Мы сидели на веранде и пили кофе. Кошка гонялась за стрекозами. Собака мирно дремала у ног, положив тяжёлую мохнатую голову на вытянутые лапы. Начало августа было прохладным и обещало раннюю осень. Солнце уходило на запад, тени удлинялись, обильная зелень деревьев темнела, сливаясь в сплошную зелёную массу. Только верхушки высоких елей четко выделялись на светлом фоне вечереющего неба. Беседа текла раздумчиво и неторопливо. Мой друг, немного смущаясь, сказал:
— Знаешь, я хотел бы прожить до ста двадцати пяти лет…
— Думаешь, это возможно?
— Не знаю. Но я хотел бы…
И мы оба замолчали. Мне хотелось спросить, зачем жить так долго, что в этом хорошего. Но я не спросила. Наверное, потому что чувствовала свой возраст острее, чем старый друг, поделившийся сокровенным. Через неделю он уехал. Собака умерла. Кошка продолжала ловить стрекоз. Их становилось всё больше и больше. Мысли о смерти или о долгожительстве без тех, кого любишь и кого больше нет, не покидали меня.
* * *
Собака была моей. Не в смысле принадлежности по праву собственности, а в том смысле, когда после непродолжительной встречи с кем-то, сразу же понимаешь: это мой человек. Моя собака. Мы познакомились в довольно преклонном возрасте. Говорят, что семь лет жизни человека равны одному году жизни собаки. Она была старше меня. В момент нашего знакомства ей шёл двенадцатый год. Её хозяин представил нас друг другу, и завязалась сумбурная беседа. В основном, о животных. Собаку звали Bonney. Порода – керн-терьер. Потешное лохматое создание со смышлеными круглыми глазами-кнопками обнюхало незнакомую территорию. Потом уселось у ног хозяина и стало прислушиваться, доверчиво поглядывая вокруг и поводя ушами.
Я не имею привычки ласкать чужих животных. Мне кажется, что тем самым я даю невыполнимые обещания, втираюсь в доверие. Но Баня, Баничка, как я её стала называть по-русски, придерживалась другого мнения. Лукаво взглянув, она вдруг задорно чихнула (было накурено в комнате), затем улыбнулась, открыв сиреневатые губы, и переместилась ко мне поближе. Я потрепала косматую мордашку. Собака по-кошачьи подставила шею, утвердив лапу на моей ноге. Надо было немедленно почесать шейку, что и было сделано. Её хозяин, да и я тоже, много и нервно курили, перескакивая в разговоре с одной темы на другую. Баня терпеливо ждала. Она поняла раньше нас, что происходит. И приняла. С тех пор мы стали жить вместе.
Непросто менять образ жизни. Особенно в зрелом возрасте. Радость взаимопонимания сменяется минутными огорчениями, печальными воспоминаниями и невольными сравнениями, невозможностью выразить себя на неродном языке. Для животных этих проблем не существует. Баня, моя Баничка, знала и владела одним языком – языком любви. Почти неухоженная, непривычная к ласке, но открытая и дружелюбная, она чем-то напоминала своего хозяина. Каким-то простодушием и непосредственностью, свойственным деревенским жителям. Легкая косолапость походки дополняла сходство.
С моим появлением жизнь в доме резко изменилась. Утренние часы принадлежали Баничке. Встав на задние лапы, она будила меня, деликатно дотрагиваясь чутким носом руки или плеча. По старости она уже не могла вспрыгнуть на кровать. Я ласкала её заспанную мордашку, чистила глаза, она вырывалась, ей надо было выйти по своим неотлагательным делам. Вернувшись, она садилась чуть кособоко на полу в кухне, следя за каждым моим движением. Я варила утренний кофе, попутно успевая насыпать собачьего корму и поменять воду в Баниных мисочках. Она неторопливо обнюхивала еду, вопросительно взглядывая, не будет ли сначала каких-нибудь лакомств, а затем принималась трапезничать.
Мы с её хозяином пили кофе и намечали планы для текущего дня. Баня терпеливо ждала утренней прогулки. Она следовала за мной по пятам из кухни в ванную, затем в мою спальню, где я переодевалась, затем в прихожую, там стояла обувь, там висел её поводок, и мы, наконец-то, выходили!
Утро только разгоралось, роса серебрилась и вспыхивала отдельными искорками под лучами солнца, легкий ветерок шевелил листья, травы цвели и пахли, изгибаясь под негою бриза, птицы деловито суетились, вспархивая и выискивая что-то в густых зарослях кустарника, а мы шли в лес, где всегда было прохладней, где тёк ручей и звенели комары. Заросли папоротника вплотную приближались к тропинке, затенённой старыми деревьями. Искривленные стволы причудливо переплетались, раздваиваясь и снова соединяясь, разбрасывая руки-ветви в стороны и ввысь, к синевшему сквозь листву небу. Кое-где поблескивала паутина. Некоторые деревья походили на огромные кусты. Пять-шесть стволов от одного мощного корня уходили вверх, расширяясь зелёным шатром.
Баня сосредоточенно обнюхивала засохшие корневища, выступающие неровностями, что-то искала, мне невидимое, копаясь и разрывая землю сильными лапами. Потом, потеряв всякий интерес к находке, возвращалась на тропку и резво трусила вразвалку впереди меня, задрав круглый хвостик и виляя светлой толстенькой задушкой. Маленькая простолюдинка, чуть неуклюжая, но крепко слаженная, она была женственной и любопытной.
Она любила общество и рвалась с поводка, завидев других собак. Вначале я побаивалась. Баня спешила приветствовать каждую. Часто нам встречались довольно крупные экземпляры, а одна, размером чуть ли не в лошадь, тащила хозяина за собой, держа в пасти полено приличного размера. Банюшу было не остановить. Она устремилась к гигантскому животному, обнюхала великаншу, дала той обнюхать себя, и они принялись играть, ничуть не смущаясь несоответствием габаритов. Полено было забыто. Поводки переплелись. Моей Баничке и в голову не пришло, что владелец другой собаки левой рукой сжимал большой намордник. Я поняла, что огромная животина была кусачей и, очевидно, злой. Но к бесстрашной Бане это не имело никакого отношения. Она завзято облаивала даже длинные траки, громыхающие по мостовой. И траки торопились убраться от неё подальше.
Боялась она только грозы. Раскаты грома и вспышки молний заставляли храбрую собаку дрожать и тихонько скулить. Она не находила себе места. Она металась от хозяина ко мне. Она искала защиты. Её надо было обнять и крепко прижать к себе, и укачивать, и уговаривать как ребёнка. Хозяин, доброй души человек, был нетерпелив и неусидчив. Надолго его не хватало. А небо раскалывалось прямо над головой и грозно рычало, вспыхивая зловещим мертвенным светом. Было страшно. Собака не успокаивалась, пока не уходила гроза. Постепенно дыхание становилось ровнее, изредка перемежаясь редкими вздохами-всхлипами, и она утомлённо засыпала в обнимку со мной.
Мы понимали друг друга. Когда было тяжело на душе, когда одолевали воспоминания и сомнения, когда новая жизнь казалась непосильной, я брала Баню, и мы уходили бродить, куда глаза глядят. Потому что трудно всегда быть вместе, потому что порой нужно побыть одной. Баничка преданно сопутствовала, проникаясь моим настроением. С ней я говорила на родном языке, я ей объясняла, что люблю её, но мы должны расстаться. Что я больше не выдержу жизни в маленьком городке, среди людей, для которых я со всем своим прошлым – диковинка. Чужак. Её хозяин – хороший, очень хороший человек, но его культура, традиции и обычаи идут вразрез с моими. Он в очередной раз меня обидел, сам того не желая. Не хочу его заботы и его опеки! Не могу изъясняться на чужом языке и объяснять то, что само собой разумеется. Я устала. Я знаю, что и ей, родной моей Банюшке, приходилось порой нелегко, хозяин вспыльчив и норовист, слова для него не имеют значения. А для меня – имеют! И он мне – не хозяин! Взбалмошный он и порывистый. Сам не знает, чего хочет!
Баня усаживалась рядом и сочувственно слушала. Её голова склонялась к плечу, она понимающе глядела глазами-пуговками на меня, по-бабьи жалостливо сопела, чуть ли не подпирая щеку рукой, желая всем своим видом сказать, что понимает мою обиду, что разделяет моё горе и недоумение, что все мужики – козлы и сволочи. Ничего хорошего от них ждать не приходится!
Хозяин и её обижал неоднократно, не раз и не два пинком вымещая плохое настроение. Он забывал выпускать её по неотложным делам. Приходилось часами ждать, когда дверь откроется. Он не понимал, что собака по утрам лижет ему лицо, и руки, и лысину, потому что ей надо выйти. Ему казалось, что она это делает от избытка чувств. Какие же мужики наивные!
А когда она самостоятельно и скучно гуляла в саду и учуяла двух других собак напротив дома, и перебежала к ним через дорогу, чтобы обнюхаться и пообщаться, он выбежал и поймал её, и ударил так, что она даже взвизгнула. Она укусила его, чтобы знал! И всё равно, проявляя характер и независимость, время от времени она нарушала запреты.
— То, что он кричит, — успокаивала меня Баня, — ты же знаешь, ничего не значит. Это у него голос такой. Командный и громкий. Ещё от службы на флоте остался. Зато он отходчив. И любит нас. По утрам, даже зимой, ты всегда находишь свежие цветы в крохотной вазочке у твоей тарелки. Где только он их берёт?
— Когда тебя ещё не было, — продолжала Басяша, не отводя чёрных бусинок своих умных глаз от моего заплаканного лица, — он всегда сам меня лечил. И мыл. И стриг. Конечно, мне больше нравится, когда ты ежедневно моешь мои лапы и под хвостиком, и промываешь глаза, и даёшь обязательно какую-нибудь вкусняшку, и брызгаешь чем-то пахучим на шёрстку, и расчёсываешь её мягкой щёткой. Твои руки нежней. Мы ездим с тобой в парикмахерскую, где Линда меня фасонисто стрижёт не грубыми, царапучими ножницами для овец, а специальными расчёсками с острыми, безопасными лезвиями, сушит феном и повязывает на шею яркую бандану. Все восхищаются мною и говорят: «Какой славный щенок!». Все хотят меня погладить и приласкать. Все встречные собаки аж млеют от зависти! Мужчинам этого не понять! – Баня умильно заглядывает мне в глаза и пытается лизнуть. – Не плачь! Всё будет хорошо! Я люблю тебя! Давай пойдём домой! Так пахнет жареным беконом! Хозяин приготовил завтрак! Ты же дашь мне кусочек ветчинки? Дашь? – оба, Банюшка и её хозяин любят вкусно покушать.
— Не обращай внимания на хозяина! Не слушай его криков: «Собака избаловалась! Ты её перекармливаешь! Она должна есть раз в день только сухой корм! Ты любишь собаку больше меня и уделяешь ей больше внимания!» — он всегда такой шумный, но он же не злой, — продолжала мудрая Баня, облизываясь в предвкушении лакомых кусочков.
И мы возвращались в дом.
Когда мне случалось на день, на два уезжать по делам, я скучала по ней, думала о ней: как она там без меня? что делает? Хозяин говорил, что в моё отсутствие собака становилась совсем другой. «Её как подменили», — рассказывал он всем, кто хотел его слушать. Про себя он не говорил.
Баня занимала ключевую позицию у большого окна, выходящего на улицу, и ждала моего возвращения, тоскливым взглядом провожая несущиеся мимо машины. Она становилась вялой и безразличной, отлучаясь от окна только по необходимости. Она и спала там же, не откликаясь на зов. «Баниа!» — ревниво звал её хозяин, подражая моему произношению, но и это не помогало. Зато она всегда первой знала о моём приближении, ещё не видя машины и не слыша звука мотора. Она мчалась к входной двери, дрожа от радости и восторга, кидалась под ноги, вспрыгивала приветственно, изо всех сил виляя смешным хвостиком и тычась лохматой мордахой везде, куда доставала влажным носом. Моя верная, моя любимая Баничка! Моя Банюшенька-Басянечка! Мой задушевный, мой мудрый, мой единственный друг! Собака Баня моя.
* * *
Прожить до ста двадцати пяти… Что изменилось бы, проживи я столь долго? Я бы устроила свою жизнь по-другому?
Жила бы, избегая сильных чувств и эмоций, ни к чему и ни к кому не привязываясь, не любя и не жалея, не помня и не плача, как плачу сейчас, вспоминая Баню сжавшимся от боли сердцем? А сколько раз оно замирало от счастья, сколько стучало так, будто хотело выскочить из груди куда-то на волю, сколько жаловалось на свою беспомощность, на отсутствие выхода? Или выбора?
Моё безрассудное сердце! Не боли! Дай дописать и додумать!
Если бы был выбор, что бы я предпочла: жить одной до ста двадцати пяти, теряя любимых и близких, застыв в собственной ненужности и безразличии? Большинство людей не живут так долго. Хотела бы я жить без людей? Всяких-разных, любых. Без памяти и воспоминаний о приобретениях, обернувшихся потерями, смогла бы? Глупый вопрос. И нет выбора.
Если бы все могли жить одинаково долго, то какая разница, как именно долго, потому что суть и ценность жизни не в её протяжённости. Басяша была со мной более трёх лет. Настал её срок. Собаки этой породы не живут дольше. Стало бы легче перенести потерю, если бы Баня пробыла с нами на год, на два больше? Живи я хоть до ста двадцати пяти лет, мне всё равно не хватало бы счастья, совсем как сейчас. Как всем всегда не хватает того, что есть. Потому что мы люди.
… только ещё раз вдохнуть этот живительный воздух, впитывая в себя навсегда цвета и запахи памяти… Только удержать дорогие сердцу образы вместе с прохладной росною влагой и теплом солнечного луча, уносимого звёздным ветром… Только…
Любимые мои!
Светлана Лось
Торонто, 2013г.