Ко дню рождения Ивана Алексеевича Бунина (род. 22 октября 1870)
*
Отплыв с женой из Одессы, в середине февраля 1911 г. они прибыли в Египет. И, не задержавшись в этой стране — здесь они уже бывали в первое путешествие по Востоку, — пересаживаются на пароход «Юнан».
«Юнан» шел на Цейлон, в Коломбо.
Это и было подлинной целью их путешествия. Точнее — его путешествия, потому что Вера Николаевна играла роль хоть и чуткого и понимающего, но все же попутчика. А не человека, сраженного, как он, некой идеей.
О ней и причине выбора путешествия несколько ниже.
А пока…
Пароход «Юнан» — французский. С французской — своей, как принято было в то время, -командой и французом-капитаном.
Капитан ему сначала не понравился. В пути, днем, Иван Алексеевич любил читать на верхней палубе. Заметив на коленях у странного пассажира книгу «На воде», капитан, высокий, внушительного вида человек, пренебрежительно усмехнулся: «да, читал, очень мило…»
Только поверхностный человек мог так высказаться о Мопассане. Вот он и подумал о нем без симпатии — при всем понимании значения и роли капитана в морском плавании.
И только потом, среди хлябей морских и тверди небесной, в ежедневном созерцании трудов и забот полновластного хозяина этого бывшего когда-то пассажирским, а потом ставшего грузовым парохода и его команды, он понял справедливость капитанской оценки. То, что описывает в своей книге Мопассан, действительно мило и … не более. Не глубоко и не величественно. Мелко по заботам и мыслям, как бесконечные бухточки Лазурного берега, по которым шнырял его «Милый друг».
«На воде» — беспощадный приговор всеобщей, безграничной статике. Столетиями вокруг ничего не меняется. Ни на воде, ни на суше. И сам человек, его мысли и желания в том числе. Мысль неподвижна, как огромные скалы, выступавшие в море близ белого, кажущегося издали игрушечным городка Сен-Рафаэль.
«Бывают дни, — пишет Мопассан, — когда меня охватывает ужас перед всем существующим. Однообразие вечно неизменных пейзажей, человеческих лиц, мыслей причиняет мне нестерпимые муки».
И далее: «ничтожность всего сущего удручает меня»…
Отметим в скобках первое умозаключение: ничтожность жизни — следствие и символ ее однообразия.
*
Укрывшись от палящего египетского солнца под брезентовым тентом, наш путешествующий герой читает на палубе книгу Мопассана. И, дочитав, бросает ее в воду. В несущиеся навстречу с шорохом и плеском волны безмерного океана. Как и все книги, которые он читал и прочитывал на переходе из Египта в Коломбо. Растворял их в желтых водах Суэца, а затем и в поминутно менявшем свой цвет Индийском океане…
Удел книг сугубо человеческий — исчезнуть, раствориться в Вечности…
На Восток Бунина тянуло смолоду. Первое знакомство с ним, как и у многих русских, началось с Крыма. Крым — русское преддверие Востока. Отсюда он писал родителям 13 апреля 1889 года, делясь первыми впечатлениями.
«Я приехал в Севастополь только сегодня и еще не привык к мысли, что я, наконец, — в Крыму. В особенности странно показалось, когда я сегодня проснулся на рассвете и взглянул из окна вагона. Картина представилась такая, какую вообразить себе, не видя Крыма, я думаю, невозможно: по обеим сторонам дороги в утреннем голубом тумане разбегались горы, покрытые лесами, виднелись ущелья, а внизу по долине — стройные гигантские кипарисы и тополи. Какие-то особенные деревца, кажется, рододендроны и олеандры, в полном цвету, — в белых розах. Станции утопают в яркой зелени. Поезд мчится то глубоко в долинах, то по отвесным скалам, то скрывается в туннелях. В туннелях жутко: темь буквально могильная, в особенности после станции «Бель-бек». Когда поезд, наконец, вынырнул из него на свет, я невольно замер: направо, глубоко внизу в широкой цветущей долине, в зелени, среди кипарисов утопал не то городок какой-то, не то аул, штук пятьдесят белых домиков; за ними по обеим сторонам горы, а среди гор — расстилалось в тумане и сливалось с горизонтом — море! В утренней голубой мгле оно как-то особенно было величаво и бесконечно»*.
Вот так они впервые и сошлось — Восток и море. Две стихии, пленявшие его красотой и глубокомыслием.
Много раз после этой поездки он бывал в Крыму и в Одессе — его тянуло к горам, морю. Часами мог сидеть на берегу и смотреть, как оно меняется в цвете, в характере движения и направлении волн. Сам морской человек, понимаю его тягу к воде и невозможность просто так встать и уйти, — покинуть ее. Освободиться от бесконечного движения воды и сопровождающих его вечных мыслей…
Созерцание воды не отпускает, притягивает…
Совсем маленьким, он присутствовал при отпевании и похоронах в Васильевском родственника Буниных, Алексея Ивановича Пушешникова . Засыпая у себя в комнате, слышал монотонный голос дьячка, бормотавшего над гробом:
«Возвышают реки голос свой… возвышают реки волны свои…»
В «Жизни Арсеньева» невнятное это бормотание принимает вид многозначительного события, многое сулящего. Ибо течение воды есть сама жизнь, таинственная, не имеющая ни начала, ни конца
«Возвышают реки голос свой, возвышают реки волны свои, — подумал я, — и огонь лучисто задрожал у меня в глазах от новых слез счастья, любви, надежд и какой-то исступленной ликующей нежности».
Вечное, вечность при взгляде на море представляются навязчивой идеей. Как и побуждение закрепить в памяти его изменения — нелепое, как стремление остановить и объяснить время. Смутное желание слиться с ним, стать его частью.
Вот одна из южных его записей:
«Какой-то Одиссей, какая-то Итака… Почему, зачем вошло это в мою жизнь с детства, как и многое другое — Авраам, Исаак…И нужно же было случиться так, что моя жена была гречанка, род которой был с Итаки!»**
Вечное странничество даже во внешних посулах и приметах!
Странничество во времени во имя чего? В поисках чего?
Сокровенное не дается размышлением, но приходит с чувством неприкаянности и отчуждения. Тяжким зудом, побуждением к пути.
Первое удовлетворение этого зуда — первое дальнее путешествие, он совершает его в Константинополь. Один, в 1903 году. И проводит месяц в Византии.
По словам жены, Византия не произвела на него большого впечатления. Оставила неудовлетворенным в силу того, что жаждал он не архитектурных или исторических откровений. Единственной радостью стал Коран и тема Ислама. Он ею вдохновлен: священную книгу мусульман прочитывает от корки до корки. Потом объяснит свою привязанность словами, оброненными как будто вскользь в «Тени птицы»:
«не знаю путешественника, не укорившего за то, что они (турки) оголили храм. Но турецкая простота, нагота Софии возвращает меня к началу Ислама, рожденного в пустыне. И с первобытной простотой босыми входят сюда молящиеся…»
Самые значимые слова — «начало» и «первобытная простота». Сладость постижения — вкушения — этих двух первооснов так сильна, что, спустя три года, он снова плывет на Восток. Как будто не все увидел и уразумел в первом странствии. Не постиг душой и сердцем тайну мира, — но сейчас она непременно ему откроется! Ибо где же искать тайну начала, как не здесь, среди песков пустыни и моря?
10 апреля 1907 года он с Верой отплывает на пароходе из Одессы в Египет, Сирию и Палестину. И пробыли они в пути около месяца.
И вот в феврале 1911-го новое странствие. На этот раз — Цейлон. Египет — промежуточная остановка в четырехмесячном, полном райских наслаждений пребывании в Коломбо.
Если суммировать все три путешествия, то вот что получается.
Путешественник последовательно передвигался от низшего к высшему. От незнания к знанию. Крым, Константинополь — преддверие и предчувствие. Первые проблески сакрального знания появились уже в Египте. Потом они открылись ему в Сирии и Палестине.
«Возвести народам о путешествии к дому святому, дабы приходили они туда из дальних стран пешком и на быстрых верблюдах».
«Да, они были когда-то, эти святые города».
Но «паук заткал паутиной царские входы»…
Так что же, «нет на земле ничего вечного, незыблемого»?
И только третье путешествие, как следствие двух предшествующих, открывает глаза на Вечное.
Они открылись, едва они вышли из Порт-Саида. Слева по борту, в аравийском мареве, замаячила смутная вершина Синая. Он ходил по палубе, сидел, читал. Снова ходил. И каждый раз видел одно и то же: справа и впереди бесконечные пески Египта, а слева — непреходящий Синай.
И, глядя на его силуэт, впервые он подумал о древности, как о вечности. Как о некоем Образе. Рождаются первые апокалипсические определения: «Жуткий». «Величавый». «Священный».
Мы живем под его «властью», она — «незыблема».
И, наконец, вспыхивает, как озарение:
«Разве эта гора как все горы на земле?»
И:
«Вот истинно незыблемый маяк человечества, столп и основание его бытия…»
Искомое найдено, оно — Божественный Образ. Божественная статика, непривычная слуху, глазу, чувству, стремящимся к бесконечному, непрекращающемуся движению. Ибо неустанно «возвышают реки голос свой и волны свои»…
«Я сидел и думал: все-таки оно есть в мире — нечто незыблемо-священное».
… Под знаком Синая пароход шел очень долго. Медленный, извилистый путь по Суэцу делает невозможным быстроту, скорость. Мгновенную смену впечатлений.
Да и скоростным путем вряд ли в этих местах путник добьется перемен. Один и тот же скудный пейзаж, одна и та же мутная, желтая вода. Один и тот же — а как же иначе! — остроглавый силуэт Священной горы.
«Чти скрижали Синая…»
«Синай и скрижали — символы вечности, и тщетны попытки заменить старую правду новой — «до дикости простую правду»…
«Мы и не подозреваем всей силы таинственного влияния этой архаичности, ее неизменности и независимости от преходящих земных условий» — «сколько бы не изрекала дерзостей человеческая глупость».
Для себя перевожу, переиначиваю его мысль, его откровение: дерзость человеческая от самонадеянности и глупости, — она глупа. Мудрый не дерзок. Он терпелив и мягок. Податлив, как воск при едва заметном приближении огня. Человека формирует Бог, он же Огонь. А вовсе не пресловутая твердокаменность. Податливость перед Богом — единственно допустимая форма движения. Его широта и многозначность…
Или вот Синайское поучение об отце и матери. Да, их должно чтить. Но не слепой почтительностью, а с полным пониманием зависимости твоей судьбы от их жизни, их жизненного опыта. Польза их расширительна: чтя родителей, совокупляешь их жизненный опыт со своим и проживаешь не только свою, но и их жизни. Впитываешь родительское бытие, делаешь его своим…
О том же толкует поучение о достоянии.
Достояние священно и неприкасаемо. Ибо в нем частица ума, души, жизненного опыта и мыслей твоих предков — всей культуры предшествующей.
«Жизнь моя — трепетное и радостное причастие… всем векам и странам, жизни всего бывшего и сущего».
Вот спешит навстречу огромный, сияющий огнями и грохочущий музыкой современный пароход. Да так стремительно и свободно, что небольшой «Юнан» прижимается к берегу и пропускает морского великана — плавучий город, ослепляющий прожекторами, золотом освещенных иллюминаторов и скопищем нарядных людей на палубах. Такой странный и ненужный среди вечных песков Синая! Странным кажется все суетное, мелкое и преходящее на фоне вечного и неумираемого.
И «ночь вечная, неизменная, — все такая же, как и тысячелетия назад — ночь несказанно прекрасная и неизвестно зачем сущая…»
Все это настигло, обрушилось на него, заключило в свои объятия в короткий промежуток времени между 12 февраля и 1 марта. На пути из Суэцкого канала в Индийский океан. Как итог, могучее следствие поисков и смутных предчувствий.
В дороге все его поражает, всюду он читает открывающиеся смыслы.
Вот утром «выкатилось могучее тропическое светило, как выкатывалось оно в эту минуту уже сотни тысяч лет и снова будет выкатываться миллионы…»
Вот Джибути — белый мавританский городок на самой границе «зеленого» и «синего» — Африки и Индийского океана. Лачуги, мусор, нечистоты — жуткая первобытная древность. Не может быть — посещает догадка, — чтобы это длилось тысячелетия без цели, должна же быть какая-то неведомая, высокая цель в этом существовании…
И снова — ночь и день, вечер и утро, «все та же прелесть однообразия».
Жизнь человеческая одна большая статика, движение — иллюзия. Заблуждение ума и искажение взгляда. Истинно то, что неизменно и вечно, все прочее — искажение Божественного замысла. Оттого и повторяются наши речения и мысли. Догадки и озарения, открытия и заблуждения. Как воды, вечно движущиеся и в то же время пребывающие в оцепенении.
«И какая-то великая тоска во всем», как знак вечной непостижимости мира и путей человеческих в нем».
———————————
*В. Н. Бунина, «Жизнь Бунина»
**А. Н. Цакни, первая жена И.А. Бунина
13 февраля 2016 г.