сквозь её наполовину застеклённые створки разглядел картинку: кухня, в ней мирно пьёт чай почтенная семья из трёх человек. Ну и ну!.. С согласия хозяев их жилище используется как филёрская явка!
Тут справа высунулась голова Михаила Ивановича.
— Сюда, Павел, сюда…
Это была гостиная. Мебель преобладала немецкая, трофейная. Напольные узкие часы беззвучно отсчитывали время.
— Мне хотелось бы задать несколько вопросов касательно ваших знакомых. Просто нам необходимо проверить правильность полученной информации. Вы с Михаилом Xазиным учились в университете в одни те же годы. Что он за человек?
— Прекрасный человек и талантливый литератор. Пока я в баскетбол играл, Миша долбил «Капитал» Карла Маркса.
— А журналист Евгений Габуния? Вы с ним знакомы? Зачем он изучает английский?
— Впервые слышу, что Женя интересуется английским. А разве плохо, что журналист хочет овладеть иностранным языком?
Он ещё о ком-то и о чём-то спрашивал, ответы были в том же духе.
— Видите, здорово у нас получается, – хитрил Михаил Иванович. – И дальше пусть так будет: встретимся в городе – не знаем друг друга. А телефон, – последовал набор цифр, — на всякий пожарный, возьмите. Да, чуть не забыл, нужно ещё подписать обязательство. – И он с ловкостью фокусника выложил передо мной чистый бумажный лист.
— Какое ещё обязательство?
— Никому никогда не говорить о нашей беседе.
Я очень долго молчал. А вот истёк ли срок давности, не грозит ли мне уголовка за мою откровенность, до сих пор не знаю.
— И оставите в покое?
— Постараемся, – обещал он.
На другой день, однако, снова раздался звонок:
— Срочно необходимо увидеться. Жду после работы в том же доме.
— Я занят.
— Дело не терпит отлагательства. Всё серьёзнее, чем вы думаете.
— Серьёзнее?.. Вы о чём?
— Явитесь, скажу.
Присосались… Что у них против тебя? Или слабину почувствовали? Но ведь ты просто сказал правду о двух хороших людях, а кто другой из трусости или со зла, из корысти или дабы свою верность власти показать, наговорил бы с три короба.
Смотри, не заиграйся! Иначе повяжут. Чистым не выйдешь!
А станут мстить?..
Была, не была – рвать, рвать резко, рвать сейчас – потом будет поздно!..
— Видите, Павел, всегда можно выкроить часок, – елейно обрадовался моему приходу Михаил Иванович. – Так вот, начальство приказало, чтоб всё было в письменной форме.
— Что – всё?
— Ну, что говорили о Хазине, о Габунии и прочем.
— Я от писанины на работе устаю.
— Докýмент нужен.
— Подтверждение, что дело сделано?
— Хотя бы и так.
— Тогда дома на досуге набросаю.
— Нет, сейчас, при мне. Иначе не отпущу.
Он достал бумагу. Ручкой я пользовался своей.
Прочитав написанное, Михаил Иванович удовлетворенно сказал:
— Теперь есть докýмент.
— Свободен, могу идти?..
— Да, конечно. Вы ведь сотрудничаете с нами добровольно.
— Не сотрудничаю. И не приучайте к мысли такой!
Казалось, меня оставили в покое. Я старался забыть привязчивого Михаила Ивановича. И даже убедил себя, что он отстал навсегда.
В конце мая в Кишинёв приехал на гастроли симфонический студенческий оркестр Истмэнской консерватории при Бостонском университете. Местные музыканты устроили приём в честь юных американских коллег. Меня пригласил туда приятель-контрабасист.
Впервые вблизи увидел людей из другого мира, беспечных и общительных. Что нас разделяло – так это языковый барьер. Вдруг тут вынырнуло откуда-то английское слово «jews».
— Jews? – спросил я кудрявого милого паренька и изобразил рукой круг. – Haben Sie Juden hier (Есть ли среди вас евреи)? Немецкая фраза, если она дойдет, должна была прояснить вопрос, неумело заданный по-английски.
— О ja, ja! – воскликнул паренёк и подвёл меня к двум симпатичным девушкам. – Бетти-Кэрол, – представил он ладную брюнетку и что-то ей быстро залопотал по-своему.
Мы познакомились. Бетти-Кэрол немного знала идиш, подруга Стефа, из поляков, – русский. Теперь можно было говорить о чём угодно….
Я заметил, что с советской стороны присутствовали лица, весьма далёкие от музыки, но никак не ожидал от этого дурных для себя последствий.
На другой день, однако, опять прорезался Михаил Иванович. Голос в трубке был против обыкновения сух и непреклонен:
— Жду сегодня после шести. Место вам известно.
— Не ждите – не приду. В последний раз об этом было сказано достаточно ясно.
— Вы обязаны отчитаться перед нами о своих контактах с иностранцами. Не явитесь по звонку – вызову повесткой.
Он лоснился от удовольствия, когда я переступил порог особняка, улыбался, будто и не прибегал накануне к угрозам.
— Ну, молодец! Ну, умница! Правильно, что пришёл. Уж простите, я был накануне не совсем вежлив, да не моя воля… И вообще – хвалю. Наши-то не умеют непринуждённо общаться с заграничным контингентом.
— Может, в штат пригласите? – мрачно пошутил я, ещё не понимая, куда он клонит.
— В вашем нынешнем качестве от вас может быть больше пользы, – серьезно ответил Михаил Иванович. – О чём говорили с американцами?..
— Говорили?.. Я ж по-английски — ни в зуб ногой!
— Зато знаете идиш, немецкий. Неплохо получалось…
— Зачем тогда спрашиваете?.. И сфотографировались мы вместе у всех на виду, и адресами обменялись. Пришлют карточки – вы, небось, первый их и увидите?..
— Похоже, с иностранцами вы не скованы… Вот скоро через Кишинёв проследует израильская делегация на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Хельсинки. Хотите проехать с ними до Москвы?..
— Пока я ещё редактор Госиздата Молдавии.
— Всё согласуем – командировка будет от ЦК партии.
— А что мне придётся делать?
— Ничего особенного. Просто пообщаетесь, узнаете, какие у них настроения, как они относятся к нашей стране.
— И потом?..
— Поделитесь своими впечатлениями. Нам интересно…
Я уже однажды видел израильтян на стадионе «Динамо» в Москве. Там проходило первенство мира по волейболу. Команда из Тель-Авива могла занять предпоследнее место, если обыграет в этом матче финнов. Еврейские парни из Святой земли стойко и мужественно боролись до конца. И победили!
Какие они вблизи? Меня подмывало принять предложение Михаила Ивановича. Заманчиво было безнаказанно в течение суток находиться рядом с неизвестными мне соплеменниками, говорить с ними. И прервать наскучившую повседневность хотелось. Осторожность нашёптывала: затягивают в свои сети, увязнешь. Да ведь «Есть упоение в бою / И бездны мрачной на краю»! И не сам ли я себе хозяин?.. Соскочу!
Возможно, в другое время сразу пресёк бы даже мысль о подобной авантюре. Однако, никого вокруг не сажали, спокойно было.
Не сказал Михаилу Ивановичу ни да, ни нет, а всё-таки он, наверно, усёк: я колеблюсь. И позвонил в конце июля.
— Немедленно отправляйтесь домой, соберите чемодан – и на вокзал. У вас на всё про всё – полтора часа. Буду у касс дальнего следования. Вашему руководству сообщено, что вы командированы в Москву Центральным комитетом партии.
Я едва поспел к отходу поезда. Он – из ладони в ладонь – сунул мне билет и суточные.
— А командировочное удостоверение? – спросил я.
— У нас с ЦК устная договорённость. Для издательства вы – в его распоряжении. В Москве наберите этот телефон. – Легкое, отработанное прикосновение, и в мой карман соскальзывает бумажка с номером. – Доложите о прибытии, спросите, какие будут указания.
На первой же станции израильтяне высыпали на перрон, затеяли песню с танцами. Она походила на русский хоровод, но была пронзительнее эта “Хава нагила” — древний гимн радости. Сбежавшиеся окрестные жители невольно стали хлопать в ладоши в такт музыке. Облик пляшущих опровергал антисионистские карикатуры. Стройные и гармонично сложённые, красивые и весёлые юноши и девушки наполнили своими зажигательными мелодиями небольшую привокзальную площадь.
— Хто таки? – спрашивали зрители-украинцы.
— На хфестиваль йидут?
— Чему ж у ных зирки, яки у наших жидив булы при нимцях, тильки блакитни?
— Ты що хотил, шоб жовти?.. Влада ж друга…
На одной из остановок израильские ребята пригласили меня в свой вагон. Мы говорили на смешанном еврейско-немецком языке. Дети эмигрантов усвоили идиш от родителей. Сабры, то есть рождённые в Израиле, знали иврит и английский. А человек возрастом постарше пытался изъясняться на ломаном русском.
Рыжая, с нежной молочной кожей и румянцем во всю щёку девушка взяла в руки гитару, принялась напевать. Я сидел рядом, слушал. Испанские ритмы чередовались с шотландским балладным строем, негритянские спиричуэлс сменяло что-то щемящее и близкое, хотя и не совсем понятное. И тут меня осенило: да ведь она завела своё, то есть наше.
Я спросил, как её зовут, где она узнала эти песни.
— Нехама Гендель, – отвечала девушка. Нехама рассказала, что она смешанного голландско-немецкого происхождения. А песни? У неё программа такая – песни народов мира.
Вдруг страшно захотелось, чтоб она спела для меня одного, и я сказал ей об этом.
— Не в поезде же! – улыбнулась Нехама.
На очередной станции израильтяне опять высыпали на перрон. И завели что-то новое
печальное. Я стоял вблизи, внимал.
Подбежала проводница моего вагона.
— Вас спрашивают. – И потянула в служебное купе.
Там нетерпеливо пыхтел, задыхаясь от рвения, массивный утюг с малиновыми кантами — капитан в форме железнодорожной милиции.
— Телефонограмма. Товарищи запрашивают, как вы. Что передать?
Э-э, да у них налажено всё, грубо, но налажено…
— Передайте, что порядок.
В Казатине Нехама вынесла пластинку с собственными песнями.
— Вот, нашла для тебя. Будешь слушать… один.
Нас потащили в круг – танцевать. И чтобы не раздавить диск, я высвободился на миг, передал его попутчикам через приспущенное окно.
Когда вернулся в купе, сосед с верхней полки объявил:
— Понимаете, ворвался какой-то тип, ткнул в нос удостоверение – и забрал пластинку.
Мы сфотографировались с Нехамой на прощанье под дебаркадером Киевского вокзала. Этот снимок и поздравление с еврейским Новым годом я получил от неё по почте в конце сентября.
Оставалось только позвонить по московскому номеру.
— Поезжайте назад! – приказала трубка.
В Кишинёве потребовали подробного отчёта. Я доложил, что делегация Израиля для участия в фестивале молодёжи и студентов в Хельсинки была подобрана из пригожих ребят. Последнее обстоятельство, как и наличие в её составе арабов, использовалось в явно пропагандистских целях. Израильтяне, проезжая по территории Советского Союза, вели себя активно: пели и танцевали, стремясь вызвать симпатии к своей стране. Среди них, наверно, были профессиональные разведчики. Один из них говорил на ломаном русском, а понимал наш язык вполне прилично. Военная выправка наводила на мысль, что он — действующий офицер.
Ещё я пожаловался на спешку при откомандировании, на неуклюжую и грубую работу сотрудников железнодорожной милиции, которые мне мешали при выполнении задания.
Сознательно гнал пургу, чтобы у чекистов навсегда пропала охота связываться со мной.
Правда ли, что органы, используя меня, действовали через партийных кураторов? Знал ли мой директор, как всё происходило на самом деле? Об этом я могу только гадать. Но Танасевский своего отношения ко мне не переменил и по-прежнему иногда приглашал к себе в кабинет.
В тот вечер у него было лирическое настроение.
— Заходи, земляк.
Я достал из тумбы письменного стола две бутылки припрятанного для такого случая хорошего вина и последовал за ним.
— Ты ж комнату снимаешь… Мог бы и не тратиться! – сказал Танасевский.
— Справляюсь.
Наполнив бокалы, он неожиданно спросил:
— Твой отец чем в юности занимался?
— Отец в шестнадцать лет был уже и столяром, и плотником. Умел мастерить двери и окна, ставить стропила чердаков и стлать полы в домах.
— Когда батя надумал перестраивать нашу деревенскую хату в конце двадцатых годов, он нанял парня из Дубоссар по имени Сеня. Тот нашёл пару таких же, как сам, ребят, и вместе они сделали всю столярную и плотницкую работу. Заплатили им плодами нового урожая, потому как денег тогда у крестьян было мало.
— Мне дед рассказывал… Утром вышёл на крыльцо, глянул, а там — мешки и корзины со всяким добром. Так отец, научившийся у деда ремёслам, отблагодарил его за науку. И ещё через два года отец сосватал дедову дочку.
— Может быть, тот Сеня и стал твоим отцом?.. Ты ведь по батюшке Семёнович, — сказал Борис Захарович. – В любом случае, держись за меня, я не дам тебя в обиду.
Не давал ли Танасевский понять, что знает, от кого была эта командировка в Москву, знает, по какой опасной кромке я хожу?..
Мой отпуск выпадал на октябрь. Хотелось провести его на Чёрном море. Поплавать вволю, хватить солнышка. Но профком предложил горящую путёвку — турбаза в Адлере, с одиннадцатого числа. Адлер, хоть и не на берегу, но есть троллейбус.
Сбегал в перерыв за билетом на самолёт. А ещё сегодня в библиотеке имени Крупской выступают московские писатели. Можно и не ходить напоследок. И всё-таки пошёл.
Провожая гостей, спешащих на телевидение, публика их окружила в фойе, просила автографы, снова благодарила. Протиснулся и я к Коржавину.
— Наум Моисеевич, не удивляйтесь: мне достался ваш письменный стол…
— Ты о чём, старик?! — не понял Коржавин.
— Я работал в «Социалистической Караганде». С пятьдесят шестого года по пятьдесят восьмой.
— И застал моих сослуживцев?! Мы торопимся. А приходи-ка ты вечером в гостиницу.
Я позвонил в девять.
— Ты далеко? — спросил Коржавин.
— В гостиничном холле.
— Так поднимайся.
Он был в номере один. Я извлёк из портфеля две бутылки «Негру де Пуркарь».
— Это лучшее молдавское вино.
— Давай пригласим наших. Не возражаешь?..
Коржавин кликнул по телефону спутников. И пока они собирались в его номере, мы успели переговорить о тех, с кем он работал в Караганде, кого я ещё успел там застать.
Девушек было двое. И обе поэтессы – Дина Злобина и Тамара Жирмунская. Совсем недавно, читая стихи Тамары в журнале «Юность», я подумал: «Есть же умные девушки, и кому-то же они достаются…» А теперь эта умная Тамара предложила:
— Хотите, я вам погадаю?
— Вы и хиромантка?..
Она говорила, и что-то звучало впопад. И было приятно её прикосновенье к ладони.
Тут встрял Коржавин:
— Поехал бы ты с нами, старик, по республике!
— Утром я лечу в Адлер. Надо ещё собраться и немного поспать. Спасибо за всё.
Вместе со мной вышла Тамара.
— Вы бываете в Москве?
— Редко.
— Если случится, дайте знать.
Я молча протянул ей авторучку и записную книжку.
Едва прилетел из отпуска, зовут в «Молодёжку». Там празднуют годовщину Великого Октября.
В кабинете Андрея Замуры тесно. Приставил стул к торцу стола, у телефона. Тут он и зазвонил. Я снял трубку.
— Москву вызывали? – спросила телефонистка. – Ваш номер не отвечает.
— Андрей, твой номер не отвечает. Можно, попрошу набрать мой?
— Валяй.
Через минуту я услышал Тамару Жирмунскую:
— Это Павел?.. Вернулись? Почему молчали?
— Считал, не вспомните, не поймёте, кто вдруг объявился…
— Напрасно вы так…
— Звоню из редакции. Здесь сейчас шумно, не поговоришь.
— Тогда напишите.
На другой день я отправил почтовую открытку. В ней было и про гадание, которое произвело на меня впечатление. Тамара ответила. И начался регулярный обмен письмами. В последнем она поделилась со мной, что ждёт не дождётся Нового года. А встречать его будет в компании писателей и кинематографистов. Мне тоже, наверное, было бы с ними интересно…
Обратился к Танасевскому:
— Борис Захарович, отпустите на недельку за свой счёт.
— Для чего? – полюбопытствовал директор.
— Надо съездить в Москву.
— На блядки?..
— Это можно и здесь! Хочу встретить Новый год с одной серьёзной девушкой.
— Иди в бухгалтерию. Оформляй командировку на десять дней. И не забудь отметить её в Главиздате.
Я был в Москве двадцать девятого декабря. Тридцатого мы смотрели с Тамарой балет «Жизель» в Большом. Тридцать первого отпраздновали наступление шестьдесят третьего года, а второго января решили пожениться.
Мне тридцать, ей — двадцать шесть. Разумные взрослые люди. И так скоропалительно, через три дня?..
Есть бог, и имя ему случай… Колебался, стоит ли перед отпуском идти в библиотеку, и пошёл. Среди московских писателей могло не оказаться Коржавина с нашим общим письменным столом, и тогда меня вряд ли позвали б в отель. Если б после отдыха я не отправился в «Молодёжку», как знать, что было бы дальше?..
Значит, суждено: быть нам вместе! И длится это пятьдесят пятый год.
Когда я вернулся, Танасевский спросил:
— Удачно съездил?..
— Нормально.
— Готова серьёзная девушка променять Москву на Кишинёв?
— Она ещё не жена. Нам дали месяц – проверить свои чувства.
— Жена должна следовать за мужем. А у тебя — ни кола, ни двора.
— Наживём.
— Какая у девушки профессия?
— Литератор.
— Место для неё найду, если останетесь в Кишинёве. И квартиру получите.
— Спасибо, Борис Захарович.
— А какое жильё у твоей невесты в Москве?
— Комната в коммуналке вместе с родителями.
— Помяни моё слово, раньше или позже москвичку потянет обратно. И тогда для обмена вам очень пригодится здешняя квартира. Дождись её.
Гостим в гостинице с тобой.
Живём впервые общим домом.
Нам этот номер голубой
При солнце кажется медовым…
Эти тамарины строки написаны в отеле, где мы поселились в тот первый счастливый кишинёвский месяц. Потом мама позвала дочь в Москву — ухудшалось здоровье отца.
Ей удалось вернуться только в конце мая, когда отцу вроде полегчало. Была радость узнавания друг друга. У меня впервые в жизни появилось ощущение надёжного тыла, и стала им моя долгожданная жена.
Мы жили теперь на Рышкановке в квартире родственницы Танасевского, уехавшей на лето к морю. Этот новый район вырос там, где раньше находился аэропорт. Вокруг него зеленели виноградники и сады, где уже поспевала, на удивленье Тамаре, ранняя черешня.
Заняты были — сверх головы. Нас часто навещали, звали к себе молдавские поэты. Они хотели быть переведёнными обретавшей имя московской коллегой. Ну, а я? Днём служил в издательстве, а в свободные вечера писал для ростовского «Дона». Журнал заказывал мне рецензии после публикации моей дипломной работы о Толстом и Шолохове.
Одно не давало покоя – что делать, если опять возникнет Михаил Иванович. Но на этот раз из КГБ позвонил другой.
— Павел Семенович, извините, что беспокою. Говорит подполковник Гарин. Хочу с вами познакомиться лично. Прошу вас быть после работы по известному адресу.
Гарин начал с сообщения, что Михаил Иванович отправлен на пенсию. Органы сейчас проводят обновление кадрового состава, решительно отказываются от старых методов. Вот и он, Гарин — свежий человек в системе, раньше тянул лямку на одном из заводов в Иркутске.
Слушал и не верил: новичок, и сразу – чин подполковника?..
— Я внимательно изучил ваши с Михаилом Ивановичем контакты. Он, надо признать, не всегда бывал деликатен и умён. У меня с вами будут совсем иные отношения…
— Никаких отношений! Они меня тяготят!
— Поверьте, и мне не хотелось расставаться с заводом — партия приказала.
— Не хочу быть стукачом.
— Напрасно вы… Мы ценим вашу порядочность.
— Порядочность не совместима с доносом. Не могу вести двойную жизнь, таиться от близких и друзей, опасаться их подозрений. Мне претит быть сексотом!.. Отпустите с миром…
— Надо посоветоваться с руководством. Я позвоню.
В следующую встречу он доказывал:
— Писатели – инженеры человеческих душ. Так говорил Горький. Эта работа сродни нашей, которая тоже невозможна без понимания психологии людей. Вы ведь литератор. Вам это не интересно?.. Представьте: вас заменит кто-то без чести и совести… Не думали об этом?..
— Думал. Но с меня хватит!
— Нелегко будет убедить начальство, что вы лояльны…
— Это уж из арсенала Михаила Ивановича. К тому же, – выкладываю последний свой аргумент, – я женился…
— Желаю, как говорится, счастья!
— Мы собираемся обосноваться в Москве. Я не хочу, чтоб за мной и туда тянулся этот хвост. Очень вас прошу, не губите нас.
Он помрачнел.
— Ладно, постараюсь что-нибудь сделать.
Точно гора с плеч. Господи, какое счастье! Чуткая Тамара заметила, что я взволнован.
— Ты в порядке, милый?..
Не посмел рассказать об этом разговоре даже жене.
А подполковник Гарин сдержал слово: сотрудничать с КГБ мне никто впредь больше не предлагал.