10
Вторая половина сентября неожиданно выдалась дождливой, внезапный циклон не хотел покидать Подмосковье, Яков Петрович изъявил желание на неделю съездить в Сочи, новый куратор не возражал. В Резиденции в Бочаровом ручье бывший Двойник радовался солнцу, бархатный сезон был в разгаре, он купался, загорал, много читал; мрачные предчувствия меньше давили, омрачали существование. За неделю он подписал указы о новых назначениях в правительстве, поговорил по телефону с президентами Армении и Азербайджана, между которыми опять возникло напряжение, и дал по команде нового куратора распоряжение, по согласованию с местными властями, ввести дополнительные войска в Таджикистан и Узбекистан, где резко выросла активность радикальных исламистов; хорошо хоть не донимала Украина, живущая сама по себе, без огляда на Москву и без нашего газа, ей ненужного. И никаких приемов гостей, все тихо и спокойно.
Так было до той злополучной ночи, когда приснился сон. Непонятный город, очертаниями Москва, но какая-то странная, убогая, с полуразрушенными, выморочными, как после бомбежки, зданиями, он ищет ВВ, бродит пустынными улицами, заваленными хламом, искореженными предметами жилого убранства, покрытыми сажей и пеплом неизвестного происхождения, поднимается на лестницам в квартиры, спускается в подвалы – бьет в ноздри запах кошачьих и человечьих испражнений, переносится из одного района в другой – ВВ нигда нет; при виде Якова Петровича редкие обитатели уцелевших квартир и прохожие шарахаются, некоторые крестятся, отгоняя нечистую силу, он не в состоянии понять, куда делся ВВ, неизбывная тоска и горе отзываются мучительным сжатием в груди, он рыдает, снова рыщет по городу и снова безуспешно.., внезапно просыпается в испарине, очухивается, ветер с моря слегка раскачивает шторы неплотно прикрытых окон спальни, рассвет еле брезжит, ошметки ночного путешествия отбрасываются усилием воли, нежеланием видеть…
После купания и завтрака открывает интернет, шарит в поисках искомого, сонники объясняют сновидение туманно, зато Фрейд предельно лаконичен: такого рода поиск исчезнувшего характеризует смерть, ВВ нет в живых – так надо понимать. Ничего, в сущности, нового – Яков Петрович предположил такой исход с самого начала, с первых фраз блондина в камуфляжной форме – просто так не исчезают… Теперь дело за линейкой, отмеряющей остаток шагреневой кожи – сколько осталось ему, бывшему Двойнику, жить в холе и неге на государственных дачах, конечная дата известна – день выборов, второе воскресенье марта, 11-е, а дальше… дальше сплошная неизвестность; после таких снов с трудом верится в обещанные гарантии.
…В этот испорченный день Яков Петрович не мог отрешиться от тягостных мыслей, отнюдь не по щучьему, а по самому что ни на есть человечьему велению он нашел среди привезенных из Москвы книг ту самую, которую когда-то под большим секретом дал почитать Олег Атеистович и которую потом тайно скопировала Альбина. Отец обмолвился – есть одна прелюбопытная книжонка…, а дочери достаточно намека, выпросила на пару дней, пересняла страницы и переплела как заправский самиздат. Этот вот экземпляр и возил с собой Яков Петрович, зачем, не мог объяснить, так, на всякий случай. Сидя в беседке среди кипарисов, источавших смолистый, слегка пряный, сладковатый аромат, он начал листать и быстро нашел нужное место. В романе-антиутопии предсказывалась гибель ВВ в вертолетной катастрофе зимой 2017-го, описывались похороны и реакция страны, по прихоти автора издевательски названной Преклонией, на огромную беду, именно это и хотел еще раз перечитать Яков Петрович.
Показывалось, писалось, говорилось везде и всюду только о Нем, чья гибель стала поистине трагедией для многих людей, которых охватила мгновенная, не поддающаяся объяснению, неподвластная разуму, безграничная и всеохватная, почти мистическая любовь к навсегда покинувшему их Властелину, и даже вчерашняя ненависть оборачивалась если не любовью, то прощением; но при всем при этом, сквозь скорбную музыку, приглушенные, неэмоциональные голоса ведущих и гостей теле-и радиостудий, выступления ораторов на организованных митингах и собраниях трудовых коллективов слабо, еле уловимо, с почти нулевыми децибелами, словно сам по себе, доносился в з д о х о б л е г ч е н и я, он пробивался к преклонцам почти так же, как некогда в приемниках, продираясь сквозь мощные глушилки, потрескивал, шелестел, пищал желанный “Голос Заокеании”; вздох этот исторгали не только живые, одушевленные обитатели огромной страны, но, казалось, почва, вода, воздух, деревья, строения, звери, птицы, рыбы, насекомые, у этого вздоха не было имени, пола, возраста, адреса, он был безымянным, принадлежавшим не кому-то отдельно, а всем вместе, он стелился по земле подобно туману, когда в нем не видать ни зги…
С семнадцатым годом попал автор впросак, и не только с этим – Якову Петровичу роман не понравился с момента прочтения, не любил он и не понимал литературу, где все сфантазировано, названо не своими именами, хотя и легко узнаваемо, не взаправду происходит, Альбина же и дружок ее хирург упивались, с удовольствием цитировали текст; не принял роман тогдашний Двойник – ну, наворотил автор.., однако кое-что, верно подмеченное в вожде, записал в тетрадку для усвоения; но ни тогда, ни впоследствии не мог себе объяснить, почему, едва натыкается на определенные страницы, начинает его трясти в лихорадке, словно гриппозного больного с высокой температурой.
…душа ВВ положенным образом приплыла к иным берегам, где нет суеты и раболепия, каждому воздается по делам его земным, честно и справедливо, и где ничего нельзя утаить и никого нельзя обмануть, а приплыв, оказалась в огромной прямоугольной зале с мраморным полом, по одной, меньшей, стене шли две бронзовые печи-жаровни и масляные светильники, три другие стены пребывали в полумраке, редкие свечи бросали слабые блики на копошащиеся тени, похожие на очертания тел, проглядывали отдельные лики и тут же завораживались бесплотными залетейскими тенями, будто отражения вод подергивались рябью; у освещенной стены стоял невысокий, одного роста с ВВ, худой невзрачный человек в окружении ангелов с крыльями до пола, большие залысины и узкий клин коротких темных волос на лбу делали лицо удлиненным, венчала его курчавая бородка; одет человек был в белый колобий – род узкой туники, ниспадавшей до пят, с рукавами по локоть, сверху накинут гиматий – длинный и широкий отрезок ткани наподобие плаща, который человек потом сбросил, ибо от жаровен шло тепло, ВВ не знал названий этих одежд, они напоминали виденное на иконах, особенно изображение Христа – в хитоне до ступней ног, перепоясанного, с идущими по плечам узкими, как бы вытканными полосами-клавами – облачение же человека, перед которым предстал ВВ, выглядело простым и обыденным.
“Ты ведаешь, кто я?” – спросил человек, ВВ поразили его глаза, в них, как в жаровне, полыхал огонь. – “Ты какой-то церковный чин, иерарх, наверное…” – “Чины бывают в твоем бывшем ведомстве, однажды ты обмолвился, что бывших в твоем ведомстве не бывает, а здесь, где ты находишься, чинов нет и быть не может; я – апостол и зовут меня Павел – слыхал обо мне?” – “Слыхал, конечно! – воскликнул ВВ, обрадовавшись неизвестно чему, – и даже читал твои Послания – к римлянам, коринфянам, евреям, к кому-то там еще… Еще ты учил: если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его; ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья – так, кажется… Новый Завет наполовину из твоих Посланий состоит, я же верующий, православный, ношу крест… ” – “Про уголья ты по-своему понял, так, как тебе выгодно, носить же крест – еще не значит быть истинно верующим, истинная вера зиждется на любви и милосердии”.
ВВ пропустил мимо ушей последнюю фразу апостола, он мучительно пытался вспомнить, что еще открыто ему об этом человеке: кажется, из евреев-фарисеев, нарекли его при рождении Савлом, учился в Иерусалиме у знаменитого раввина, был упорный в неприятии первых христиан и когда узнал о расправе над предателем еврейской веры Стефаном, пришел туда, где вероотступника побивали камнями и даже сторожил одежду палачей, но потом с ним что-то произошло, было ему какое-то видение, произошло чудо и превратился он из гонителя в проповедника Христовой истины, которую доносил в своих путешествиях по Средиземноморью – этим исчерпывалось то, что знал ВВ, в его бесподобной памяти не запечатлелось ни единого изречения Савла-Павла, кроме одного, про голодного и жаждущего врага, которого следует накормить и напоить, что позволит легко победить его…; он мало помнил из того, что когда-то читал, и потому чувствовал определенное неуютство.
Апостол же, устремив на него пристальный, оценивающий взор, перешел к делу, кратко, но достаточно внятно объяснив, что сейчас будет происходить в прямоугольной зале: “Многие грешники избежали Ада, потому что, прощаясь с жизнью, успели искренне покаяться, дьявол, таким образом, лишился добычи, однако ты не покаялся”. – “Я не успел, ты же, наверное, знаешь, что случилось…” – “Ты внутри себя, в сердце своем никогда не каялся, тебе такое состояние не ведомо, ибо всегда и во всем считал себя правым; в Псалмах говорится о таких, как ты: “слова уст его – неправда и лукавство, не хочет он вразумиться, чтобы делать добро, на ложе своем замышляет беззаконие, становится на путь недобрый, не гнушается злом”. – “Ты несправедлив ко мне, апостол, – нахмурясь, возразил ВВ, прилив внезапной, ничем не обоснованной радости от общения с ним обернулся отливом волны, – я делал много доброго, увы, не все это понимали, ненавидящих меня без вины больше, нежели волос на голове моей”. – “Не собираюсь оценивать все твои деяния, не для того мы здесь собрались, хотя, не скрою, я подготовился к встрече с тобой, узнал про тебя многое, тем не менее, пусть историки занимаются этим делом, у нас же сейчас другая миссия…
Впрочем, не могу отказать себе в праве кое-что напомнить: 2012 год, январь, скоро новые выборы главы государства, ты нервничаешь, суетишься, мотаешься по стране, то пиво пьешь с фанатами футбольными, то под землю к шахтерам спускаешься, то рыбу публично ловишь и тут же отпускаешь, то вайнахов и прочих горцев призываешь жить в мире и дружбе с преклонцами, всемирной отзывчивостью обладающими – на то великий писатель указывал – и тут икона твоя вдруг замироточила, чудо-то какое! – висит она в каком-то сельском храме непонятном, на дому у некоей матушки, дурящей народ небылицами, сравнивала тебя с учениками Христа, ни больше, ни меньше, и меня приплела: дескать, поначалу апостол Павел злостным гонителем христиан был, а потом стал проповедовать Евангелие, так и ты, служа в гэбэшном ведомстве, занимался неправедными делами, а когда стал ВВ, снизошел на тебя святой дух и, как апостол, начал окормлять паству… Преклонцы же по ехидству своему и непочитанию власти ерничали в Сети; прочитав подобную ересь, один, помнится, так писал, – апостол водрузил на нос очки со шнурками и достал из широких складок колобия бумажный листок: ”Ректор академии лесного хозяйства заявил о необъяснимых природных явлениях в районах, где ВВ лично тушил пожары, ну, а там , где он кукурузу убирал комбайном, надо полагать, заколосились ананасы, взошли озимые авокадо и робко шелестит липкими листочками кока…” Впрочем, чему удивляться, если даже твой ретивый помощник по идеологии, как бишь его…, кажется, Выхухоль, заявил однажды, что тебя послал Преклонии сам Бог…
Но довольно об этом. Оглянись-ка лучше по сторонам, знакомы ли тебе эти лики?” ВВ последовал указанию и обернулся – тени у противоположной плохо освещенной стены заколебались, задвигались, заскользили серым маревом перед глазами. – “Темно, апостол, я никого не различаю”. – “Я помогу тебе: это только те, кого с твоей помощью и при твоем участии погубили, лишили жизни”. – “Это что, суд?!” – не веря услышанному, вопросил-вскричал ВВ. – “Это Частный cуд, он предшествует Страшному суду, который определит, где место твоей душе – в Раю или в Аду. Но прежде чем мы начнем, наберись терпения и выслушай… Души умерших попадают сюда со всем своим содержимым: дела их ходят вслед с ними, ходят со всеми своими мыслями и чувствами, со всеми достоинствами и пороками, и таких, какие они есть, какие они вышли из тела и земной жизни, судят на Частном суде и определяют их временное положение в загробном мире, положение, в котором они будут находиться от Частного до Страшного суда. Однако и сама душа в загробной жизни, хотя бы всем существом своим и хотела и желала полностью изменить себя и начать новую жизнь, которая бы совершенно отличалась от ее жизни на земле, не может этого сделать, не может потому, что в загробном мире ей будет недоставать тела, недоставать земных условий. Другими словами, в загробной жизни покаяние невозможно, ибо здесь дозревает то, что было начато на земле, и в том направлении, в котором было начато – не зря мы называем жизнь на земле сеянием, а жизнь в загробном мире – жатвою…”
“Из твоих пространных рассуждений вытекает, что я опоздал с покаянием”, – хмуро, с безнадежностью в голосе заметил ВВ. – “Опоздал… словно эхом, подтвердил апостол Павел, – но ты и не хотел каяться, это было выше тебя, твоей непомерной гордыни, ты – нераскаянный, и, мне кажется, никогда не ведал сострадания, любви… Начнем, пожалуй…”
Он сделал знак рукой, ангелы подлетели к темной стене и вытолкнули на свет юношу лет восемнадцати в кимоно для дзюдо, апостол Павел взял его за руку и подвел к ВВ, тот неотрывно глядел на юношу и, похоже, не узнавал; апостол заговорил тихо и отстраненно, в его словах не было эмоций, он не благовествовал, а просто рассказывал, словно во время своих многочисленных путешествий делился обыденными событиями прожитого дня с путниками, готовясь к ночлегу под открытым небом: “Ты помнишь, учась на втором курсе университета, ты уговорил одного из своих друзей, никогда не занимавшегося таким серьезным и опасным видом спорта, как дзюдо, заменить на соревнованиях заболевшего члена твоей команды, ты как капитан очень хотел выиграть, просто был одержим этим желанием, за день до соревнований попытался обучить приятеля нескольким приемам, однако это не помогло, и все закончилась трагически – во время схватки у твоего друга произошло смещение позвонков и он умер в больнице. Тебя тогда едва не исключили из университета, но помогли твои покровители – ты знаешь, кого я имею в виду; тебя мучили муки совести, говорят, ты даже плакал на похоронах, но содеянного не вернешь, и ты постарался все забыть… Ты можешь попросить у друга прощения, покаяться, но он не видит и не слышит тебя, его душа давно нашла успокоение в Раю, откуда мы его забрали для встречи с тобой, к тому же, как я уже говорил, покаяние невозможно…” – “Роковая случайность, в моих действиях не было ни малейшего умысла, я не желал причинить беду, судить меня за мой глупый мальчишеский поступок несправедливо”, – запротестовал ВВ. – “Писать с заглавной буквысудит не по законам справедливости, а по законам милосердия, достоин ли ты милосердия, мы вскоре узнаем”.
Он опять сделал понятный ангелам посыл рукой, те отвели юношу в кимоно к темной стене и вернулись с ребенком лет пяти – “ты его не знаешь, не напрягай память, однако напомню: ты ехал вечером двенадцатого декабря 1997 года по Западному шоссе, за рулем джипа был не ты, а твой водитель, ехал он с большим превышением скорости и сбил насмерть вот этого ребенка по имени Денис; ты занимал немалый пост в администрации тогдашнего Властителя и, оскверню уста чудовищным, непотребным преклонским жаргоном, отмазал водителя от заслуженного наказания, твои коллеги из службы безопасности силой увезли деда ребенка с места трагедии, а ты стоял рядом и не препятствовал, а напротив, споспешествовал. А дальше все произошло как обычно в вашей стране: водитель вину не признал и дело закрыли в связи с амнистией”. – “Мальчик перебегал дорогу в неположенном месте…”, – начал было объяснять ВВ, но апостол Павел не захотел слушать: “Совершенное зло осталось неосужденным, вот что главное, а как известно, каким судом судите, таким и будете судимы”. – “Нет, не согласен, моя вина отсутствует, в конце концов, не я сидел за рулем; и вообще, нет правды на земле, но нет ее и выше…” – “А ты начитанный… Твой укор я не принимаю, не забывай – здесь Божий суд, а не ваш Басманный или какой там еще…” “Надо же, и это знает”, – подумал ВВ, совсем упав духом, а Павел продолжал: ”Я не обвиняю тебя лично во взрыве домов в столице и двух других городах, я не прокурор, не моя миссия – проводить расследования, тем не менее что-то подсказывает: скоро Преклония получит подтверждения таким фактам, от которых люди содрогнутся, а пока позволю себе прочитать вслух одно свидетельство, только не говори, что его подлинность весьма сомнительна, повторю – я не прокурор, и тем не менее… Слушай…” И апостол приступил к чтению.
“Да, это я взорвал дом по улице Бурьянова в столице. Я не вайнах, не араб, не дагестанец, а самый настоящий преклонец – Владимир Гарантьев, майор ФСБ, сотрудник строго засекреченного отдела К-20. Наш отдел был создан сразу после подписания Касавюртовских соглашений с Вайнахией. Перед нами была поставлена задача – организация и проведение операций по дискредитации Вайнахской Республики с целью вызвать в стране всеобщую ненависть к ней и ее жителям и не допустить ее мирового признания. Для этого нам были даны очень широкие полномочия и самые неограниченные финансовые и технические возможности… При разработке идей в нашем отделе эффективно практиковался “брейнсторминг”. Так, во время очередной „мозговой атаки“ родилось несколько идей, среди которых: распространение по всей стране листовок с угрозами со стороны вайнахцев, убийство всенародно любимой певицы Ады Пукачевой, взрывы в жилых домах, свалив затем все это на вайнахцев. Все эти предложения были доложены руководству ФСБ, которая остановила свой выбор на последней идее как на самой эффективной и дала нам „добро“ на ее осуществление.
Нами были запланированы взрывы в столице, в Волкогонске, Ряпани, Гамаре, а также в двух северокавказских республиках. Были выбраны конкретные дома, подобрана и рассчитана взрывчатка. Операции было дано кодовое название „Хиросима“. Непосредственное же ее осуществление было поручено мне, так как я был единственный в нашем отделе специалист по взрывному делу, к тому же имеющий сравнительно большой опыт. Хотя в душе я и не был согласен с идеей взрыва жилых домов, но не мог отказаться от выполнения приказа, так как каждый сотрудник нашего отдела с первых дней его создания был поставлен в такие условия, что обязан был выполнять любой приказ. Иначе его просто превращали в Вечное Молчание. И я выполнил приказ!
На следующий день после взрыва я поехал на место проведения операции с целью ее оценки и анализа результатов. Увиденное же там поразило меня. Я уже упоминал, что мне и раньше приходилось взрывать, но то были не жилые объекты, к тому же за пределами Преклонии. А здесь я взорвал преклонский дом, убил преклонских людей, и преклонские женщины, рыдая над преклонскими трупами, на родном мне языке проклинали того, кто это сделал. И я, стоя рядом с ними, физически чувствовал, как проклятие обволакивает меня, проникает в голову, грудь, заполняет все мое тело, пропитывает каждую мою клетку. И я понял, что Я – ПРОКЛЯТ!
Вместо отчета о проделанной операции я написал рапорт с просьбой перевести меня в другой отдел, объяснив это моральной и физической усталостью. Видя мое состояние, меня временно отстранили от участия во всех операциях и осуществление второго взрыва, который был запланирован на понедельник, поручили моему напарнику. Меня же, чтобы я не смог этому помешать, решили просто-напросто ликвидировать.
В субботу, чтобы, оставшись наедине с собой, подумать над тем, что же мне делать дальше и прийти в себя, я выехал к себе на дачу. По дороге я почувствовал, что у моей машины, за которой я всегда тщательно ухаживал и которая меня никогда не подводила, вдруг отказали тормоза. Я понял, что меня решили убрать классическим методом, принятым в нашей организации. И я, точно так же, как нас учили поступать в подобных ситуациях, направил машину в воду, благо речка оказалась по пути, а сам благополучно выбрался на берег. Затем на попутке добрался до города и в тот же день по оперативным каналам покинул пределы Преклонии. Сейчас я живу за тысячи километров вдали от родины. С документами у меня все в порядке. У меня другое имя и другая фамилия, и здесь никто не догадывается, кто я такой на самом деле. Я знаю, ФСБ способна на все, но все-таки надеюсь, что мои коллеги не найдут меня здесь. На моей новой родине я открыл свой маленький бизнес, деньги у меня есть, и теперь могу спокойно прожить здесь до конца своих дней. Тогда зачем же пишу все это, рискуя засветиться? (Хотя я и принял меры предосторожности, отправляя письмо из третьей страны и через третьи руки)… Я уже упоминал Гамару среди прочих подготовленных к взрыву городов. Жертвой тогда должны были стать жильцы дома по улице Ново-Вокзальная. Хотя не исключаю, что после неудавшейся попытки взрыва дома в Ряпани в нашем отделе могли полностью отказаться от подобных операций. Но все-таки считаю своим долгом предупредить о ней”.
“Бред сивой кобылы! – не выдержал ВВ. – Не существовало ни такого отдела, ни таких приказов!” – “Твое возмущение понятно, но вот то, что невозможно отринуть, опровергнуть”, – и Павел сделал знак ангелам, которые подскочили к неосвещенной стене и приказали прятавшимся теням двигаться к свету, по мере приближения к апостолу тени неведомым образом преображались, обретая человеческую плоть, их были многие десятки, а может быть, сотни, преобладали дети, мальчики и девочки – в нарядной школьной форме; по мере их приближения ВВП охватывал знобящий ужас, он уже понял, каких свидетелей и какие обвинения предъявит ему в следующую минуту апостол. “По выражению твоего лица я уразумел – ты знаешь этих людей, хотя никогда с ними не встречался, да, это отравленные газом заложники театра, где шел мюзикл, это ученики и взрослые в северокавказской школе, которых сожгли огнем и уничтожили снарядами и выстрелами в результате атаки на террористов; ты всегда боялся показать свою слабость, хотя слабость на поверку нередко оказывается силой и мудростью, ты не хотел выпускать террористов живыми, ни в театре, ни в школе, не шел с ними на переговоры, отметая саму возможность этого, тебя при этом не волновала судьба ни в чем не повинных людей, особенно детей, их гибель оправдывалась в твоих глазах уничтожением тех, кто держал их в заложниках; и, верный себе, ты отрицал очевидное: помнишь встречу с матерями погибших в школе детей? – как ты крутился, изворачивался, делал приличествующее моменту скорбное лицо, когда тебе показали фото сожженного ребенка, помнишь…; на самом же деле тебе было наплевать”.
– “Апостол… не делай… из меня… чудовище, – нутряно, тихо, разделяя каждое слово, произнес ВВ. – Я смотрел на снимок и сердце кровью обливалось – поверь мне, но что мы могли тогда сделать…”. – “Что сделать? Террористы сразу же выдвинули свои условия – прекратить войну в Вайнахии, вывести войска”. – “У них не было требований”. – “Неправда, они выслали две записки и одну кассету”. – “Про кассету я не знаю”. – “Опять лукавишь”. – “Мы пытались все время вести переговоры, постоянно договариваться с ними, чтобы категорически не допустить штурма”. – “Возможно, тебя обманывали, – немного сжалился Павел, видя темнеющее, как при обжиге глины, лицо ВВ, – не называли точное количество заложников, сознательно или от страха дезинформировали, но чего стоят такие исполнители и почему ты их не покарал, а, напротив, наградил? И ты не смог ответить потребовавшей от тебя объяснений матери: почему вещи детей нашли спустя полгода на свалке, почему детей мучили три дня, убили, сожгли, а потом их останки вывезли на ту же свалку на прокорм бродячим кошкам и собакам; ты только темнел лицом, как сейчас, и приговаривал: “я не снимаю с себя ответственности”; а потом другая мать, потерявшая дитя, сказала, что приехала на встречу для того, чтобы посмотреть в глаза Властителю, который два часа сидел у Гроба Господня и каялся; “Вы каялись о Беслане? – спросила несчастная. – “Да” . – “Тогда покайтесь перед моим народом”, а ты ответил: “кто-то может использовать эти слова для развала Преклонии. Террористы сначала готовят теракт (одна трагедия), а потом работают с жертвами (другая трагедия)”. – “Так не давайте почвы, работайте так, чтобы этим силам невозможно было что-то делать”, – сказала мать… А теперь ответь мне, апостолу Павлу, как на духу: неужто ты забыл великого писателя: не приемлет Иван Карамазов Бога, который допускает страдания невинных детей ради некой “высшей гармонии”, не стоит она слезинки хотя бы одного замученного ребенка! Ну, о понимании Бога Иваном мы сейчас в рацеи пускаться не станем, но вот детская слезинка, одна лишь слезинка… А тут – сотни потухших глаз, из которых никогда ни одна слезинка не выкатится… Дела милосердия, совершенные или не совершенные человеком в жизни, таков главный критерий на нашем Суде, истинная вера и есть милосердие, есть ли оно в тебе? Не вижу, не чувствую”.
Из толпы теней-свидетелей, на несколько минут по воле апостола обретших тело, выделился человек и неверным шагом, приволакивая ногу, с трудом приблизился к апостолу и ВВ – можно было разглядеть его изнуренное, измученное, похоже, подточенное болезнью лицо; Павел протянул ему руку и буднично, внешне спокойно – то-то и страшно, лучше бы гневался, подумал ВВ: “Того, кто держит мою руку, отравили, влив в чай полоний; только не делай вид, – повернулся к ВВ, обдав пламенем зрачков, – что не понимаешь, о ком и о чем идет речь – сделано было с твоего ведома, а может, и приказа, иначе и быть не могло; он – из твоего ведомства, в том же звании, что и ты, только решил говорить правду, раскрыл тайные козни против определенных лиц, а предателей, в твоем, разумеется, понимании, уничтожают, где бы ни прятались – и нашла его отрава в Альбионии, где поселился с семьей”.
ВВ молчал, его уже не знобило – к ужасу добавился утробный страх, он заполнялся им, как дирижабль – гелием, только взлететь и покинуть судилище не представлялось возможным, и тогда он, сглотнув горькую слюну, спросил то, что давно вертелось на языке, искало выход: “Посланец Иисуса, разреши мои сомнения, наставь на путь истинный: у Бога одна мысль и одно желание – миловать, Бог, мне кажется, ищет в душах людских такое не изуродованное жестокостью, ложью, коварством и корыстью место, которое может подвигнуть к милости и прощению за грехи… Не осуждай других и сам не будешь осужден, это правильно, от человека зависит, как Бог отнесется к его грехам, я понял это слишком поздно, однако как совместить милость Божью, стремление оправдать каждого, лишь бы найти то самое не пораженное метастазами грехов место – и мучения грешников в Аду, куда попадают они опять-таки по воле Божьей и по его суду?”
Апостол покачал головой и улыбнулся – в первый раз за время разговора: “Ты задал мне задачу… что ж, я рад, что ты озаботился этим вопросом, в самом деле, как может в сознании человека ужиться образ Бога любви с образом Бога-карателя, осуждающего созданных Им людей на вечные муки? Преподобный Исаак Сирин ответил следующим образом: нет человека, лишенного любви Божьей, и нет места, непричастного этой любви; однако каждый, кто сделал выбор в пользу зла, сам добровольно лишает себя Божьего милосердия. Уразумел? Я никогда не видел Иисуса Христа во дни Его земной жизни, я видел Его внутренним оком: не я живу, но живет во мне Христос, Его раны я ношу в себе, так вот, любовь и милосердие – родные сестры, если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий; если имею дар пророчества и знаю все тайны и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто; и если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы… Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине… Покайся, и Бог услышит твою молитву, и, быть может, растождествит тебя и твои поступки”.
– “Но это же ничему не поможет…”. – “А ты покайся, не ожидая никаких благ и никакой благодарности; ты каешься не перед зеркалом, вглядываясь в себя, ты каешься перед Христом, а если Христа нет, то ты, взглянув на себя в зеркале, окаменеешь от ужаса, будто увидишь Медузу Горгону… Знаешь молитву? Не знаешь… А еще верующим себя считал, крестик алюминиевый носил… Эх, ты… Повторяй за мной: “Отец, во имя Иисуса Христа прошу тебя: прости мне мои грехи, я раскаиваюсь в своих грехах, я раскаиваюсь, что воровал, ненавидел, прелюбодействовал, завидовал, я раскаиваюсь, что обижал слабых, я раскаиваюсь, что делал зло…, я понял, что до сих пор жил неправильно…”
“Скажи, апостол, может ли оправданный на Частном суде быть осужденным на Страшном?” – спросил ВВ, закончив повторять слова молитвы. – “Нет”. – “А может ли осужденный на Частном суде быть оправдан на Страшном?” – “Да, это как апелляционная инстанция – у людей есть шанс быть спасенными там, где они не могут быть оправданы… Собирайся на Страшный суд”, – с этими словами апостол Павел дал знак ангелам и они растворились в пространстве…
Яков Петрович закрыл книгу, прошелся по беседке, в прогалах между деревьями видны были кусок пляжа и море, снова сел, закинул руки за голову, лихорадка покинула тело, дрожь унялась. Если предположить, что ВВ нет в живых.., даже трудно такое вымолвить, но допустим, и он на самом деле в эти дни попал на Частный суд.., хрень конечно, кто верит в загробный мир?, но допустим.., то какие же апостол Павел мог предъявить ему обвинения? Со старыми понятно, а новые.., новых тоже достаточно – Яков Петрович неожиданно представил, что последующее произносит не он, а дочь: итак, Литвиненко, захват Крыма, Новороссия, Немцов, Савченко, Сенцов и еще многое последующее, включая приговор трибунала по поводу сбитого малайзийского “Боинга”, бомбардировки гражданского населения в Сирии, что апостол не захочет обсуждать ради экономии времени – и так достаточно для приговора – не Гаагского, а высшего суда. Вот и я фантазировать начал, укорил себя.
Всю неделю Яков Петрович ощущал внутри себя новые незримые процессы сродни мутациям, они проявлялись то ожиданием непременной беды, перераставшим в утробный ужас, комом давившим грудь, то внезапным бесшабашным, пофигительским всплеском эмоций – а наплевать, будь что будет. Похоже было на нервный срыв, успокоительная валерьянка не помогала, а использовать более сильные средства он не хотел – для этого следовало бы обнародовать его теперешнее состояние. Засыпая, как и положено жаворонку, не позже десяти, измученный, изнуренный внутренней борьбой, Яков Петрович просыпался, вернее, очухивался к трем часам, а дальше – хоть глаз коли; ему казалось, за ним постоянно наблюдают, он вздрагивал от малейшего шороха, под самое утро бесполезная дремота перерастала в забытье, как после тяжелого похмелья, и раза три примстилось, будто в спальню на цыпочках прокрадывается хозяин; Якова Петровича била судорога, он вскакивал и зажигал большой свет…
День сегодняшний при всей его невнятности, неясности, неопределенности существовал в тесной связи с уже свершившимся, обретшим законченные формы, одно вытекало из другого, причудливо сопрягалось, переплеталось – и не случайно бывший Двойник неустанно перебирал, как четки, минувшие события, словно искал в них ответ, почему все так переворошилось. И – спадала с глаз пелена, сами собой отворялись запоры, отщелкивались язычки замков, исчезали прежние запреты и табу, он переходил в совершенно особое состояние, будто кто-то извнутри повелел напоследок подышать чистым, пьянящим воздухом неведомой ему ранее свободы, более не страшась и не таясь.
Он видел памятью суматошные начальные месяцы 2018-го: ВВ наконец-то, после недомолвок и уверток по части своего переизбрания (темнить он был великий мастер), дал милостивое согласие пойти на выборы в кампании надувающего щеки пустышки Явлинского, великого прохиндея, мерзопакостного Жирика и еще пары бесцветных, ничтожных личностей, существующих вроде боксерских груш; бесконечные поездки, сегодня здесь, завтра там, он, Двойник, делит бремя с ВВ наравне, агитирует, успокаивает – ребята, сегодня мы из-за пиндосов и иже с ними живем хреново, но страна набирает силу и мощь, еще немного потерпите, мы выстоим и победим, всенепременно, обязательно! И не спрашивайте ни о каких сроках, мы же не коммунизм собираемся строить… Пудрил мозги по полной программе и получал чуть ли не садистское удовлетворение – так вам, дуракам безмозглым, и надо, как бы сказала дочь в момент гнева – наебывать вас что конфетку кушать…
Четвертое марта, выборы, победа с огромным преимуществом в первом туре (хотя и пришлось во многих местах с голосами поколдовать, без этого никак, на том стоим и стоять будем), триум, все рады до усеру, если верить “ящику”, ВВ на коне, без него нет страны – долдонит “ящик”, оппозиция что-то там вякает, в основном из-за бугра, и так далее. А тут – новая эйфория, чемпионат футбольный, который едва не отняли, Сам готовность проверяет в трех главных городах – Москве, Питере и Сочи, а Якова Петровича гоняют по остальным восьми, ну, не по всем, но в четырех побывать пришлось, осмотреть стадионы, дороги, аэропорты, сляпанные на быструю руку… Сколько потрачено, толком никто не знает, цифрам веры нет, сколько скоммуниздили – можно только догадываться, народ же доволен, хрен с ними, с ценами, продуктами по карточкам, зато чемпионат мировой наш, почти как Крымнаш…
Эх, веселое было времечко.., футбол сблизил Россию и мир, как в свое время сочинская олимпиада, эйфория, правда, недолго продолжалась, а потом тоска зеленая и все меньше уверенности, что, по обыкновению, дуриком выкрутимся. Надеялся ВВ, что со временем все забудется, сотрется, сойдет на нет негодование по поводу Лугандонии и сбитого “Боинга”, да только правы были немногие зрячие, кто говорил – для преступлений этих нет срока давности. Залез в Сирию, поссоролся с турками, еще больше всех озлобил и снова в мышеловку попал. И пошли в Сети косяком новые и новые разоблачения, например, про связи с тамбовской ОПГ, подноготную ВВ изучили ушлые ребята Навального и западные журналисты, до таких мелочей докопались… И не отговориться уже привычным: “Выковыряли из носа и по бумажкам своим размазали…” А большинству задуренному по барабану: без ВВ нет страны, даже такой, как наша, и точка. Прав генсек-поэт с больными почками (вспомнил Яков Петрович встречу с Самим на Валдае и произнесенные ВВ андроповские строчки про народ и власть, только непонятно, кто кого портит больше…)
Когда великий вождь и учитель в пятьдесят третьем загнулся, тоже думали – как жить будем? Солнце закатилось… Ничего, выжили, и сейчас выживем, быть может, даже зажить сможем по-человечески, не сразу, конечно.., больно уж много власть напахала… Только чтоб снова очередной вождь не пришел, тогда уж точно хана.
Так беззвучно говорил сам с собой бывший Двойник, а ныне временный Властелин, не имеющий никакой власти и не сдерживаемый в мыслях никем и ничем. Если бы мысли эти могли прочитать дочь и ее дружок, вот бы изумились.., – не без некоторого самодовольства думал Яков Петрович.
Еще отражалось пульсацией в висках, как при высоком давлении, содержимое сводок и справок для служебной надобности, коими приходилось пользоваться, извлеченная информация наводила грусть и тоску: санкции уж столько лет не отменяют, резервов от продаж нефти и газа кот наплакал, да и откуда им взяться, резервам, при такой цене за баррель; прошла национализация сырьевых компаний, работают теперь как при социализме, вывозить валюту за кордон – не более тысячи баксов, хотели и вовсе хождение доллара запретить, да вовремя всхомянулись – но рубль не конвертируется, баксы и евро купить – целый геморрой, обменники закрыты, в банках очереди на полдня, выдают в одни руки ограниченные суммы, кругом сокращения, пенсии и зарплаты заморожены, цены на ходовые продукты зафиксированы – действуют карточки, назвать их хотели ваучерами, но, памятуя отвращение и злобу народа к детищу начала 90-х – синониму наглющего обмана, переименовали в купоны, хотя хрен редьки не слаще – купить на карточки можно самое необходимое, да и то в наличии не всегда бывает, спекулируют же ими вовсю…
А посмотреть окрест – нигде отрады глазу нет: исламистов гребаного государства никак до конца не вышибут из Сирии и Ирака, отморозки эти мигрируют, как тараканы, в Африку, Среднюю Азию, на Северный Кавказ, там все кипит, контрактники давным давно забыли про Донбасс, даром не нужный, воюют в подбрюшье страны, среди таджикских, узбекских, киргизских гор, долин, степей, Чечня ощерилась, особенно после убийства Кадырова (поговаривали – не без участия ненавидевших Рамзана силовиков), недовольна оскудевшей кремлевской кормушкой, а нынче дудки, самим не хватает…, про Дагестан и говорить нечего – что ни день, то теракт… Опять в ходу разговоры о распаде все хуже управляемой страны, и ладно бы только разговоры, но уже и попытки делаются митинги собирать с требованием автономии и больших прав, зачинщиков сажают пачками, а прочих смельчаков дубинками потчуют, водометами, щитами полицейскими c мощными электрошокерами. Бьют беспощадно…
Зато хохлы молодцы, выскреблись из ямы, с Европой торгуют вовсю, долги отдают, и гривна не в пример захиревшему рублю, страдальцы донбасские и луганские назад просятся, вот-вот своих уродов-командиров вытурят и ватников не побоятся…
Все последние годы стращали мир и дух патриотический поднимали новой войной, но с кем воевать и где силы взять, когда вокруг, у самых границ наших, крылатые ракеты зловеще застыли и войска натовские отмобилизованы. А без войны как народу объяснишь, почему в говне живем и никак из него вылезть не можем, “ящик”, оказывается, не всесилен, когда со жратвой проблемы, сколько лапшу на уши не вешай, ее не сваришь, ею не накормишь…
В общем, подытоживал Яков Петрович, дивясь собственной отчаянной смелости суждений, – везде клин. Долго так продолжаться не могло, вот и случилось исчезновение. Поможет ли только?..
11
Уходили бесследно, как вода в песок, дни, недели, возбужденная страна жила в лихорадочном ожидании скорых перемен – непременно перемен, ибо по-прежнему жить многие не хотели, менялся тон прессы, в официальных печатных СМИ (а других не осталось) осторожно, словно на пробу можно-нельзя, просачивались статьи, позволявшие хотя бы отчасти усомниться в величии ВВ, ниспосланном свыше: намеками, а иногда и напрямую писалось о неправомерности решений кремлевского бонзы, особенно это касалось страны-соседки, у которой еще девять лет назад нагло оттяпали часть территории и не собирались возвращать, воткнули спицу в тело, образовав долго не рассасывавшийся гнойник. Яков Петрович вспоминал давнюю зловещую шутку дочкиного хахаля: Кремль – самая неприступная из всех преступных крепостей мира… Двойник тогда вызверился, едва не выгнал его из-за стола, за которым кипел спор, затеянный, как обычно, дочерью; теперь же воспринимал это спокойно и почти равнодушно – то ли еще напишут… А писали и о том, что никто иной как сам ВВ споспешествовал превращению страны в осажденную крепость, ведя недальновидную и опасную политику.
Яков Петрович диву давался, с какой необыкновенной легкостью, граничившей с щекочущей самолюбие радостью дозволяемого, начинали вести себя прежде лояльные, послушные, боязливые, выслуживавшиеся перед властью издания. Следовательно, им разрешили, делал незамысловатый вывод, без такого соизволения держали бы рот на замке, как прежде.
Потихоньку росло количество статей, чьим объектом становился впадающий в немощь Хозяин, чья сила утекала, как спертый воздух из проколотой камеры футбольного мяча, а вместе с воздухом в людях, казалось, начинал улетучиваться животный страх. Или так только казалось…
Более всего неистовствовали Сети на фоне резко ослабившего путы надзорного ведомства. Посты чехвостили вождя на чем свет стоит, лупили наотмашь, ничего не стесняясь, зубоскалили, насмехались, издевались; Яков Петрович читал и диву давался – сколько же ненависти накопилось… Вспоминали прошлое ВВ, откровенно называемое воровским, бандитским, преступным, приводили факты одни другого хлеще, в сущности, известные – как в свою бытность в мэрии вымогал взятки во время встреч с бизнесменами, рисуя на бумаге пяти-шестизначные цифры со знаком доллара, имел отношения с малышевской преступной группировкой, кроме прочего, поставлявшей приплывающую из Колумбии наркоту, наживался на бартерных сделках: осенью 1991-го, в родном его городе, как в блокаду, начался голод, продуктов не было, взять их было неоткуда, горсовет ввел карточки; спасением виделись эти самые бартерные сделки: мэрия предоставляла частным компаниям право на вывоз за рубеж нефтепродуктов, металлов, хлопка, леса, эти компании обязались на вырученные средства закупить и привезти жратву на сто с лишним миллионов долларов, но деньги ушли и осели где и у кого положено, продукты же в нужных объемах так и не появились; и тогда будущий ВВ пригнал гуманитарные грузы – несколько десятков тонн мясных собачьих консервов, и угроза белкового голода на какое-то время отдалилась; кто уж ел собачью пищу, неизвестно, скорее всего, консервы добавкой легли в фарш для котлет, макароны по-флотски и в иные блюда общепита.
Телевидение покуда молчало, но и там зрели видимые приметливому глазу перемены: сюжеты с ВВ становились все более редкими (Яков Петрович искренне радовался – обязательных съемок у него заметно поубавилось), да и имя Властителя, прежде упоминаемое всуе, исчезало из дикторских новостных текстов; еще совсем недавно дружно ненавидимых пиндосов и укропов почти не упоминали, а если и упоминали, то тон был иной, куда менее враждебный – ну есть они и есть, что поделаешь… Зато больше говорили о нехватке всего и вся, неотвратимо растущей инфляции, безработице, бедности, незаметно перерастающей в нищету – и плохо скрываемым намеком – это плоды его, вождя, политики.
Все было известно и ранее, только молчали тогда в тряпочку знающие и ведающие, а кто не молчал, того антипатриотом объявляли, экстремистом, национал-предателем, клевещущим на вождя, и к ногтю их, недовольных правдорубов.
Честно сказать, начавшаяся вакханалия выводила Якова Петровича из равновесия: оставшись вместо исчезнувшего Властелина один на один со страной и миром, уже не Двойник, с которого, в сущности, взятки гладки, он невольно, не в силах понять, как подобная трансформация происходит в его голове, принимал все на себя, не в силах выйти из образа, и получалось, будто это он, именно он, вымогал взятки, крышевал малышевцев, кормил город собачьими консервами…, а много позже, усевшись на кремлевский трон, принимал решение по захвату Крыма, введению антисанкций, сжиганию продуктов и прочего…
Некоторые отечественные и зарубежные СМИ жаждали встречи с ним, просили пресс-службу об интервью, особенно рвалась скандальная журналистка, заполошная дочка мэра Питера, под чьим крылом начинал сногсшибательную карьеру человек по кличке “моль”, на глазах превратившийся в дракона, она давно рассорилась с ним, но в новых обстоятельствах непременно хотела пообщаться; по распоряжению куратора никаких личных контактов не планировалось: хотите интервью – присылайте вопросы, ВВ ответит в письменном виде. Исключение было сделано лишь для Первого канала, и то максимум 15 минут – намек на нездоровье.
Словно подыгрывая тем, кто уже без стеснения намекал на возможный тяжелый недуг ВВ, Яков Петрович реже посещал тренажерный зал, пропускал прежде обязательные заплывы по двести метров в бассейне, его к этому никто не принуждал; дело, однако, заключалось не в лени – он играл роль лидера нации, стремился соответствовать образу стареющего, теряющего силы человека, каким его пытались представить.
К этой телевизионной съемке Якова Петровича специально загримировали: лицо благодаря особой мази стало землистого оттенка, под глаза наложили тени, имитировали “мешки” – телекартинка должна была продемонстрировать нездоровье. Яков Петрович и без ухищрений гримеров на самом деле чувствовал себя хуже обычного, периодически возникали приступы хандры, депрессии, чего прежде не бывало, хотелось подолгу лежать в постели, смежив веки и не глядеть на свет белый, и лишь усилием воли сбрасывал, как наваждение, непривычное состояние, изгонял хмурое выражение, заставлял улыбаться.
Корреспондент Первого канала задавал примитивные вопросы, выбрала их пресс-служба, ответы Яков Петрович выучил наизусть, ему пришлось косить на болезнь, не раскрывая подробности, одновременно не должен был тоном беседы сеять в народе безнадегу; сочувствие, сострадание – другое дело, но не унижающая жалость; произнес замечательные слова о том, что верит в Россию, что ей предстоят великие свершения, а также верит в своего преемника, чье имя вскоре станет известно, в его ум, волю и желание возглавить государство в непростой период истории.
Во время съемки вдруг почувствовал прилив сил, голос зазвенел – он обращался не к многомиллионной аудитории, а к одному-единственному человеку – к самому себе: я и есть Верховный Властелин и могу вершить все, что хочу, не спрашивая ни куратора, ни кого угодно, я могу сейчас завернуть такое, что страна и мир содрогнутся.., произнести слова, которые и в страшном сне не могли придти в голову ВВ, а я могу и никто мне не указ. Ничего такого, конечно, он не завернул, эйфория мигом прошла – все равно вырежут, не прямой же эфир, а приключения на свою задницу искать глупо, их и так, судя по всему, будет достаточно.
По указке куратора он подписал несколько указов, недоумевая и поражаясь, как моментально стала возможной отмена прежних жестких правил. Потрафив населению, почти поголовно с приусадебных участков питавшемуся, резко уменьшался налог на землю, выросший несколько лет назад до небес, став форменным разорением. Яков Петрович был свидетелем, как тогда гневалась спокойная, уравновешенная жена – что, гады, делают, хотят страну по миру пустить… “Гады” в устах Киры Васильевны звучало почище дочкиных матюгов. Если уж таких, как жена, довели… Другой указ касался президентских выборов: кандидаты от не входящих в Думу партий и самовыдвиженцы для регистрации должны предъявить ЦИКу не сто и триста тысяч подписей в их поддержку, как раньше, а вполовину меньше.
Ну и прочие изменения. К примеру, в детсадах старшего возраста, школах и высших учебных заведениях пятиминутка патриотизма становилась необязательной, хотите – проводите, не хотите – никто с вас не взыщет. Это же касалось ежедневных уроков православия, о необходимости отмены которых, пользуясь отставкой ВВ и как следствие ослаблением позиций патриарха, снова всерьез заговорили мусульманские и еврейские организации. Либо отменяйте, либо добавьте курс истории религии с рассказом об основах ислама и иудаизма… Указом выдвигалось требование пересмотреть условия “патриотического стоп-листа” и, вообще, вернуть НКО, которые прежде гнобили, обвиняя в подрывной деятельности. Еще один указ отменял “закон о забвении”, вернее, вносил в него такие изменения, что, по сути, дезавуировал – отныне нежелательную, нередко компрометирующую чиновников информацию в Сети удалять навсегда станет значительно труднее. Другой указ регулировал показ иностранных фильмов – не только в специальных кинотеатрах, а они наперечет и далеко не во всех даже больших городах, но отныне и в обычных, в новой пропорции: два американских или европейских и один наш. В который раз делалась попытка создания независимого Общественного ТВ…
С чего бы это новая власть решила полиберальничать… Многое приоткрылось в разговора с Вячеславом Сергеевичем, навестившим Якова Петровича в Ново-Огарево.
Генерал изъявил желание расслабиться в русской бане, предпочтя мокрый пар сухому в сауне; Яков Петрович к бане относился положительно, но фанатом не являлся; ответственный за баню офицер службы охраны оставил в предбаннике пару запаренных березовых веников, бутылочки со специально приготовленными настоями мяты, душицы, листа черной смородины и эвкалипта, сложил стопкой полотенца, льняные простыни, шерстяные рукавицы и войлочные колпаки на голову, подготовил самовар, фарфоровый заварник с различными чаями, баночки с вареньями и медом с пасеки патриарха (Яков Петрович знал: вся еда к столу ВВ, тогда и сейчас, поставляется с угодьев патриарха, расположенных неподалеку); от пива и крепкого спиртного Яков Петрович отказался и куратор поддержал его.
Они забрались на горячий полок, Яков Петрович подложил седелку, куратор обошелся полотенцем, перед этим он приоткрыл дверцу печи и
бросил содержимое двух бутылочек с настоями на раскаленные камни, зашипевшие и обдавшие тугой волной жара.
Парился генерал с чувством, с толком: через несколько минут обильного потоотделения снова побрызгал на камни, расстелил во всю длину полотенце, уложил Якова Петровича, надел рукавицы и приступил к священнодействию – легкими поглаживаниями двумя вениками прошелся по телу нынешнего хозяина Резиденции, затем постегал и приступил к похлёстыванию в сочетании с компрессом из веников. Начал со спины, слегка приподнял веники, захватывая ими горячий воздух, и сделал два-три лёгких похлёстывания, на несколько секунд прижал веники к спине.
– Ну как самочувствие? Все в порядке? Тогда я тебе растяжку сделаю, – перешел на “ты”, очевидно, полагая, что голые распаренные тела призывают к простоте общения, вовсе не выглядящей фамильярностью.
Он наложил веники на поясницу и одновременно развел в стороны к голове и ногам. Повторил несколько раз, заметив, что поясница после такой процедуры будет как новенькая.
В завершение сеанса Вячеслав Сергеевич приступил к растиранию: в одну руку взял веник, а ладонью другой, слегка надавливая на лиственную часть, растер туловище во всех направлениях, а ноги и руки – вдоль.
Яков Петрович лежал в изнеможении, шумно, открытым ртом, как рыба на берегу, вдыхал пропитанный ароматом мяты и эвкалипта горячий воздух и длил удовольствие. А неугомонный генерал, передохнув минутку-другую, принялся, покряхтывая, охаживать себя вениками, предоставив под его командами возможность Якову Петровичу завершить процедуру растяжкой и растиранием.
Выйдя из парной, оба плюхнулись в маленький квадратный бассейн с ледяной водой, поохали, попрыгали и снова в парилку. И так трижды…
Обернув себя в простыню и сняв войлочный колпак, распаренный, порозовевший генерал с благодушным видом разлил чай по стаканам в серебряных подстаканниках, сделал первый осторожный глоток и похвалил:
– Чаек что надо…
Он вытер испарину со лба, пригладил белесые волосы на макушке без намека на прогалы в шевелюре и завел разговор о всякой всячине, не имевшей отношения к его визиту – не ради же парной посетил Якова Петровича, а разговоры вел о чем угодно, только не о главном. Бывший Двойник, ныне глава государства, ждал появления куратора с надеждой прояснить нынешнее положение вещей, понять, куда все идет, вернее, катится и как ему вести себя: телефонное общение все-таки не давало возможности задать накопившиеся вопросы и получить исчерпывающие ответы. Он полагал, что именно сегодня это произойдет, а генерал, словно не догадываясь о нетерпении нового хозяина Резиденции, говорил о неустойчивой погоде с дождями и неожиданно ранним, моментально растаявшим снегом, о футбольных новостях (признался, что фанат заметно окрепшего “Спартака”), об очередной скандальной истории со стареющей, но все еще сексапильной бывшей балериной, объявившей себя лесбиянкой, не забывая возвращаться к банной тематике; жмурясь от удовольствия, вспоминал лучшую в своей жизни парилку на Крайнем Севере, в Эвенкии, где, будучи студентом, провел каникулярное лето, подрядившись в геологическую экспедицию, искавшую исландский шпат. В самом конце августа завершились полевые работы, небольшая, 12 геологов и коллекторов, партия решила смыть с тел накипь тяжелых выкидных маршрутов, для чего возле зимовья, на берегу речушки, сложили пирамиду из долеритов, топившуюся трое суток пушистыми, пахнущими духами ветками листвянки, дававшими жар и с треском разбрызгивавшими искры наподобие бенгальских огней, только горячие. Накалив камни добела, натянули на них высокую палатку, низ в мелкой гальке устлали войлочными кошмами, забрались внутрь и плеснули три ведра речной воды на камни. “Тепловой удар был страшный, семь потов сразу сошли, воздуха не хватало, я упал, отогнул судорожно край кошмы и нос уткнул в гальку, там пузырьки воздуха имелись… После такой бани сутки проспал…”
Слушая излияния генерала, Яков Петрович вроде ни к селу, ни к городу вспомнил историю про алюминиевый крестик Верховного Властелина, так поразившую воображение заокеанского президента, которому ВВ в ходе визита в Штаты изложил случившееся – хотя почему ни к селу, ни к городу, совсем даже уместно вспомнил – там тоже баня присутствовала. ВВ поведал об этом чуде журналистам, запечатлено было, растиражированно, возможно, куратор не знает или запамятовал, ведь выплыла история на свет божий почти четверть века назад. И Яков Петрович начал рассказывать…
Оказывается, мать будущего Властелина крестила его втайне от отца, члена партии, секретаря партийной организации цеха; выдав сыну тайну после его возвращения со службы в Германии (шла перестройка, уже дозволено было таким делиться), она дала ему маленький нательный крестик из алюминия, простенький, совсем легкий, который новорожденному надели при крещении, и попросила: если у сына представится возможность поехать на Святую землю и освятить крестик у Гроба Господня, она будет довольна и счастлива; ВВ выполнил ее просьбу; а потом с ним невероятная история приключилась… В то лето девяносто шестого сгорела только что отстроенная двухэтажная дача, кирпичная, изнутри обшитая деревом, в тот день он был на даче с семьей, приехали гости – его секретарша с мужем и дочкой, настроение было не ахти – босс, мэр города на болотах, проиграл выборы, вместе с ним следовало уйти и его команде, предстояло искать новую работу; вечером мужчины пошли в сауну, прямо в доме, на первом этаже, попарились, искупались в озере и вернулись в комнату отдыха, и вдруг – треск, дым, пламя, он закричал не своим голосом, чтобы все бежали из дома, вон, немедленно! Горела сауна, запахло угарным газом, электричество вырубилось из-за короткого замыкания, в полной темноте эвакуировали детей, дыма было столько, что не видно лестницы, по которой надо спускаться со второго этажа; он содрал с кровати простыни, связал их, привязал к балконной решетке и спустил одну из дочерей и секретаршу, остальные сами уже вырвались наружу; и тут он вспомнил, что в комнате остался “дипломат”, набитый деньгами, большими деньгами, долларами, вернулся, начал в дыму искать, безуспешно, почувствовал – еще несколько секунд и кранты, выскочил на балкон, пламя вырывается наружу, перелез через перила, начал спускаться по простыням, и тут стукнуло – он же в чем мама родила, простыня, которой обмотался, сползла, картина не для слабонервных: пылает дом, голый мужик ползет вниз, простыни на ветру развеваются, как паруса, а вокруг на пригорке народ, как обычно в России, с большим интересом наблюдает, палец о палец не ударяя, чтобы помочь… Пожарные приехали, у них сразу вода кончилась, а озеро в двух шагах, он им: “Как кончилась вода? Целое озеро ж рядом!” – они согласились: “Озеро рядом, но нет шланга”.
В тот момент ни о каком крестике не думал и изумился, когда разбиравшие обгоревшие угли работяги нашли его целым и невредимым и отдали ему; крестик снял перед тем, как войти в сауну, все сгорело дотла, а алюминиевый крестик сохранился и даже не оплавился – чудо и только! Об этом рассказал в интервью ведущему знаменитого телешоу в Америке, тот спросил, правда ли, что носит крест и что верующий, ВВ ответил – правда, но распространяться на эту тему не стал: нельзя веру выставлять напоказ, она в человеческом сердце, но про пожар и чудесное спасение крестика поведал… Тогдашний заокеанский президент тоже спросил про крестик, и ему тоже поведал историю, президент расстрогался…
Недруги его, однако, про крестик стали писать и говорить иное –история придуманная, не могла алюминиевая штучка не оплавиться в огне – и приводили данные ученых: алюминий плавится при 660 градусах, а при пожаре температура в очаге возгарания достигает 900 градусов; про чудом сохранившийся при пожаре крестик якобы сочинил ВВ душещипательную байку, а стал потом носить точно такой же, но копию, а не переданный ему матерью. Вот такая история…
Куратор слушал с интересом, изредка покачивал головой и губы подживал иронически, похоже, про крестик не ведал, для него внове, и едва Яков Петрович закончил, дал свой комментарий:
– Да, немало чудес с ВВ было, есть над чем потрудиться пишущей братии, когда пора придет. И много тогда чего откроется, люди изумятся… Впрочем, народ наш ничем не пронять…
И без перехода, как само собой разумеющееся, генерал неожиданно изрек:
– Признайтесь, дорогой Яков Петрович (снова обратился на “вы”, подчеркнув, что банная простота общения двух голых мужиков уступает место серьезному деловому разговору), надоела вам нынешняя роль? Наверное, ждете не дождетесь выборов, когда самим собой сможете стать, правда, снова усы и парик надевать придется, а может, бороду отрастить и темные очки нацепить, или пластическую операцию сделать – только чтобы на ВВ не походить, не смущать общество сходством – пусть нетленный образ его растворится в памяти народной.., – и осклабился.
Тон генерала Якову Петровичу не понравился, почудились легкая насмешка, плохо скрытое ехидство – и предостережение: кончается твое время, не надобен ты больше, а дальше – будем посмотреть; над своей судьбой ты не властен – как мы решим, так и будет.
– Не спорю, положение мое странное, двойственное. Уж и не знаю, к чему готовиться.
– Как говорят англичане, надейтесь на лучшее и готовьтесь к худшему. Шутка, к вам не относится.
Темнит генерал, еще как относится. Решил позондировать почву, спросить, какие новые указы готовятся, кои ему подписать предстоит, и имя преемника хорошо бы узнать, но не скажет Вячеслав Сергеевич, не доверит тайну допреж положенного срока объявления народу, за кого голосовать предстоит. А вот и ошибся – куратор не стал скрывать, со своим ведь дело имеет, да и с кем Яков Петрович поделиться может сведениями – то-то и оно, что не с кем, не с вражеской же разведкой… Но сначала об указах и о народе высказался, без обиняков. Политзэкам амнистия выйдет, вашей, дорогой друг, волей, и Заявление по поводу российской внешней политики зачитаете перд камерами, кое-что меняется, надо нажим ослаблять, риторику воинственную менять, перестать всему миру грозить, иначе в одночасье все рухнуть может, так и сказал: “мы не хотим, чтобы обвалилось вдруг…”
– Выходит, действовать будем в либеральном ключе? – переспросил Яков Петрович.
– Либералы не при чем. Знаете, русский писатель замечательно высказался: “Паровой котел устроен так, что может выдержать большое давление пара. Но стоит плотно запереть все предохранительные клапаны, то котел несколько времени продержится , а потом непременно взорвется и опрокинет труп машиниста на груду трупов его друзей”. Кто сказал, знаете?
– Не имею представления.
– Достоевский, Федор Михайлович. Журнал с братом издавал “Время”, фраза оттуда. Мы же не хотим быть убитыми осколками взорвавшегося котла, верно? Потому и нужно периодически пар стравливать, сейчас как раз такой момент… Яков Петрович, поймите, мы не боимся бедствующего народа, что на площади выхлестнет, никуда он не выхлестнет, народ наш вполне управляемый, голову ему задурить ничего не стоит, ему и дурили благодаря телевидению. Ящик – чудовищная, разрушительная сила, пострашнее атомной бомбы, я бы на месте ЦРУ изучал наш опыт досконально, мы здесь впереди планеты всей. Если бы у Геббельса был ящик, с немцами справиться было бы куда труднее. А народ наш замечательный, другого такого не найти, кто сказал, не помню: русские сгнили, не успев дозреть. Гадкая фразочка, но точная, поди поспорь.., и вообще, мы народ не слаборазвитый, мы народ, неправильно развитый. Контролировать его необходимо, направлять, путь указывать, чтобы не заблудился. Русский человек ведь как ребенок, без присмотра оставлять нельзя – непременно набедокурит, нашкодит.
Яков Петрович ушам не верил – никогда куратор не говорил с ним с такой обескураживающей откровенностью; за подобные высказывания в кутузку запросто можно загреметь.., чистая русофобия. Хотя что ж такого вредного и опасного прозвучало: дочь Альбина на пару с хирургом куда жестче изъясняются; генералу, видно, дозволено, да и не с чужим говорит.
Вячеслав Сергеевич продолжал, шумно прихлебывая чай:
– Мы перессорились со всем миром, в самоизоляции, а это, по сути, капитуляция, добровольно в угол себя загнали, нами на Западе детей пугают, а ведь нам все равно жить вместе; у американцев поговорка есть: можно развестись с мужем, с женой, но нельзя развестить с соседом. Понимаете, какая петрушка…
И резким движением сбросив с плеч простыню, как боксер освобождается от халата перед началом поединка:
– ВВ не просто так пропал, растворился во времени и пространстве, его исчезновение – шанс повернуть движение страны в правильном направлении, раньше надо было, но решимости не хватало, страх обуял. Мы берем всю ответственность на себя, так как являемся истинными патриотами; патриотизм – не в ненависти ко всем соседям, ближним и дальним, а в любви к родине, желании вылечить ее, занедужившую – извините, что говорю банальными клише, но по-другому не могу выразить мысль.
– А кто это – мы? – выдавил из себя Яков Петрович. – Неужто человек, на которого ставка делается, преемник то есть, неужто он либеральные ценности исповедует, намерен круто ход жизни поменять, реформы всякие проводить и прочее? Кто он, спаситель? Так просто сменить власть и посадить на трон либерала… Не получится, попытка с негодными средствами, народ, о котором вы только что говорили нелицеприятно, не захочет, не позволит.
– Не позволит? – с ехидцей произнес генерал. – Может, еще и не проголосует?.. Народ никто спрашивать не будет, однако и либералов никто во власть возводить не собирается – надо безумцем быть, чтобы на такое решиться. Пьеса по ходу действия меняется, смена декораций, часть актеров покидает сцену, на смену новые приходят, из резерва, который никогда не скудел – не зря ведущих программ на ящике находим других, крышка котла слегка приподнимется, а потом, уверяю, опять опустится, а править по-прежнему будем мы – органы, только уже другие люди, понимающие, что страна пошла вразнос, призванные спасти ее ради собственного блага, ну и, конечно, народа, хотя не уверен, что ему это нужно; не ВВ поставил народ раком, а народ жаждал иметь такого правителя, он и появился… Однако при нем все медным тазом накрывается, вот мы и выруливаем на другую колею, тоже ухабистую, но надежду дающую на спасение…
– Так кто же спаситель, преемник? – упрямо гнул свое Яков Петрович.
Куратор помедлил с ответом, отвел взгляд, словно не к нему обращен вопрос, достал из баночки чайной ложкой клюквенное варенье, положил в рот, посмаковал, прежде чем проглотить.
– Вам имя его знакомо, возможно, встречались, не из ФСБ, не чекист, что важно для реноме, но с нами давно связан, финансист, крепкий менеджер, жил и работал некоторое время за границей, вполне вменяемый, управляемый, без мания величия, пока, во всяком случае. Большего сказать не могу – дождитесь начала декабря. Уясните самое важное: власть по-прежнему у нас, ни с кем делиться ею не собираемся.
Окончание в следующем номере.