Рецензия на книгу Сергея Белорусца «Песни для чтения».
У известного московского поэта и прозаика Сергея Белорусца в прошлом году вышла довольно основательная книга, в твердой обложке, на 616 страниц, открывающаяся интервью, взятым у автора популярным критиком Еленой Сафроновой, книга под интригующим названием: «Песни для чтения. Прозаическая р е т р о п и с ь».
Но пугаться этого мудрёного названия-оксюморона читателям явно не стоит, потому что в книге по-хозяйски собраны (почти всегда любопытные и часто неожиданные) воспоминания из жизни автора, из разных ее периодов.
Начинается том ещё одним названием-оксюмороном — «Записками дошкольника».
Как известно, детские впечатления являются самыми яркими, самыми запоминающимися в жизни каждого человека. Ребенок, только пришедший в этот мир, исследует его, постигает, изучает, а это так увлекательно! Вот и маленький Сережа занимается тем же самым: он изучает жизнь. Родился Сережа в московской семье в конце 50-х, живёт в доме неподалеку от центрального ипподрома. В повествовании активно участвуют Мама, Папа, Дедушка, Бабушка, Другая Бабушка. Все они так и пишутся с большой буквы, без имен, хотя некоторые из их имен упоминаются в тексте мимоходом. Впрочем, какое они в данном случае имеют значение для маленького Сережи? Ведь главное не имена Старших Родственников, а то, какую роль эти люди играют в жизни ребенка.
Детство Сережи было довольно спокойным и даже счастливым. Читатель вместе с маленьким мальчиком окунается в атмосферу счастья, любви, благополучия. Да и время способствует этому. Великая Отечественная война давно позади, народ уже полтора десятилетия живет мирной жизнью, всё вполне налажено, в том числе и быт. Новые же потрясения в виде перестройки наступят еще нескоро. Поэтому всё хорошо. Хорошо — потому что и в стране хорошо, но хорошо еще и потому что, в другой стране по имени Детство еще лучше. Автору действительно удалось создать эту волшебную страну детства на страницах своего повествования. И страна Детство без конца манит автора как некое волшебное окошечко, ему хочется в него без конца смотреть, смотреть, смотреть, а также вспоминать, вспоминать, вспоминать, чтобы на какое-то время снова становиться тем самым счастливым ребенком. О чем вспоминать? Да о чем угодно. Например, о том, как вдвоем с Дедушкой ходили к тому на работу, а он, будучи Большим Начальником, выдавал внуку в своем кабинете цветные карандаши (для резолюций) вместе с листами белой бумаги — и можно было с упоением ими долго рисовать. Как отправлялись всем детсадом гулять на крышу расположенного рядом здания, там почему-то была оборудована детская площадка для гулянья. Как его, маленького мальчика, утвердили на роль «мужчины №8» для участия во взрослой телевизионной передаче ко Дню 8-го марта. Как взрослые пытались всеми способами приучить его пить полезный, как тогда считалось, кефир — и выдумали для этого многомесячное соревнование, но любовью к кефиру маленький Сережа так и не воспылал. Да много чего еще можно вспомнить!
Период детства кончается вместе с «Записками дошкольника», но мы тут же переходим в следующие жизненные отсеки: в школьный, а затем и во взрослый периоды. Рассказы об этом собраны в основном разделе, который так и называется «Песни для чтения». Безоблачное детство уступает место уже несколько более облачному школьному периоду и затем плавно перетекает в довольно-таки пасмурную взрослую реальность, в которой главному персонажу-автору приходится решать множество ежедневных насущных проблем.
Но в школьном периоде не все еще так плохо, школьник Сергей очень любит спорт, особенно футбол, с удовольствием занимается легкой атлетикой, предпочитая прыжки в высоту. И он берет свои высоты, раз за разом добиваясь новых достижений, даже преодолевает планку, равную его тогдашнему росту – 1, 75 м!..
Но на этом почему-то всё хорошее вдруг кончается, происходит какой-то странный слом и в судьбе, и в душе подросшего героя. Никаких значимых успехов больше нет, они куда-то непонятным образом подевались. Он вроде как и поступает после окончания школы в Институт физкультуры, куда собственно и стремился, но попадает только на заочное отделение, что отдаляет его и от спорта, и от учебы. Он вроде бы и учится, и даже работает там же, в институте, но как-то всё уже не так, как будто кто-то украл у него счастливую долю молодого человека…
В довершение всего наш герой приобщается к писательскому творчеству, а судьба литератора никогда особо легкой в России не была.
По внешним вехам авторской судьбы можно проследить какие-то значимые моменты в судьбах многих молодых прозаиков и поэтов, вступивших на литературную стезю в те годы, в конце 70-х.
Это и знакомство с маститыми, влиятельными писателями, которые взялись покровительствовать молодому поэту, но их заступничество и протекция странным образом почему-то не приносили должных результатов.
Это и первые публикации, которые многие молодые почему-то мечтали осуществить на страницах журнала «Юность», однако там их не печатали, а отправляли куда-нибудь еще. Вот и молодой поэт Сергей принес свои стихи в «Юность», а они спустя какое-то время попали в журнал «Литературная учеба». Просто сотрудники «Юности» порой делились текстами молодых авторов с другими изданиями.
Это и попытка поступить в Литературный институт, куда также стремилась пишущая молодежь, но мало кому удавалось туда пробиться, потому что в те годы, если хотели, довольно строго следили за теми, кто туда поступает — и идеологически чуждые элементы зачастую в свои ряды не пропускали…
Вот и Сергей не прошел, так сказать, по идеологическому признаку. Как говорит об этом в книге один из сотрудников Литинститута: «Литературный институт – это идеологический кадровый вуз, товарищи абитуриенты! В него будут зачислены только те из вас, кто является активным носителем наших взглядов и подходит нам по всем статьям!». Исключительно так, а не иначе!..
Это и молодежные писательские совещания, куда многие молодые жаждали попасть, потому что именно после совещаний – случалось — можно было получить « путевку в жизнь». Герой повествования, ну и автор соответственно, участвовал в нескольких таких совещаниях. Осенью 1995 года по результатам одного из них его приняли, наконец, в Союз писателей Москвы.
Впрочем, уже за несколько лет до того, началась его взрослая, трудная, полная невзгод жизнь простого писателя. Тогда в материальном плане писательскому сословию жилось, наверное, хуже всех, приходилось перебиваться случайными заработками, с трудом кормить себя и свою семью, выживать из последних сил.
Конечно, в итоге — удалось не только выжить, но даже и что-то стоящее организовать, в частности, Фестиваль детской литературы имени Корнея Чуковского, которым Сергей руководит и посейчас. Однако чего это стоило, не хочется даже и вспоминать!
Но вернемся собственно к обозреваемой книге. Там есть еще несколько разделов, в которых помещаются различные рассказы, эссе, заметки, рецензии. Автор их называет уменьшительными словами, порой даже неологизмами: «Рассказцы», «Историйки», «Рецензийки». Там тоже собраны истории из жизни, но иные, разноплановые, не имеющие отношения ни к детству-юности, ни к литературной судьбе. Сюжеты по случаю, так сказать.
Завершается книжка разделом под названием «Книга шИзни» (абсурдопереводы). Это всем известные изречения или выражения, в которых автор поменял либо некоторые буквы, либо слова — и в итоге появились изречения с новым, совершенно неожиданным смыслом. Например, вот такие: «Гора родила шиш», или «Последний писк морды», или «Желудочно-кишечный теракт». Есть и просто слова-неологизмы: «артистокрад», «турдом», «каблукиада», «звездочёрт». Такие вот забавные штучки придумал Сергей Белорусец.
Резюмируя всё вышеподмеченное и несколько перефразируя известное изречение Валерия Попова, мне кажется, вполне можно констатировать: р е т р о п и с ь жизни удалась…
СЕРГЕЙ БЕЛОРУСЕЦ
Отрывки из книги воспоминаний «Песни для чтения. Прозаическая ретропись».
Из главы «ЗАПИСКИ ДОШКОЛЬНИКА»
1. СЕРЖ ДЕ ВАЛЕРА
Меня тогда ещё не было.
Вернее, уже был, но ещё не родился.
А мои будущие Папа с Мамой гуляли по Москве.
Разговаривая.
Мама и Папа были тогда студентами разных институтов.
Познакомились же мои грядущие родители несколько раньше.
Когда мужская и женская школы (в лице своих взрослеющих питомцев) стали искать легальные пути сближения, приведшие в итоге к организации совместных тематических вечеров…
Познакомились, когда оба учились в девятом классе.
Хотя жили на одной улице, в домах напротив, каждый со своих пяти лет.
В общем, гуляли мои будущие Папа с Мамой по городу-герою, которому это звание присвоили намного позже, и разговаривали.
И зашла у них речь о том, как назовут они своего ребёнка.
Когда тот явится на свет.
Зашла, чтобы моментально завести в тупик.
Обоих.
Ибо ни одна из двух сторон, оказывается, об этом не задумывалась.
Впрочем, выход из тупика нашёлся почти сразу.
Папа огляделся — и увидел на ближайшем рекламном щите (или тумбе) весёленькую афишу, на которой значилось: «Гастроли французской эстрады. Серж Де ВалерА».
— Вот, – сказал Папа, – и ответ на вопрос о том, как мы назовём ребёнка. Если родится мальчик – он будет зваться Серж. Ну а если девочка – то ВалерА. ВалЕра. В смысле, Валерия…
И родительская прогулка продолжилась под знаком объединившего Папу с Мамой марксизма-ленинизма: ведь одну сторону звали Марк, а другую — Лена…
Через несколько месяцев — московским вторничным утром, отметившим дюжину суток со дня триумфальной кубинской революции, совершённой молодыми барбудос, в канун Старого Нового года, родился я.
Папа в это время находился в военном лагере, на сборах.
От своего мирного института.
Получая чин младшего лейтенанта советской армии.
Исключительно для того, чтобы впоследствии не иметь с несокрушимой и легендарной никаких пересечений.
В город Козельск, где базировался военный лагерь (правильнее сказать – лагеря) отправилась поздравительная телеграмма из Москвы, информирующая Папу о моём рождении, а заодно дающая ему драгоценную возможность быть откомандированным сроком на три дня в расположение предсказуемо разросшейся семейной ячейки.
Мне было две недели, когда здорово уставший от холода и дороги Папа приехал на свою короткую побывку.
Войдя в квартиру, Папа первым делом собирался увидеть Маму и меня.
Но не увидел.
Потому что Мама меня в это время купала — и дверь в ванную была закрыта.
Папа намеревался пройти в ванную.
Но Бабушка не пустила, мотивируя отказ антисанитарностью тех условий, в которых Папа вынужденно и продолжительно пребывал.
Что автоматически повышало риск инфекционного заражения всяческого рода вредными бациллами, особенно опасными для здоровья младенца и его кормящей матери.
Требовалось вредные бациллы с себя смыть.
Но ванна – правильно! — была занята.
Ибо в ней кормящая мать купала двухнедельного младенца…
— Угу! – сказал серьёзно вымотанный Папа, присел на кухонную табуретку – и сразу крепко уснул.
Здесь же, в спящем виде, его и обнаружила Мама.
Наконец-то вышедшая из ванной с завёрнутым в махровую розовую простыню мной.
Обнаружила – и смертельно обиделась, что Папа, приехавший навестить жену и ребёнка, вместо этого спит в кухне на табуретке.
Папа был разбужен, пристыжен и отправлен в ванную.
Когда он оттуда выбрался – состоялось примирение, по итогам которого Папа взглянул на меня и поинтересовался у Мамы:
— Ну и как мы его назовём?
— Уже назвала. Как ты хотел.
— Я? А как я хотел? – аккуратно спросил Папа.
— Если мальчик, то Серж! – сказала Мама
И добавила, обращаясь к сопящему мне.
Словно за поддержкой:
— Да, Серёжик?!
2. ПРОГУЛКИ ПО КРЫШЕ
— Люди добрые, смотрите, что делается! – ревя во всю глотку, я цеплялся за кожаные сидения, хватался за металлические поручни поверх их спинок и яростно рвался продолжить своё пребывание в салоне двадцатого троллейбуса, подъезжавшего к остановке.
— Ребёнка в сад ведут! – истошно орал я, вызывая смешанные чувства у пассажиров и откровенный ужас у Дяди, которому впервые – по дороге в институт – было поручено отвести (а точнее, отвезти) меня в детский сад.
Детский сад, куда меня отдали, когда мне исполнилось три, находился от нашего дома далеко, на Садовом Кольце, между станциями метро «Маяковская» и «Краснопресненская».
Зато он располагался довольно близко к Дедушкиной работе.
Поэтому чаще всего в детский сад я отправлялся на персональной машине, полагающейся Дедушке как Большому Начальнику.
Сначала Дедушка забрасывал в сад меня, а потом уже ехал на работу.
Или – наоборот – если Дедушке на работе требовалось быть пораньше, он сначала держал путь туда, а уже следом — сменный водитель (Коля Мукомолов, которого я считал Мухоморовым, или Борис Гаврилыч, впоследствии оказавшийся Борисом Григорьевичем) завозил меня в сад.
Но иногда Дедушке с утра нужно было куда-то в другое место – и кто-нибудь из Старших Родственников вёз меня в детсад на троллейбусе.
Обычно – Бабушка, трудящаяся у себя на работе посменно.
Такая служебная деятельность подразумевала и суточные дежурства, и полусуточные, при этом давая некоторые возможности для использования во благо семьи свободное от себя время…
Однако все хозяйственные семейные ниши Бабушка закрыть не могла.
При всём желании и крепчайшей крестьянской закваске…
Собственно, из-за этого и возник в моей жизни такой социальный институт как детский сад.
В который ходить (и ездить) я категорически не желал.
Тем более, что меня укачивало.
И в Дедушкиной персональной машине, и в общественном троллейбусе.
В любом городском наземном транспорте, исключая трамвай.
А в электропоезде метро (да и в обычной пригородной электричке) ездить я любил.
Но добираться от нашего дома до детсада посредством метрополитена всея Москвы было бы крайне утомительно.
Не говоря уже о пригородной электричке, вариант с которой не проходил даже теоретически…
Впрочем, оставлять меня дома всё равно было не с кем.
Мой первый детский сад запомнился мне смутно: несколько имён и фамилий.
Общая спальня, где моя кровать стояла рядом с постелью черноволосой красавицы Светы Дроздовой.
Света, тронувшая моё сердце сразу, видимо, подспудно заставила меня запомнить не только её имя и фамилию, но и то, что регулярно мы обменивались неофициальными визитами.
Чаще в девическую Светину кроватку перебирался я – и мы лежали, взявшись за руки.
Молча.
На протяжении всего тихого часа, словно подчиняясь магии этого странного названия…
Года через два с половиной случилась у меня и другая постельная сцена.
Эпизодическая и однократная.
Мне доставили мою троюродную сестру, одесситку Ларису.
Из Москвы да в Подмосковье – прямо на (государственную Дедушкину) дачу.
Нас познакомили – и мы тут же схватились за руки, и не захотели расцепляться.
Даже, когда подоспело время сна.
Не дневного – ночного…
Нас пытались разлепить взрослые.
Словесно.
Но мы держались.
Держались за руки – и добились того, что нас положили вместе – на две примыкающие вплотную одна к другой казённые кровати с панцирными сетками.
На веранде второго этажа.
Так мы и уснули – взявшись за руки.
А когда я проснулся – рядом никого не было.
Это Старшие Родственники постарались, чтобы сладкий детский разнополый сон сложился максимально гигиенично…
У Светы Дроздовой папа был военный капитан, пограничник.
Он забирал Свету из детского сада, приходя за ней в форме.
Майской весной, незадолго до того, как детсад переехал на дачу, в Чёрную Грязь, его дирекция устроила добровольно-принудительный родительский воскресник по благоустройству дачной детсадовской территории.
Мама и Папа захватили меня с собой.
Капитан Дроздов, которого я не узнал по причине его ковбойки и техасов тоже принял участие в воскреснике, и тоже захватил с собой ребёнка.
И жену.
Другие немногочисленные родители прибыли налегке, без чад, чем весьма порадовали меня и Свету, надеющихся весь долгий выходной день провести наедине.
Отдыхая на фоне вкалывающих предков.
Однако родители рассудили иначе – и опять захватили нас с собой.
На этот раз — в близлежащий лес, на родник.
А по дороге Папа с одетым в штатское капитаном Дроздовым обнаружили бомбу.
Настоящую неразорвавшуюся фашистскую бомбу.
Или мину.
И ничего лучшего капитан погранвойск и младший лейтенант запаса не придумали, как тоже захватить эту бомбу (или мину) с собой.
Чтобы, чуть погодя, взорвать её, проклятую, вдалеке от людей, в каком-нибудь открытом поле.
Лишь бы никто не подорвался, наткнувшись в лесу на это лежачее безобразие….
Бомбу (мину) укутали в Папину коричневую куртку от старого лыжного костюма, в котором он щеголял на воскреснике, и понесли взрывать.
Бомба (мина) весила немало, посему её несли по очереди: то капитан Дроздов, то Папа.
Шествие, продлившееся несколько часов (открытого поля вблизи не наблюдалось) замыкали перепуганные жёны и счастливые дети….
Безлюдное поле — в конце концов — всё-таки обнаружилось, предоставив капитану Дроздову и Папе привести задуманное в действие.
Жёнам несколько расслабиться, а нам со Светой традиционно взяться за руки…
Через месяц детский сад переехал на дачу.
В Чёрную Грязь.
Вместе со мной, но почему-то в отсутствии Светы.
Да и я на детсадовской даче не задержался.
Пару недель спустя, приехавшая в будни на Дедушкиной машине проведать меня Бабушка меня же и забрала домой.
Не прошло и получаса с момента приезда.
Настолько моя антисанитарность бросилась ей в глаза.
Чёрная Грязь – одним словом.
Точнее, двумя…
Из-за того, что Дедушкина работа находилась в непосредственной близости от детского сада (а может, и вне связи с этим) посещения Дедушкиной работы, куда я попадал вроде бы и не так часто, воспринимались мной, скорее, как нечто повседневное, чем что-то праздничное.
Хотя бывал я там с удовольствием, перманентно купаясь в благожелательности, которую расточали мне и Дедушке все встречные-поперечные.
Начиная нежно улыбающимися девушками-милиционершами, поставленными в дверях проверять пропуска.
У всех.
Кроме Дедушки.
А шестиэтажное длинное здание, состоящее из двух разностильных половинок, представлялось мне громадиной.
И чтобы не потеряться в ней, я придерживал Дедушку за полу его пиджака.
Дедушка же всё время норовил убежать вперёд, не боясь сбиться с пути и потерять ориентировку в пространстве…
Как правило — Дедушка вёл меня в свой кабинет, где выдавал пачку белой бумаги и массивные карандаши (для разноцветных начальственных резолюций?), которыми я с упоением рисовал.
Пока Дедушка решал какие-то дела с подчинёнными или разговаривал по телефону.
Тем временем Дедушкина секретарша приносила из буфета чай и бутерброды.
Чтобы мы с Дедушкой могли перекусить…
Водил меня Дедушка и в разные редакции, и во всякие аппаратные.
В одной из них по Дедушкиной просьбе я даже прочитал наизусть нравоучительный стишок про Гришу, чьи карманы ломились от уймы ненужных вещей, но в которых не было «пустяка — носового платка!..»
Звук «р», произносимый мной с дефектом, обозначенным в логопедическом реестре как боковое «р» — в стихах про Гришу повторялся многократно.
Что и приняла на себя магнитная лента, записанная тогда оператором.
Коричневая лента, хранившаяся потом у нас дома, на верхней полке секретера в Большой Комнате.
Без малейшей возможности быть прослушанной.
Ведь магнитофона у нас – как и у большинства соотечественников — не водилось.
А когда он всё-таки возник — в качестве части комбайна, преподнесённого к шестидесятилетию Дедушке его подчинёнными сослуживцами, магнитная лента уже размагнитилась…
Тема подарков яркой праздничной ленточкой вплеталась в мою дошкольную жизнь.
Они мне полагались на день рождения, Новый год, 1 мая и 7 ноября.
В качестве подарка подразумевалась игрушка.
Желательно, мягкая.
В виде зверя.
Либо мяч.
Либо что-то из одежды.
Причём я рассчитывал на подарок от каждого Старшего Родственника.
И – небезосновательно.
На день рождения собирались гости.
Разумеется, взрослые.
По линии Бабушки – Баба Маня и Баба Настя.
По линии Дедушки: — дядя Юра, тётя Тамара, тётя Фима, Тётя Адя.
И тем, и другим я приходился внучатым племянником, но Бабушкины сёстры шли как Бабушки, в отличие от Дедушкиных сестры, брата, его жены и её сестры…
Врезался в память такой, несколько нетипичный, случай.
За пару недель до 7 ноября Дедушка пообещал сходить со мной в недавно открывшийся «Дом игрушки».
Но у Дедушки по причине директорской занятости всё никак не получалось.
А сроки поджимали.
Тогда он договорился с моей детсадовской медсестрой, что она сходит со мной в магазин – и я выберу подарок сам, по своему вкусу.
Мы вышли из ворот детского сада и пешком – через проходные дворы – довольно быстро добрались до места назначения.
А дальше я столкнулся с серьёзными непредвиденными трудностями.
Пресловутая проблема выбора встала передо мной, трёхсполовинолетним, во весь свой гигантский рост…
Выбрать я имел право лишь одну игрушку.
Мучительно захотелось реветь.
Потому что выбрать было невмоготу.
Свобода выбора подавляла…
И тогда я решил выбрать не мягкую игрушку, а какую-нибудь другую.
Пожёстче.
Чтобы обидно не было…
Чуть поколебавшись между грузовиком (машинки меня интересовали не слишком) и сборно-разборным пирамидальным московским Кремлём, я остановился на макете державной святыни.
Решающим аргументом посчитав такой: подарок преподносится мне отнюдь не на мой личный праздник.
На государственный, символом коего Кремль и является…
Кстати, о Кремле и подарках.
Съедобных (которые я и за подарки-то не считал…).
По работе Дедушке постоянно приходилась бывать на всевозможных правительственных мероприятиях и партийных съездах.
Оттуда (из Кремля и Кремлёвского Дворца Съездов) он каждый раз притаскивал мне «Апельсинные и лимонные дольки» — конфеты в жестяной вертикальной, обклеенной синей бумагой с рисуночками, коробочке.
Невесомая коробочка напоминала баночку из-под маринованных огурцов, радуя глаз (и руки) своей круглой лёгкой зеркальной крышкой.
Эти конфеты можно было принести лишь оттуда – из Кремля.
Вместе с другими, которые назывались «Клюква в сахаре», и тоже обладали изысканным (для не очень избалованного советского дошкольника) вкусом.
Что до выбора подарка самому себе – в аналогичную ситуацию я попал, когда Папа абсолютно неожиданно, перед обедом, забрал меня из детского сада (не этого, первого, а второго, в моей жизни и последнего).
Чтобы повезти в магазин «Детский мир», куда мы порой выбирались с Мамой (там, на верхнем этаже в продаже имелось тёплое мороженое!).
Где бы я мог сам приглядеть нужный мне подарок.
Любой.
Но – опять же – всего один.
И – снова – возникла проблема выбора, когда – после разъедающих душевных терзаний – я выбрал защитного цвета румынский пыльник.
В него был одет белолицый невзрачный манекен, изображающий мальчугана моего возраста.
Плащ этого манекена мне и достался.
Снятый с него продавщицей, на груди которой сиял комсомольский значок.
Выбор в пользу плаща я сделал, повинуясь ощущению, что я уже взрослый, раз мне доверили столь ответственное самостоятельное решение, а стало быть, я просто обязан выбрать вещь стоящую, полезную, целесообразную…
Нечто подобное произойдёт со мной, двенадцатилетним, в пионерлагере «Артек», всесоюзной детской здравнице, когда в канун окончания майско-июньской смены нас, пионеров десятого отряда дружины «Кипарисная», повезут на экскурсию по ЮБК – Южному Берегу Крыма.
В курортном городе Ялта пионервожатые предложат нам купить сувениры для дома.
Я и куплю.
Русско-английский словарь.
На семьдесят пять, что ли, тысяч слов.
Габаритный, тяжеленный.
За пять рублей, ноль-ноль копеек (англо-русский-то семидесятипятитысячник мне к тому времени уже успеют подарить Старшие Родственники).
А на покупку ковбойской шляпы денег у меня – увы – не останется…
Однако это будет уже потом, в моём школьном детстве….
Поход в «Детский мир» с Папой ознаменовался для меня и посещением ресторана.
Вроде как метрополитен, да слегка иначе.
«Метрополь».
Где был метрдотель…
Папа явно хотел произвести на меня ошеломляющий эффект.
Нетрадиционными действиями.
Впечатлить, разбив изжившие (временно) себя собственные поведенческие стереотипы.
По крайней мере, если иметь в виду его привычные отношения со мной.
И ко мне.
Папа старался выглядеть чрезвычайно положительным, лишённым хулиганских черт.
Особенно в свете назревающего развода с Мамой.
Назревающего, но так и не состоявшегося…
Свобода выбора, предоставленная мне в тот день, касалась и ресторанного выбора.
Официант в клоунской жилетке и с артистической бабочкой на шее принёс меню.
Папа кивнул в мою сторону – и меню оказалось у меня в руках, перед еле-еле умеющими читать глазами:
Кеу-рео-пе-атка (куропатка), две бутылки лимонада и чёрная икра — таким был мой самостоятельный выбор.
Чёрная икра – это да!
Бутерброды с ней мне делала Бабушка.
Чёрная была совсем не то, что красная, вкус которой я тоже знавал…
Выбором своим я остался доволен – здоровский заказ!
Вместо навязшего на зубах всегдашнего детсадовского обеда!
Никакого первого!
Никакого второго!
Даже никакого компота из свежих сухофруктов!
И – уж точно – никакого питья рыбьего жира перед едой!..
Детский Сад на Садовом Кольце я почти не помню.
Не помню интерьера, не помню лиц, не помню игр.
Но хорошо помню, что все наши прогулки проходили на крыше.
Соседнего с детским садом дома.
Сначала нас, парами, приводили туда и запускали в подъезд.
По узкой винтовой лестнице, гуськом, воспитательницы вели нас вверх, где на крыше была оборудована детская площадка для гуляния.
— Почему ты не любишь ходить в детский сад? – спрашивали меня дома Старшие Родственники.
— Потому что там заставляют строиться в пары! – отвечал я.
Насильно строиться в пары я не любил.
А вот прогулки по крыше меня привлекали.
Очень-очень!
Вы спрОсите:
— Чем?
Нет, вы не спрОсите.
4. МУЖЧИНА №8
Меня, четырёхлетнего, сфотографировали в ателье.
Причем сделали это весьма удачно.
Меня и раньше фотографировали здесь, у Никитских ворот, в доме, где находился Кинотеатр Повторного Фильма, и тоже получалось весьма удачно.
Однажды даже серию моих снимков (мне было тогда около двух) выставили в витрине фотоателье на всеобщее обозрение – вот, мол, как отлично ребёнок выглядят, когда его профессионал снимает.
Умиляйтесь, граждане!
И не забывайте об этом привлекательном виде услуг!
Совсем крохотный, десятимесячный, весёлый и здоровый, по итогам другой фотосессии, выглядел я более чем презентабельно, словно приглашая социум выбрать именно мою физиономию для размещения на упаковке полезной молочной смеси, вроде той, что продавалась в магазине «Детское питание», на углу Ленинградского проспекта.
Хотя магазин «Детское питание» привлекал меня совсем другим.
Огромным Аквариумом с подсветкой, в котором плавали всамделишные золотые рыбки.
В магазин мы ходили с Мамой, чаще после успешного съедения на завтрак манной каши.
Чтобы каша была съедена, Мама играла со мной в игру, что я снегоуборочная машина нового поколения, безотходно перерабатывающая весь встреченный снег.
А выданная мне десертная ложка – универсальный ковш снегоуборочной машины.
Это было, когда я уже несколько подрос.
В младенчестве же я питался исключительно материнским молоком.
Его у Мамы было так много, что она его продавала толпам страждущих, выстраивавшихся к ней в очередь.
Ежемесячно Мама зарабатывала на этом сумму, превосходящую её институтскую повышенную стипендию раза в полтора…
И ещё – про еду.
И – про меня.
Однажды Папа взял меня в гости к своему институтскому приятелю.
Вернее, к его бабушке.
А бабушка была очень хлебосольная.
Стала она меня кормить.
Причем не абы чем — сосисками, которые считались тогда дефицитом.
Съёл я, двухсполовинолетний, две сосиски — и благосклонно улыбнулся приятельской бабушке.
— Что нужно сказать? – спросил меня слегка сконфуженный Папа.
— Ещё сосисочку! – радостно выдохнул я…
Но вернёмся к теме моей фотогеничности.
Очень хорошо вышел я и на снимках, вмонтированных внутрь пластмассовых шариков, внешне напоминающих шары для сбивания кеглей.
Особенно фото, где я в тёмно-синей матроске.
Чудесно получился на карточках, отщёлканных в доме отдыха «Плёсково», на Пахре, куда отправлен был с Бабушкой.
Довольно моложавую, многие там принимали её за Маму, что меня тяготило.
А непосредственно во время фотографированья меня, посаженного в траву, больно кусала крапива…
И во второй детский сад приходил к нам платный фотограф.
На чёрно-белом портрете в ковбойке я одухотворён и задумчив.
К тому же зачёсан набок влево, а не вправо – как я всегда носил.
По личной инициативе.
Собственными руками с общественной в них расчёской…
Пожалуй, это одна из лучших моих фотографий.
На протяжении всей жизни…
Впрочем, три заключительных истории с фотографиями случились потом, а пока – меня, четырёхлетнего, сфотографировали в ателье у Никитских ворот – и сделали это весьма удачно.
Во всяком случае, Бабушке снимки очень понравились.
Бабушка даже показала их соседке, с которой тесно общалась (мы и наши соседи сверху дружили семьями).
Соседке карточки приглянулись тоже – и она отнесла пачку фотографий к себе на работу, чтобы там показать сослуживицам.
А работала соседка на телевидении, в литературно-драматической редакции.
Как раз, когда соседка вынула мои фото, чтобы продемонстрировать разновозрастным тётенькам из литдрамы, в комнату вбежал Леонид Ленч, популярный тогдашний юморист и сатирик, который, кроме всего прочего, был телевизионным режиссёром и сценаристом.
С ходу попались ему на глаза мои фотографии, чему он чрезвычайно обрадовался.
Потому что, аккурат, в то же самое время искал товарищ Ленч дошкольника на роль мужчины в передаче, посвящённой Международному Дню Солидарности Трудящихся Женщин Всех Стран Восьмое Марта…
Ну, и запал мой образ Ленчу в душу.
Да так крепко запал, что уже через день я оказался в телецентре, на пробах, куда был привезен Бабушкой.
На Дедушкиной служебной машине.
Пробы прошли успешно.
Но какой в точности будет моя роль, Ленч пока не придумал.
Время, чтобы придумать, у него ещё оставалось – и мы с Бабушкой на дождавшейся нас машине отбыли домой.
Миновало несколько недель.
А может, месяцев.
За будничными детсадовскими и воскресными домашними играми я даже умудрился запамятовать, что меня утвердили на роль в грядущем праздничном телепредставлении.
И не вспомнил бы, наверное, никогда.
И Бабушка, полагаю я сейчас, не напомнила бы.
Ведь, скорее всего, она тогда решила, что от моих услуг Ленч по известной ему и не известной нам причине надумал отказаться.
И не сообщил нам об этом.
Из человеколюбия и дабы не травмировать детскую психику.
Вот и Бабушка, похоже, не желала травмировать мою детскую психику…
Однако время – как оказалось – уже подпирало – и нужно было опять ехать на телевидение.
Причем, не для того, чтобы принять участие в генеральной репетиции (про которую шла речь несколько времени назад), а чтобы в прямом эфире вечером седьмого
(или восьмого?) марта 1963 года сыграть роль настоящего мужчины.
Мужчины№8.
Из шоу «Двенадцать внимательных мужчин».
Так называлась развлекательная телепередача.
Информация о прямом эфире (и сопутствующая ей) явились к нам на дом за пару дней до предстоящего события – и, кроме снегом свалившегося на головы общего переполоха, потребовали (по большей части, от Бабушки) массы конкретных оперативных действий.
Неожиданно выяснилось, что почему-то именно мы должны найти и привезти в студию сибирскую кошку для интермедии, которую должна была исполнить артистка Ольга Аросева.
Также на нас возлагалась задача по нахождению двух бантов: одного (голубого) на шею мне, другого (розового) на шею кошке…
Кошка отыскалась во втором подъезде – и после сложных многочасовых , но в конечном счёте успешных Бабушкиных переговоров с её хозяйкой, начались поиски бантов.
Эти поиски, к счастью, не заняли много времени и сил.
Разноцветные банты (проще говоря, обычные девчачьи ленточки) нашлись в том же подъезде, но этажом ниже.
Мне же предлагалось выучить припев из шлягера начала шестидесятых — песни «Солнечный круг» композитора Аркадия Островского и поэта Льва Ошанина.
А припев, якобы послуживший основой для создания песни – как гласила народная легенда, озвученная на всю территорию одной шестой части мировой суши в воскресной радиопередаче «С добрым утром!» — сочинила какая-то малолетняя девочка…
Припев был коротеньким: всего четыре строчки.
Причем его можно было не учить.
Потому что слова песни, каждодневно тиражированной основными программами всесоюзного радио и центрального телевидения, я знал наизусть (дополнительное спасибо певице Тамаре Миансаровой…).
Короче, урочным вечером на такси (Дедушкина служебная «Волга» по неведомым для меня причинам в мероприятии задействована не была) – мы выдвинулись в сторону Шуховской башни – места обитания главного телецентра Советского Союза той поры.
Мы – это Бабушка с двумя разноцветными бантами, сибирская кошка и я.
Когда наш автомобильный коллектив прибыл на телевидение, он сразу же был разбит бдительным редактором на составляющие.
Кошка поступила в распоряжение артистки Ольги Аросевой.
Бабушку посадили на продавленный кожаный диван в редакторской комнате.
А меня, минуя предварительные инстанции, отправили прямиком к Леониду Ленчу.
— Выучил про круг? – по-моему, даже не поздоровавшись, поинтересовался напористый Ленч.
— Да! — бойко и лаконично соврал я.
— Тогда продекламируй! — потребовал тот.
Призванный на суд Ленча, я продекламировал.
— Сначала Небо, а потом Солнце! – суровый Ленч прервал меня на средине припева
Я знал песню – включая припев — как облупленную.
Назубок.
Солнце там было сначала, а Небо потом.
Что я и попытался объяснить Ленчу.
Но ему мои объяснения были ни к чему.
Ему было нужно, чтобы сначала было Небо, а Солнце потом.
Как я понимаю сейчас – по его, Ленча, взрослой логике выходило: Небо больше Солнца.
Да и вообще, Солнце находится на Небе.
Поэтому Небо главнее и первичнее Солнца…
Маленький я ещё раз попробовал объяснить Ленчу, что Солнце сначала, а Небо потом.
Так в песне – и не я это придумал.
Однако пожилого сценариста, режиссёра и многое прочее мое видение (и слышание) ситуации не интересовало.
Совсем.
Что мне оставалось делать?
Я не знал – и – скрепя сердце – подчинился воле взрослого.
Небо теперь у меня шло сначала, Солнце потом.
Дальше следовали Мама и Я.
По старшинству и росто-весовым параметрам…
Несколько раз я продекламировал припев, стоя на полу.
Затем творческий экспериментатор Ленч предложил мне вскарабкаться на стульчик, чтобы те же строчки могли прозвучать с возвышенности.
А заодно – произнесённые устами почти младенца и подкреплённые его органичными телодвижениями при вскарабкивании на поверхность, могли (чуть позже) умилить среднестатистического советского телезрителя.
Строчки и прозвучали.
Ещё пару-тройку раз, подменяя собой так и не состоявшуюся вовремя генеральную репетицию.
По завершении репетиционной работы со мной, Ленч переключил своё режиссёрское внимание на артистку Ольгу Аросеву и сибирскую кошку, а я нежданно-негаданно очутился вне поля его зрения и внимания.
Да и вне поля зрения и внимания всех прочих здешних.
Предоставленный самому себе, я сперва заглянул во все студийные уголки, после чего стал гулять вдоль-поперёк коридора, заглядывая в приоткрытые двери.
Одна из дверей была открыта настежь: перед большим зеркалом сидела знакомая мне по телепередачам и давно мне нравящаяся диктор центрального телевидения Аза Лихитченко, одетая почему-то в костюм гусара.
Возле неё, на столике стоял (не лежал же!) настоящий гусарский кивер.
«Вот бы примерить!» — с вожделением подумал я.
Я тогда неровно дышал ко всяческого рода головным уборам..
Особенно это касалось шапок военизированных: фуражек, пилоток, папах.
Как-то по телевизору показывали кинокомедию «Цирк» режиссёра Григория Александрова, которую Старшие Родственники разрешили посмотреть и мне.
Однако спокойно посмеяться я им не дал.
Потому как начал плакать.
Впрочем, Старшие Родственники всё-таки вволю посмеялись.
Потом.
Когда выяснили причину моих слёз.
Оказывается артист Массальский, исполнявший главную отрицательную роль, в приступе гнева сорвал будёновку с головы негритёнка (его играл будущий русский советский поэт Джим Паттерсон) и бросил её на пол.
Чем вызвал мою бурную продолжительную реакцию…
Но – вернёмся к нашим баранам.
Как я понимаю сейчас – диктор Аза Лихитченко, облачённая в мужское платье (ха-ха!), перед большим зеркалом гримировалась, готовясь дружески отпародировать в праздничной телепрограмме, посвящённой женскому дню, очень юную актрису Ларису Голубкину, мгновенно ставшую знаменитой с появлением на широком киноэкране лирико-героической комедии режиссёра Эльдара Рязанова «Гусарская баллада»…
Обо мне всё-таки вспомнили, схватили в охапку и тоже принялись готовить к эфиру.
Пока ловкие гримёрши в четыре руки меня гримировали, а приставучий Ленч давал мне очередные наставления, я думал о том, что здорово было бы примерить кивер перед большим зеркалом.
И о том, что диктор Аза Лихитченко нравится мне в гусарской форме ничуть не меньше, чем в одежде обычной дикторши…
Тем временем передача «12 внимательных мужчин» уже началась.
Не за горами маячил и мой выход.
Согласно строгой очередности – ближе к концу, ведь в титрах, которые, впрочем, должны были пойти (и пошли) ещё позже, по завершении прямого эфира телешоу, я значился как «мужчина№8».
В ожидании выхода на сцену (то есть — на студийный пол), я вдруг стал думать о том, что, может, всё-таки не нужно слушаться этого Ленча, а проговорить со стульчика припев известной песни про солнечный круг правильно: чтобы сначала Солнце, и лишь потом Небо.
Или – лучше – взять да прочитать стихи про доктора Айболита.
Немножко переврав.
Как их Папа мне дома читает.
Когда диссертацию не пишет:
Злобный Догтор Влигалит.
Он за теремом бегит!..
Кстати, о Папе, Папиной диссертации и другом его занятии.
В качестве очень небольшого лирического отступления.
Диссертацию Папа писал вечерами, после работы.
Сидя за своим письменным столом.
Под лампой с жёлтым абажуром, свет которой не давал мне, каждый раз к тому времени уже уложенному в кроватку, спокойно уснуть.
Тоже каждый раз…
Заснуть при свете никак не выходило.
Вести же себя требовалось тихо-тихо.
Потому что «Папа занимается!»
Так это называла Мама.
А с утра Папа тоже занимался.
Громко-громко!
Зарядкой.
Многократно выжимая двухпудовые гири.
Одновременно обеими руками, ладони которых были предварительно вываляны в тщательно растолчённом дома, позаимствованным на институтской кафедре, мелу….
Тем временем холодная ванна ждала своего часа, набираясь ужасающе медленно.
До нашего пятого этажа вода доходила плохо.
Особенно по утрам и вечерам…
Но – опять – вернёмся к нашим баранам.
Свободолюбивые мысли так и остались мечтами, выветрившись из моей головы без остатка в момент, обусловленного сценарием появления перед работающими телекамерами.
В качестве мужчины№8.
Мужчина№8, непосредственно озираясь по сторонам, прошагал к загодя приготовленному для него ассистентом режиссёра стульчику, очаровательно повернувшись мальчиковой попкой к телезрителям, вскарабкался на него, и звонким детским голосом продекламировал четыре строчки припева в той последовательности, какая требовалась настырному Ленчу: сначала Небо, потом Солнце…
Отчеканив положенное, мужчина№8 (голубой бант, белая рубашка, синие короткие штаны с бретельками, чулки-носки, сандалеты навырост) повторно (и опять же абсолютно непроизвольно) повернулся той же попкой к уважаемым телезрителям, дабы проследовать в непростреливаемую операторами часть телестудии…
Здесь меня поджидал неуёмный Ленч, которому пришло в голову, что по окончании передачи именно я должен вручить цветы артистке Ольге Аросевой, — единственной женщине, принимающей участие в телевизионной программе.
Не считая диктора Азы Лихитченко, пародирующей актрису Ларису Голубкину в роли корнета Азарова…
Против артистки Ольги Аросевой я не имел ничего.
Даже запомнил, как она репетировала сама с собой (и кошкой) интермедию, в которой то и дело (рефреном?) произносилось словосочетание «Мневники-тебевники».
Против артистки Аросевой я ничего не имел.
Однако диктор Аза Лихитченко выглядела намного привлекательнее – и нравилась мне гораздо сильнее.
И форма её гусарская тоже мне нравилась.
Особенно кивер…
Поэтому я сказал Ленчу, что цветы, конечно, вручу.
Но не артистке Ольге Аросевой, а диктору Азе Лихитченко.
Честно говоря, это был не совсем бескорыстный порыв.
Я подспудно надеялся, что, получив от меня букет красивых цветов, диктор растрогается и разрешит мне примерить свой кивер.
Ленча моя идея почему-то не устроила.
Он безальтернативно настаивал на кандидатуре актрисы Ольги Аросевой.
Как получательницы букета.
Я же затравленно молчал.
Вопрос повис в воздухе.
Впрочем, до конца действа оставалось время – и мне хотелось верить, что расслабленный удачно складывающимся прямым эфиром седовласый Ленч хоть в чём-то уступит четырёхлетнему ребёнку…
Получилось иначе.
Когда передача практически закончилась, но прямой черно-белый эфир ещё продолжался, яркий и пышный букет цветов актрисе Ольге Аросевой вручил сам Ленч.
А мы: Бабушка, сибирская кошка с розовым бантом и я с голубым — вскоре отправились домой на любезно предоставленном нам Ленчем телевизионном рафике.
Назавтра я проснулся знаменитым.
О чём и сообщили мне мои Старшие Родственники.
Через много-много лет.
10. ЮНЫЙ ДИНАМОВЕЦ
Мне было лет шесть или вроде того, когда меня решили водить в бассейн.
Чтобы ребёнок научился плавать, а заодно приобщился к регулярной физкультуре, попутно оздоровившись…
Бассейнов тогда (даже в Москве) ещё толком не строили, но, по счастью, мы жили
довольно близко от уже построенного – бассейна «Динамо».
Впрочем, купить абонемент в тамошний лягушатник считалось делом почти безнадёжным.
Только не для Дедушки.
У него был знакомый, который работал в спортивной редакции всесоюзного радио, и к тому же носил звание судьи международной категории по водному поло….
Короче, абонемент был благополучно куплен – и меня принялись по три раза в неделю туда водить (а чаще возить) — бассейн находился в двух троллейбусных остановках от нашего дома и в двух с половиной от моего детского сада….
Тренер мне достался громогласный и немногословный.
Как правило – во время занятий — он молча ходил вдоль бортика бассейна, облачённый в белую короткорукавную футболку с динамовской сине-белой эмблемой, тренировочные синие брюки с широкими белыми лампасами и зелёно-рыжие отечественные вьетнамки…
Порой он что-то коротко выкрикивал. Что конкретно — разобрать поначалу мне было трудно. А потом я и не пытался…
Длина лягушатника равнялась девяти метрам, ширина – трём, глубина – то ли семидесяти, то ли девяноста сантиметрам.
Народу же дошкольного и младшешкольного собиралось в лягушатнике — как сказали бы нынче: выше крыши…
Может, в таких условиях кто-то плавать и научился.
Только не я.
О чём честно и несколько виновато признался Старшим Родственникам по окончании срока действия абонемента, включавшего в себя трёхмесячный курс обучения.
Старшие Родственники меня выслушали, задали какие-то вопросы, получили на них какие-то ответы, а очень скоро я узнал, что принято решение о продолжении моих занятий плаваньем.
До победного конца, то есть – по крайней мере – до того времени, когда я научусь нормально держаться на воде…
Судья международной категории по водному поло в очередной раз не подкачал – и я в сопровождении Бабушки был отправлен на повторный курс обучения, в тот же лягушатник, и как выяснилось чуть позже – к тому же тренеру….
Тренер, неожиданно для моего восприятия умудрившийся узнать меня ещё в вестибюле, сразу же напряжённо прогромыхал:
— Зачем ты тут?
— Купили абонемент! — ответил я.
— Ну-ну! – прогрохотал тренер неопределенно, хотя, похоже, его это здорово задело.
Как только новая группа разделась и сгрудилась перед лягушатником, тренер обратился – одновременно и ко мне, и ко всем новичкам:
— Вот он – сюда уже ходил… Плавать здесь учился… А теперь вам покажет, чему я его научил… Давай!
И — через мгновение — я оказался, стоящим по грудь в бассейновой воде лягушатника.
Один-одинёшенек. Впервые в жизни….
Нужно было проплыть девять метров.
А прежде мне удавалось от силы полтора….
Господи! – вблизи неотвратимо приближающегося разоблачения подумал я, – и поплыл, беспорядочно суча всеми четырьмя конечностями….
И — весьма удивился, когда, спустя несколько секунд – вдруг — воткнулся резиновошапочной головой в противоположный край лягушатника…
— Вот, — пророкотал тренер, обращаясь к группе, – и вы так будете. Как он!.. Я учил!..
Меня же поманил пальцем. А после того, как я вылез на бортик, молча повёл в соседний с лягушатником — семнадцатиметровый бассейн.
Мы прошли по внутреннему перешейку, разделявшему бассейны – и вблизи семнадцатиметровика тренер снова пробасил:
— Давай!
И тут я с ужасом понял, что от меня требуется очередное спортивное плаванье на дальность.
Каким образом удалось мне справиться с этими семнадцатью метрами, я не знаю.
Просто зажмурил глаза, задержал дыхание — и очнулся лишь, когда, уже, нахлебавшись воды и выдохшись окончательно, всё-таки доплыл до противоположного края бассейна.
Тренер снова поманил меня пальцем, предлагая вылезти наружу.
Я с огромной радостью подчинился.
— Не твой бассейн! — прогудел тренер – и мы пошли дальше (причем ноги мои еле плелись) – через мужскую душевую, приведшую нас к самой большой здешней — ватерпольной бассейновой ванне.
В ней обычно тренировались (а реже играли матчи) ватерполисты, которых сейчас не наблюдалось…
Кстати, о ватерполистах.
Иногда после занятий в лягушатнике мне удавалось упросить забиравшего меня из бассейна Старшего Родственника, чтобы мы хоть несколько минуточек понаблюдали с настоящей деревянной трибуны за могучими дядьками в матерчатых маленьких шапочках на завязках…
Между прочим, и плавки у ватерполистов тогда были матерчатые, на завязках.
Чёрные, синие или красные (под цвет шапочек), с белыми каёмочками по низу.
Да и почти у всех были такие плавки.
У меня – в том числе…
— Давай! – продудел тренер, когда путь от среднего динамовского бассейна до самого большого был нами пройден.
И я догадался, что живым я сегодня домой не вернусь.
Поскольку большой бассейн славился не только длиной, но и глубиной: здесь, кроме ватерполистов, тренировались и прыгуны в воду…
Но сколько-то десятков метров кролем на груди, а правильнее сказать, весьма вольным стилем я всё-таки осилил.
А тренер куда-то делся.
Вернее всего, отправился в лягушатник, к своей новой группе.
Когда он вернулся, я был ещё жив, потому что всё это время судорожно цеплялся за лёгкий, с нежным звуком вибрирующий под моим весом и смешно шлёпающий по воде, но – без вариантов – спасительный (для меня) горизонтальный канат, отделяющий одну плавательную дорожку от другой…
Тренер поманил меня пальцем, а по дороге назад разразился привычно громогласной, но неожиданно продолжительной речью, смысл которой сводился к тому, что абонемент надо вернуть в кассу, где отдадут потраченные на него деньги, потому как отныне я член секции плаванья спортобщества «Динамо», называюсь «юный динамовец», занятия бесплатные, следующая тренировка послезавтра, нужно обязательно принести две маленькие фотографии: одну для пропуска в бассейн, вторую для удостоверения «юного динамовца»…
За семейным ужином я поделился со Старшими Родственниками сегодняшними моими приключениями, опустив некоторые незначительные подробности.
Через пару дней было принято следующее решение: хождение в бассейн приостанавливается.
Плавать-то ребёнок научился.
А оздоравливаться можно и другими способами.
В том числе – домашними…
Меня такой поворот событий вполне устраивал.
Тем более, что я совсем не хотел быть «юным динамовцем».
Ведь ещё с четырёх лет я страстно болел за «Спартак»!..