Комета
Знаки карты линии засечной
посреди ковыльника густого;
налетает вдруг гирлянда света,
громовой прибой,
затрясет вагоны — это встречный,
он огни кидает до Ростова,
яркая, слепящая комета,
может быть, природы сбой.
Завтра утром в окна — запах росный
залетит в мой малый рай купейный;
завтра Скорый сбавит обороты,
лопасти замрут.
На фасаде прочитаешь – «Грозный»;
принесут сюда прибор кофейный,
нас числом в вагоне меньше роты:
обслужить — не труд.
Грянет речь гортанная с платформы —
сплав шипящих, режущих согласных;
снова путь, — далекая завеса,
это показался контур гор.
В окна выше среднерусской нормы
залетает хор подростков праздных
прямо из предместий Гудермеса,
где их вечный сбор.
Дымчато-сиренев ломкий контур,
вот уже он тянется привычно;
там, в ущельях джин сидит в засаде,
мхом оброс и врос в скалу.
Распласталась степь до горизонта —
словно проверял всевышний лично,
каждый бугорок, пройдя, разгладил, —
пестрый коврик на полу.
Семьдесят восьмой — пугают числа;
от него сюда — года разлома.
Семьдесят восьмой — в разгаре лето,
семьдесят любой.
И страна, как в затяжном, зависла,
из-за гор еще не слыша грома;
странная, слепящая комета —
может быть, природы сбой.
Бессмертный полк
Площади Красной весенняя пойма.
Сотней направленных в небо стволов
в десять ударит салюта обойма
в каждом из важных столичных узлов.
В полдень – поток, разрезающий город,
скупость наград, поясняющих слов;
жест отпускает рубашечный ворот.
Вот он потомок – нежный овал,
ловишь едва уловимое сходство.
Что он их спросит – умеешь бороться?
Что он им скажет – я воевал.
Гордость, наив этих взглядов нездешних
с выцветших снимков в чьей-то руке,
словно разлив левитановских, вешних,
неповторимый в каждом мазке.
Кубики, шпалы, петлицы, ремни,
тысячи лиц, все еще моложавы,
да, были люди – хочешь – сравни.
главный НЗ, нет иных у державы.
Их отпустили, дав пару наград,
номер маршрута, тире между дат.
Времени ход не приветствует шуток,
будь ты солдат, красный маршал и Клим;
их увольненье — не более суток,
Что там? В небесный Ерусалим?
Впустят? Он есть ли? А там не война ли?
Эти смолчат, даже если узнали.
Времени вектор неумолим.
Храм
Он лепится к леску к усадьбе к бугоркам
к пригорку к роднику к протянутым рукам
он просит корректур и выправленья стен
кирпич под шкукатур с бороздкой тонких вен
он эллин иудей на пьедестале
или вернее на престоле
он целен он рассыпан на детали
как музыка на такты и на доли
как архаично он обозреваем
от пят и до макушки с тонким слоем
он так привычно притворился раем
и так смешно он тщится быть героем
группа женщин в платках слабый треск огоньки
что-то прячут в руках что-то прячут в кульки
непременный наклон аналоя
я встречал вас не раз — все былое
мира странного тонкие стражи
строгий контур и яркость пятна
словно дверцы – на них персонажи
и закрыта от глаз глубина
если б дверцы открыться смогли бы
я б увидел в коробчатой мгле
спады лестниц проходы изгибы
дальний факел в пахучей смоле
или там лишь стена нет ни ниш ни ходов
осветленность пятна да клубок проводов
краски слой негустой архаический рай
но в архаике той есть попытка за край
режут гроздья из лип древесина мягка
я смотрю в чей-то лик в глубину сквозь века
Пруссак
Тяжелая, затупленная сталь.
Ко мне попал ты через третьи руки.
«Штурмфюрер, кригс-марине, криминаль» —
таишь в себе ты разные кунштюки.
Традиционность русского штыка —
Трехгранник- это простота востока;
Своя особенность у пруссака:
широкий, с длинным желобом для стока.
Тебя носил на поясе солдат.
Какая прочность портупейной кожи!
Из ножен доставал тебя стократ, —
и до щелчка, после работы — в ложе.
в орлиный профиль сходит рукоять —
работа металлистов старой школы;
полмира не сумело устоять –
болезненны германские уколы.
Но пущен под откос был твой состав,
в котором ехал ты дорогой брянской,
ты исполнял потом другой устав
в глухом лесу, на кухне партизанской.
Фрагмент, осколок, часть другого дня,
орлиный профиль, вычурный и сложный —
теперь лежишь ты мирно у меня.
Я до щелчка вбиваю тебя в ножны.
Венец
Музыки затягивающей река.
Венец бродит в черном пальто, пока;
венец ходит в смешном котелке,
пьет свой бир, речь заводит издалека,
перхотью осыпан воротник,
что-то вычитывает из книг,
деньги тратит на оперу, спит едва ли не в парке, на скамье.
Венец – бродяжка, он даже не мечтает о своем жилье.
В музыке — черный полет германских сов.
Венец носит смешную щеточку усов.
Измяты его манжеты, семь на отцовских часах:
на сцене сюжеты из скандинавских саг.
В трех километрах отсюда голубеет река,
Сигурд встречает на пути старика,
тот в синем плаще, одноглаз.
Венец любит этот рассказ.
Композитор в берете, чеканный профиль, гордый вид,
все современное его язвит.
Сигурд влюбляется в золотое кольцо.
У венца рыхлое, словно тесто, лицо.
Музыки стремительный поток
увлекает любого, словно листок,
брошенный осенью в Пратере, с золотистых лип.
Фафнира предсмертный всхлип, другие детали различных расправ.
Нотунг сварен из легированной стали,
с примесью молибдена — это великолепный сплав.
По мотивам Переса-Реверте
Неровные ряды, порой высокий том —
забытые следы в какой-то старый дом.
готический привет, величие Рамзеса.
Завшивевший отряд их выстроил админ;
на корешках горят то охра, то кармин
от Сапфо до «Процесса».
Есть в слове прошлое потеря буквы «р»,
Гомер, Вольтер, камин, величие химер.
Ушел герой и запер дверь бесповоротно.
Они чуть – чуть смешны, они равняют ряд,
то охра, то кармин на корешках горят
повзводно и поротно.
Не вынесет двоих уставший Россинант,
да даже одного, — ему на шею бант
и в старческий приют, пусть щиплет себе травки.
Достать такой кирпич, что совершить обряд.
То охра, то кармин на корешках горят —
мундиры для отставки.
Нездешний драматург припишет эпилог.
Ряд досок и альков почти под потолок
из темного и прочного ореха.
Слегка поблескивают плоскости стекла,
В них дремлет вертикаль харонова весла
И слабое готическое эхо.
Культурный слой
Он тонок тонок но на самом деле бывает до семи как дни в неделе
число патронов старого нагана двенадцать пэры вкруг столешницы Артура
апостолы и близкая фактура до тридцати число патронов АКЭЭМа
в сто тридцать пять – число холодных игл Милана он бесконечен как питомцы Брэма
он под ногой – кирпич раствор щебенка состав другой сгоревшая избенка
он мусор старый шкаф кусочки грязи другой состав подгнивший сруб вне связи
с вчерашним креслом выброшенным томом романа ставшим как страна фантомом
тетрадки школьницы чей путь дальнейший темен игольница когда-то шить умела
порой он вызывающе нескромен белеет ткань что прикрывала тело
и стала тряпкой выцветшей как фреска часы чья гравировка потемнела
отжили время вот судьба отрезка а не прямой но все в культурном слое
становится сумой тюрьмой былое не ожило ни прописи ни ноты
ало ало топчи их рай Атилла во всеоружии явились готы
что ж римляне увы не подфартило смотрю как на сугробы иностранец
носком пинаю резко чье-то фото почетной грамоты заляпан звонкий глянец
культурный слой слой самой высшей пробы
Москва с высоты
Лето сон остатки сна медленный облет стволов
тополь по-московски вязок кровли светлая полоска
петли новые развязок чаще чаши куполов
обтекают струйкой воска муравейник возбужден
крыш подчеркнута супрема купно зелень там
и тут остров заново рожден вопреки ученью Брема
иномарки ленты трут разноцветными жуками
различает чуткий слух тарахтенье в птичьем гаме
юных нет и нет старух в зеркале в лежащей раме
стая птиц отражена чей-то памятник грустит
Шереметьевский подковкой даже если над Петровкой
не найдешь кариатид