ДОША
1.
В октябрьский хмурый вечер промозглый дождь лил, как из ведра. Он проникал за ворот, хлестал по щекам и застилал глаза. Было ощущение, что ливень сейчас правит во всём мире, и никуда нельзя от него деться. Буйство холодной воды казалось Сергею логичным завершением такого чёрного и несчастливого дня. Сначала у него украли сумку, в которой помимо денег находились документы, потом он поссорился с Людмилой, и так сильно, что, скорее всего — навсегда. И вот в довершение час назад он узнал о проблемах на работе, в результате которых, его — с вероятностью девяносто процентов — уволят.
Так что — лей, лей всепоглощающий дождь. Смой всё в бездну мрака, чтобы не осталось ни одного напоминания о счастливых мгновениях, ещё, казалось бы, утром гревших душу. Нет в этом потоке выхода, и это — очень закономерно. Автобусы уже не ходили, денег, что остались в карманах джинсов, после того, как Сергей приобрёл небольшую бутылочку коньяка, уже не хватало на такси. Зонта не было. Да и смысл прятаться от вездесущих небесных струй давно пропал, ведь куртка промокла насквозь и в ботинках хлюпала влага. Сергей шёл быстрым шагом через ночной город, погружённый в мрачные мысли, поэтому происходящее вокруг более не создавало дискомфорта, а лишь подчёркивало беспросветную сырость внутри.
Люда… Как же глупо всё получилось. Да, день выдался трудный, но нужно же было сохранить самообладание, чтобы этот негатив не отразился на личных отношениях. Грубое слово, сказанное в горячке, послужило поводом для обострения накопившихся обид и противоречий, обсуждение которых недальновидно откладывалось для более удобного случая. Все эти её приступы ревности на ровном месте, и в то же время — какая-то безответственная фривольность при общении с противоположным полом требовали искреннего разговора и поиска компромиссов. Все эти неудовольствия, вытекающие из того, что мужчины обычно относят к банальным капризам, но в реале имеющего обоснованный фундамент в рамках женского образа мысли — подтачивали корни, казалось бы, уже таких крепких связей. Да и сам Сергей был, конечно, далеко не эталон. Неспособность лишний раз проявить знак внимания, а то и просто сделать незапланированный телефонный звонок, что он списывал на природную скромность и загруженность, снижала личный рейтинг. Однажды, задержавшись на работе, забыл, что вечером они собирались пойти в кино, но даже не известил о случившемся аврале — просто не пришёл, подумал — поймет и простит. Поняла, но не простила. По крайней мере, прощения пришлось добиваться долго.
Но самое главное — три года отношений срок немалый. Друзья-приятели Сергея за такой отрезок времени успели не только сходить в ЗАГС, но и некоторые обзавестись детьми. Коллега по работе — Пашка Симаков — уж на что тихоня, а через полгода после знакомства с девушкой съехался с ней на съёмной квартире и теперь помышляет о печати в паспорте. У Сергея осталась приличная квартира от бабушки, на которой он теперь жил, а всё же до сих пор не хватало духа предложить Людмиле переехать к нему. Её родители придерживались очень строгих принципов и о гражданском браке дочери вряд ли хотели бы слышать. На перспективного зятя они смотрели с некоторым пренебрежением, естественно полагая, что их замечательная дочь достойна лучшего. А тут ещё — без обязательств и юридических гарантий. Мало ли нынче прохвостов и проходимцев. Сергей был не прочь жениться и официально, однако экономические неурядицы, связанные с довольно частыми потерями мест работы, делали это предприятие в настоящий момент слишком обременительным.
Его примеры истинно мужского поведения обитали разве что в книжках, а посоветоваться можно было, пожалуй, лишь с интернетом. Отца он даже не помнил, а больная мама еле концы с концами сводила на свою нищенскую пенсию. И вот тут, казалось бы, Сергей в кои-то веки неплохо трудоустроился, и появились хорошие перспективы на дальнейшую жизнь, но и здесь случилась драма. Видите ли, фирма решила задуматься об экономии на волне очередного финансового кризиса и сократить штаты. Конечно же, в список тех, с кем пришлось расстаться, попал «везунчик» Сергей Судьбин. Всего за каких-то семь месяцев он умудрился создать мощную клиентскую базу и наладить прекрасные отношения с подрядчиками и поставщиками, но заслуги — не в счёт, ведь всё это стало теперь собственностью компании. Ничего, как говорится, личного — просто бизнес.
2.
Сгустившаяся ночь обостряла чувство потерянности. Разрозненные мысли сливались в один истошный гул и не давали возможности сосредоточиться на происходящем вокруг. Коньяк уже остыл в голове и перестал пускать в кровь своё медленное электричество, впрочем, вряд ли он мог теперь помочь. Так или иначе, впереди показался знакомый квартал, а, значит, ещё немного и из-за угла вынырнет серое девятиэтажное здание с глупыми и пошлыми надписями на входной двери, сделанные трудновыводимыми фломастерами и краской, и дребезжащим лифтом, ползущим с нервозным скрежетом под самую крышу.
Сергей шёл вдоль стены большого продуктового магазина, уже закрытого, но дежурным освещением создающего зону относительной видимости. Над служебным входом имелся небольшой козырёк. Если бы одежда давно не промокла до нитки, и хватало бы достаточно времени, чтобы переждать непогоду — можно было бы укрыться под ним. Но спасать от сырости стало уже нечего, да и в третьем часу ночи ждать милости природы тоже казалось сомнительным предприятием, учитывая, что утром всё-таки надо было встать пораньше, чтобы попытаться хоть немного поправить свои дела.
Однако, проходя мимо, Сергей обнаружил прибежище занятым — в небольшом квадратике света, упавшем из-за стеклянной двери, ютился какой-то тёмный комок. Комок был явно живым, так как иногда шевелился. Чтобы понять, к какому виду относится эта форма жизни, требовалось прервать быстрые шаги и взойти на крыльцо. Думай бы Сергей в этот момент логически, голос разума наверняка сказал бы ему: зачем тебе это надо? Но промокший и озябший человек посреди нахлынувшего осеннего ливня уже не обращался к логике — ему просто хотелось в эту минуту и в этом месте почувствовать, что он не один.
И он, действительно, был здесь не один. Под навесом на холодных, но почти сухих, бетонных плитах клубком свернулся котёнок чёрной масти. Окрас существа соответствовал ночной тьме, и всё же не помог найти у неё покровительства. Животное, вероятно измождённое голодом, даже не пыталось убежать. А, может, в Сергее оно увидело спасителя, пришедшего в ответ на нехитрые кошачьи молитвы. Существо приподняло голову и приветственно мяукнуло, блеснув маленькими бусинами глаз.
— Не самое лучшее время для прогулок, в такую погоду, как принято говорить, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а уж кошку и подавно, — грустно пошутил Сергей, склонившись над находкой.
Котёнок, будто признав своего, встал на все четыре лапы, и начал тереться боком о брючину. Удивительно, но это был именно тот жест, который после всего, что случилось за последние сутки, смог притупить ноющую душевную боль. Кто-то явно оказался в более жестокой жизненной ситуации, и теперь этот кто-то нуждался в помощи, обратившись к тому, в ком на протяжении долгих часов зрело чувство собственной никчёмности. А, ведь, и, правда, подумал Сергей, я ещё на что-то годен, поэтому мне доверяют. Он протянул руки, и взял в ладони дрожащее тельце — так, должно быть, трепещет маленькое сердце ребёнка в надёжных объятиях взрослой опеки.
— Не бойся, малыш, хоть ты уже знаешь, что такое предательство и несправедливость, сейчас можешь не бояться — я, как, может быть, никто другой, понимаю тебя, — с этими словами Сергей бережно поместил тёмный живой комок за пазуху и почувствовал еле уловимое благодарное урчание.
Шаги стали ещё быстрее, а дождь из физического состояния перешёл в абстрактное — стал философской категорией, обозначил собой липкий холод бесконечного пути сквозь тьму. Впрочем, минут через десять тьма на время сдалась, и Сергей нырнул под качающийся свет фонаря перед входом в знакомый подъезд. За железной дверью свет отыгрался за очередное досадное поражение уже по полной, заполнив пространство тамбура настолько, насколько хватало сил у мощной лампы. За пазухой зашевелился отогревшийся комок и издал слабый писк — то ли от удивления, то ли из-за тревоги перед неизвестностью, то ли просто напоминая о своём существовании.
Сергей положил растерянную в условиях новой для неё реальности ношу на пушистый коврик перед дверью в ванную, а сам поспешил избавиться от мокрой одежды. Вытерев насухо махровым полотенцем голову и облачившись в домашнюю тёплую рубашку, он подхватил котёнка и понёс его на кухню, чтобы провести ревизию холодильника на предмет обнаружения продуктов, подходящих для кормления животных. На дверце к счастью оказалось полпакета молока. Найдя небольшое блюдце, Сергей наполнил его почти до краёв, и придвинул его котёнку. Тот, едва понюхав предложенное угощение, быстро сориентировался и активно заработал маленьким язычком.
— Насколько я понял, проведя небольшой первичный осмотр, ты — кошка, а, значит, нужно подобрать тебе приличное для вашего рода-племени женское имя, — Сергей уселся рядом на табурет и задумался. — Мурка — избито, Багира — слишком претенциозно, а Пружинка — нельзя, так звали кошку из моего вихрастого детства, и второй быть не может. Связано твоё появление с дождём, поэтому, немного обыграв, могу предложить — Доша. Даже созвучно со словом «душа» получается. По-моему, хорошее имя. Ты не находишь?
Но Доша была увлечена поглощением молока, поэтому ничего не ответила. Впрочем, возможно это было лишь молчаливое согласие. Глядя, с каким аппетитом кошка лакает из блюдца, Сергей вспомнил, что сам по-волчьи голоден. Он согрел себе чай и на скорую руку соорудил несколько больших бутербродов с колбасой, обрезки которой дополнили поздний ужин Доши. Время близилось к утру, нужно было скорее готовиться ко сну. Досыта наевшись, котёнок умывал лапой мордочку с чувством глубокого удовлетворения. Сергей нашёл в углу коробку от новых ботинок, устлал её дно поношенным шарфом, и поместил в импровизированную колыбель Дошу. Было уже очень поздно, поэтому помывка животного, принесённого с улицы, отложилась на следующий день.
Кошка свернулась маленьким колечком в коробке и напоследок сладко зевнула. В этот момент захотелось, чтобы всё остановилось, замерло — даже дождь, продолжавший настойчиво лупить в стёкла окон. Захотелось, чтобы всё свернулось в клубок и укатилось по мягкому желобу безмятежного сна. Сергей плюхнулся в кровать, и крепкое забытьё исполнило его желание.
3.
Утром тишину нарушил не будильник, а телефон. Спросонья было трудно нащупать на придвинутом стуле джинсы, в кармане которых лежал мобильный.
— Здравствуйте! — поприветствовали на том конце трубки.
— Здравствуйте! — ответил Сергей незнакомому голосу.
— Вы ведь Сергей Судьбин? Я правильно понимаю.
— Правильно. Кто вы?
— Мне кажется, вы потеряли документы. По крайней мере, сегодня утром возле своего гаража, когда выгонял машину, я обнаружил мужскую сумку, где лежали какие-то бумаги и паспорт на ваше имя. А ещё россыпь визиток сотрудника отдела продаж фирмы «Телегоризонт», по всей вероятности занимающейся кабельным телевидением, откуда я и взял этот номер.
— Просто замечательно, — Сергей чуть не подпрыгнул на кровати от радости.
— Я готов с вами встретиться сегодня в обед, чтобы передать находку. Прекрасно понимаю, каких нервов стоила пропажа. Давайте где-нибудь в центре. Например, в кафе «Кошкин дом». Я там частенько обедаю.
— Хорошо. Полпервого устроит?
— Да, вполне. Меня зовут Алексей. Я буду в светло-коричневой кожаной куртке.
— Заранее благодарю.
— И, знаете, что — мне не нужно никакого вознаграждения. Я вполне состоятельный человек и к тому же принципиальный. На чужом горе бизнес не построить, по опыту знаю. А ещё у меня сын на днях родился. Думал уже никогда не испытать мне счастья отцовства. И тут такое чудо. Как же мы с женой этого долго ждали. Чудом нужно обязательно поделиться, иначе оно не будет отблагодарено и может растаять. Рад, что у кого-то тоже сегодня будет праздник на душе. Впрочем, вернуть утерянные документы — это такая, в сущности, мелочь. Я обязательно должен сделать что-то по-настоящему хорошее. Извините, я отвлёкся. Жду вас полпервого в «Кошкином доме». До встречи!
Сергей, несмотря на то, что не выспался, сразу взбодрился. День начался на удивление превосходно. Доша сладко спала в коробке — так, как, наверное, ещё никогда за свою пока короткую жизнь. Вид детской безмятежности настраивал на то, что сегодня потрясений больше не будет. Ох уж эта любовь суеверного и мнительного человека к различным знакам судьбы. С другой стороны, может и правда, есть какая-то связь между тем, что есть внутри отдельно взятой жизни, и тем, что есть внутри отдельно взятого мира? Может, породившая нас действительность продолжает чутко реагировать на все наши колебания и, будто круги на воде, после каждого нашего самого ничтожного шага оставляет какие-то распознаваемые следы, которые мы не всегда верно толкуем?
Вероятно, так. Иначе — совсем уж как-то страшно и одиноко. Иначе — беспомощность, пустота, богооставленность, надежда на самого себя, которого без труда способна перемолоть любое досадное недоразумение, любая житейская мелочь. Доша беззаботно спала и, вряд ли, знала, что стала символом светлых надежд. Вылив в миску остатки молока, Сергей вышел из дома.
Улицы были ещё сырыми после ночного дождя, и в этой сырости город проступил, будто тёмно-серое пятно на школьной промокашке. Строгие контуры заострились, и на этих лезвиях уже явственно представлялся первый снег, который всего через какой-то месяц возвестит о неминуемом переходе к зимнему образу жизни. Однако сейчас Сергей нёс за пазухой нездешнее ласковое солнце, растекающееся по всей периферии сердца со щемящим чувством робкой и необъяснимой радости. Вчера там — за пазухой — больную душу согревал пушистый комок, неожиданно появившийся на пути, как шанс вновь ощутить себя по-настоящему человеком, и вот, видимо, откликнувшись на это тепло, здесь и забил некий источник жизни.
Впрочем, забрезживший свет продолжал преломляться в призме давящей тоски той потери, что, вряд ли, восполнят в столе находок. Люда, с которой он встречался третий год, успела стать незаменимой частью реальности, где теперь было трудно искать равновесие. Но, если, так всё хорошо начинает разрешаться, может быть, и здесь должен наметиться ренессанс. Очень хотелось отбросить весь свойственный скептицизм и поддаться простому детскому чувству ожидания чуда. Часть этого чуда, несомненно, уже произошла. Ну разве не мистикой стало сегодняшнее утро с этим телефонным звонком и с этим странным человеком, фамилии которого он даже не знает.
А кошка Доша? Ведь именно с неё — с беспомощного существа, вырванного из лап бесприютного осеннего ливня — началось своеобразное исправление кармы. Вернуть документы должны, между прочим, не где-нибудь, а в кафе «Кошкин дом». Провоцирующее фантазии совпадение, но как же символично выглядит. Эдакое кошачье мерси с тонким намёком на исполнителя, который, будто в сказке, за своё спасение волшебным образом оказывает неоценимую для главного героя услугу. Доша — она может, она точно из сказки. Если память не подводит, тот магазин с крылечком служебного входа и козырьком над ним, и назывался-то «Сказка». Вот, ведь, действительно, забавно.
Эх, Доша, если ты и впрямь послана откуда-то свыше, то должна ещё раз помочь. Сергей вертел в руках сотовый телефон, где найденный в списке абонентов номер Людмилы уже сиял, будто заветный код к замку, открыв который можно было или вернуться в объятия потерянного счастья, или окончательно утвердиться в том, что ничего уже не изменить. Осталось лишь нажать на клавишу вызова и узнать, какой сценарий окажется единственно возможным с точки зрения высших сил. Не позвонить — упустить и этот шанс. Потянулись длинные гудки. Они тянулись дольше, чем обычно требуется человеку, которому хорошо известен вызывающий абонент, чтобы принять звонок. И всё же Сергей вслушивался в них, как в гул бесконечного коридора, где вот-вот должны послышаться знакомые шаги. И тут гудки оборвались, впустив с того конца глубокий и напряжённый выдох.
— Я слушаю тебя.
— Люда, здравствуй!
— Здравствуй! Ну и зачем ты звонишь? — на этом вопросе голос по ту сторону слегка дрогнул.
— Звоню, чтобы узнать, как ты. Я, ведь, со вчерашнего дня только о тебе и думаю. Мне кажется, мы совершаем какую-то нелепую ошибку. Ты же, знаешь, что я люблю тебя.
Людмила хотела какой-то эмоциональной фразой на повышенных тонах перебить Сергея, но последние сказанные им слова выбили у зарождающейся реплики почву из-под ног. Повисла пауза.
— Не поверишь, мне всю ночь почему-то снились кошки, — неожиданно сказала Люда.
— Кошки? Ах, ну да. Конечно же, кошки, — Сергей внутренне улыбнулся, вспомнив свою новую питомицу. — Чёрные кошки в тёмной комнате?
— Откуда ты знаешь, что кошки были чёрными? Вернее, чёрная была одна. Она постоянно просилась на руки, и очень музыкально мурлыкала, когда я гладила её.
— Знаю откуда-то. Просто образ очень яркий — чёрная кошка традиционно олицетворяет человеческие страхи, но можно иногда попытаться не то, чтобы примириться с ними, а представить их в ином ключе — в виде хрупкого существа, которому вместо суеверной рефлексии нужно обычного твоего участия.
— Хорошо сказано. Почему ты раньше мне такого не говорил? Может быть, моих страхов поубавилось бы. Да и твоих тоже.
— Я думаю, теперь поводов стало гораздо больше.
Вновь повисла пауза. Сергей переложил телефон в другую руку, чтобы, наконец, разжать затёкшие пальцы, словно вцепившиеся в единственную ветку над разверзнувшейся пропастью. Он почувствовал, что стена отчуждения дрогнула, и нужно развивать пока ещё робкий успех.
— Быть может, нам стоит встретиться и спокойно поговорить? Прости меня, вчера я допустил в общении с тобой неподобающий тон. Произошло сразу несколько крупных неприятностей. Это, конечно, не служит оправданием, но я, действительно, был сам не свой. Я всё тебе объясню при встрече.
— При встрече? Ты считаешь, что встреча может всё исправить?
— Где ты сейчас находишься?
— В центре. Сегодня же выходной, поэтому я решила побродить по городу. Хожу по магазинам, а сама даже не понимаю, чего мне от них надо. Потом вдруг вспомнила, про сегодняшний нелепый сон. Зашла в книжную лавку и купила сонник. Там приводилось несколько толкований. Например, Фрейд считал, что кошки во сне говорят о стремлении к близости. Хотя у него всё к этому сводится. А в других текстах говорится, что они олицетворяют врагов. Жуть какая. Нет, мои кошки были добрыми.
— Я в районе часа тоже в центре буду. Знаешь такое кафе «Кошкин дом»?
— «Кошкин дом»? Ты хочешь пригласить меня в «Кошкин дом»? Да, я знаю это место. Была как-то раз там с подружкой. Симпатичное заведение. Ты на ходу придумал, после того, как я тебе про сон рассказала? Если да, то хороший ход — пусть сегодня кругом будут кошки.
— Честно говоря, у меня сегодня там встреча важная. Но это, я думаю, ненадолго. Хотя, если ты против, то можно встретиться где-то ещё.
— Нет уж. В соннике писали про какой-то подобный поворот событий, не нужно нарушать пророчество. И вообще, повторюсь, мне эта кошачья линия сюжета начинает нравиться. Уж кому-кому, а кискам в данной конкретной ситуации хочется доверять больше всего. Хорошо, в час я буду в кафе, посмотрим, что получится из этого.
— До встречи.
Сергею сразу стало как-то внутренне легче. Он не знал, чем закончится разговор с Людмилой, но сам факт того, что он состоится, уже вселял надежду. Ещё буквально несколько часов назад всё напоминало руины античного города, которым никогда больше не быть оазисом бескрайней Ойкумены, а теперь они вновь стали обретать плоть и кровь.
4.
Спешными шагами он добрался до кафе «Кошкин дом», на вывеске которого красовалась довольная кошачья мордочка, всем своим видом демонстрируя, что внутри посетителя ждут уют и сытный обед. Масть нарисованной кошки была чёрная, чем дизайнер, видимо, хотел сказать: прочь суеверия, заходи. Сергей сразу же вспомнил Дошу. Именно с таким выражением глаз она сидела возле опустошённой ею миски молока. Забавно, но пришло ощущение некоего тайного покровительства. Пушистый талисман действует и даёт понять, что рядом. Сергей улыбнулся собственной мысли и вошёл через стилизованную под старину дверь внутрь. Время было пятнадцать минут первого — Сергей не любил опаздывать, что в его теперешней ситуации выглядело бы ещё более бестактно.
В кафе царила тишина. Для оживлённо пирующих компаний было ещё слишком рано. Только где-то в углу из-за барной стойки приглушённо играл джаз. За столиком у окна сидел человек лет сорока пяти. Сзади него на спинке стула висела светло-коричневая куртка. Сергей направился к нему, так как рядом больше никого не было.
— Извините, вы Алексей?
— А вы, я так полагаю, Сергей? Здравствуйте! Присаживайтесь, пожалуйста.
— Благодарю, — выдвинутый стул оказался очень мягким и удобным.
— Может быть, отобедаете со мною? Я ужасно голоден.
— Вы знаете, я вскоре собираюсь посидеть со своей девушкой где-нибудь, и боюсь, что имеющейся в данный момент наличности на две посиделки не хватит, — Сергей виновато пожал плечами.
— Ну неужели хозяин заведения не в состоянии лично угостить гостя? Тем более, я же говорил, что у меня особый случай — сын родился, гуляем, — при этом Алексей как-то по-приятельски подмигнул.
— Это кафе — ваше? — недоумённо спросил Сергей.
— Да, моё. И название вполне себе говорящее, ведь фамилия моя — Кошкин. Ну так что будете есть?
— Ох, я даже не знаю… Мне, право, как-то неловко…
— Хорошо, я сам закажу. У нас готовят отличное жаркое в горшочках — называется «Жар-кот». Будете что-нибудь выпивать?
— Нет, что вы. У меня же встреча с девушкой.
— Ах, да, совсем забыл. И мне нельзя — я за рулём. Тогда возьмём графинчик свежевыжатого сока, — и вдруг Алексей хлопнул себя по лбу и извлёк откуда-то из-под стола небольшую спортивную сумку. — Ваша? Я совсем забыл об истинной цели нашей встречи. Простите меня.
— Она самая. Огромное спасибо! — Сергей расстегнул молнию. Небольшой суммы денег в кармашке сбоку, конечно же, не было, но все документы оказались на месте. — Вы не представляете, как я вам благодарен.
— Понимаю, я когда-то давно попадал в похожую ситуацию.
— Знаете, честно говоря, со мной вчера какая-то чертовщина весь день творилась — сначала сумку украли, потом поссорился с любимой девушкой, а дальше — встал вопрос об увольнении, — Сергей был так рад находке, что потянуло на откровенность.
— Это с ней у вас сегодня встреча? Ну, тогда, ещё не всё потеряно. Видите, документы чудесным образом к вам уже вернулись, и тут, думаю, всё наладится. А с работой-то что?
— Понимаете, я устроился в достаточно престижную фирму, занимающуюся кабельным телевидением и всё такое. Дела как-то сразу пошли нормально, сформировал широкую клиентскую базу, нашёл надёжных подрядчиков и поставщиков, а вчера мне заявляют, что я попал под сокращение. Все мои наработки теперь за спасибо переходят владельцам, а мне указывают на дверь.
— М-да. Бизнес — есть бизнес, мой друг, однако ситуация, безусловно, некрасивая. Но сегодня для нас обоих, похоже, особенный день, поэтому и здесь возможен вариант.
— О чём вы? — в этот момент официант принёс на подносе два глиняных горшочка, из которых поднимался лёгкий пар.
— Параллельно с кафе я веду ещё ряд дел, в частности занимаюсь торговлей продуктами питания. Хочу развивать это направление, и мне нужен толковый менеджер. Я неплохо разбираюсь в людях, ведь когда-то работал следователем, и вижу перед собой порядочного молодого человека со светлой головой, которому судьба подставила ножку, но он не упал лицом в грязь. Зарплата вполне достойная, а после прохождения испытательного срока — ждёт существенная прибавка. Ну, так как?
— Даже не знаю, что и сказать. Мы едва знакомы, а вы вот так запросто предлагаете мне престижное место. Меня это несколько смущает.
— Сергей, в жизни я часто полагался на логику и здравый смысл, выстраивал сложные стратегии, но это не спасало от ошибок, а иногда даже от серьёзных поражений. Следуя логике, моя жена не должна была родить ребёнка, потому что врачи при обследовании выявили у неё серьёзные проблемы. Но буквально позавчера случилось чудо, иначе не назовёшь — я наконец-то стал отцом. Так что лучше давайте верить в чудеса — с ними больше шансов сохранить надежду.
— Странно слышать такое от бывшего следователя. Мне казалось, что в правоохранительных органах всегда полагаются на конкретные факты, нежели пытаются связывать непредсказуемость череды некоторых событий с мистикой.
— А никакой мистики, дорогой Сергей, здесь нет — есть просто жизнь, в отношении которой мы берём на себя наглость утверждать, что многое в ней смыслим, делаю при этом выражение лиц, свойственное напыщенным дуракам. Взять, к примеру, убийство, совершённое маньяком — психически нездоровым человеком. Ну и какой логикой можно вычислить следующий шаг преступника, не имеющего в момент злодейства ни мотива, ни стратегии, и при этом не делающего ничего, чтобы элементарно скрыть улики? Был у меня на практике случай, когда по вечерам убивал женщин не кто иной, как сам заведующий местной кафедрой психиатрии. А ведь мы к нему обращались за консультациями, в том числе и по этому делу. Хотя, если честно, меня всегда поражало то вдохновение, с которым он пытался войти в роль маньяка, в каждом обсуждаемом нами кровавом эпизоде. Но я склонен был думать о высоком профессионализме медика и о его погружённости в глубины своей загадочной и непостижимой науки. Так или иначе, вероятно, эта погружённость и стала причиной помутнения разума, привыкшего чаще иметь дело с патологиями, чем со здравым смыслом. Долго, вероятно, пришлось бы нам ловить профессора, если бы не одна случайность. После очередного убийства, предположительно с применением обычного молотка, я снова направился к светилу. Так как орудия преступлений были всегда разные — то нож, то удавка, то туристический топорик — я опустил в беседе мнение экспертов-криминалистов по поводу предмета, оставившего на теле жертвы характерные повреждения, ведь меня больше интересовала психологическая сторона. И тут психиатр, всегда очень театрально подходивший к нашим реконструкциям трагических событий, взял со стола маленький молоточек, которым обычно пользуются врачи, стуча по коленкам в ожидании нездоровой реакции нервов, и стал изображать нападение. В его движениях снова поражала чёткая уверенность, но в этот раз она проецировалась на те обстоятельства, которые удалось выяснить следственно-оперативной группе. Он бил так, будто видел перед собой изувеченное тело несчастной женщины, повторяя в своём шаманском танце смерти каждую нанесенную ей травму. И тогда во мне родилось бредовое на первый взгляд подозрение. Сопоставив отпечатки пальцев, обнаруженных на одежде жертвы и взятых у профессора, мы пришли к выводу, что это один и тот же человек. Впрочем, Сергей, вы правы — для работника правоохранительных органов любая мистика — уход от прямолинейной системы предписаний и вертикали служебной иерархии. Попытка же придать жизни свойства не настолько уж подконтрольной даже надзорному ведомству области, позволительна для тонкой личности и недопустима для бескомпромиссного слуги закона. Может, поэтому и подал в отставку, а, может, потому, что однажды в голове впервые родился заманчивый бизнес-план, — Алексей засмеялся и, наконец-то, отправил в рот ложку, которая, вероятно, уже успела остыть.
— Признаться, та чертовщина, о которой я вначале рассказывал — ну все эти злоключения с кражей, со ссорой, с потерей работы — она, ведь на этом не закончилась, хотя опять же скажете, что не мистика, — при этих словах Сергея его собеседник изумлённо поднял брови. — Впрочем, чудес тут и, правда, никаких — просто занятное совпадение. Вчера ближе к ночи, когда я под ливнем в удручённом состоянии возвращался домой, мне на пути попался маленький котёнок, вернее кошечка. То ли я почувствовал в ней собрата по несчастью, то ли захотелось мне быть ну хоть кому-нибудь нужным — иным словом, взял я её к себе. А утром звоните вы — говорите, что пропажа нашлась, предлагаете встретиться в «Кошкином доме», да и фамилия вам Кошкин. Будто это тайный знак, мол, за спасённую кошечку тебе награда. И, опять же, помириться с Людой надежда появилась. Я просто перенервничал очень сильно, вот и цепляюсь теперь за всякую ерунду. Вы уж извините, если что…
— Никакая тут не ерунда, друг мой. Я вот теперь ещё больше уверен, что, помогая другим, и для своей увеличившейся семьи, и для своего дела, и, пожалуй, для себя лично счастье преумножаю. Даже не как бывший следак — как человек говорю.
5.
Мероприятие по передаче найденной сумки заняло гораздо больше времени, чем предполагалось. Цепочка событий разматывалась слишком стремительно, чтобы успевать следить за тем, как меняется реальность вокруг. А стрелки часов, между тем, уже давно перевалили за отметку 13.45. И тогда, с положенным для девушки — к тому же обиженной — опозданием в дверях кафе появилась Людмила. Сергей инстинктивно сделал сконфуженный вид.
— Что — она? — полушёпотом спросил Алексей, поймав глазами его взгляд. — Не переживай, я всё понял. Беру огонь на себя, пусть день волшебства продолжается.
С этими словами он встал из-за стола, дал какие-то указания официанту и направился прямиком к Людмиле.
— Здравствуйте! Разрешите представиться — меня зовут Алексей Кошкин, и я владелец этого уютного заведения. Вас, вероятно, зовут Людмила? Что ж, мы вам очень рады. Проходите, пожалуйста, вон к тому столику, где вас ожидает ваш молодой человек и фирменный обед на две персоны. Желаю прекрасно провести время!
Людмила от изумления открыла рот, но так и не успела ничего толком ответить, потому что её уже деликатно вели под локоток навстречу Сергею, который правильно понял инициативу Алексею и с видом, будто это часть шоу, как говорят конферансье, когда на сцене что-то неожиданно пошло не по сценарию, уже протягивал на ходу руки, чтобы помочь дорогой гостье снять плащ.
Когда пара села за стол, к нему подали аппетитно выглядящие блюда и бутылку белого вина.
— Обед — за счёт заведения, — сообщил Алексей, видимо, чтобы попрощаться. — Сергей, я завтра вам перезвоню, и мы обсудим детали нашего дальнейшего, надеюсь, доброго и плодотворного сотрудничества. Людмила, рад знакомству — вы, действительно, очаровательная девушка — такая, какой вас мне и описал Сергей. До свидания, друзья, мне пора в роддом к супруге.
Когда за бывшим следователем захлопнулась входная дверь, за столиком повисла пауза, которую не способна была нарушить даже приглушённая музыка из-за барной стойки. Салаты в тарелках пытались изобразить буйство зелени в глухом уголке, пока тщетно заселяемом двумя людьми, но в ней уже была какая-то жизнь. Осталось лишь пустить над этой зеленью бабочек лёгких и трепетных взглядов, обдать её пыльцой искренних эмоций, и сюда уже можно будет поместить человека. Первых бабочек отправили в полёт глаза Сергея, но те обнаружили, что здесь не первые, встретившись с капустницами взгляда Людмилы.
— Прости меня, — повторил Сергей уже сказанное его глазами.
— Дело не в том, что ты был вчера груб — я знаю, что бывают ситуации, когда слова идут вперёд мыслей, и эти слова не изнутри, а с острого края какой-то нервной ситуации, — речь Людмилы звучала, словно падающая на ворот мельницы вода — мягко, но производя размалывающий эффект. — Мы с тобой встречаемся уже достаточно давно, однако за это время я так и не поняла, кто мы друг для друга, и к чему ведут наши отношения. Мне стало казаться, что ты держишь со мной удобную для тебя дистанцию, на которой у тебя всегда есть возможность успеть спрятаться в собственную раковину от необходимости отдавать себя полностью — вместе с какими-то потаёнными страхами, ревностно оберегаемыми святынями и, возможно, с некой глубоко ноющей болью. Ты, помню, рассказывал о неудачном опыте отношений, о давней неразделённой любви, поэтому я склонна думать, что ты боишься именно очередной сердечной драмы, очередного жестокого разочарования. Ну, так и я боюсь. Боюсь, что однажды створка твоей раковины захлопнется уже навсегда, потому что так спокойнее, и я останусь одна посреди этого илистого дна с горьким чувством, что снова утонула…
— Люда, ты во многом, конечно, права. Действительно, есть определённая робость и даже трусость с моей стороны в том, что я до сих пор не сделал главного шага тебе навстречу. И причины ты называешь, наверное, правильные. Понимаешь, я хочу быть с тобой, и я люблю тебя, однако у меня всё время возникает неуверенность, смогу ли я составить твоё счастье. Недавно ощутил, что в компании более успешных молодых людей ты — безусловно, выделяющаяся из общей массы своей какой-то внутренней силой и яркой внешностью — инстинктивно сразу же пыталась быть с ними на одной волне, быть равной их полёту. В эти минуты пришло горькое осознание ничтожности, и в то же время возникала скрытая гордость, ведь моим, пожалуй, единственным успехом — была ты. Я отчётливо понимал в тот миг, насколько всё зыбко, ведь этот хлыщ, что блещет сейчас красноречием и чувством юмора уже добился твоего интереса, а, значит, способен добиться и большего. И ты уйдёшь, выберешь лучший вариант. Самое чудовищное в том, что это было бы справедливо. Твои же упрёки, мол, до сих пор общаюсь в интернете с однокурсницами или здороваюсь на улице с бывшей коллегой, как-то кокетливо улыбаясь, я воспринимал будто простое проявление вежливости и дежурного внимания. Я-то на него не был способен, глупо считая это чем-то неискренним, заискивающим. Зато был способен на совершенно идиотские поступки — не позвонить, не написать, не прийти. Пусть сама подаст знак, что нужен, пусть разыщет, окликнет, вырвет меня из рук самого себя, из лап этого суетного и равнодушного мира. Однако вспыхивал страх: вдруг ей всё равно, и это конец. Но ты как-то так по-настоящему и пылко обижалась, и потом мы неистово мерились — сплетались, спекались, срастались…
— Надо же, ты оказался ещё более наивен, чем я представляла. Неужели ты ревновал меня к Сашке Кривулину, к примеру? Вся его успешность лишь в том, что его папа сидит во власти, и теперь оперившееся по протекции его сиятельство, возомнило себя образцом новой элиты, которая подобно прежнему дворянству станет морально-нравственным столпом в сиянии своих привилегий. Ты и, правда, считаешь меня настолько алчной и неразборчивой? Я лишь хотела показать этим самовлюблённым снобам, что дочь инженера и учительницы судит об их элитарности с тех высот, на которые не ходят социальные лифты и где фамилия любимого писателя гораздо важнее написанной на двери очередного начальника. И вообще не понимаю, как нас занесло в эту компанию. Ничего себе — продвинутая молодёжь. Хотя, знаешь, я тоже виновата. Слишком много игры. Для этих породистых самцов любая юбка — даже самостоятельно мыслящая и связно говорящая — остаётся всего лишь объектом распространения своих примитивных представлений о мужественности. Наверное, со стороны это, действительно, выглядело пошло. Прости. Впрочем, я, безусловно, ждала твоей реакции — мне хотелось растормошить тебя, раззадорить. Твои идиотские поступки — в самом деле, были идиотскими. Но всех больше меня злило то, что ты не понимаешь, почему я их так долго терплю. И ревновала я тебя совершенно искренне, потому что мне стало казаться: лёгко пойдёшь по простому пути, если откроют дверь, поддашься — лишь бы не расставаться со сладкой иллюзорностью выбранной тобой роли.
— Люда, ты сегодня сказала, что тебе ночью снились кошки. А, ведь, сон-то — вещий.
— Что ты имеешь в виду?
— У меня есть для тебя практически волшебный подарок. Но это потом. Сейчас я хочу выпить с тобой за то, что чудеса — это не киношный выход за пределы реальности, а наша способность воспринимать мир максимально широко, находя в нём неожиданные точки опоры, — с этими словами Сергей налил из заблаговременно откупоренной официантом бутылки в высокие фужеры искристого вина. — Я уверен, что нам обоим есть чего ждать от этих чудес.
— Подарок, говоришь? Волшебный? Заинтриговал. Но не думай, что после вина мои критерии оценки перспективности подобных чудес станут гораздо ниже, — лёгкая улыбка Людмилы добавила последней фразе теплой иронии. — Хрусталь звякнул, и небольшое застолье перестало быть линией фронта…
6.
Когда Сергей отпер входную дверь и пропустил в квартиру гостью, из глубины комнаты, в которую уже начал проникать сумрак, выкатился чёрный комок, возвестив о своём присутствии тоненьким писком. Заметив появление в доме второго человека, Доша остановилась в недоумении и широко распахнутыми глазами уставилась на молодых людей. Вчера она доверила свою хрупкую и беспомощную жизнь вот этому парню, на лице которого беспросветная грусть теперь сменилась какой-то неведомой радостью. Рядом с ним стояла стройная девушка. Лицо её почему-то казалось уже знакомым. Девушка тоже изучала глазами встреченное существо, и было видно, как в них быстро распускаются бутоны природной нежности. Руки с длинными и тонкими пальцами — подхватили и подняли котёнка почти к потолку, где в свете вспыхнувшей лампочки прихожая стала намного шире.
— Ах, какая красавица! Так вот кто мне приснился ночью! Как её зовут? — Людмила внимательно рассмотрела котёнка и прижала его к сердцу так, что Доша услышала приглушённый сердечный ритм и приняла его за мягкую поступь какого-то доброго кошачьего бога, в чьей власти оказаться было совсем не страшно.
— Её зовут Доша, и она наверняка проголодалась, — Сергей прошёл на кухню, открыл холодильник и извлёк кусок варёной колбасы. — Завтра ей нужно будет обязательно купить специального корма.
— Почему завтра? Нужно это сделать сегодня, малышке необходимо нормальное питание, — Людмила строго посмотрела на Сергея. — Значит, тебя зовут Доша? Располагающее имя. Будто лишнее напоминание, что ты тоже дышишь, что ты тоже живая.
— Могла бы уже быть и неживой. Я вчера подобрал её ночью на улице, возможно, в тот момент, когда ты уже видела во сне кошек. А утром случился Кошкин и его «Кошкин дом». Он позвонил и сказал, что нашёл мои документы. При встрече выяснилось, что ему нужен менеджер, и теперь, похоже, у меня есть хорошая работа.
— Он что — из бюро добрых услуг?
— Нет, просто у него ребёнок родился.
— Надо же. А вот это — уже настоящая драматургия. Доша, ты не находишь? — Людмила посмотрела на жмурящееся в её руках создание. — А если б этого не случилось?
— Чего не случилось?
— Если б ты не подобрал котёнка? Вероятно, счастья на земле стало бы чуточку меньше. Потому что всё неспроста. Потому что тебе дали шанс многое изменить. И это я сейчас, вряд ли, иронизирую. Как знать, может даже удачливый и хозяйственный Кошкин, вовлечённый чудесным образом в эту историю, в чём-нибудь проиграл бы. Как знать…
— И даже ты?
— И я, конечно же. Ведь тогда я бы до конца не смогла понять, какой ты на самом деле, не смогла бы решить, как мне поступить дальше…
— Так, давай я пойду за кошачьим кормом, а ты останешься тут — с Дошей, чтобы ей не было скучно, — Сергей снова накинул куртку.
— Ты оставляешь меня здесь? Но скоро будет совсем темно, а мне до дома весьма далековато.
— Сегодня я тебя никуда не отпущу. Вернее сказать, я тебя теперь вообще не отпущу. Я хочу, чтобы мы здесь жили втроём — я, ты и Доша, — никогда Людмила не слышала таких уверенных интонаций в голосе Сергея. Её захлестнули эмоции, и она не смогла ничего ответить, глядя, как произнёсший эту короткую, но пронзительную речь человек, взяв сумку, вышел за дверь — в затхлый полумрак лестничной площадки. Доша спрыгнула из расслабившихся рук на пол, разгладила язычком шёрстку и посмотрела на стоящую в прихожей девушку, у которой на глаза почему-то навернулись слёзы.
— И чего она плачет? — подумал котёнок. — Вот когда меня вчера сюда принесли, я была так рада, что из благодарности хотелось совершить какое-то простое, но доброе чудо. Возможно, её не бросали под дождём на верную смерть посреди безразличного мира, как меня. Впрочем, хорошо, что не бросали…
БРАТ
1.
Никто из докторов не знал, есть ли у Фёдора Клячкина на самом деле родной брат, о котором он так неожиданно вспомнил. Даже в достоверности его собственного имени и фамилии никто бы поручиться не смог. В интернат Фёдор несколько лет назад поступил с улицы — без документов, с практически полной потерей памяти и набором острых хронических заболеваний. На вид ему было тогда лет семьдесят, и раз сам пациент затруднялся назвать возраст, решили для ровного счёта в анкетах так и написать — 70 лет. Фёдором Клячкиным бедолага назвался ещё в милиции. Это была, пожалуй, единственная ценная информация о себе, которой тот был способен поделиться. В затхлом коллекторе канализации, откуда Фёдора извлекли во время очередного рейда, не было никого, кто мог бы хоть что-то сказать о своём соседе. Честно говоря, подобный контингент мало интересует органы правопорядка, если, конечно, за ними не числится каких-нибудь злодейств. Скорей всего, Клячкина не стали бы даже оформлять — тот не имел ни документов, ни места жительства, ни работы, поэтому в бюрократическом смысле его как бы и не существовало. Дали бы пинка под зад и снабдили бы напутствиями на будущее — вот и всё. Но в тот день звёзды выстроились иначе. «Ментам» сверху пришла разнарядка. В области в преддверии выборов готовился масштабный социальный проект — открытие интерната для немощных и психически нездоровых людей, где предусматривались койко-места и для лиц без определённого места жительства. Милиции поручили предоставить первых счастливых кандидатов…
Родственников Клячкина пытались найти ещё в отделении — задействовали участковых, всевозможные базы данных и поисковые системы, но тщетно. Потом махнули рукой и посчитали, что с другой стороны столь слезливая биография абсолютно потерянного для всех человека лишь пойдёт на пользу их подопечному при поступлении в интернат — так он станет совсем вне конкуренции, взяв за живое и соцработников, и врачей.
Попав на государственное обеспечение, Фёдор долго молчал и лишь целыми днями смотрел в окно, за которым не было ничего примечательного, кроме новенького высокого забора и аккуратно посаженных тополей. Тополя были ещё небольшими –
с малым количеством ветвей, но в общем строю они уже походили на молодых солдат, стоящих на плацу по стойке «смирно» в окружении неприступных стен цитадели. Почему-то в России зачастую любое учреждение с добровольно-принудительным содержанием граждан — даже сугубо медицинского назначения — выглядит, как казарма, а то и как тюрьма. Возможно потому, что казарменно-тюремная реальность в народном сознании за столетия обрела свою мифологию, своё место в системе ценностей, где смерть и лишения, бесправие и хождение строем по кругу — символы веры в ничтожность маленького человека перед грубой силой единообразия. А, значит, даже в больнице каждый должен чувствовать главенство геометрии над хаосом, порою так спонтанно порождающим внутренний мир.
2.
Однажды, когда молодой врач-психиатр Роман Удальцов обходил палаты, он вновь попытался вызвать на доверительный разговор Фёдора Клячкина. Несмотря на то, что в ответ ожидалось невнятное бормотание под нос, начинающий доктор всё же не отказался от своей затеи и попробовал завести разговор.
— Здравствуйте, Фёдор! Что новенького сегодня успело произойти с вами и о чём вы так напряжённо размышляли, когда я вошёл? — врач тихо сел на край кушетки и всем видом попытался показать свою крайнюю заинтересованность в начатой беседе.
— Окно. Окно. Забор. Тополя. Невысокие, молодые тополя. Небо. Какое оно всё-таки большое — даже в этом тесном квадрате окна. Павел. Павел. Я помню Павла. Я вижу его во сне, — речь Фёдора была похожа на какое-то заклинание.
— Кто такой Павел? Вы могли бы мне рассказать? — Роман уменьшил громкость голоса, чтобы просьба не выглядела требованием.
— Павел — это мой брат. Это — мой младший брат. У нас с ним значительная разница в возрасте. Я помню его маленьким. Такой маленький свёрток. Когда мама была беременна, меня отправили жить к бабушке, чтобы я не мешал, чтобы я не видел, какой у мамы стал большой живот и как ей тяжело. Мне сказали, что в магазине мне купят братишку, но мне нужно подождать. Когда я вернулся домой — я увидел детскую кроватку, но в ней никого не было, только какой-то сверток белой материи. Я спросил: где мой братик? Мне сказали: приглядись получше — он здесь, в кроватке. Я присмотрелся и увидел розовое личико.
— Это был ваш брат?
— Да, я почувствовал, что это был он. Братишка крепко спал, завёрнутый в тугие пелёнки. Но я вдруг ощутил его тепло, я вдруг понял, что он есть, что он существует. Потом он стал расти. Он рос — не как соседские дети — быстро и безудержно — а как домашнее растение, находящееся под каждодневным заботливым надзором, когда склоняешься с маленькой — почти игрушечной лейкой — над набирающей силу рассадой и радуешься каждому новому побегу. Я помню, когда он начал говорить. Он стоял, взявшись за спинку своей детской кроватки, и что-то лепетал. Потом я пошёл в школу. Я учился писать и считать, а Паша учился ходить. Потом, освоив грамоту, я в свою очередь начал учить его. Играл в учителя. Мне было лет десять или чуть больше, а его только что определили в детсад, и когда я давал ему очередное задание по русскому языку, Паша смотрел на меня, как на взрослого. А мне нравилось чувствовать себя взрослым, чувствовать, что я уже что-то могу, что кто-то внимает мне, верит мне, ценит меня…
Тут Фёдор замолчал и уставился в окно, будто увидел там кадры далёкого детства, добавляющие достоверности его рассказу. Однако тусклые зрачки остановились, и стало понятно, что объект его внимания находится не во внешнем мире, а где-то глубоко внутри.
Врач не стал настаивать на продолжении разговора. Людей с нарушением психики не стоит утомлять чрезмерным общением, если сами они того не хотят. Роман и так сделал большой шаг в сторону налаживания контакта со странным пациентом. Он молча вышел из палаты и продолжил обход своего отделения.
3.
На следующий день Удальцов навестил Фёдора снова. Тот что-то усердно писал в тетради.
— Чем это вы тут заняты, уж не книгу ли пишете? — с иронией в голосе поинтересовался доктор.
— Нет, я брату письмо пишу, правда, я не знаю, где он живёт, — ответил Фёдор, не меняя ни наклона головы, ни выражения лица.
Роман уже узнал из анкеты Клячкина, что никаких сведений о наличии у него родственников найти не удалось. Но, если Павел — всего лишь плод нездоровой фантазии, то для молодого психиатра это стало бы хорошей практикой по изучению подобных легенд, рождённых в непролазных дебрях больного сознания.
Доктор не стал мешать, но зашёл вновь часа через полтора, уж очень интриговала возможность узнать новые и — должно быть — более откровенные подробности тёмной стороны личности его пациента, ведь текст с посвящением или обращением зачастую носит исповедальный характер — особенно когда человек смотрит на мир через единственное окно, не в силах преодолеть растущую между собой и миром пропасть.
— Фёдор, вы закончили письмо брату? — мягко спросил врач, снова войдя в палату.
— Да, — ответил тот, глазами показав на сложенный вдвое листок, лежащий на краю тумбочки.
— Вам следовало бы написать адрес, чтобы мы помогли отправить письмо по назначению.
— Я не знаю адреса. Не знаю. Не знаю адреса. Нет. Нет, — Фёдор привычно уставился в окно, но за стеклом — лишь трепетала осень и обрывала золотые погоны с молодых тополей, проигравших битву меняющейся погоде, но сохранивших силы, чтобы однажды продолжить священную войну — не на смерть, а на жизнь.
— Вот, что — не расскажите ли поподробнее о своём брате, и тогда, возможно, вспомните, где его теперь искать?
Фёдор медленно повернулся в сторону доктора, и Роману показалось, что его глаза на долю секунды успели сохранить отражение серого неба, прежде чем зрачки вернули им связь с землёй. В лице пациента слабо пульсировали какие-то глубинные эмоции, потаённые мысли наплывали на него столь визуально, что быть невольным свидетелем этого становилось как-то неловко. Однако нарушенное Фёдором молчание дало сцене новый вектор, освободив доктора от чувства некоторого замешательства.
— В старших классах я хотел быть учителем, но вихрастая юность вырвала из рук учебники и толкнула навстречу уличным приключениям, в которых так сладостно было ощущать пьянящий вкус свободы — казалось, что именно эта привилегия и делает тебя по-настоящему взрослым, — голос Фёдора звучал, будто следуя за внутренним метрономом. — Ночные бдения, шумные пиры и бедовые девушки, готовые на всё — вытиснули из сознания наивные детские представления о близком и далёком будущем. Завалив учёбу, я кое-как окончил школу, а потому поступить в институт шансов уже не было никаких. Вскоре пришла повестка из военкомата, и я отправился в армию. Всё это время мой младший брат Павел взрослел и постигал мир уже без меня. Он оказался весьма смышлёным и то, что я так бездумно пустил по ветру, ему удалось преумножить.
4.
Когда я демобилизовался, Паша уже поступал в медицинский — он хотел осваивать перспективное направление — нейрохирургию. Я был искренне рад его успехам, видя в них и свою скромную заслугу. Брат сильно возмужал, окреп, приобрёл внешность современного, свободно мыслящего юношу, и мне хотелось общаться с ним как никогда, мне хотелось вновь обрести в нём того друга из детства, которым, как мне казалось, мог быть только по-настоящему родной и близкий человек. Но вокруг него уже сформировался круг общения — молодые, острые на язык эстеты, будущие врачи, а также интеллектуалы из рядов продвинутой молодёжи — и я со своей провинциальной простоватостью похоже не вписывался в него. Более того, к своему ужасу я понял, что мой брат стесняется меня перед своими друзьями с плохо скрываемым смущением.
Мы начали стремительно отдаляться друг от друга, пока общение наше не сократилось до обмена дежурными фразами при встрече. Но я продолжал следить за его малыми и большими победами. Он с отличием окончил вуз, поступил на работу в престижную клинику, где начал ассистировать какому-то знаменитому хирургу. Потом Павел женился и получил квартиру. Я же с трудом устроился на силикатный завод, где в три смены штамповал кирпичи за не особо высокую зарплату. Действительно, о чём мы уже могли говорить…
Надо сказать, что у меня постепенно тоже сложился свой круг общения. В цеху среди угрюмых работяг оказалось немало интересных ребят, с которыми можно было запросто побеседовать по душам, не боясь неудобных тем. Все они вышли из рабочих окраин, где коммунальный ад порождал сонмы чудищ, и потому, вероятно, в дальних уголках незамысловатого мироощущения теплился свет, сберечь который хотелось вопреки грубой действительности. Мы хорошо понимали друг друга, ведь были слеплены, по сути, из одной и той же глины, не боящейся обжига. С братом мы не виделись долго — что-то около года, а, может, и дольше, но когда встретились в родительском доме в день рождения отца, я поразился, насколько Павел изменился. Нет, не внешне — визуально он оставался таким же педантичным интеллигентом, даже, пожалуй, стал ещё более лощёным. А вот в манере общения с людьми наметилось некое пренебрежение, а иногда откровенный холод.
Весь вечер он зло подшучивал надо мной, поглядывая на отца, оценил ли тот по достоинству остроту его юмора. Я, конечно, тоже пытался отшучиваться, как бы поддерживая весёлую атмосферу семейного праздника и подчёркивая компанейские отношения между мужской половиной Клячкиных. Однако в моём понимании между братьями — да и вообще между кем бы то ни было — общение не должно быть проверкой границ допустимого, оно должно служить налаживанию и упрочению связей. Впрочем, я осознавал, что во многом сам был виной такой манеры поведения брата — всё меньше связывало нас, всё более параллельными казались наши пути, всё отчётливее росла пропасть между нами. На протяжении уже долгих лет я не прилагал должных усилий, чтобы что-то исправить. Мне казалось, что занятый интересным, сложным и важным делом брат более не нуждается в тесном общении со мной. Так или иначе, все мои робкие попытки сблизиться с ним всегда коротко и сухо им пресекались. Мне не хотелось быть назойливым.
5.
Посидев за столом и поздравив отца, мы решили с Павлом прогуляться по городу. Предложение поступило от него самого, что уже воспринялось мной, как добрый знак хоть какого-то возобновления контактов. Возможно, это алкоголь растопил внутри него лёд, а, может, и, правда, ему захотелось вернуть целостность кровных связей. По дороге мы взяли ещё какого-то вина, чтобы прогулка была более тёплой и раскованной. Возле стеклянной двери некого ресторана, из которой уже начали вываливаться насытившиеся и хмельные посетители, Павел неожиданно наткнулся на группу молодых людей, оказавшихся его хорошими знакомыми. Наша компания таким вот случайным образом увеличилась человек до семи. Сразу стало шумно и весело. Ребята были тоже из молодых интеллектуалов. Двое, как и Павел — имели дипломы медиков. Один, кажется, был архитектором в серьёзной строительной конторе, остальные по виду походили на чиновников и, по-моему, сильно этим гордились, потому что фразы типа «наш шеф» или «у нас в управлении» для простой связки слов звучали слишком уж часто.
Но я почувствовал, что вместе с необузданным весельем в нашу вечернюю, а точнее уже ночную прогулку вдруг вкрались другие нотки. Ещё несколько минут назад мы с Павлом непринуждённо болтали о какой-то совершеннейшей ерунде, но в этом было столько живого участия с обеих сторон. Взрослые люди по-ребячьи хихикали, вспоминая банальные сценки из детства, где только им двоим было понятно над чем и почему нужно смеяться. Когда-то мы явно были на одной волне, поэтому нам до сих пор не требовалось дополнительных усилий, чтобы сходу поймать нить фразы и, не дожидаясь конца, вдеть её в общую иглу разговора.
Но теперь у нас появились сторонние и не в меру язвительные попутчики. Что ж, там, где яркий индивидуализм — лишь суть негласного соревнования, острота слов всегда ценится выше их самих. Я понял, что снова стал лишним. Простачок-дурачок с непонятным родом деятельности, с сомнительной репутацией, с ничтожным образованием и в социальном плане полностью соответствующий своей среде обитания — коим, безусловно, являлся я — компрометировал молодого и перспективного специалиста в области медицины своим присутствием в глазах этих уверенно держащихся ребят. Я почувствовал, что брат снова стесняется меня. Видимо, чтобы как-то дистанцироваться, он опять стал грязно шутить в мою сторону, чем заслужил несколько призовых очков у своих приятелей в виде одобрительных смешков.
Внутри всё вскипело, но Павел не унимался, входя в раж от ощущения возможности управлять вниманием целой компании. Я попытался отшучиваться, но если в присутствии родителей у меня хватало сил внешне оставаться хладнокровным, то быть посмешищем в глазах незнакомых мне юнцов не желал. Сначала из уст моих вырвалась какая-то откровенная грубость, но она подействовала на всех, кроме Павла. Общий смех резко смолк, и только брат продолжал сыпать свои циничные остроты, считая, что смеяться перестали лишь из-за недостатка градуса его шуток. Вдруг эмоции взяли надо мной верх — я в два быстрых и длинных шага оказался перед лицом брата, и сначала его челюсть нашёл мой левый кулак, а потом с сильным замахом и поворотом корпуса обрушился правый. Павел распластался на асфальте, и его ошалелые глаза блуждали где-то в пространстве чёрного ночного неба, пытаясь снова нащупать связь с реальностью, но явно не там.
Острые на язык приятели Павла на деле оказались робкого десятка — их хватило только на то, чтобы сгрудиться вокруг поверженного шутника и мямлить что-то про здравый смысл. Они подняли под локти брата, и его разбитые губы пытались членораздельно произнести в мой адрес первые упрёки, а, может быть, и проклятия, но я уже шёл по ночному городу, почти бежал, чтобы закрыться от всех в своей однокомнатной конуре на окраине, которую снимал у одной сварливой старухи. Это был последний раз, когда я виделся с братом…
Фёдор замолчал и снова уставился в окно. Удальцов понял, что сегодня дальше они уже не продвинутся. Однако рассказ пациента тронул его до глубины души и где-то, может быть, заставил посмотреть со стороны на себя самого. Романа беспокоило, что угрюмый и погружённый в сложный внутренний мир человек сейчас заточён в палате наедине с собственными мыслями и собственным прошлым в то время, когда, возможно, где-то рядом живёт самая близкая для него на земле душа, которая даже не знает, насколько именно сейчас требуется её участия.
6.
Новый врач — Даниил Попов — перешёл работать в интернат из областной поликлиники. Как уж так вышло, неизвестно, обычно по служебной лестнице люди стремятся двигаться вверх, а не вниз. Хотя тут мог быть иной расчёт. Работу в психоневрологическом учреждении нельзя было назвать каторжной, сравнивая с напряжённым графиком, существующим в той же главной региональной больнице. К тому же закрытость и особый статус интерната предполагали ряд преференций в финансовом и социально-бытовом смысле, которые несколько компенсировали отсутствие надёжной почвы для карьерного роста.
Тем более, какая уж там карьера. Даниил Петрович — был уже не молод, до пенсии — сущий пустяк. Многие коллеги расценили этот шаг, как желание напоследок найти место потише, сберечь побольше сил для беззаботного пребывания на заслуженном отдыхе. Особый контингент больных делал это предположение весьма спорным, однако старому психиатру тут и, правда, понравилось — он давно усвоил, что решётки на окнах дают порою больше света, чем стальные шторы повседневной рутины. Впрочем, решётки — это лишь стереотип, броская метафора. В интернате не держали социально опасных пациентов, от которых даже персонал стремится отгородиться стальными прутьями, для таких предусмотрены другие учреждения. И всё же для людей по ту сторону забора, ведущих нормальный образ жизни, в случайном разговоре о заведении всё равно привычнее были эпитеты — «жёлтый дом», «дом скорби», а то и просто «дурка». В стране, где принято не зарекаться по-настоящему, пожалуй, только от тюрьмы, о которой тут знают в подробностях все от мала до велика, область психиатрии — остаётся чем-то вроде засекреченного зверинца для человекообразных.
Практически с первых дней именно Роман Удальцов показался Даниилу Петровичу наиболее подходящим собеседником для быстрой адаптации на новом месте. Удальцов был молод и энергичен, держался просто, но, в то же время, с чувством собственного достоинства, что говорило о сочетании доброго нрава и принципиальности. Такой и среди людей — хороший проводник, и в деле — старается быть достойным ремесла. А потом существенная разница в возрасте, минуя чисто иерархические проблемы отцов и детей, делало общение с ним реальным диалогом двух поколений — равных в стремлении измерить собственный отрезок времени, оборачиваясь не только вперёд или назад, но и друг на друга.
— Есть ли у вас тут какие-то особенные пациенты? — стараясь не форсировать переход на «ты» и этим не лишать молодого коллегу права оставаться хозяином положения, спросил Даниил Петрович. — Вероятно, вам, как практику, всегда интересно находить себе поле деятельности посложнее. Я вот почти всю жизнь вёл приём у потенциально здоровых людей, лишь иногда сталкиваясь с очевидной патологией. А у вас-то ежедневно совсем другие критерии оценки состояния человеческой психики.
— Ну, теперь и у вас они будут иными, — улыбнулся Роман. — Вы знаете, есть один пациент, который вызывает у меня интерес даже не врачебный, а, можно сказать, личный. Вот ради удачного разрешения подобных душевных конфликтов я, наверное, и избрал когда-то психиатрию. Больше скажу, посильное участие в этой непростой судьбе заставляет меня шире смотреть на само предназначение врача.
— Любопытно. Могли бы мы навестить этого пациента?
— Разумеется — сейчас как раз время обхода.
Пока они шли по длинному гулкому коридору, Роман вкратце рассказал о почти полном беспамятстве Фёдора и о его взаимоотношениях с братом, вылившихся то ли в комплекс вины, то ли в непрекращающуюся тоску по утерянной полноте жизни.
Когда врачи открыли дверь в палату, Фёдор писал очередное письмо. Лицо его было сосредоточенным, и где-то в глубине непроницаемых глаз двигалась какая-то недоступная стороннему наблюдателю мысль. Даниил Петрович стал изучать эти черты подозрительно увлечённо, будто видя в зеркале своё отражение, где неминуемо должен проклюнуться давно вызревающий прыщ. Он даже снял очки, решив довериться пусть уже слабым, но всё-таки своим глазам. Потом он сделал несколько шагов вперёд и замер.
— Не может быть, — пробормотал Попов. — Да ведь это же… Здравствуйте. Я новый врач. Меня зовут Даниил Петрович. А как зовут вас?
Фёдор медленно поднял взор на вопрошающего. На его губах застыло последнее написанное им слово, но, видимо, оно была настолько далеким от происходящего, что повисло внезапной паузой. Пальцы, держащие шариковую ручку, расслабились и соломинка, за которую они так усердно хватались, упала на густо исписанный лист.
— Меня зовут Фёдором, — тихо произнёс обитатель палаты.
— Вы не помните меня? — неожиданно спросил Даниил Петрович.
— Нет, — коротко ответил Фёдор.
— Что ж, я думаю, что мы с вами ещё побеседуем как-нибудь в другой раз, а пока мне не хотелось бы отвлекать вас от письма.
7.
Когда врачи вышли из палаты Фёдора, Даниил Попов тяжело вздохнул. Он несколько растеряно посмотрел на Романа, снова водрузил на переносицу очки и жестом руки предложил пройтись по коридору.
— Как давно он у вас? — спросил Даниил Петрович.
— Я практикую здесь третий год, когда я пришёл на должность, Фёдор был уже здесь, — ответил Удальцов. — Согласно учётным документам, он попал в интернат шесть лет назад — практически сразу после его открытия. Вы, ведь, где-то видели его — я наблюдал за вашей реакцией. Мы так долго пытались узнать о нём хоть что-нибудь. Если вы располагаете какой-нибудь информацией, то это просто подарок судьбы.
— Вы говорили, что брата этого несчастного звали Павлом?
— Да, именно так.
— Вы знаете, когда я был молодым врачом, только что окончившим институт, и прочил себе большое будущее, мне часто доводилось бывать в шумных компаниях, где уже состоявшиеся в медицине люди были заводилами и на правах старшинства науськивали молодёжь. Среди них самым авторитетным считался перспективный нейрохирург Павел Коньков. Вокруг заискивающе шутили «Наш Павел опять на коне» или «Полцарства за Конькова». Однажды он изрядно перебрал водки, что с ним никогда до этого не случалось, и начал вслух поносить всех и вся. Начал про медицинское начальство, а закончил своими родными и близкими. Я помню, что он что-то кричал про брата, что-то вроде: да какой он Коньков — он обыкновенный Клячкин. При этом как-то дико засмеялся, но никто не поддержал шутки. Даже отъявленным циникам она показалась кощунственной. Но Павел не унимался и с рюмкой в руке орал: давайте выпьем за здоровье Фёдора Михайловича Клячкина. Я потому и запомнил имя и отчество старшего Конькова, ведь ещё со школы обожаю книги Фёдора Михайловича Достоевского. Вообще вся представшая сцена настолько отдавала достоевщиной, что казалось — вот-вот должны кого-то зарубить топором или как минимум швырнуть целое состояние в камин. Так оно, в каком-то смысле, и случилось, но позже. Павел серьёзно запил, пустился во все тяжкие. Его выгнали с работы, жена ушла от него к какому-то школьному учителю истории, как потом стало известно, скрыв от бывшего мужа беременность. Между прочим, историк, ставший впоследствии начальником районного отдела образования, оказался благородным — принял чужого ребёнка и воспитал, как собственного. О Павле же больше ничего не было слышно. Ума не приложу, как такое могло случиться с образованнейшим и преуспевающим человеком. Говорят, что его хотели перевести в Москву на завидную должность, а потом предпочли другую кандидатуру. С его тщеславием и эгоцентризмом пережить такое, действительно, было сложно…
— Даниил Петрович, вы это всё к чему сейчас клоните?
— К тому, коллега, что под именем Фёдора Клячкина в вашей интернате содержится никто иной, как Павел Коньков. Честно говоря, считал его давно умершим.
— Может вы ошиблись?
— Исключено. Время сильно потрепало этого человека, но не стёрло черты лица. А потом — тот самый шрам над левой бровью. Слышал, будто бы он заработал его в какой-то уличной драке.
— Это его родной брат так отделал однажды, — подхватил Роман с просиявшим лицом, какое обычно бывает у школьника решившего пример быстрее учителя в момент объяснения классу новой темы.
— Помилуй Бог. Откуда такие подробности?
— Фёдор — то есть Павел — мне сам всё рассказал, и теперь мне, наконец, многое становится ясным. Его помутнённый разум цепляется теперь за самые яркие и глубокие переживания. Видимо, он долго носил в сердце тяжёлый груз раскаяния за то, как обошёлся с Фёдором. Он сжился с этим и подсознательно продолжает искать шанс на прощение, искать брата. Вот почему никто не мог обнаружить его родственников — ведь мы же наводили справки по Клячкиным. Нам нужен Фёдор Коньков, Павлу нужен.
— Увы, напрасный труд. Фёдор умер — и уже давно. Когда Павла ещё не уволили из клиники, в нашем кругу стали шептаться, что поехавший с катушек нейрохирург даже на похороны старшего брата не пришёл. Вот так-то, дорогой друг…
— Что ж, он упустил возможность попросить прощение у одного родного человека, но, может быть, получит шанс искупить вину перед другим, — в голове Романа уже возник план…
8.
Воскресным солнечным днём дверь в палату Павла Конькова снова отворилась. На пороге стояла статная женщина, которая, несмотря на уже солидный возраст, выглядела просто обворожительно. Она сделала короткий шаг, оперлась лёгкой ладонью о стену и стала пристально смотреть на обитателя палаты. Вдруг в глазах у неё заблестели слёзы, и робкий ручеёк проложил еле приметное русло на бледной щеке. Когда Павел –
неподвижно глядящий в окно — медленно обернулся, первое, что он услышал — похожее на всхлип слово «папа».
В это время Роман и Даниил Петрович пили чай в ординаторской и беседовали. Молодой врач как обычно идеализировал на тему человеческих отношений, а пожилой психиатр по-прежнему мрачно философствовал, подводя под сказанным коллегой свою деликатную черту. Используя старые знакомства, Попову удалось достаточно быстро найти дочь Павла Конькова, а вот дальше пришлось действовать самому Удальцову. Глубоко переживая чужую боль, он, пожалуй, был сейчас единственным, кто мог подобрать необходимые слова, чтобы осторожно вторгнуться в чью-то семейную драму и постараться нащупать в ней ростки примирения. Впрочем, к искренней радости Романа, особых усилий для того, чтобы воссоединить дочь и отца не потребовалось — Екатерина Львовна Квасневская после смерти мамы, уже давно открывшей дочери тайну рождения, сама вела давние поиски Павла Конькова.
Дело было не только в том, что она выполняла последнюю мамину просьбу — мысль отыскать биологического отца, который даже не подозревает о её существовании — наполнила и без того непросто сложившуюся женскую судьбу особым смыслом. Что он скажет ей, посмотрев в глаза? Признает ли? Покается ли? Скажет ли спасибо доброму человеку, чьё отчество она сейчас с благодарностью носит, за ту отцовскую заботу, которую тот годами дарил рождённой не от него дочери? Сумеет ли понять и простить маму, нашедшую новую любовь, в момент, когда прежняя разбилась вдребезги? Оставшись в целом свете совершенно одна, Екатерина Львовна уцепилась за возможность вновь обрести семью. Она готова была простить, потому что сама нередко просила прощения и знала горький, но искупляющий вкус раскаяния. Получив информацию от Удальцова, она тут же примчалась в интернат — будто всё время ждала, какого-то обещанного чуда — и вот оно свершилось. Теперь у неё снова есть отец, а у него — появилась дочь. Они обнимутся, и генетическая память поможет им обойтись без долгих объяснений.
Через какое-то время после оформления необходимых бумаг Павла Конькова забрала к себе дочь. Палату занял новый пациент — очередная потерянная душа. Но каждый раз, бывая здесь, Роману по привычке хотелось сказать: «Здравствуйте, Фёдор!». Однажды уборщица, наводившая в помещении порядок, отодвинула тумбочку и обнаружила исписанный листок бумаги. Находку она передала дежурившему Удальцову. Узнав знакомые закорючки, Роман внутренне вздрогнул. Он развернул помятый лист и увидел, что весь текст состоит из одного повторяющегося сотни раз слова «прости». Странно, но теперь это читалось в максимально широком смысле — будто писал не конкретный человек конкретному человеку, а нечто всеобъемлющее и полное вселенского покаяния взывало к абсолютно каждому. Это было эхом того самого колокола, который вечно звонит именно по тебе. Роман поговорил по телефону с мамой, а потом набрал номер своей девушки Любы — сегодня ему хотелось быть безгранично чутким, словно садясь за письмо, где каждое слово — поиск одного, единственно верного.