Утро. Весна. Солнце и облака
в небе – как будто утренняя глазунья.
Кровь состоит из птичьего молока,
мёда, корицы, сладостного безумья.
Солнце застыло: солнечный скарабей,
видимо, нынче взялся за новый шарик.
Всё-таки жизнь пленительна, хоть убей,
хоть оживи… Море волнами шарит
по побережью. Вызнать бы – для чего…
Впрочем, неважно. Главное, я – свободен!
Падают чайки. Вспомнив о кочевой,
движется солнце. Скоро наступит полдень.
Полдень. Весна. Солнце нашло зенит.
Жить – хорошо, жизнь – вообще прекрасна.
Дети резвятся. Нежно комар звенит.
Как бы всё это изобразил Пикассо,
если бы небо стало его холстом,
рослая пальма, скажем, огромной кистью?
Чайка по имени Джонатан Ливингстон
снова чудит. Джонатан, ты прикинься
паинькой, что ли, падай, разинув клюв,
вместе со всеми вниз, не летай далече!
Шепчутся волны. Малость передохнув,
движется солнце. Скоро наступит вечер.
Вечер. Весна. Вымотавшись, устав,
солнце, ворча, ворочается в кровати.
Если тебе не спится, считай до ста,
солнце моё. Пыла запас истратив,
Море сопит спокойно, пока луна
лунным мелком рисует на нём дорогу.
В этой дороге главное не длина,
но глубина… Я бы пошёл, ей-богу,
этим путём в далёкое далеко…
Но, удержавшись, я поступаю мудро.
Ночь на исходе. Штиль. На душе легко.
Солнце проснулось. Скоро наступит утро.
Утро. Весна. В небе над головой
инверсионный след журавлиной стаи.
Я издаю пронзительный горловой,
резко стартуя, – этакий спринтер/стайер.
Вот разогнался, прыгнул… и был таков.
Я догоню пернатых, скажу: «Не ждали?!»
Дальние дали – сказки для дураков.
Но почему-то именно в эти дали
хочется упомянутым дуракам.
Вот и меня неумолимо тянет
в дальние дали ласковая рука,
впившись в загривок ласковыми когтями.
Космос
SOS. Затерялся в космосе. Жду ответа.
Рухнул журавль. Сдохла в руке синица.
Я бы исполнил песню, но песня спета.
Я бы поспал, но мало ли что приснится.
В этом скафандре я, как в гробу, покоюсь.
Не разомнёшься и не почешешь темя.
В космосе ты всегда в темноте по пояс.
Впрочем, и выше пояса та же темень.
К чёрту скафандр, вышлите мне одежду!
Шапку-ушанку фирменного фасона!
Поторопитесь: трудно хранить надежду
там, где любые доводы невесомы.
Ни одеяла ватного, ни спиртного.
Нечем согреться. Холодно, как в Сибири.
Эй, космонавты, SOS! Повторяю снова!
Или на базе все про меня забыли?!
Как-то меня пока умирать не тянет.
Думаю о душе и духовном росте.
Так одиноко… эй, инопланетяне,
ангелы, кто-нибудь, прилетайте в гости!
Слёзы текут, но в голос рыдать неловко.
Воздуха мало. Мучает поясница.
Это, видать, последняя остановка.
Небо – везде. И небо не прояснится.
База, приём! Пожалуйста, говорите!
Эх, почитать бы что-нибудь… хоть техпаспорт.
Может рвануть к земле на метеорите?
Правда, барон Мюнхгаузен, чем не транспорт?
Все батареи выдохлись без подпитки.
Как ни крутись, не примешь удобной позы.
Трудно дышать. Вдохнул со второй попытки.
Можете не спешить, космонавты. Поздно.
Я растворяюсь медленно, понемножку
делаюсь частью тьмы, в пустоту манящей.
Я становлюсь как будто бы чёрной кошкой,
Шрёдингером засунутой в чёрный ящик.
Воздух закончился. Ангелы смотрят косо.
Трио сирен поёт: «Заживёт до свадьбы».
Эх, покурить бы… хоть сигаретку «Космос».
Эх, повидать бы…
мёртвое Мёртвое море
Мёртвая рыбина бьёт по воде хвостом.
Водная твердь отзывчивей, чем земная:
Мёртвые волны шепчутся на простом
Мёртвом наречье, шамкая и зевая.
Самоубийца мёртвой водой влеком,
Этим невнятным, старческим полилогом…
Здесь помышлять бессмысленно о таком:
Каждый нырнувший выскочит поплавком.
Плотность воды препятствует встрече с Богом.
Мёртвая рыбина гонит косяк морщин,
Выплывших из глубин океана скорби.
Море на ощупь напоминает щи.
Груды купальщиц лечат свои прыщи.
Нежный ребёнок вновь выбирает Orbit.
Местная грязь для пришлых – что твой елей.
Пляж наводнили полчища новой черни.
Здесь – будь ты трижды парусом – не белей.
Слейся со всеми, спрячься в тоске вечерней.
В мёртвый сезон берег безжизнен, пуст.
Море мечтает: вот бы хоть раз влюбиться…
Так, чтобы пели в нём, разжимая уст,
Певчие рыбки, птички и октопус,
И разлагалось тело самоубийцы.
Знаешь, он писал по ночам стихи
«Если явь одна, то родную речь
не продать, не выпить, не сбросить с плеч –
и корысти нет от пути земного»
Бахыт Кенжеев
Неуклюж, растрёпан, подслеповат.
Без светила светел, без крыл крылат.
Он с улыбкой грустной в окно выходит.
И, непонятый, улетает прочь,
И перо макает в густую ночь,
И кружится с музами в хороводе…
Он ушёл, не взяв ничего с собой,
И теперь, дружок, хоть пляши, хоть пой,
Хоть вгрызайся в небо прожекторами,
Не вернёшь его. Утекла вода.
Не шепчи с надрывом: «Беда, беда», –
Не стучи рукой по оконной раме.
Знаешь, он писал по ночам стихи –
Бесконечные листики, листики –
А потом пытался их жечь в камине.
И огонь бросался из всех углов
На вязанки букв, поленницы слов,
Извивался в бешеном танце и, не
В силах с вечной справиться красотой,
Отступал, бледнел, бормотал: «Постой,
Как же так, ведь бумага не твёрже стали!».
Отыщи те буквы и те слова,
О которые времени жернова
Бесполезно и зло скрежетать устали.
Отыщи немыслимые почти
Письмена его, не спеша прочти,
Ощути меж строчек дыханье Бога.
Завершил поэт свой давно полёт,
Но душа его по сей день поёт
В неземных аккордах земного слога.
я и Б играли на трубэ
какая жизнь такая жизнь мон шер
какая жизнь такая и житуха
я нужен Б как лампочке торшер
как двоечнику корь или желтуха
бесплодных мыслей тучные ряды
крадутся катакомбами извилин
и катятся запретные плоды
и я скачу за ними как дельфилин
и медленно вишу на волоске
допрыгавшийся махонький кузнечик
пусть ласточка совьёт в моём виске
пусть рыба меч в моём предплечье мечет
пусть кто угодно где угодно как
я буду рад любой пропащей твари
зажмурив одиночество в кулак
талоны на свободу отоварив
я закачу гулянье как глаза
в моей крови пусть плещутся пираньи
зачем больной собаке тормоза
зачем врачи тому кто в сердце ранен
беспомощность зажатая в зубах
небрежно вышибаемых кастетом
не хуже чем Бетховен или Бах
способна вас порадовать об этом
не говорят в последних новостях
и в предпоследних и в предпредпоследних
вчерашний я напившийся в гостях
не самый но единственный посредник
меж тем и этим между ты и я
ни то ни сё ни цепь ни пуповина
и волосы стремительно стоят
и по небу летят клочки повинной
я как бы не жалею ни о чём
мне как бы не слезливо и не страшно
прикинувшись отбеленным грачом
крахмальною иллюзией вчерашней
я уплываю в дальние края
туда где Ы где ни конца ни края
я спрашиваю зеркало «а я?»
и ластиком черты свои стираю
Ага
Мне тошно так, что впору бить о стену
Растрескавшейся в битвах головой.
Я каждый день плачу большую цену
За две минуты жизни половой
Моих неоценимых папы-мамы.
Я сделан так, что жаловаться грех.
Они не нахалтурили ни грамма.
Но был один досаднейший огрех:
В моей башке с рожденья бунт извилин.
В итоге — я не то чтобы кретин,
Но около. Мой облик баскервилен.
И в мозге непрерывно коротит.
И коротит, и вышибает пробки.
И креатив давно сошёл на нет.
В моей червивой черепной коробке
Карает корку мозга короед.
Я, несомненно, был бы симпатичен,
Когда б не внутривенная тоска:
Мой (вешний?) внешний вид симптоматичен,
От я до я, от гривы до носка.
Тоска меня за волосы таскает
По загсам, по вокзалам, по судам.
Мне не к лицу её болезнь морская.
Я весь заляпан красками стыда.
Краснею и синею тем сильнее,
Чем пристальнее смотрит доброхот.
Тоска – моя подружка Дульсинея,
Тамбовская волчица. Дон Кихот
Лоба’чевский – моё второе имя.
Прямых и вентиляторов гроза,
Я жив аперитивами одними
И вечно против тех, кто вечно за.
Я заливаю в бешеном азарте
Креплёное в промозглые мозги.
Я где-то на краплёной старой карте.
Я где-то, где не водится ни зги.
Мои воспоминания о детстве
Укутаны чернильной простынёй.
И бесполезно в зеркало глядеться.
И мрак внутри страшней, чем за стеной.
Натаскана тоской сомнений свора.
Бездействовать, однако, не резон:
По радио пролаяли, что скоро
Откроется охотничий сезон.
Я продал хвост и гриву, и в ломбарде
Заложен нос… и мне пора в бега…
Я существо без адреса, some body…
Подует южный ветер, и ага…
Тане
На крючке
Она любила запах его; щетину;
и отражаться утром в его зрачках.
Её любовь бывала так ощутима,
как остриё зацепистого крючка
для рыбы пойманной, бьющейся, рвущей леску.
Так ощутимо. Только со знаком плюс.
Её любовь как будто была повесткой
на праздник жизни. Её обнажённый пульс
будил его по ночам, отдаваясь в рёбрах.
Пока лицо её скрывала ночная мгла,
она смотреть на него, не моргая, добрых
минут пятнадцать-двадцать легко могла.
А он срывался с лески и падал в водку,
нырял на недоступную глубину,
искал там не то русалку, не то подлодку,
не то ещё какую-то рыбину.
А он терялся, словно в стогу иголка,
играл как будто в прятки с самим собой.
А он смотрел на неё одиноким волком,
крючок хватая заячьею губой.
А если б он взглянул на неё с любовью…
подобный взгляд обжёг бы её, как плеть.
И он скрывал от неё, что готов в любое,
в любое время так на неё смотреть.
love forever
Всё у них без задоринки, без сучка.
Вместе они готовы к любому бою.
Эта безумно влюблённая парочка… –
это же мы с тобою!
Это же мы похожи, как «ё» и «е».
Это же мы срослись, как кольцо и палец.
Это же мы – две рыбки, которые
в сети любви попались.
Мне с тобой, знаешь, счастливо, как ни с кем.
Это продлится долго-предолго – спорим? –
раз мы с тобою выжили на песке,
став друг для дружки морем.
Нас породнила пара кусков свинца,
старенький самопал и ружейный порох:
Это из нас вынул Амур сердца
и расстрелял в упор их.
Не стонется
«Эзотерика губит лирика»
А. Бедринский
Я люблю тебя так, что, кажется,
умираю – не сплю, не ем…
Не корми меня манной кашицей,
наиграй лучше реквием.
Я люблю тебя до безумия,
не могу прекратить, прости…
Я б любил тебя до беззубия,
если б выжил, до старости.
Эзотерика губит лирика,
ну а я от любви умру –
стану темой для панегирика
на какой-нибудь точке ру.
Стану тенью твоей, пылинкою
на плече – присмотри за мной…
Стану скрипкою, напиликаю
о любови своей земной.
Эту песнь не испортишь шиканьем
или шарканьем шумных ног.
Эпитафию напиши-ка мне
или скромненький некролог:
пара слов про любовь фатальную,
жаркий день, роковую страсть…
А я стану дорогой дальнею,
чтоб весь мир для тебя украсть.
Стану в зеркале отражением,
чтоб смотреть на тебя в упор.
Я не помню, сколько уже не ем
и не сплю по ночам… с тех пор
или с этих пор – фиолетово.
Я люблю тебя – вот в чём соль! –
безоглядней, чем панки – Летова
или Грея – его Ассоль.
Драгоценна моя бессонница:
я любуюсь в ночи тобой.
Умираю, но мне не стонется,
а мурлычется. Это боль-
но любить так навзрыд, так яростно
так… не знаю… ни в гуще снов,
ни на пыльных страницах яндекса
не найти подходящих слов.
От любви горит сердце нежное,
грудь с изнанки обожжена…
Удивительно, вспомнить ежели,
то, что ты мне почти жена.
И торчит из грязной посуды рог
изобилия – словно в честь
сумасшедшей любви до судорог,
не дающей ни спать, ни есть.
и вот когда стихает шум воды
1.
года текут сквозь пальцы как вода
когда водица прекратит струиться
я жизни обязательно воздам
за всё сторицей
работа дом тоска работа дом
надёжно вяжет будней парутина
конечно всё случится но потом
пока противно
бывают дни когда любой предмет
и звук и запах только раздражают
бесплодные как дрочка и минет
без урожая
и серый волк и семеро козлят
и фикус захвативший подоконник
меня своей бессмысленностью злят
почти до колик
вода течёт в отверстие в полу
и никаких камней в пути не точит
погода дрянь подайте мне пилу
умри цветочек
ловить потом весёлая игра
когда потом опять не наступает
под ложечку вонзается игла
как жизнь тупая
под звуки вяло льющейся воды
я предаюсь безрадостным мыслишкам
не верю в жизнь и жизнь алаверды
в меня не слишком
потом не наступает даже на
луне потома просто не бывает
потом – поток потоп и тишина
тьма гробовая
2.
но вот когда стихает шум воды
и ты выходишь голая из душа
неся в зубах невинную улыбку
и как бы невзначай лишая смысла
всё ранее написанное мной
и вот когда стихает шум воды
и ты выходишь голая из душа
достойная предельно точной рифмы
и как бы невзначай напоминая
что мне тебя слабо зарифмовать
и вот когда стихает шум воды
и ты выходишь голая из душа
прекрасная как утреннее солнце
как чёрный кофе с крепкой сигаретой
как женщина поэтовой мечты
и вот когда стихает шум воды
и ты выходишь голая из душа
оставив на потом свою одежду
и прочий хлам потом необходимый
тогда и начинается сейчас