игра
сидим играем в дурака
на диком пляже
в моих немеющих руках
как пух лебяжий
неощутимо и светло
живёт мгновенье
ещё свободное от слов
прикосновений
и только взгляды иногда
звенят столкнувшись
и невозможная вода
бежит по суше
бежит по нам как будто мы
на солнце таем
на шесть седьмых на семь восьмых
необитаем
наш молчаливый островок
на этом пляже
но всё зависит от того
как карта ляжет
жук в мураве
я в толпе затерялся как жук в мураве
с неба птица глядит мы опять в меньшинстве
только я и она только я улыбаюсь привет
и бегу по травинке повыше туда
где живут или нет и откуда вода
а бывает что нет но пожалуйста пусть чтобы да
на границе миров обитают цветы
для чего для кого я боюсь высоты
но прекрасны молочные реки а речи пусты
и уже не расскажешь а впрочем плевать
я забыл для чего существуют слова
я лечу к тебе птица встречай и приятного а…
Кажется
Мне кажется, что день уже длинней,
чем год назад, чем год, чем жизнь… Короче,
мне кажется, что чем длиннее прочерк,
тем меньше в нем коротких зимних дней,
похожих на второе февраля,
на сон во сне, на загнанного зайца;
их странное умение казаться
длинней, чем вечность елочных гирлянд –
намек на то, что нам еще дано
продлить, продлить, продлить очарованье,
а что там будет в солнечной нирване,
и будет ли, а впрочем, все равно…
Как просто жить от Пасхи к Рождеству,
не думая о времени и страхе,
и лишь потом, от Рождества до Пасхи…
Мне кажется, что я еще живу.
глупо
это так ослепительно точно, что хочется спятить –
в те мгновенья, когда приближаешься к самому краю,
как цветы раскрываются смыслы абстрактных понятий,
по которым живем, если можем, а нет – умираем
так сугробы растут и грибы, обреченно и быстро
так в случайное слово впиваются сжатые губы
так кончается вечер и вдруг начинается приступ
совершенно нестрашно и так изумительно глупо
Всё к лучшему
А если я – умру (читай: дурак),
меня оденут в праздничный наряд,
и скажет речь мой друг мой брат мой враг,
в которой будет всё, что говорят,
что я – такой, сякой и был таков,
других таких поищешь – не найдёшь,
и будет из небесных тайников
идти на землю тихий мокрый дождь.
И станет мир – пускай на полчаса –
хоть чуточку прозрачней и добрей,
какого-нибудь первого числа
в холодном, но прекрасном декабре.
И думать будут люди: вот же чёрт,
за что его от нас (читай: от них)?
И кто-то эти мысли облечёт
в десятки тысяч самых лучших книг.
Вот видишь, всё случается к добру,
так было, есть и, верно, будет впредь.
И если я для этого умру,
то можно иногда и умереть.
текстильное
как ночь течет, так скачет день по кочкам,
и пыль в глазах, как нитка золотистая –
на кончике пера мне рожи корчат
чужие истины:
что мир, увы – без нас, но нами соткан
(точней, из нас, прости слова корявые),
что горе не беда, и чай не водка,
пора заваривать
покрепче, чтоб не вырваться из яви,
сплетающей разрозненные ниточки…
а пыль в глазах – чужая ли, твоя ли –
слезами вытечет.
О тишине
А на закуску – мир, где тишина
хранит слова, как выцветший пергамент,
среди следов, оставленных ногами
случайных ближних, приходивших к нам –
зачем? не помню (думаю, что вру),
скорей всего – за солью, по-соседски,
а заодно – посетовать на сердце
и на детей, отбившихся от рук,
и помолчать, рисуя на стекле
и посыпая пеплом подоконник –
как будто им от этого спокойней,
как будто нам от этого теплей.
Чужих забот простая нагота
как щебет птиц оглохшему от взрыва,
который так неосторожно вырвал
из недр земли кричащую гортань.
Совсем недавно были – и ушли,
так далеко еще не уходили,
а мы остались – прах забытый или
вернувшаяся в землю соль земли?
В безмолвном мире старые слова
приобретают странные оттенки,
как в пламя спьяну брошенные деньги
и как пожар в пустых глазах зевак.