Почтовый ящик
Я давно хочу вам кое-что рассказать. Правда, мне по должности не положено особенно распространяться, да ещё на темы, которые как-то могут касаться моих клиентов. Я служу в почтовом ведомстве, и что касается тайны переписки, я своим рассказом совсем её не нарушу. Между прочим, у меня никто и не брал подписки о не нарушении этой тайны. Просто я сам понимаю, где служу и свои обязанности тоже. А ещё я вас хочу попросить, чтобы вы не очень удивлялись и не подумали, что у меня не всё в порядке с психикой, ну, то есть, что я страдаю какой – то манией. Я совершенно здоровый, нормальный, крепкий. И это могут подтвердить все жильцы дома, где я нахожусь по долгу своей службы. Я ни чем не выделяюсь среди своих коллег таких же добросовестных работников, как я. Работаем мы в этом доме с момента ввода его в строй. Каждый из нас имеет своего клиента, которые время от времени меняются. У каждого из клиентов свой характер и воспитание. И это мы ощущаем на себе. Не каждый из них понимает, что мы тоже нуждаемся в бережном отношении. Хотя я не могу сказать, что мы не железные. Это было бы не правдой. Нам повезло. Подъезд, где мы работаем, закрывается на ключ. Поэтому мы страдаем не так сильно, как наши коллеги в домах, куда можно войти беспрепятственно. У нас не выламывают части, нас не поджигают. Но, что касается воровства, то даже мы от него не защищены в полной мере. Я не должен этого говорить, но кое – кто из клиентов моих коллег, к сожалению, бывает не чист на руку. Порой, гости моих клиентов тоже не прочь запустить руку в наши карманы. А мы не в состоянии их за неё схватить. Иногда над нами глумятся, вымазывая нас чем – нибудь мерзким или заплёвывают наши лица, и мы становимся отвратительными нашим клиентам. Но мы не можем никуда уйти или увернуться от обидчиков. Служба – ничего не поделаешь. Доставая свою корреспонденцию, наши клиенты частенько задерживаются около нас несколько дольше, чем это того требует, чтобы пообщаться друг с другом. Многие из них или совсем одиноки, или оторваны от привычного окружения, или то и другое вместе. И все они люди не молодые, то есть – синьоры. Мы всегда молча слушаем их короткие разговоры. И они даже не подозревают, что мы невольные их свидетели.
Вот так же, как прочие жильцы дома, однажды и эти двое случайно одновременно вошли в дом. Он галантно придержал перед ней дверь, а она на – немецком поблагодарила его. И они оба подошли к нам, но каждый к своему, проверить наличие почты. Я сразу понял, что они не знакомы друг с другом. У него не оказалось ни какой корреспонденции, и он первым пошёл к лифту. Да, я совсем забыл вам сказать, что жильцы нашего дома говорят на разных языках. Кто – то говорит только на немецком, кто – то только — на русском, кто – то на — двух языках свободно, а кто – то — на русском и ломанном немецком. Я случайно услышал начало их разговора, который по всей вероятности продолжился в лифте. Да, хочу заметить, что она обычно всегда идёт к себе по лестнице пешком. И пользуется лифтом только тогда, когда возвращается из магазина с сумкой полной покупок. Но в тот день их первой встречи, я помню это отчётливо, у неё в руках был совсем тощий пластиковый пакет.
С этого памятного для меня дня эти случайные встречи у почтовых ящиков стали повторятся. За то, что они были случайными, я могу поручиться. Даю вам честное слово старого почтового ящика. Она всегда почему – то спешила. А он почти каждый день уже в десять уходил из дома, а возвращался около пяти после полудня. По внешнему виду казалось, что они ровесники. Но, как оказалось, я заблуждался. И не я один. Уже давно один старый ёжик заметил, что внешность бывает обманчива. Они всегда вежливо раскланивались, перебрасывались ничего не значащими фразами вроде: «Как дела?», «Всё в порядке». Она говорила не очень отчётливо свою ответную фразу, а он не очень хорошо слышал. Но, однако, он всё же понял, что она не коренная жительница его любимого отечества. Он никогда не видел её в обществе мужчины. И то, как она себя вела и как была одета, ему импонировало. Короче, он стал время от времени о ней думать.
Однажды он, подходя к дому, заметил, как она мелькнула на одном из балконов второго этажа. Балкон не трудно было запомнить, так как на нём цвели роскошные красные герани, каких не было ни на одном другом по этому фасаду дома. Теперь всякий раз, подходя к дому, он невольно обращал свой взгляд на её окна, которые почти всегда по вечерам были темны. Где же может быть эта женщина? Чем она занимается? С кем проводит вечера, да и дни тоже?
В доме было много женщин её возраста. Они часто в хорошую погоду стояли не далеко от входа в дом или сидели на скамейках во дворе. Они всегда находили, о чём поговорить, и тем им хватало на несколько часов каждый день. Но он никогда не видал её среди них. Их случайные, довольно редкие встречи продолжались около года.
Но вот однажды они зашли в парадное вместе, о чём-то разговаривая. Я не очень прислушивался к их разговору, но, однако, всё же понял, что они намеревались обменяться номерами телефонов. С того дня они всё чаще стали выходить из дому вместе и так же и возвращаться. Спустя ещё какое – то время я заметил, что они входят и выходят, держась за руки, словно дети. Теперь я вижу их почти всегда входящими или выходящими вместе. У них, как и прежде, у каждого свой почтовый ящик, но они оба теперь не одиноки. И я радуюсь за них всем своим нутром, и, полагаю, мой коллега, который служит ему, тоже.
Поверьте, мы вовсе не так равнодушны, как это, может быть, многим кажется. Когда мы по долгу бываем пусты, а наши клиенты при этом часто заглядывают в нас, и мы видим их огорчённые лица, мы переживаем за них. Лично я даже иногда в такие дни чувствую себя виноватым, хотя и понимаю, что от меня ничего не зависит. Ну, а история, которую я вам поведал, вы же, конечно, понимаете, под большим секретом, продолжается. И пока мне добавить в неё больше нечего. Жизнь это сделает за меня.
Кёльн, 2004 г.
Первая утрата
Весна 44-го. На краю леса и совсем близко к краю глубокого оврага, в таинственной глубине которого журчит узкий ручеёк, стоит наскоро сколоченный дощатый барак с входом с торца, где сооружено крыльцо ступенек на семь. Ручеёк где-то виден с края обрыва, где-то его заслоняют ещё совсем голые ветки деревьев и кустарников — ивняка, ольхи, осины. Прохладное, несколько льдистое утро, когда снег уже сошёл, но земля разомлевает только после полудня. В бараке десять одинаковых комнат, где живут женщины и дети. Война. В одних комнатах ждут с неё своих мужчин, в других – уже нет. За второй дверью справа по коридору — ждут. День будний, мать уже на работе, бабушка копошится у буржуйки. Скоро проснутся дети, а вода в ведре снова покрылась льдом, её надо разогреть, чтобы они могли умыться, да и завтраком их надо кормить.
Детей двое, спят они под ворохом тряпья. Под утро их укрывают ещё и тем, чем были укрыты бабушка и мама. Они отогреваются и спят крепче. Но вот солнце глянуло в окна, дети проснулись один за другим: огненно — рыжий мальчик с весёлым лицом, покрытым крупными веснушками, и девочка с совсем мелким личиком, на котором выделяются только глаза не по-детски печальные, опушенные длинными ресницами. Дети, поёживаясь, вылезают из-под тряпья и сразу бегут к тумбочке, стоящей почти у двери. Бабушка ворчит: «Оденьтесь, простудитесь». «Бабушка, а где котёнок?»- спрашивает девочка. Накануне вечером она положила его на тумбочку заботливо закутанного в тряпочки, которые ей дала бабушка. Это был приблудный котёнок совсем ещё маленький и слабенький. Несколько дней назад дети к своей радости обнаружили его под крыльцом. Они недавно вернулись из эвакуации, и у них нет никаких игрушек.
И вдруг этот котёнок. Но бабушка сказала: «Ему нужно молоко, а его у нас нет. Чем мы его будем кормить?» Дети пытались размачивать крошки от своих кусочков чёрного хлеба и давать их ему, но есть котёнок ещё не умел. И вот на тумбочке его нет.
«Он сдох» — сказала бабушка. «Как это?» — спросил рыжий мальчик. «Ну, умер» — ответила бабушка. «И где же он?» — спросила худенькая, почти прозрачная девочка. «Я его выбросила в овраг, туда, где выливают помои». И дети заплакали. Мальчик был старшим, ему было шесть лет, а девочке четыре. Первым заплакал мальчик, и тогда девочка поняла, что их котёнка больше нет, и никогда не будет. Дети, всхлипывая, оделись, и вышли из барака. Глотая слёзы, они медленно спустились по довольно крутому склону оврага осклизлому от помоев и почти внизу нашли уже успевшее окоченеть тельце своего недавно обретённого и так скоро покинувшего их любимца.
Где-то недалеко от него валялся старый эмалированный бидончик без дна. Они положили туда тельце, в мягкой торфянистой почве рядом с ручьём палками выкопали ямку, погрузили в неё бидончик, накрыли землёй и из палок над холмиком соорудили крест. Девочка не знала, зачем они поставили крест над телом своего любимца, но брат сказал, что так делают всегда, и она поверила. Это было весной. Летом вокруг холмика с крестиком цвели незабудки. А осенью, тоже однажды утром, когда дети проснулись, бабушка сказала: «Дети у вас нет больше папы». Мальчик был старшим, он помнил папу и заплакал. И девочка поняла, что к ним снова пришло горе, и тоже заплакала.
Кёльн, 2001 г.
Первый секрет
Лето, июль, жара. Зинка уже перешла во второй класс, но в лагерь её не отправили, уж очень болезненное существо эта Зинка, да и ест плохо. Мать на работе, бабушка хлопочет на кухне. Зинка в основном болтается во дворе. Двор пустой, голый, огромный возле четырёхэтажного дома на четыре парадных. Ребят во дворе нет, все где-то пристроены. Однако, Зинка всё же нашла себе товарища. Это молоденький солдат – денщик генерала Милова. Генерал одинок, и Ванька справляет у него всю домашнюю работу. Ваньке тоже скучно. Когда он моет во дворе генеральскую машину — трофейный синий «Опель», Зинка всё время крутится рядом — этот непоседливый загорелый чертёнок. У неё возникает много вопросов. Домашние всегда от неё отмахиваются, а Ванька придумывает ответы, и ей это нравится.
Когда Ванька идёт в магазин за хлебом для генерала, она увязывается за ним. Она только просит, чтобы он её подождал, пока она сбегает домой, надеть сандалии. Ходить в магазин босяком неприлично. А потом она идёт с ним за руку, со взрослым мужчиной, как она могла бы идти с отцом, который не вернулся с войны. Это для неё очень важный момент.
В магазине Зинка ничего не клянчит. Она терпеливо стоит с Ванькой в очереди и даже всегда отказывается от предлагаемого ей куска хлеба. Еда её вообще не интересует. И на обратном пути Ванька сам съедает отрезанный только что в магазине от кирпичика ещё тёплый и хрустящий кусок с корочкой. Это традиция.
Когда им вдвоём становится скучно, они обходят дом и спускаются в подвал в котельную. Там всегда есть кто-нибудь из кочегаров, а чаще и не один. Летом там тихо, прохладно, и кочегары что-то ремонтируют. В котельной всегда пахнет солидолом, чёрным хлебом, луком и ещё чем-то. Кочегары с тёмными лицами и руками в грязных спецовках моют руки и подсаживаются к маленькому шаткому столику у стены. Столик сбит из нестроганных досок и накрыт газеткой. Мужчины здороваются за руки и начинают беседу. Зинка чаще всего не понимает их мужских разговоров и, сидя на руках у Ваньки, она от скуки вытаскивает у него из нагрудного кармана расчёску и возится с Ванькиным пшеничным чубом. Он не возражает. Иногда она прикладывает ухо к его груди и слушает, как отдаётся в ней его голос, и это напоминает ей отца. Она не помнит его лица, но этот отзвук голоса в груди у отца она запомнила. Наверно, он часто сажал её к себе на колени и о чём-то говорил с ней. Но это было очень давно, Зинка была совсем маленькой и совсем не помнит о чём.
Потом Зинка внезапно убегает, вспомнив, что бабушка могла её искать. Дома она не рассказывает о своих с Ванькой визитах в котельную. Мало ли, как к этому отнесутся домашние? И потому бабушке не может прийти в голову мысль, искать Зинку в котельной. Где угодно: на любом чердаке, заборе, дереве, но не в котельной. Зинка заскакивает в кухню. Соседка Вера Петровна полощет под краном посуду. Зинка на семейном кухонном столе ищет кружку. Кружка отыскалась, Вера Петровна закончила с посудой. И Зинка тут же из-под крана набирает полную кружку воды. Она втягивает в себя её, как мощный насос, быстро глотая, да так, что глаза у неё становятся красными, как-будто она плакала.
«Ну вот, опять нахлебалась воды и есть не будет!» — ворчливо говорит бабушка, заходя в кухню и увидев уже пустую кружку у Зинки в руках, со дна которой на пол капает вода. «Бабушка, а она такая вкусная. Пьёшь, и ещё хочется» — повторяет Зинка слова кого-то из заезжих гостей, которые в их семье почти не переводятся. При этом Зинка быстро соображает, что раз у Башкирцевых мыли посуду, значит — уже обедали, и это, в свою очередь, тоже значит, что Константин Фёдорович уже дома. Башкирцевы живут с Зинкиной семьей через стенку. Это пожилая бездетная пара. Они маленькой Зинке вообще кажутся совсем старыми, хотя видно даже и такому не опытному глазу, как у неё, что они моложе её бабушки.
Константин Фёдорович — сухопарый, среднего, роста, голова его голая, как колено, а на носу красуются роговые очки. Понять за очками, какой величины его глаза невозможно — такие толстые в них стёкла. По профессии он полиграфист и заведует маленькой типографией где-то в учебном заведении. С некоторых пор они с Зинкой стали учредителями домашнего рукописного журнала литературно-художественного направления. Все четверо детей их коммунальной квартиры, включая дошкольницу Наташку, его сотрудники. Все, кроме Наташки, в нём рисуют и пишут. Наташка пока только рисует. Издание это выглядит так: Константин Федорович даёт детям листы бумаги, на которых они что-то пишут и рисуют иногда по своему выбору, иногда по подсказке «главного редактора», а потом листы подклеиваются к тем, что уже были в журнале. Каждый автор сам подписывает свою работу. Тем вокруг много, и потому журнал быстро толстеет. Дети работают с охотой, так как бумага в дефиците. И хоть бумага, которую приносит Константин Фёдорович серая, и часто пёрышко ручки или карандаш её цепляют, но это чистая бумага, а не газета, и на ней рисовать и писать лучше, чем на газете.
Зинка, пока бабушка не успела засадить её за еду, быстро стучит в дверь комнаты Башкирцевых. Константин Фёдорович отвечает: «Да!» И Зинка смывается от бабушки. Она вообще любит бывать в этой комнате. В ней много интересных вещей из совершенно не знакомого ей мира, назначение многих из них она даже не может предположить. Эти вещи изящны, красивы и загадочны. Они в этой не большой и убогой комнатке выглядят, как сокровища Аладдина в горной пещере. Прежде всего, бросается в глаза японская ширма, которая отделяет кровать хозяев от остального пространства комнаты. Она расшита грациозными аистами в бамбуковых зарослях и узкоглазыми японками с необыкновенно высокими прическами в красочных кимоно. Всё это изображено на белом шёлковом фоне, а он в свою очередь закреплён на изящных рамках из тёмного дерева. На стенке висит страусовое яйцо, большое, белое, с шёлковой длинной кистью свисающей вниз. Но самое большое сосредоточение сокровищ заключено в плетёной корзине в форме бочки. И Зине иногда позволяется там покопаться. Чего там только нет? Какие-то огромные и необыкновенно красиво раскрашенные перья(они оказались павлиньими), газовые шарфы, причудливые шляпки, морские раковины с гравировкой и без и стекляшки похожие на плоские кристаллы — это хрустальные подвески к люстре(но Зина не знает, что такое люстра и зачем ей нужны подвески), какие-то вазочки, статуэтки и предметы, которые Зина затруднилась бы как-то назвать. Однажды она откопала там маленькую рябую каменную баночку с белой мраморной крышечкой. Она могла даже поместиться на Зининой ладошке. Зина с таким восхищением на неё смотрела, что Вера Петровна сказала, что она её дарит Зине. Зина потом долго не разлучалась с этой баночкой и, не заметно для себя, начала точить зубами мраморную крышечку и ужасно огорчилась, когда увидела, что шарик на крышечке она практически уже сгрызла. Но всё равно она потом долго хранила этот изуродованный ею подарок.
«Что тебе Зинуля?» — спрашивает Константин Фёдорович.
«Мы сегодня работать будем?» — вопросом на вопрос отвечает Зина.
«Ты знаешь, я сегодня жутко устал. Пойду–ко, посижу на зорьке у пруда с удочкой».
«Ой!» — радуется Зинка — «А можно я с вами? Честное слово, я не буду шуметь и бегать, я буду тихонечко-тихонечко. Можно?» — с мольбой и надеждой просит Зинка.
«Ладно — соглашается Константин Фёдорович — только спросись у бабушки».
Зинка выскакивает за дверь и в комнате из коридора слышны её:«Ба, а ба…» Она возбужденно рассказывает бабушке о предстоящей рыбалке.
«Но ты же не ела и, пока не поешь, никуда не пойдешь».
Нижняя губа у Зинки начинает дрожать, и глаза наполняются готовыми вот-вот пролиться слезами.
«Зинуля, ты поешь», — говорит, выходя из своей комнаты, Константин Фёдорович, – «а я пока соберу снасти, червяков накопаю во дворе. Успеешь».
«Иди, иди за стол» — говорит бабушка, — «я дам тебе молока с пенками и хлеб». Пенки в молоке её слабость. Она их таскает с остывшего молока в алюминиевой кастрюльке на кухне и, если её на этом ловят, то ей влетает. А вот упоминание о хлебе черном и кислом отравляет радость. Лучше бы булку. Но булки у бабушки нет.
Вечер тихий, зноя уже нет, в природе разлито ласковое уютное тепло. Зинка отправляется к пруду, как и бегала весь, день в одних трусиках. Они идут по тропе, ведущей от дома через пустошь к пруду. Тропа идёт немного под уклон. Расстояние не большое, всего метров триста. Константин Фёдорович меряет тропу широкими мужскими шагами и несет удочку на плече. Рядом, как щеглёнок, скачет маленькая Зинка с большой жестяной банкой, держа её за проволочную ручку.
«А они оттуда не выползут?» — спрашивает она про червей в банке.
«Ты смотри под ноги, не упадёшь — не расползутся».
«А я, а я всё хорошо вижу и впереди, и с боку, и даже немножко сзади», — отвечает Зинка, продолжая почти бежать вприпрыжку, чтобы не отстать от соседа.
У пруда подошли к дощатому причалу. Он выведен в пруд метров на пять, по нему дошли до троса, на котором закреплён военный понтон. Понтон подтянули и на другом его конце, почти на середине пруда, расположились. Вечер чудный, солнце медленно садится за перелесок на другой стороне пруда, и вся картина напоминает перламутровую инкрустацию на китайской шкатулке у Башкирцевых. Но клёва нет никакого, не смотря на то, что Зинка действительно совсем тихая и неподвижная. Она только про себя, или вернее в себе, мурлычет какую-то песенку, но так, что не только рыбы, а и Константин Фёдорович этого не слышит.
«Ну что ж, Зинуля?» — говорит вдруг он, когда солнце уже на половину прячется за перелесок, и начинает дуть лёгкий, но довольно прохладный ветерок. «Хоть рыбка и не поймалась, а на красоту мы с тобой полюбовались, пора домой, а то простудишься ». Зина не протестует, и они снова подтягивают понтон к причалу так близко, что уже можно шагнуть с понтона на причал. Торопыга Зинка первая ставит ногу на него, и тут совершенно неожиданно ветерок с водой плавно отодвигают понтон от причала. Зинка не успевает сообразить, что произошло, оказывается в воде и, как топор, идёт ко дну. Всё происходит так быстро, что она не успевает закрыть глаза. Но крикнуть: «Константин Фёдорович, помогите!» — сообразила. Вода здесь глубока, наверно, три Зинкиных роста. Плавать она не умеет. Маме редко удаётся пойти на пруд и поучить Зинку плавать. Там под водой Зина видит стойки причала расшитые планками и раскосами и быстро перебирая ручонками и ногами поднимается. Когда её голова уже над водой, она видит склонённое над ней лицо Константина Фёдоровича. Оно смертельно бледное именно такой бледностью, какую Зинка себе представляла, когда ей доводилось слышать это выражение. Он молча помогает ей выбраться, и спустя несколько мгновений, её начинает бить озноб.
Они уже стоят на ещё тёплых досках причала, с Зинки течёт вода, а Константин Фёдорович пытается своей майкой вытереть её худенькое тельце и волосы. Потом они одновременно смотрят в сторону дома, услышав вдалеке зов: «Зи-и-инка». И в начинающихся сумерках видят маленькую фигурку Зинкиного старшего брата, который идёт по тропе в их сторону. Зинка срывается с места, майка соседа с неё падает на доски причала и она, мелко лязгая зубами, бежит навстречу брату. Брат ещё издалека начинает: «Ты что ходишь голая, опять хочешь заболеть. Здоровая дылда, пора соображать. Да ты, дура, ещё и купалась?» — обрушивается на неё брат, увидев её мокрые волосы и трусики. «Я то – ну – у — ла — а!» — вдруг вырывается у Зинки откуда-то из самой глубины её тщедушной груди, и она начинает рыдать. Брат, что-то приговаривая, снимает с себя майку, натягивает её на горестно рыдающую и дрожащую всем тельцем Зинку. Потом надевает ей на мокрую голову свою бывалую, лихую кепку, с которой никогда не расстаётся, полагая, что выглядит в ней старше своих десяти лет. «Молчи, молчи, дура, перестань реветь», — говорит брат и отвешивает ей лёгкий подзатыльник. «Смотри, не вздумай говорить маме. Скажешь, что купалась».
Зинка после подзатыльника перестаёт рыдать и идёт за братом по тропе уже едва видимой, продолжая выбивать дробь зубами. В доме в окнах зажигаются огни. Когда они все втроём заходят в парадное, где тоже уже горит свет, Зинка спрашивает: «Видно, что я плакала?» Сосед и брат смотрят на неё синюю с прыгающим подбородком и хором отвечают: «Нет». В квартире на неё набрасываются уже мама с бабушкой, переодевают и запихивают в постель. Мама продолжает ещё громко что-то ей выговаривать, но Зинка отогревается и быстро засыпает. И то, что кричит мама, она уже не слышит. Так мама потом никогда и не узнала, до самой своей кончины, что Зинка тонула. Это осталось для неё секретом, их первым общим с братом от неё.
Кёльн, 2001 г.