К 200-летию со дня рождения Михаила Юрьевича Лермонтова
Д Я Д Ь К А
ПЕРВАЯ САБЛЯ
(зима 1816)
— Вставай, вставай, сынок! — сквозь сон донёсся голос матери. — Отец сердиться будет.
Андрей подумал, что тятька не только сердиться — и вожжами может огреть по спине, вскочил с лавки, наскоро оделся и выбежал во двор. Было ещё темно, морозно, однако батюшка и старший брат уже запрягали лошадь — предстояло ехать за дровами.
В дубовой роще на берегу речки Милорайки работали до обеда, когда показался управляющий и, увидев Андрея, подозвал его к себе.
— Собирайся, барыня зовёт.
Подошёл отец, спросил настороженно:
— Которая?
В Тарханах было без малого шестьсот душ мужского пола, и все они принадлежали старшей барыне — Елизавете Алексеевне. Но перед свадьбой, как часть приданого, она записала на дочь 16 душ, в том числе семью Соколовых. Трудились они как все: три дня на хозяев, три дня на себя, воскресенье на Бога, но свою личную прислугу Мария Михайловна набирала из этих шестнадцати.
— Младшая, — ответил староста.
— Не в рекруты?
— Барыне виднее, — коротко ответил управляющий.— Садись, парень!
Тревога отца объяснялась просто: Андрею было двадцать лет, он ещё не женат, таких как раз и верстают в солдаты.
— С нашей семьи уже был ополченец…
— Там разберутся.
Андрей слушал старших с двояким чувством. В рекруты идти было и боязно и заманчиво одновременно. На войне порой и убивают, но не всех же, а те, кто приходят на побывку, нахвалиться не могут. Младший брат отца всю Европу прошёл вплоть до Франции, такие чудеса видел, какие в родных Тарханах отродясь не увидишь…
До барской усадьбы доехали молча.
— Отряхнись хорошенько, говори, что спросят, носом не шмыгай! — наказал управляющий и повёл приезжего внутрь.
Вот где заробел Андрей Соколов. Горница была величиною с крестьянский двор, с высоченного потолка свисала золочёная лампа с потушенными свечами, на стенах иконы не иконы — лица в тёмных рамках: генералы, барыни… На всякий случай Андрей перекрестился — вдруг святые, которых он не знает?
Раздался женский смех. Он увидел Марию Михайловну и низко поклонился ей.
— Оробел?
— Оробел, барыня.
— Ну, ничего… Ты, говорят, парень толковый, сообразишь, что к чему.
Юная хозяйка встала с кресла, обошла парня кругом…
— Здоров?
— Слава Богу, барыня.
— Барчука видел? Сына моего?
— Издали, — признался Андрей.
— Как зовут, помнишь?
— Михайло…
— Мишель мы его называем — по-французски…
Мария Михайловна закашлялась: её сегодня опять донимала хворь.
— Зачем позвала, знаешь?
Андрей молча пожал плечами.
— Отец боится, что в рекруты заберут, — с усмешкой подал голос староста.
Хозяйка пытливо посмотрела на парня.
— А ты?.. Боишься или нет?
Соколов горделиво выпрямился.
— Чему бывать, того не миновать, барыня. Дядька мой служил — да с медалью из Европы вернулся!
Она усмехнулась: по душе пришлась отвага юноши.
— Знаю дядьку твоего, знаю… — И решительно махнула рукой. — Вот и ты будешь дядькой — сыну моему!
В это время дверь отворилась — вошла старшая барыня, хозяйка Тархан Елизавета Алексеевна. Она сурово нахмурилась, увидев Андрея.
— А моложе не могла найти?! — спросила дочь. — Ему самому ещё в игрушки играть.
— Пардон, мама! — воскликнула младшая и что-то еще сказала не по-русски.
— Твой сын, а мой внук! — сурово возразила мать и поглядела на Андрея так, что у него спина похолодела. — Если хоть волос упадёт с головы мальчика, не посмотрю, кто чей холоп — запорю на конюшне!!!
И величаво вышла — суровая, но удивительно прелестная в своей надменности. «В сорок лет деревенские бабы уже старухами кажутся, а барыню и годы не берут!» — удивился Андрей.
После встречи с хозяйками всё пошло колесом. Молодого дядьку отвели в баню, переодели во всё чистое, указали место, где будет спать — через стенку от детской, рассказали, что делать должен.
— Няньки, кормилицы — эти есть у барчука, твоё дело — гулять с ним, в игры играть, а главное — глаз с него не спускать! — сказала дородная баба — ключница, которая поглядывала на парня пристально и тепло: у самой росла дочка на выданье. — Малец хворый, не дай Бог простудить его!
После этого дядьку отвели к молодой барыне. Мария Михайловна сидела в большом зале, играла на огромном инструменте с длинными рядами белых и чёрных клавиш. Её тонкие пальцы бегали по ним налево и направо, из открытой внутренности инструмента вырывались удивительные звуки — не похожие на гармошку, непонятные, не в лад, но отчего-то очень волнующие.
Пока она играла, он пригляделся к ней поближе. Барыня была ровесницей Андрея. Изумительно красивая юная дама с огромными печальными карими глазами, она, в отличие от матери, вызывала в нём не восхищение — жалость. От глаз молодого здорового крестьянина не могла укрыться бледность её лица, шеи, изящных пальцев. В деревне тоже бывали хворые, про них обычно говорили: краше в гроб кладут…
В эту минуту дверь отворилась, вошла нянька — молодая девка, кровь с молоком.
— Простите, барыня… Без вас не ложится…
— Ну, зови!
Вбежал барчук: двухлетний малыш в ночной сорочке. Его любопытные карие глаза тут же заметили Соколова, но бросился ребёнок к матери, прижался к её ногам.
— О нет, мон шер! — укоризненно сказала мать и кивнула на Андрея. — Сначала надо поздороваться.
Малыш в упор поглядел на нового человека и, выпрямившись, кивнул — по-армейски, как учили.
— С сегодняшнего дня это твой камердинер, дядька, старший друг… Вы будете с ним гулять… Кесь ке се?
Ребёнок шепнул ей что-то — понял.
— Ну, тогда — садись.
Мишель забрался к ней на колени и затаился, слушая музыку. Мать стала напевать — непонятное, не по-русски, но так, что слёзы наворачивались на глазах у всех, кто её слушал…
На следующий день Андрей увидел отца своего подопечного. Юрий Петрович был хмур, молча выслушал известие о камердинере своего сына, поговорил с женой по-французски и лишь потом повернулся к Соколову.
— Ну что, брат? Понравилось здесь? Всем доволен?
Андрей пожал плечами, но отвечать не посмел…
— Молчишь? Это хорошо. Не каждый деревенский парень любит работу в имении. Она развращает. За плугом ходить не в пример тяжелее, но — свободнее! Ведь так?
— Так, барин! — ответил Андрей и вздохнул: не мог дождаться, когда придёт весна и можно будет выйти в поле…
— В имении соблазнов больше, сплетен, интриг… Если станешь здесь своим человеком, хозяйке сумеешь вовремя шепнуть словечко — хорошо заживёшь!
Снова промолчал Андрей, не понял барина. Если хвалит эту жизнь, то почему в глазах насмешка? Но Юрий Петрович сменил разговор.
— Грамоте разумеешь?
— Нет, барин, — честно признался Соколов.
— Это плохо. Нашему сыну нужен не просто слуга — подай-принеси, но старший друг, дядька. А какой же ты дядька, если двух слов связать не можешь?!
Он снова поговорил с женой на иностранном, она кивнула в ответ и сказала Андрею по-русски:
— Скоро мы начнём нанимать учителей Мишелю, так ты, голубчик, бывай на всех уроках и запоминай. Хороший камердинер — не только тот, кто чемоданы носит за барином, но и мудрый советчик в его делах, секретарь, финансист…
После завтрака ребёнка одели и отправили гулять. У крыльца их поджидали детские санки с яркими полозьями, красиво изогнутыми впереди.
— Дадите мне руку, барин? — спросил Андрей ребёнка.
Мишель вскинул на дядьку свои пытливые глаза и осторожно, с опаской подал ручонки. Андрей подсадил его, укутал тулупчиком и, упираясь в санки сзади, повёз. Сначала они проехались по накатанным дорожкам возле дому, потом свернули в липовую аллею… День был чудесный, яркий! Рядом манил заснеженный пруд, залитый солнцем от края до края….
— Прокатимся, барин?
Андрей повернул санки и покатил их по зимней глади пруда, всё ускоряя и ускоряя ход… Белые деревья на берегу бежали так споро, что Мишель визжал от восторга, а юный дядька, не чуя ног, мчался с солнцем наперегонки!
Они летели пулей по замёрзшей воде и не видели, что много глаз с тревогой наблюдают за ними из окон барской усадьбы.
…У крыльца их уже ждали. Няньки с гневом выхватили из санок барчонка и унесли его в дом, Елизавета Алексеевна была розовой от гнева.
— Тебе кто велел возить ребёнка на пруд?! — набросилась она на дядьку. — Ты нарочно это сделал?!.. На конюшне давно не был?!
К счастью, вышла Мария Михайловна и уняла гнев матери.
— Я тоже видела в окно… Не помню, когда последний раз Мишель был так счастлив, как сегодня.
Они снова схватились, говорили не по-русски, но младшая, похоже, одолела. Андрей был прощён — и приобрёл в этот день двух надёжных друзей: молодую барыню и её сына. Мишель признал своего дядьку!
А потом пришла весна, поднялась молодая крапива, и не было лучшей забавы для малыша, чем рубить её саблями, которые умело вырезал Андрей из веток осины, липы, клёна. Первая сабелька была мала, не очень изящна, но ребёнок так полюбил её, что готов был в постель брать с собой, если б позволили.
— Воякой будет! — одобрил отец.
Бабушка развела руками:
— Есть в кого, сударь. Мой брат, Александр Алексеевич Столыпин, был в двадцать лет адъютантом самого Суворова! Да-с!
…Специально для игр с барчуком из села звали его сверстников — крестьянских детей, иногда приезжали соседские помещики с детьми, и сабель требовалось всё больше.
Мишель везде был главным: воеводой, полковником, атаманом — бились ли с французами при Бородино, или грабили богатых купцов… Дядька был его ординарцем, оруженосцем, товарищем, строго следил за тем, чтобы страдала одна лишь крапива — ни в коем случае не сами вояки, мирил их и вытирал носы…
Так продолжалось до новой зимы, когда, почти без жалоб, печально и тихо угасла Мария Михайловна… А в начале марта, окончательно поссорившись с тёщей, уехал в Кропотово молодой вдовец Юрий Петрович. И хотя главной опорой трёхлетнему Мишелю стала бабушка его Елизавета Алексеевна, дядька Андрей Соколов невольно заменил отца.
«ФЕЛЬДМАРШАЛ»
(июнь 1841)
Облака под вечер сделались не те, что днём: хмурые, без багрянца вечерней зари, они предвещали нехорошую погоду на завтра. Елизавета Алексеевна возвращалась из Чембара домой и поделилась своими наблюдениями с кучером:
— Какой-то вечер нынче странный… Тебе не кажется, Андрей?
Дядька пожал плечами:
— В тучу солнце село… К дождю не то?..
— Июнь не должен без дождей. И колос созревает, и лён, и яблони в саду…
— Тогда о чём грустить, хозяйка? Всё слава Богу.
Она строго покосилась на него.
— А ты не знаешь, что меня тревожит? Милый внук далёко, на Кавказе… Мишеля нет со мной!
Какое-то время ехали молча — она в коляске, он на облучке… Пара сытых лошадей трусила по пыльной дороге.
Андрей Иванович служил при усадьбе четверть века, в молодости повсюду ездил с барчуком, но на этот раз Мишель взял с собой тех, кто помоложе: Ваньку Соколова камердинером да Ваньку Вертюкова конюхом… Андрей Иванович остался в Тарханах, возит хозяйку… Ему уже под сорок лет, жена его, Дарья Григорьевна — ключница в усадьбе, служит барыне «с большой привязанностью», а потому живётся Соколову неплохо. Но характер у него дурной: не может Андрей не резать правду-матку в глаза, хоть убей его!
— Сейчас скажу — рассердишься, барыня, — начал он издалека.
— Тогда не говори, коль рассержусь…
— Я и молчу…
— Ну и молчи!
— Молчу.
— Молчи!!!
Какое-то время ехали в тишине. Она не выдержала первой.
— И долго будем так молчать?!
Он повернулся на облучке, поглядел в глаза хозяйке.
— Доколе, матушка, себя ты будешь тешить пустыми грёзами? Мишелю скоро 27, а он ещё поручик. До генерала этими шагами ему идти ещё лет сто! Так ты его вовеки не дождёшься!
— И это всё?! — спросила она сухо, с предстоящей угрозой в голосе.
— Не всё ещё, постой. Я с барином немало был в столице. Там Михаил Юрьевич давно средь первых лиц — редакторов, поэтов, театралов… Куда б мы ни приехали, везде ему с почётом растворяют двери, все кланяются, всюду шепоток: «Сам прибыл!»… Я видел, матушка, что тучных генералов не так порой встречают, как нашего Мишеля!
— А дальше что?
— То, что генеральские эполеты давно уж пережил ваш внук. Это он в армии — поручик, а в литературе — фельдмаршал, не иначе! «Наш Лермонтов — величиною с Ивана Великого!» — так говорят про него.
Андрей Иванович снова повернулся лицом к дороге, ждал серьёзной взбучки и радовался ей: «Зато сказал-таки правду-матку!»
— Знаю даже, кто говорит, — донёсся сзади голос барыни. — Чембарский наш, лекаря Белынского сынок — Виссарион. Он критикой заведует в столице…
— Все того мнения! — упрямится дядька. — «Пушкин, говорят, умер недаром: Лермонтов остался за него!» Даже мне уважение. Куда бы барина не привёз, хозяйка обязательно спросит: «Это ты Михаила Юрьевича камердинер? Прошу на кухню, тебя накормят»… А вы говорите «генерал!»
На глазах у бабушки выступили слёзы.
— Как я мечтала о времени, когда мой внук во всём гвардейском блеске вернётся в милые Тарханы! Поедем с ним к соседям, на балы, в Чембар и Пензу… «Позвольте вам представить: Михайло Юрьевич — мой внук и генерал!»… А там и свадьба, следом детвора! И всё, как прежде: ты — такой же Дядька для его детей, я — бабка старая… Прабабушка уже!
Снова ехали молча. Теперь и кучер нет-нет да смахнёт с лица невесть откуда налетевшие соринки. Так и доехали до новой церкви, которую в Тарханах и окрест крестьяне прозвали Михайловской: «Михаил Архистратиг» не каждый сразу выговорит. И хотя названа церковь в честь этого святого, тарханцы знают: в честь Михаила Васильевича, бывшего барина…
— Остановись! — раздался сзади строгий голос Арсеньевой.
Андрей Иванович подогнал лошадей к церковным воротам, пулей слетел с облучка и подставил хозяйке обе ладони. Она сошла — гордая, неприступная — и пошла в церковь, осеняя себя крестом. Он поддерживал её под локоть…
В церковном полумраке было прохладно, пахло ладаном и свечным воском… Елизавета Алексеевна поставила несколько свечей возле особо почитаемых ею святых, молилась долго и страстно, выходя, подала нищим на паперти… Чувствовалось по всему, что молитва принесла её душе облегчение, с чем-то сложным смирилась барыня, приняла не простое для себя решение.
— Ну… Вези домой! — приказала она Соколову, а когда прибыли, и усадил он барыню в её заветное кресло, велела остаться.
— Так, значит, Мишке не быть генералом?
Соколов пожал плечами.
— Воля ваша, барыня, но к другому лежит его душа.
Барыня пристально поглядела на дядьку.
— И ты знал?
— Я всё о нём знаю, матушка. Прости покорно, но ведь с двух лет он на моих руках, почти как сын родной!
Она вздохнула.
— Давно он просится в отставку… Я прежде отговаривала, как могла, а теперь вижу: нельзя сквозь силу счастье подарить…
— Истинный Бог, барыня Елизавета Алексеевна! — Соколов склонился перед ней до колен, принялся с восторгом целовать её руки
— Ну, чёрт с тобой, фельдмаршал, так фельдмаршал! — сказала она. — Неси бумагу. Напишу: согласна! Пусть идёт в отставку.
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
(апрель 1842 года)
Андрей Соколов с тоскою глядел на родное село. «Вчера Масленицу встречали — первый раз без гуляний и песен. Да и какое гулянье? После того, что случилось в Пятигорске, словно чёрная тень легла на Тарханы, на лицах уныние и печаль. И не потому, что барыня вся в чёрном, как монашка, ходит с клюкой, девки поддерживают её, а глаза заплаканы до того, что с трудом открывает их Елизавета Алексеевна… Ладно бы дворовые — и сельские крестьяне все скорбят искренне, от глубины души.
Тарханы любили шибко молодого барина! Те, кому сейчас под тридцать, мальчонками его помнят. Ватагами собирались возле барского дома, шли под его командой гонять гусей на Большом пруду (то были не гуси, а шведские корабли, а барчук не иначе, как Пётр Великий), брали снежную крепость в Альпах, а Мишель — Суворов, дрались с французами при Бородино, а он, конечно же, Кутузов…
Соколов подивился: как быстро всё, заложенное в детстве, пригодилось барчуку во взрослой жизни! Казалось бы, ещё вчера дядька впервые подсадил его на коня, вырезал первую деревянную сабельку, а прошло немного лет, и Мишель мчался в атаку впереди своей сотни, и свистел в бою его тяжёлый гусарский глинок!
Андрей Иванович молча прошёлся по барскому дому, который словно вымер сегодня. «А раньше? Когда приезжал барчук в Тарханы, любой серый день становился праздником! С утра закладывали мы сани и мчались в гости — к Шан-Гиреям в Апалиху, в Чембар, ещё куда… А уж ежели Крещение, Святки, Масленица — гуляли по всей округе, от села до села!»
Великая досада вновь охватила Андрея Ивановича. «Ну почему не меня взял он в Пятигорск?! А молодые — ну что они понимают?.. То ли дело старый дядька! Будь я там — не посмотрел бы и на Мартынова. Это для других он майор, а для меня — из тех же мальцов, которым я сопли вытирал… Глядишь, и помирил бы двух забияк!»
Соколов понимал, конечно, что былого не вернуть, но мысль о том, что счастье было так возможно, вызывало желание хотя бы помечтать. «А впереди — какая жизнь ждала нас всех! Барыня уже смирилась с отставкой; прибыл бы Михайло Юрьевич домой, занялся своей литературой… А я, как прежде, возле него: перья точить, почту возить… Что ни журнал — сочинение моего барина! Что ни театр — спектакль его ставится!.. А не то он сам бы стал журнал издавать — думал об этом… То-то отрадно — у редактора служить! Чуть свет в дверях посетители, сочинители молодые… А я им: «Извольте подождать, господа: барин почивает!»».
На этом месте оборвались мечты: дядька услышал топот копыт. «Никак, барыня воротилась из Чембара?».
Он оказался прав. И, о чудо! — впервые за эти полгода Елизавета Алексеевна была не в сумрачном расположении духа, скорее наоборот.
— Ну?.. Пляши, Андрей Иваныч! — велела барыня, когда он помогал ей выбраться из саней. — Письмо из Питера пришло!
— Нешто разрешили? — взволновался он: прежде всё отказывали.
Бабушка благодарственно перекрестилась.
— Сжалился царь-батюшка! — она смахнула слезу. — Разрешил!
С помощью дядьки поднялась в кабинет, и только там достала заветную бумагу.
— Читай, Андрей Иванович!
От долгих ежечасных слёз зрение у старой барыни стало вовсе плохим, она звала на помощь дядьку: другие слуги грамоте не обучены, а управляющий в барском доме бывает наездами.
Соколов бережно развернул драгоценную бумагу, начал читать — не торопясь, вдумчиво:
— «Дозволено вдове капитана лейб-гвардии Преображенского полка Михайло Васильевича Арсеньева Елизавете Алексеевне, урождённой Столыпиной, перевести прах внука её Михайло Юрьевича Лермонтова из Пятигорска в родовое имение Тарханы Пензенской губернии… Руку к сему приложил — Николай Павлович, император Великой и Белой, и Малой и прочая…».
Он дочитал, отдал бумагу барыне, а сам не удержался, воскликнул:
— Вот она — радость великая!
— Снова Мишенька будет с нами! — благоговейно сказала бабушка — так, будто царская бумага вернёт ей внука живым и здоровым.
При этом слёзы, как обычно, строились из её глаз, но сегодня она сама приказала себе справиться с этой бедой, оттёрла их начисто.
— Не время горевать, время дело делать! Перво-наперво, Андрей Иванович, проверь: всё ли готово в усыпальнице молодого барина? Ступеньки должны быть удобные, дабы мне, карге старой, не зашибиться, спускаясь.
— Непременно, матушка! Самолично проверю каждую.
— А кто ж ещё?! Нам с тобой и ходить, Андрюша. Ты да я — самые близкие его люди остались. Как там? Прочти!
Андрей знал эти строчки наизусть и прочёл их с большим подъемом:
«Поверь мне — счастье только там,
Где любят нас, где верят нам!»
— Вот именно!.. — одобрила бабушка. — Да готовься в дальний путь: поедешь в Пятигорск за Мишенькой. Возьмёшь с собой Ваньку Соколова да Вертюкова Ваньку; они хоронили его, дорогу помнят. А за старшего будешь ты!
Андрей Иванович поклонился до самой земли.
— Благодарствую, матушка Елизавета Алексеевна!
— Бумагу эту возьмёшь с собой, не потеряй!
— Как можно, барыня?!
— Гроб деревянный не тревожь, пусть будет всё в сохранности! А там его в свинцовый опустишь, запаяешь — в нём и повезёшь…
— Будет исполнено, матушка!
Она погрозила ему пальцем:
— Обратно не гони, вези благоговейно!
Перекрестилась и ушла. А Дядька вздохнул укоризненно:
— Эх, барыня, могла бы и не говорить. Была бы сила богатырская — на руках донёс бы Мишеньку! Ты да я — вот и все, кто его беззаветно любят.
Подумал и добавил:
— Да ещё Россия, может быть?
…Всё было исполнено, как велено: апрельским днём 1842 года крестьяне села Тарханы привезли из Пятигорска прах молодого барина и установили свинцовый гроб в церкви Михаила Архистратига…
Прошёл ещё один год. Андрей Иванович Соколов получил вольную, но до конца дней своих, до восьмидесяти лет, жил в отдельном флигеле господской усадьбы и являл собою ценнейший живой экспонат для первых биографов Поэта. От верного дядьки перешли к музеям бесценные дары: шкатулка Лермонтова, его чувяки, эполеты и всем известный портрет работы академика живописи Заболоцкого; Петр Ефимович не только рисовал юного гусара, но и давал ему уроки живописи, не пропавшие даром.
Умер верный слуга через тридцать лет после барыни, в 1875-м.
* * *
Седая повесть прежних дней…
Зачем мы вспомнили о ней?
Что есть такого в этом свете,
Чего не знают наши дети?..
И уж совсем не для того,
Чтоб проповедовать и спорить…
Любовь! Вот тайный смысл всего.
Любовь и смерть, любовь и горе —
Всё в море чувств переплелось…
Всепобеждающая сила
Порой сильнее, чем могила,
И твёрже, чем земная ось!
Лето 2014 года.
Пенза — Пятигорск — Тарханы.