К О Н Е Ц К А Р Ь Е Р Ы
«Ну, вот, кажется, и все… послали», — так он думал, сидя дома, у компьютера, за своим столом. Напротив светлело окно, в котором он видел сквер. Когда-то тут было трамвайное кольцо, но линию продлили, посадили деревья, разбили детскую площадку, поставили скамейки. Противоположная сторона шоссе выглядела теперь длинной сценой какого-то театра. По тротуару, как по этой сцене, ходят маленькие голуби и собаки, будто демонстрируют наряды — перья и шерсть. Они идут в одну и ту же сторону. Из окна выглядит, что они, будто плывут, медленно и неуклонно, не торопясь, вроде моделей. Кажется, если подождать, можно увидеть, как в следующей картине по сцене пойдут звери побольше — антилопы, жирафы, слоны…
На этой стороне шоссе — детская горка с перилами в форме огромного бегемота. Она повернута туда же. В спину бегемота скатываются дети, а голова деревянного животного всегда смотрит вверх. Чудится, что бегемот призывает всех зверей идти на водопой, как в Маугли. Сейчас они выстроятся и пойдут, один за одним, от гусеницы до льва, по обеим сторонам шоссе.
Вообще то, в нем мелькало много разных мыслей. Про инсульт, инвалидность, об информациях… Воскресали воспоминания: первые новости, легкие ноги, ясная голова. Вспоминались врачи. Вот Лариса из «неотложки». Вот они встречаются в коридоре, перед его выпиской.
— Вы, вроде, работаете в газете?
— Вроде.
— Почему бы вам не написать, какой хороший у вас был врач?
— Я пишу новости. Только новости.
— А-а!..
У нее было такое лицо, будто она не поняла, или не поверила. Может, показалось? Он так и не научился понимать. Во всяком случае, ее оценка, наверняка связана с этим. Он услышал ее недавно, по телефону… Ему позвонила директор:
— Когда вы выходите на работу?
— В ближайший понедельник.
— Знаете, что сказала мне ваша Лариса?
— Что?
— Сказала, что об интеллектуальной работе вы теперь можете только мечтать.
— Это я?
— Да, вы. Заходите, поговорим!
Разговор в ее кабинете был недолгим:
— Вы болели, устали, ходить вам тяжело. До пенсии остался год. А тут мне навязывают новые правила оформления информаций. Извините, но я решила уволить вас по сокращению штатов. Не сразу, через месяц.
В тот же день она зашла в офис. Он как раз ставил информацию на ленту… совсем забыл, как надо ставить.
— А что это вы делаете?
— Информацию ставлю.
— Почему вам помогают?..
Он молчал.
— Знаете, у других есть свои дела. Если вы ставите с их помощью, то они могут поставить вашу информацию и без вас.
Показалось, что дальше молчать неловко:
— Если они помогают, наверно, у них есть время!
— Вряд ли.
Как все начиналось? Утром отнялась правая рука. Он пошел на работу… думал, отойдет. Не отошла. Вызвали скорую, сковылял на улицу, увезли в «неотложку». Там сначала положили в коридор, поставили капельницу. Он помнил, как в первый же день вышел на улицу, в садик… курить. Он и теперь курил. Вообще, он делал все, что делал раньше, но инсульт был вторым… потяжелее первого. Хотя, и первый был не сахар.
На следующий день пришла мама. Лариса спросила у нее: давать ли ее сыну новое лекарство?.. Говорила, что препарат проверен, можно принимать… не утвержден еще, в стадии проб, но проверен. Он согласился, начал принимать.
Потом попал в палату. На своей кровати вспоминал прошлое. С закрытыми глазами. Казалось оно настоящим — он отлежит, выйдет и покажет им всем. Все-таки, вспоминалось. Он остался без работы, предложили радио… новости. Быстро стал главным редактором, начал сотрудничать в газетах. Сначала «Бизнес»… Узнал, что «Металлист» покупает Центральный рынок, написал… со сведениями о бюджете. Со страхом ждал, как отнесется администрация. Промолчала. Потом — лопнувший траст из Ялты, еще — воспоминания о Чернобыле. На радио — конфликт с милицией Киевского района. Они задержали подозреваемого в убийстве, хотели выбить из него признание. Узнал, что вместо признания выбили жизнь. Тело погибшего нашли на путях у Южного вокзала, с целлофановым пакетом, затянутым на голове. За эту информацию его таскали к начальнику райотдела… тот грозил судом. Потом — «Событие», серии заметок каждую неделю. Было еще что-то, вспоминать лень. Так он думал.
Открывал глаза, через больничную комнату смотрел на окно… по-летнему освещенное окно. С радио уволили, как и всю службу новостей. Осталась только реклама. Потом — агентство. Пришлось привыкать к работе на компьютере. На это уходила большая часть дня. Тогда это было неважно. За остальную часть делал массу информаций: милиция, пожарные, ГАИ, трамваи, троллейбусы, аэропорт… Сделали редактором, читал, что дают другие. Все это тянулось, тянулось… аж до первого инсульта.
Летом привезли в больницу, за сутки сняли давление, две недели лечили. Врач каждый раз повторяла: «Ну, как, все хорошо?» Он улыбался, кивал. В палату приходили… мама, Инна, с работы. Все сильнее хотелось домой… и на работу. Тогда еще хотелось.
Прошло два года. На работе его перевели в журналисты… редактором стал работать другой. Он каждую неделю все сильнее ждал пятницу, когда можно оставить все это и поехать к маме. В одну из таких пятниц, тоже летом, отнялась рука.
Теперь он сидел дома, смотрел в окно. По шоссе ходили животные, с горки катались дети. Казалось, сейчас животные тоже покатятся. Было скучно.
Инна жалела его.
— Ну, ты же понимаешь, агентство привыкло без тебя! — так она ответила, когда он сказал, что его послали.
Она приехала к маме, когда он был там… в гостях. Гуляли, он показывал места своего детства. Стояла солнечная осень. Инна хотела, чтобы они пошли к его школе… не пошли. Он сказал, что не любит свою школу, видеть не хочет! Ходить было тяжело. Не в школе, теперь, с Инной. Она беспокоилась о его ногах. Впрочем, прошли они много. Пришли в парк, посидели на скамейке, дошли до метро, вернулись, мама накормила обедом. Опять стало скучно.
Это было в прошлую субботу. Теперь он прижимался к окну, вспоминал. Голуби, собаки, горка, бегемот, дети… Что делать? Казалось, кто-то шепчет: «Ничего больше не будет, все кончено!» Отошел от окна, сел к домашнему компьютеру, включил. Пока он загружался, поднял глаза. За сквером по шоссе неслись машины, ехали трамваи. Куда? Все казалось каким-то бессмысленным. Расслабленным взглядом окинул желтые листья, укрывающие сквер. И они бессмысленны, и бывший магазин… теперь развалившийся, и сквер… Что теперь? Он встал, взял сигарету, щелкнул зажигалкой, закурил.
Д А В А Й, Б Р А Т, О Т Р Е Ш И М С Я!..
1
Вот и весна. Пока, даже на раннюю не тянет. До Женского дня еще неделя, но в Диполе такое солнце, что я чувствую: она наступила. На широкой центральной аллее городского кладбища, по которой я хожу на работу и с нее, показался асфальт. До этого был утоптанный снег, но теперь, после дневного солнца, тают его остатки. Самый крупный похож на Камчатку. Каждый день по пути с работы я вижу, что она уменьшается. Скоро, наверно, совсем растает, исчезнет в пучине серого асфальта Тихого океана. Вспомнилась Инна… Может, дело в наступающем женском празднике?
Познакомились мы… Да, не помню я, когда и как мы познакомились! Может, это было в парке Горького? Кто-то нас фотографировал. Там были еще Люся и Миша — ее тогдашний муж… на фотографии видно. Люся с интересом выгуливает собачку. Нормально в ее возрасте. Инна с собачкой (почти Чехов!) пришла из дома своих родителей, он рядом, Миша просто пришел. Он умел приходить просто. Собачка жила у инныных родителей. Люся смеялась, собачка лаяла на нее… Кажется, Инна сказала, что она просит, чтобы ее погладили. Когда Люся гладила собачку, та замолкала и подставляла разные места, отдавалась. Мы с Мишей рассуждали о сходствах и различиях мировоззрений Кастанеды и Раджниша… как всегда. Что еще говорила Инна, не помню. Сейчас кажется, что она была лишней… Может, там, все-таки, был кто-то еще?
Вроде бы, это происходило поздней весной. Я, конечно, обратил внимание на Инну. Во-первых, мишина жена… он про нее рассказывал. Он тогда про все мне рассказывал, но что говорил про нее… тогда — не помню. Лучше помню, что говорил потом. Было и во-вторых. Инна была симпатичной, конечно. Выпуклые губы типа негритянских, широкий, но правильный нос, глубоко посаженные серые, явно близорукие глаза, которые прятались за очками, всегда большими, тогда — темными, правильное лицо, светлые волосы, прическа, похожая на огромное длинное каре, но не совсем… Инна любила надевать мужские рубашки… ей шло. Она вообще одевалась под мальчика, как многие тогда, выглядела традиционной соблазнительной телкой. И говорила так. От нее, к примеру, я впервые услышал: «Мой муж объелся груш»… Было это, понятно, о Мише, и тоже ей шло. Короче, я со своей привычкой обращать внимание на симпатичных женщин, не мог не поймать ее в фокус, в том числе памяти. Она, конечно, тоже смотрела на меня. Ей, наверно, рассказывал Миша… Да, кажется, Люся спросила, как зовут собачку!.. Инна назвала какое-то имя, что-то смешное… Тимка, Фимка, Фомка… вылетело. Зато помню, что оно странно гармонировало с умностями, которые несли мы с Мишей. Короче, прогулка удалась, но из памяти почти улетучилась. Что было потом, конечно, сохранилось, но Инна возникла там, в моем «потом», гораздо позже, когда моя бывшая жена с дочками улетели за бугор, а я остался. Может, то, что Инна возникла именно тогда, не случайно?
В тот день, после прогулки в парке, мы зашли к ее родителям. Самое большое впечатление на меня произвела кухня. В старом доме меня ввели в такую же кухню. Я посмотрел вокруг и обомлел! Все было покрыто сотнями… нет, тысячами маленьких тараканчиков — прусаков. Они покрывали клеенку на столе, ползали по чистой посуде в мойке, по раковине, хлебу, лежащему в плетенке, по хлебнице, крышке и граням кухонного шкафа, газовым трубам, по стенам, полу, потолку… по всему! Казалось, что на людей, вошедших в кухню, прусаки не обращали внимания. Ползали себе. Я засомневался, стоило ли приводить сюда Люсю, хотя Инна и ее сестра, будто не замечали, что кухня лежит под толстым слоем мелкой живности. Они просто готовили кофе. Сестра стряхивала прусаков с турки, в которую собиралась налить воду. Был ли в турке кофе, не помню. Но младшая сестра, значит, была. Как ее зовут — вылетело, гуляла ли она с нами по парку — тоже, но в кухне она хозяйничала. Это точно.
Хорошо помню, как познакомился с Мишей. Было это года на два раньше. Он устроился в НИИ, в котором я работал. После того, как мы обменялись обычной чепухой (закончили один факультет универа, пытаемся писать, женаты, у обоих дети), Миша явно стал привязываться ко мне. Что-то его притягивало. Мне тогда казалось, что я сделал открытие, нашел в себе источник радости. С одной стороны, я считал, что обязан дать попить другому, если он хочет, если склонен к этому. Миша хотел и, казалось, был склонен. Но с другой стороны, я понимал, что радость в себе он должен найти сам, моя больше подходит мне.
Сначала он выглядел недоработанным, почти пугался, когда я рассказывал, что у меня свидание, причем не с женой, а с другой. Потом мы начали говорить об умном… я уже вспоминал — о мировоззрениях. Он занялся йогой, сказал, что они, йоги, говорят, будто прошли путь к радости, спрашивал — можно ли им верить. Я, конечно, сказал, что можно… если хочется.
— А ты прошел этот путь?
— Не знаю… твоя радость — это ты. Вот и вали к себе!
Скоро Миша успокоился. Другие начали возникать и у него. Одной из первых была Кама, которую я любил… да и теперь люблю. Она, конечно, соблазнила Мишу. Кама тоже пришла в тот НИИ. Я и сам не заметил, как влюбился в нее. Впрочем, возможно, даже — прежде всего, дело было в моем обычном желании узнавать новое. То, что она соблазнила Мишу, рассказал мне он. Ко мне пришла редкая гостья — ревность. Когда об этом рассказала Кама, я уже успокоился, стал другим, сделал вид, что это не так важно.
Наши отношения с Мишей слегка затухли из-за отъезда Ларисы. Говорят, приостановились, но мне кажется — не ослабились. Лариса взревновала меня к Каме, это стало одной из причин ее отъезда. Она заявила, что согласна пока жить втроем: со мной и с моим согласием не общаться с Камой и Мишей… Впрочем, гнев быстро сменился на милость… в отношении Миши, но не Камы. Тем не менее, до их отъезда мы общались немного. После осеннего отъезда наступила весна, отношения расцвели… с Мишей, тем более — с Камой.
2
Календарная довесна заставляет идти на работу в шапке и перчатках… Еще бы, минус пятнадцать!.. Днем солнце поглощает зиму и восходит весной… каждый день. Я обнажаю голову (естественно для кладбища!), снимаю перчатки и уже не собираюсь с тоской ждать и ждать, как неуклюже зашевелится грузный лед. Тем более, не такой он в Диполе грузный. На Немышлянке его почти нет. Я пересекаю мостик над ней каждую субботу, когда иду от мамы. За всю зиму речка так и не додумалась замерзнуть. Возможно, за это так и прозвали. Не знаю, какой кипяток туда выливают, но замерзает этот ручей совсем чуть-чуть, у близких друг к другу берегов видны прозрачные корочки льда. Говорят, Немышлянка начинается из источника на окраине Диполя. Это и на карте видно. На ней, кстати, ее высокопарно величают Немышлей.
Знакомство Миши с еще одной «нашей» женщиной, Олей, связано с Инной. Оно тоже произошло в парке Горького. Точно помню. Это было ранней осенью. Я пришел в парк с Олей и Шурой, ее дочкой. Мы пошли по центральной аллее, и я увидел, как навстречу идут Инна и Миша… Мы не договаривались, встретились случайно, то есть — по-настоящему. В тот вечер меня будто вела какая-то рука. Я знал, что надо говорить и что делать. Что и когда:
— Я в туалет хочу!
— И я, — откликнулась Инна.
Разговор был таким общим, шуточным, вроде цепочки частушек, и непрерывным, что мы забыли о своих желаниях, заболтались… напомнило мое тело:
— Инна, пойдем в туалет! — сказал я через некоторое время.
— Вместе?
— Можно!
Когда мы пришли, ни Оли, ни Шуры, ни Миши не было.
— Ага, заметался! — воскликнула Инна. — Снова этот Миша!.. Скажи… только быстро… был он у тебя вчера вечером?
— Был… что бы еще сказать?.. вот!.. Жаль, что не было тебя!
Нашли мы потерявшихся быстро. Они ушли вперед, и я рассказал Мише, о чем спрашивала его жена.
— Она теперь все время так…
— Как?
— Позавчера я напился таблеток… жил после них, как во сне, — Миша сделал растопыренными пальцами несколько поперечных движений у глаз, — а она вдруг спрашивает: «Ты с Камой спал?»… Я, как будто, проснулся, разбудили… отвечаю: «Да». Теперь у меня не жизнь, а проверка.
Через пять минут Инна почти серьезно сказала:
— Мой муж — банкрот.
— Ты хочешь, чтобы он шелестел бумажными Ленинами?
Я имел ввиду советские купюры и тут же огорчился, понял, что сказал не то. Инна догнала Олю с дочкой и Мишу, что-то ему сказала, они остановились, подождали меня.
— Ты почему плохо относишься к моей жене? — иронично воскликнул Миша.
Я повернулся к ней:
— Инна, хочу поделиться с тобой своим горем!..
— Каким? — Инна почти смеялась.
— Твой муж считает, что я к тебе плохо отношусь.
— А что, плохо?.. Почему?
— Как мне доказать, что это не так!.. Последнюю рубашку снять?.. Носить будешь?
Чего я только не делал, чтобы на глазах у всех доказать, как к ней отношусь!.. обцеловывал ее руки, обнимал, прижимался к волосам, гладил уши… Инна выглядела совершенно раскрученной. Мне нравилось, между прочим.
— Мы бедные овечки, никто нас не пасет… — тихо затянула Оля, обняв Шурочку.
Та гордо вскинула голову:
— Эту песню мама сама сочинила!
— Ты придумываешь песни? — удивленно спросил Миша.
— Только эту, — ответила Оля, — придумала, и повезло… сразу в мультик попала!
Следующая наша встреча произошла в моей квартире. Поздней осенью мы прощались с Инной, которую послали в командировку — в Сызрань. В тот вечер в подъезде отключили электричество. Я зажег две свечки, одну поставил на стол… чтобы струйка водки находила рюмку… Собралось человек шесть, среди них Инна и Миша… остальных не помню. Ключевой фразой вечера стали слова: столица нашей родины, город-герой Сызрань. Половина тостов была с использованием этих слов. Я включил транзистор, нашел музыку… начали танцевать. Я заметил, что Инна сидит одна, подошел, пригласил… Может, дело в темноте, может в водке, а может, этот вечер нес меня куда-то… Я вдохнул ее волосы, и мне показалось, что мы в лесу, а Инна что-то напевает мне на ухо… Я даже различил слова «мне тебя мало»… еще какие-то…
— Ин, лучше не надо, а то я забуду, что тут, кроме нас, кто-то есть.
Мне показалось, наши животы прижались друг к другу… может, я сам прижался к ней, а может… Я уткнулся в ее шею, прошептал «слегка соприкоснувшись животами», Инна отстранилась, тихо сказала:
— Правда, не надо, а то я тоже забуду!..
Танец кончался.
— Ну, после Сызрани! — прошептал я.
Мне показалось, после этого танца Инна стала сама не своя, будто ее долго крутили, и теперь у
нее кружится голова. Я обдумывал свои «может»… я, водка, прощание… Обдумывал, и вдруг услышал ее:
— Представляю, что поезд опоздает на четыре часа, я заночую на вокзале, с меня снимут дубленку и изнасилуют.
— Ее или тебя? — спросил я.
— Речь умой Эльзы! — воскликнул Миша.
— Инна, — сказал я, — прошу, каждый раз, когда тебе там будет хорошо, вспоминай обо мне!
Я рассчитывал, что моя партия не выглядит слишком серьезной, но после этих моих слов Миша упал на пол… под ним рухнул стул. Мой музей мебели, сломанной им, пополнился.
3
Ранняя весна продолжается. На кладбище все деревья пока без листьев, зато есть с хвоей… немало. Они, как всегда, простояли зелеными всю зиму, теперь их осветило солнце, они хорошо видны, выделяются. Издали хвоя заполняет пространство, похожа на листья, хотя, если подойти, видно, что сквозь неровный строй голых стволов и графику веток торчат кучки зеленых елей. Через два месяца взорвутся листья и хвойные исчезнут, растворятся, скроются, я знаю, видел уже. В голову лезет всякая дрянь… круженье мух не терпит суеты… где они сейчас, эти мухи со своим кружением?.. Рано! Еще — зачинщик карандашей. Сегодня я вышел из дома, мимо шла мама с двойной коляской, за ней — наш слесарь.
— Такая обезьяна, а двойню родила! — негромко сообщил он мне, когда они прошли, а мы поравнялись. Слесарь пожал плечами и горько усмехнулся.
Пока Инна была в Сызрани, в Диполе развернулись неожиданные события, важные, между прочим, для меня. Я, конечно, рассказывал Мише о своих любовницах, рассказывал и об Оле. Немного, но рассказывал. Как они познакомились, я уже сказал. Пока Инна была в командировке, Миша стал ухаживать за Олей.
Узнал я об этом от нее. Оля по телефону сообщила, что встретила Мишу и не пошла на работу. Он говорил о себе:
— Говорил мучительно, подбирал слова… о себе, об Инне… До этого мы не общались почти, все было несерьезно, а тут вдруг… У меня теперь очень сильное чувство. Лучше у него спроси, он хорошо расскажет!
Я решил не спрашивать, а Миша молчал об этой встрече. Он стал говорить, что ему кажется, будто жить мы с Олей не будем… а раньше казалось — это решено. Миша сказал даже, что Оле стало физически неприятно со мной. Он так говорил, что я понял: Миша рассказывает о с в о и х отношениях с Олей. Понял и сам удивился, почувствовал, какое это производит на меня впечатление. Я засел дома, стал думать. В царящей тишине чудилось, будто на меня с картины укоризненно смотрит женщина, слоненок дразнит хоботом, телефонные справочники требуют позвонить. Звонить Оле я не мог, знал, что трубку может поднять ее муж… но скоро рука сама начинала тянуться к телефонному диску. Я одевался, выходил к ближайшему автомату и звонил. Если трубку брал ее муж, я молча вешал ее. Мне казалось, Миша не подходит Оле, я понимал, что сказать это не смогу, а что хотел сказать, не знал… Рука сама нажимала кнопки… дурацкое положение! «Что у них теперь?» — эта мысль распиливала, высасывала, превращалась во всю жизнь… сужала ее!
Такая пляска в обнимку с собой продолжалась несколько дней, пока не позвонила Оля:
— К Мише я не испытываю сильного чувства, но оно есть. Боюсь, дополнительную остроту создает твой запрет… внутренний.
— Делать на меня скидки не надо, — ответил я, — это неправильно и нечестно.
Оля, конечно, поблагодарила меня за то, что я разрешаю ей вести себя естественно. Но теперь я думаю, что сказал это, чтобы что-то ответить. Не больше… В тот вечер ко мне пришел Миша.
— Раньше казалось, у тебя есть все, — сказал он, — теперь — не кажется.
— Тогда был прекрасный фон… свобода, что ли… Теперь появились конкретные желания.
— Так старайся их исполнять!
— Разве это зависит только от меня?
— Делай то, что зависит от тебя.
— Боюсь с водой выплеснуть из ванны ребенка. Страшно… ребенок нравится.
— Ребенок? — переспросил Миша. — А был ли мальчик?
Я съежился, почувствовал, как в мои отношения с Олей летят камни. Миша, тем временем, заговорил определенней: они с Олей договорились снять квартиру, не говорить об этом мне. По словам Миши, теперь Олю ко мне не тянет:
— Наверно, нам с ней лучше встретиться в Соединенных Штатах… она хочет быть со мной, но не хочет делать больно тебе… Так что, если я говорю что-то интуитивное, не передавай ей, ладно?
Я почувствовал, что возможность замыкания настораживает… Миша мог преувеличивать. Но я уже решил упростить ситуацию, понял, что не смогу мешать Мише. Я назначил Оле свидание, она пришла.
— Я подумал, мы можем не встречаться. Возникли обстоятельства, связанные с твоей искренностью. Может, ты играешь свою классическую роль?.. По крайней мере, ясно, что мы ушли на новый виток.
Оля кивнула:
— Если мне захочется придти к тебе, я могу позвонить?
— Можешь и не звонить. Приходи хоть завтра!
Она не пришла. Мне казалось, что женщина на стене весь день сверкает глазами: «Она у Миши!». На следующий день я позвонил и так и сказал:
— Я ждал твоего звонка, но ты, наверно, у Миши была?..
— Да, — ответила она.
Я забыл о разговоре, почувствовал, как много значит для меня Оля:
— Не играй со мной в это, ладно?
— Да мы в кафе встретились!
— Какая разница, где встретились?.. Ты — оплот нравственности. Честно пытаешься везти всех на себе, взваливаешь, устаешь… если тяжело, взваливаешь новое. Стараешься искренне общаться с верхними по поводу нижних, не дергать нижних сведениями о верхних. Чем это может кончиться?.. Кто-то вылезет, или ты споткнешься, и все рухнет. Я не хочу лежать между Мишей и твоим мужем, лежать и ждать облома!.. Кстати, как тебе с Мишей?
— Я не определилась… — ответила Оля, — а вчера все случайно получилось.
— Почему же после того, как ты хотела в гости ко мне, ты не пошла, куда хотела?
— Я думала, тебе даже звонить нельзя! Ты разве не заметил, как я говорила?
— А ты услышала, что я ответил?
— А что ты мог ответить?.. Вообще, я чувствую, что мужчин у меня что-то слишком много…
— Так уж слишком!.. кажется, ты исполняешь арию Оцепенелло.
— Я уже допела свою последнюю арию.
— Ладно… ты не ответила, как тебе с Мишей!
— Вчера я поплакалась, что ты ушел, а он говорит: «Как и следовало ожидать».
Она опять не ответила, но я решил, что хватит вопросов:
— Оля, ты и Миша… это сложно.
— Я понимаю, но… о чем вы говорите?
— Он уверен, что все решено. Это и говорит.
— Да… Миша — большой интерпретатор! Мне он говорит — я бы к тебе близко не подошел, если бы не почувствовал, что ваши с Костей отношения закончились. Я говорю — у меня нет человека ближе, а он — это, как жена для меня. Я говорю — он сильно на меня повлиял, а он — а на меня нет.
Оля сказала много, мои опасения подтвердились. Я забыл даже, что тоже сказал немало, возможно, просто выбросил из головы. Зато почувствовал, что понял, какую роль пытается сыграть Миша в спектакле с Олей. Я воспринимал его партию чистой, в испорченный телефон он не играл. А теперь? Его мысль «подошел потому, что уверен: у них все кончено» появилась после того, как Миша убедил в этом себя. Исходя из этого убеждения, он начал действовать на других и многого добился. Все, что не укладывалось в эту схему, он отбрасывал.
4
Опять зима… Так, кажется, пишут на перекидных календарях? Я теперь чувствую, что опять весна, а во сне вижу лето, которое не очень люблю. Разве что, во сне. Недавно приснилось, что выхожу из дома, внизу вижу озеро, за ним горы. Стою на пологом берегу, к озеру спускается длинная прямая тропинка. Вода блестит фольгой. Из-за этого пасмурный летний день кажется слепящим. Душно. Спускаюсь и я… навстречу мальчик.
— Что это такое? — спрашиваю я, обводя рукой окружающее.
— Это — заповедник роз, — отвечает он и проходит мимо.
Его слова отдаются эхом. Ни одной розы не видно. Дорожка поросла низкой травой, вокруг — пологий ровный асфальт… какие розы!.. Оборачиваюсь. Мальчик исчез, нет и дома, из которого я вышел. Видна длинная темно-кирпичная стена. Она, сужаясь, тянется к горизонту. Стена прорезана ярко желтыми трещинами, похожими на молнии.
Инна не забыла разговора в танце. Она вернулась из командировки и через несколько вечеров позвонила:
— Это Инна!
— Привет, рад слышать, что ты вернулась неизнасилованной! Как дубленка?
— Я хочу сделать тебе предложение!
— Ну, делай!
— Моей сестре негде встречаться с ее мальчиком. Нельзя им остаться у тебя на ночь?.. Учти, я тоже приду!
— Дубленку показать?
— Не только!
Несмотря на все, что было до этого, предложение показалось неожиданным. Кажется, я почувствовал, что сердце провалилось куда-то глубоко, к аппендициту… А может, ничего такого я не почувствовал. Подумал, что соседи, которые стали относиться ко мне враждебно, затеяли ремонт. Соседка доставала меня разным: не убираю, плохо сливаю в туалете, слишком часто хожу в ванную… Она даже здороваться перестала! Я не представлял, как смогу принимать гостей, но сказать это Инне было неловко. Мы молчали. Наверно, думал я слишком долго, а сказать решил первое, что пришло в голову:
— Инна, не сегодня… Я работаю.
— Ты понимаешь, что другого раза может не быть?
— Понимаю, но не сегодня. Мне хорошо пишется… жаль!
Я действительно писал, но дело, конечно, не в этом. Тем более что когда я услышал короткие гудки и вернулся к столу, писать в упор расхотелось. Я сидел у стола и думал, правильно ли поступил. Я представлял, как бы они приехали, пока не понял, что это превращается в онанизм. Вот эта пара сидит на диване. За столом, кроме них, Инна и я, мы — на стульях… все допивают вино.
— Ну, что, — говорит Инна, глядя на парочку, — вы, наверно, ляжете тут, — она показывает на диван, — а я пойду в ту комнату, на раскладушку, — показывает на дверь в кабинет.
Наступает молчание. Они смотрят на подушки, лежащие за ними, друг на друга. Им явно не до нас… ждут, когда останутся вдвоем. Инна сидит на стуле, руки на коленях, молчит, глаза опущены. Кажется, тоже ждет. Ждет, что скажу я. А я не знаю, что говорить. Вдруг приходит мысль — а надо ли?.. Я встаю, молча подхожу к Инне, беру за руку, поднимаю со стула, смотрю на остальных:
— Туалет и ванная вы знаете где… спокойной ночи!
Они кивают, я подвожу Инну к двери в спальню… она идет за мной. Открываю дверь, пропускаю ее, закрываю, включаю бра. Она поворачивается, я подхожу, беру ее за плечи, начинаю целовать волосы… щеки… губы… шею… опять губы. Мои руки скользят по ее телу, по груди, ногам, поднимают юбку, она поднимает руки, я снимаю с нее платье… показывается лифчик… телесный… целую плечи, расстегиваю лифчик, снимаю, ласкаю грудь… из Инны доносится слабый звук. Подвожу ее к лежанке, к сексодрому, она ложится, я становлюсь на колени рядом, опять ласкаю грудь, глажу ноги, снимаю колготки, отбрасываю их, целую ее ступни, ноги, выше, выше, снимаю трусики, раздвигаю ноги, мой язык оказывается между ними, она начинает кричать, кричит, еще, еще!..
Я отдышался, посмотрел вокруг. Торчащий хобот слоненка застыл. Детская эрекция. Я встал, вышел в гостиную. Глаза женщины на картине смотрели укоризненно. Почему? Она жена Миши?.. Но ведь он тоже позволял себе! Неужели, я включился на месть?.. Закрыл глаза. Мы с Инной лежим в постели. Я целую ее в губы, она отвечает. У нее мягкий язык. Мой член входит в нее, начинает движение, чувствую, как там мягко… упруго… скользко. Она слабо кричит. Движение продолжается, рывок… рывок… Ее крик становился громче, переходит в истеричный смех… обрывается, я вижу ее рот, сведенный судорогой. Ее глаза закрыты… Открываю свои. В соседней комнате тихо… у нас получалось громче. У кого это, у нас? Я же отказал!.. Я понял, что наделал. Это могло произойти, было бы сейчас… я и Инна. Подумал, что могло быть иначе. Иллюзия могла оказаться ярче реальности, тем более теперь, когда осталась только она.
Короче, я решил, что прощения мне нет. Откуда-то появилось желание вновь почувствовать… Это значило, что мне нужна женщина. Возможность появилась накануне Крещения, когда я вернулся из командировки. В длинные командировки я не ездил, до Сызрани было далеко. Я один день провел в Полтаве, вернулся и прямо с вокзала позвонил Оле. Оказалось, ее муж тоже в командировке, ночь она собиралась провести одна. И я поехал к ней. Когда Оля открыла, я почувствовал, что давно не видел ее, соскучился по ней и по ее телу:
— У нас появляется традиция встречать православные праздники.
— С Крещением! — ответила она.
— С боевым? — спросил я и начал ее целовать.
Когда моя похоть была удовлетворена, Оля сказала:
— Ты показал, что умеешь уходить. Теперь я знаю, что это возможно, и жду.
— Это похоже на ожидание пришествия. Я только стараюсь свой опыт превращать в конструкцию, из которой следуют действия.
— Я так рада тебя видеть!
— А я боюсь… как бы не получилась манипуляция тобой!
— Не бойся!
Сказала Оля и про Мишу:
— Я тебе рассказывала даже больше, чем правду. Ты напрасно ревновал. Теперь мне кажется, что ты и Миша — что-то не то… Он — такое болото!
— Думаешь, ходить по болоту вредно? Или грязно?
— Ничего такого я не думаю, но почему бы не ходить по твердой почве?
Утром я возвращался домой… пешком. Было спокойно. Я чувствовал, что удовлетворен. И физически, и морально. Чувствовал то, что произошло, как свою победу, хотя понимал, что не даю другим делать того, что позволяю себе. Вспомнил Инну… Получается, и себе не даю.
5
Сегодня весна превратилась в радугу, замерцала всеми цветами спектра. Идти на работу не надо, сижу у компьютера и смотрю в окно. Под ним крутятся бездомные собаки, грязные и неухоженные… особенно одна. Ее можно было бы назвать белой, но, наверно, она искупалась в грязи, которой вокруг хоть отбавляй. Собака стала похожа на черно-белый флаг, сверху — белый, внизу — черный. Я вышел пообедать и увидел, что рядом с плоскостью грязи со снегом под солнцем лежат сухие асфальтовые дорожки. Они такие же серые, как Тихий океан на кладбище. Только, океаном их представить трудно. Это, скорее, выступающие прямые реки асфальта. Они текут выше окружающих дорог, вдоль них. Где я их уже видел… не во сне ли? По сторонам улиц, как всегда, растут серые двухэтажные дома с балконами. На вторых этажах видны перпендикулярные стенам железные штыри, на которых на днях появились бельевые веревки. Они висят между балконами. Вспомнил, что в Крыму веревки с бельем висят на домах круглую зиму. Висят и напоминают: ты на юге.
После кафе посмотрел вверх. Над городом неслись черные тучи… повалил весенний снег. Тучи неслись на юг, освобождая место для голубого неба, показывающегося за ними. Разрешите выразить вам соболезнование, дамы, развесившие белье!
В середине девяностых численность населения Диполя начала резко падать. Люди массово повалили за бугор. Число моих знакомых заметно уменьшилось. Сначала, еще в конце восьмидесятых, за океан улетела Лариса с моими детьми. Потом, в начале девяностых, свалила Кама. Она женилась и уехала ближе — в Москву. Миша уезжал несколько раз. Он успел побывать за океаном, в Италии, на Кипре, в Израиле… Иногда он там немного работал, но каждый раз возвращался. Перед его отъездом за океан мы встретились. Тогда я, как раз, стал жить с Дашей, иногда встречался с Олей. Миша приехал, когда Даши не было дома. Мы сели в кафе, в соседней девятиэтажке.
— Почему ты говорил, что с Олей у вас все решено? — начал прощаться я.
— Что-то мне не хочется говорить о своей личной жизни… — ответил Миша, — нет, не хочу!.. И тебе не стоит… я уезжаю… в Америку!
— Может, до отъезда у тебя изменился взгляд на мои отношения с Олей?
— Это вопрос?.. Мне казалось, Оля хотела быть подальше от тебя. Не важно… она тебе не жена, — Миша посмотрел на меня, — а у нас… не хочу!.. — он опустил голову, тут же поднял: — Мы встречаемся, и я влюбляюсь. Ну, такой я, что поделаешь! Кажется, у нас и сейчас близкие отношения.
Я хотел спросить — кажется или казалось, но решил помолчать. Миша не хотел говорить о своей жизни. Он подбирал слова, пытался что-то сказать, да так и не смог. Я смотрел на него, думал, что приезжает он в Диполь специально, чтобы выяснить отношения с Инной. Вспоминал, что все наши разговоры о ней сводились к тому, что у Миши с Инной нет ничего общего. Они — совсем разные люди. Иногда мне казалось, что Мише удается раскрутить Инну. Я смотрел на него, тянул кверху большой палец, но когда мы оставались вдвоем, Миша капризно качал головой:
— Ничего не получилось. Она со мной теперь бывает раз в год… ну, в месяц. Мне страшно представить, что больше она ни с кем не бывает… хотя, если бы я узнал, то, наверно, жить с этим не смог.
В конце концов, они с Инной и сыном свалили в Германию. Потом Миша опять несколько раз приезжал, мы виделись. Я узнал, что тут он оставил женщину с ребенком, познакомился с ней… все это было уже скучно. Все же, я узнал, что в Германии он таки разошелся с Инной.
Улетела за океан и Оля. Сначала улетел ее муж, но он решил, что лучше ему будет на юге. Оля боялась лететь без дочки, однако скоро подвернулась такая возможность, что она не удержалась: взяла Шуру и улетела. Перед их отъездом я побывал у них в последний раз. Оля с Шурой одевали меня девочкой. Шура со смехом пялила на мою голову маленькую женскую соломенную шляпку. Оля тоже смеялась. Шура побежала в соседнюю комнату за украшением для полей шляпки.
— Может, займемся любовью втроем? — спросил я у Оли.
— Лесбийской? — засмеялась она, — это же будет кровосмешением!
Прибежала Шура с бумажной розочкой, и это прервало наш содержательный разговор.
Кама приезжала в Диполь. Тут у нее остался папа… и я. Она приехала и после того, как в Москве разошлась с мужем. Мы увидели друг друга, многое вспомнили и поехали в Крым. На обратном пути Кама остановилась в Диполе еще раз. Жила у папы, я приходил в гости. Помню, Кама сказала папе, что у нее все в порядке:
— Сам же видишь! — и она кивнула на меня.
Тогда ехать в Москву из Белгорода было гораздо дешевле, чем из Диполя. Кама договорилась, что папа на своей машине подбросит ее в Белгород, а дальше она поедет сама. Меня она пригласила проводить ее. Мы встретились на автовокзале Лесопарк, я обнял Каму и вдруг увидел, что из проезжающей маршрутки мне машет рукой Инна. Я не сообразил сразу, что вижу ее, а когда дошло, маршрутка скрылась.
— Инна!.. — изумленно сказал я, не выпуская из рук Каму.
В конце концов, выпустил и увидел, что она смотрит на меня одним из своих взглядов — любящим, но всепонимающим. Мы сели в машину ее папы и поехали в Белгород. На его Привокзальной площади Кама попрощалась с папой, я проводил ее к вагону, услышал ее традиционное «я тебя люблю!», как обычно встрепенулся, вернулся к машине, и мы поехали в Диполь. Я о чем-то болтал с ее папой… что-то вроде сравнения России с Украиной… пока не почувствовал, что мои мысли далеко. Я думал об Инне, о ее лице, которое увидел в окне маршрутки. Мне казалось, что теперь, вот теперь… Не помню, знал ли я, что она уже развелась… Да это было не важно! «Вот теперь» — лихорадочно стучало в висках.
Мы доехали до того же автовокзала, я вышел и пересел на троллейбус. Разухабистый Диполь показался родным, гораздо более цветным и разнообразным, чем сухой, серый чиновный Белгород. Было, кажется, ранее лето, июнь. Сад Шевченко, заросший деревьями, кустами и украшенный цветами, казался незнакомым и прекрасным после экскурсии в Россию. Почти таким казался и весь город. Я приехал домой, стал звонить Инне, но убедился, что ни по одному телефону из тех, на которые я рассчитывал, ее нет. По большинству вообще никого не оказалось! Я перебрал пять номеров. По двум мне недоуменно ответили, что она, наверно, в Мюнхене. Я даже подумал, не позвонить ли Каме, но вовремя вспомнил, что она сейчас едет в поезде… это было еще до мобильников.
Я надеялся, что Инна позвонит сама, но вспомнил, чем кончился ее прошлый звонок. На следующее утро я подумал, что Каме позвонить уже можно. Но утро оказалось мудреней… мне показалось, что звонить ей по такому поводу — это совсем уже! Утром Инна опять не позвонила, и я окончательно отчаялся ее найти. Я чувствовал, что хочу этого, более того, хочу ее, мне интересно! Но мое желание натыкалось на невидимую стену — молчание телефона.
Я сел к столу, посмотрел в окно. В его раме, как на маленькой акварели, за ближним каштаном синело небо. На его фоне колыхались устремленные вверх конусные белые цветы. По земле, вокруг ствола каштана, все время ходила собака. Сквозь листья на шоссе виднелось что-то красное. В голове возникла музыка, спокойный гитарный перебор. Красное двинулось, я увидел, что это трамвай. На фоне гитары зазвучали какие-то слова. Через форточку тоже донесся звук… трамвай поехал. Все, как обычно. Я различил слова: «Давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим!..» Собака подняла ногу и стала задумчиво глядеть вдаль. С Инной, конечно, было бы интересно, а без нее?..
Я обернулся. Женщина на картине смотрела так, будто хочет что-то сказать. Я почти услышал ее слова: «Тебе дано счастье — жизнь. Посмотри, вот твой мир! Разве мало? Сколько бы у тебя не было женщин, в июне будет цвести каштан, под ним будет мочиться собака, по шоссе будет ехать трамвай, а в голове будет звучать песня».
Я посмотрел в окно… Возникла мысль: «Это, ведь, точно не любовь, даже на влюбленность вряд ли тянет… сколько можно добиваться удовлетворения честолюбия… по крайней мере, насыщения интереса? Да и вообще, ты мог спутать, увидеть то, что хотело видеть твое подсознание, а в маршрутке была другая».
2011 г.