Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.
…………………………………………….Арсений Тарковский
Митя вынырнул из сна на удивление легко. Для его-то лет это было и редко, и удивительно, и приятно. Есть много определений старости и не составит труда предложить еще не одно, вот хотя бы такое: ночь перестает быть временем отдыха – это другой вид работы. Потому и восстановление сил не полное. И чем же Митя занимался этой ночью? Точно не помнил он, конечно, но чего-то совестился, о чем-то ушедшем сожалел, чего-то боялся. Где-то далеко-далеко и давным-давно был. Кого-то встречал. Кого-то терял. Но покоя не было, тем более полного, расслабляющего, всё смывающего покоя… А вот беспокойства, умом неосознанного, но вполне реального, царапающего, саднящего, хоть отбавляй. Может потому и вырвался из сна на свободу солнечного беззаботного утра с облегчением. Не случайно говорят, утро вечера мудренее. Но мудренее ли утро самого сна – это навряд ли… Сон – это безмерное пространство, где мы принадлежим Гос-ду и Душа наша объединена с Ним! Потому-то мы Везде и Всегда, и Всё Пространство, и Все Пространства наши, и Все Времена. И Все они собраны, просуммированы, проинтегрированы Душой нашей, и Все они сошлись в нашем крохотном теле и нет нам покоя от Прошлого, Настоящего и Будущего! Всегда ли так было? Митя точно знал, что в молодости ничего подобно с ним никогда не бывало – глубокий сон захватывал и подавлял усталое, наработавшееся, набегавшееся, намотавшееся за день тело, и он проваливался в необъятные, мягкие, уютные и приятные пропасти добряка Морфея, и выныривал из них так же легко, непринужденно и радостно, как аквалангист из мрачных морских глубин на свет Божий, и никогда не задумывался, где был он и, тем более, где была и была ли у него Душа-Душенька…
Полежав с минуту-другую на боку с закрытыми глазами, он начал медленно приоткрывать их. Вначале зашевелил веками и когда ресницы начали расходиться, возникли интерференционные темно-белые полосы, затем на ярком, льющемся из окна солнечном свете появились и цветные радужные полоски, а потом он резко открыл глаза и вся дифракция исчезла и он принял весь свет, а с ним и весь день в себя. И первое, что увидел он, была чудесная резная деревянная статуэтка Моисея. С прямой как струна осанкой, широко развернутыми плечами и вольной постановкой ног в легких сандалиях. Свободно висящая на левом плече тога поверх чего-то, похожего на рубаху с широкими рукавами подчеркивала стройное ладное и сильное тело, стать бойца. Да и был этот мудрец и пророк воином – от минуты, когда Он сломал египтянина, обижавшего евреев, до четырёх славных, грозных, судьбоносных и многозначных десятилетий выживания, войн и завоеваний. Был Он воином все эти годы и потому что готовил свой «жестоковыйный» народ к страшному и безжалостному к евреям пятитысячелетнему будущему. Если надо было формировать и закалять мозг и душу народа, был Он готов, не колеблясь, «возложить меч на бедро» и применить все методы воспитания и обучения, в том числе жестокие и даже кровавые. Был Он воином до самого своего собственного смертного часа, когда Он не хотел Уходить. И вот ведь что интересно, был Он Величайшим из Величайших во всей человеческой истории именно потому, что был Кротчайшим из Кротчайших пред Господом!
Митя опять прикрыл глаза и представил себе суровые и прекрасные просторы холмистой пустыни, залитые яростным солнцем, немногочисленные пальмы со счастливой, но такой редкой тенью, и тысячи и тысячи палаток и хижин между которыми струились человеческие ручейки. И показалось даже ему, что в одном из идущих он разглядел кого-то, чем-то едва уловимым напомнившего ему самого себя… Кто знает, кто знает… Частенько Митя думал, что в далеком прошлом, в давней своей жизни или жизнях, он вполне мог быть воином. Это жило в его теле. К бою и схватке он внутренне тяготел, а иной раз и прямо ждал её. И кошачье ловкое и до сих пор упругое его тело, несмотря на давно миновавший возрастной рубеж, уже недопустимо лишний вес, ограниченное дыхание и больные руки, было готово, казалось ему, почти всегда, включиться в схватку и отреагировать на один удар – тремя. Боли боялся, но бежать не мог никогда. Что-то внутри мешало ему и он готов был встретиться с опасностью, хотя ничего хорошего она ему не сулила. Так бывало и в детстве, когда хулиганьё колотило его, малыша, а обратиться к отцу, проходившему невдалеке, он не был в состоянии. И позднее, когда в эвакуации взрослый пацан прицелился ему десятилетнему «жиду» чугункой из рогатки в лицо. Да и в студенческие времена, когда пьяный летчик хотел ткнуть его вилкой в глаз. Каменел он и ждал чего-то. Внешне и внутренне он был абсолютно спокоен и это, а может и не только это, притормаживало нападавших. Прошли годы и он многому научился из искусства боя. Он и сейчас бывал спокоен перед схваткой, но теперь его спокойствие и то что стояло за ним и, видимо, просвечивало сквозь него, явно озадачивало противника и останавливало его. Только в том ли было дело? Жизнь его протекала стремительно, все время на суровых и опасных перекатах, и в её плотных, холодных, обжигающих и сбивающих с ног потоках и струях он всё лучше и отчетливее понимал, что Гос-дь защищал его, а не его жалкое уменье! Да и что оно? Когда за ним гонялось всё руководство целого министерства и почти настигло его, и карающий меч советского и партийного зла уже был занесен… В одну-две недели полетели все они кто куда… Он и поверить не мог, что это произошло. Но произошло ведь! И какие фигуры: министр, первый замминистра, начальник главка и куча их чиновных холуёв… Произошло! В разных формах подобное встречалось в его жизни не один и не два раза. Если бы события определялись только им и его недругами, он погиб бы неоднократно. Кто-то сказал, что жизнь – это мир упущенных возможностей. Может быть, может быть. Но не менее верно, что жизнь – это мир несостоявшихся смертей! И быть им или не’ быть – всё это в Великих Бож-ких Руках! И Они вольны или Прикрыть нас своим непробиваемым ни для каких земных грешников Щитом, или Лишить нас Его защиты! И тогда никакое твоё уменье тебя не спасёт!
Живите в доме – и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Вот почему со мною ваши дети
И жены ваши за одним столом, —
А стол один и прадеду и внуку…
………………………………………..Арсений Тарковский
Вот так-то, старый Дон-Кихот, – спрашивал себя постоянно Митя, – откуда же ты свалился в эту жизнь? Никакой генеалогии в их семье не было. Растеряна была давным-давно. Но было другое. Крабов, раков не любил. Кролика – тоже. Лук, чеснок обожал. Не курил, не пил. Всё это говорит за Израиль. Плавать плоховато умеет, но не любит. В ранних рождениях жил где-то в пустыне. Лыжи и коньки не любит. Это скорее всего говорит за внутренние районы горячих стран типа Израиля, Северной Африки, Испании. Вместе с тем плохо переношу жару. Стало быть, привык, и давно, к умеренному климату Центральной и Восточной Европы. Привык к скромной одежде, питанию, привык сам ремонтировать обувь, домашнюю технику, тянусь к плотничанью, – похоже, из еврейской голытьбы. Люблю город, не люблю и не привыкаю к деревне – похоже на комплекс жителя какого-то еврейского местечка, а точнее, еврейского гетто на окраине большого города.
Солнце за окном выскользнуло из-за ветки дерева и изловчилось послать свою стрелу прямо на закрытые веками его глаза, просвечивая и, едва, не пробивая тонкую кожу. Он быстро повернул голову и, почувствовав тень, открыл глаза опять. Теперь перед его взглядом оказалась выполненная маслом картина в желто-красных, но сумрачных тонах. Она вела его по узкой восточной вечерней улице в пространство между корявыми и разрушающимися двухэтажными домами, выложенных в давние времена из кирпичей домашнего обжига, чередующихся с грубым камнем. Чем-то они походили на известные йеменские многоэтажные дома с пустыми окнами. В перспективе улица сжималась в узкий просвет, за которым угадывался средневековый город, похоже, где-то в Магрибе, взбиравшийся шаг за шагом вверх на гору и сливавшийся вдалеке с белыми облаками. По улочке шли две пары женщин в явно восточных одеждах, а на переднем плане, он вздрогнул, старый человек с палочкой неторопливо двигался навстречу ему…. Эту картину он купил на флимаркете много лет назад, видел её ежедневно, знал едва ли не на память каждый её квадратный сантиметр, и на тебе… Этот старик с палочкой и видимо с плохим уже зрением, что угадывалось по неловкой, неуверенной, едва ли не шаркающей походке и протянутой вперед, как будто прощупывающей пространство рукой,… этот старик был его отцом, папой или невероятно похожим на него человеком в той, века назад состоявшейся жизни…
Митю обдало жаром. Спасаясь от оптического обмана, от иллюзий ошибающегося мозга, забыв свой возраст, он рывком, по-молодому, сбросил одеяло и пружиной соскочил с дивана, на котором спал. Еще через мгновенье он плюхнулся, как был в плавках и майке, в любимое кресло и методично обвел взглядом всю свою коллекцию картин, всё своё грошовое «богатство», собранное на флимаркетах за 10 лет эмиграции и достигшее общей занебесной стоимости в две – три сотни долларов. Изумление, граничащее с ужасом, охватило его… Он не мог, и не хотел верить происходящему… Это было запредельно, иррационально, невероятно… И чтобы подавить эмоции, грозящие теперь уже здоровью, он стал посредине комнаты и начал свою зарядку, но на этот раз с полуприкрытыми глазами, чтобы не видеть стен и картин на них. Покидав руки и ноги, проиммитировав удары, защиты и блоки, быстро потеряв дыхание (восьмой десяток) и почувствовав боль в ступнях, всё так же, не поднимая глаз, он устремился в ванную и тем же манером после душа пролетел на кухню. Механически прожевав бутерброд с сыром и запив его сладким чаем с видом опустившей глаза скромницы, в кухне тоже висели разные картины, он неторопливо оделся и опять уселся в кресло. Теперь предстояло главное – открыть широко глаза, обвести их «окрест». «округ», а попросту, кругом себя и убедиться в том, что всё ему причудилось со сна… Что он нарочито спокойно и, предварительно связав в морской узел свои чувства, и сделал… В том-то и был фокус, что «попросту» теперь не получалось ничего…
Странности пошли сразу же. Слева в простенке висела современная авторская копия, оторванная нарочито небрежно и в копеечной металлической рамке, купленная два года назад при распродаже какого-то дома за один доллар — багровый и тревожный шар солнца застыл на фоне двух параллельных стволов. Митя перевел взгляд на своё окно – это и была точка наблюдения художника, его Митины деревья в его дворе, в точности их ветви и «его» солнце… С учетом получаса между пробуждением и этой минутой светило находилось как раз в том положении, когда лучи разбудили его… Ему не пришлось долго искать – голова его сама собой повернулась вправо и глаза уперлись в подаренную ему небольшую испанскую картинку, выполненную маслом на картоне. Тореро, в красном плаще, что было странным и опасным при его-то профессии дразнителя и провокатора быков, и с красной же мулеттой, готовился атаковать шпагой черного, как из самого ада, быка, совершившего крутой хищный разворот, вперившего багровые огненные глаза в недалекую мишень, наклонившего морду и изготовившегося воткнуть правый рог в пах тореадора. Всё это было почти нормальным, кроме зрителей, смутно проглядывавших на заднем плане. Один из них, чем-то неуловимым напомнил ему его детство, одно из его детств … Это был его старший брат, тогда, в Испании… Диаметрально противоположно, в левом углу комнаты в коричневой раме, ярко освещаемая солнцем, вперед и вправо шла средневековая улица, вымощенная квадратными каменными плитами. Улица была перегорожена средневековой архитектуры зданием из мощных камней, нависавшим над улочкой. Под мощную двухэтажную арку этого дома с окошком над ней, улица и струилась не слишком широкой рекой, потом, вопреки законам тяготения, текла как бы вверх, и четырьмя широкими ступеньками вливалась в небольшую площадь со светлым домом невдалеке. Три женщины поднимались по ступеням, а одна – милая, стройная, в ярких одеждах, спокойно и непринужденно шла к арке. Митя непроизвольно поднял руку к губам – «Мама», – совсем неслышно прошептал, выдохнул он сердцем… Теперь уже всё тело его, подрагивающее от сладкого ужаса тело, повернулось влево и взгляд уперся в «висящую прямо над лампой» заброшенную где-то в мрачноватых и суровых глубинах, среди странных, угрожающих, остроугольных, почти штыкоподобных горных пиков, должно быть Пиринеев, деревушку из нескольких домиков на берегу небольшого, отсвечивающего зеркалом, горного озерка. Да-да, там, именно там, в глухомани, еще не ведавшей, что происходит на просторах католической Испании, вся их, едва спасшаяся семья, остановилась на недолгий привал после тяжелого, изнурительного, многодневного и смертельно опасного бегства через озверевшие испанские деревни сотни лет тому – и папа, и мама, и старший брат, и маленькие братики, и сестричка…
Он сжался в кресле и задумался. Ведь все картины он многократно видел раньше и ничего подобного не замечал, да и не было там этого… А может и было, но не работала его память – он был отрезан от своего прошлого, от прошлого его Души. А сегодня оно пришло к нему, оно было ему Подарено… Кто знает, может статься, что и близкие ему, такие родные, безвозвратно потерянные и канувшие в века, появились на картинах не случайно. Ведь ничего случайного в нашем мире нет… Оно лишь выглядит таким для нас, несмышлёнышей… Итак, надо верить, тому, что видишь! Надо верить, хотя от ужаса и жалости по ушедшему и ушедшим
болит сердце и охватывает истомой невероятной слабости… Теперь, слышанное сотни раз прежде слово «реинкарнация» приобрело реальный наглядный смысл и спорить, сомневаться и не верить, ему, верующему человеку, было не с руки… Выходит, его картины были использованы Высшим смыслом чтобы преподать ему наглядный урок, надо думать, первый и последний, и показать ему, хотя бы контурно, статическими, отдельными слайдами миры его прошлых воплощений. Во всяком случае, некоторых из них…
Его французские командировки были представлены семью картинами – окнами в ушедшие декартово-временные пространства, его прошлые миры. Детали он не мог вспомнить, а потому разделил картины на, по меньшей мере, четыре жизни. Четыре цветных неподвижных слайда. Каждый из них был своего рода намеком. Наверное, постаравшись, он мог бы и восстановить, и гальванизировать всё между кадрами до деталей, но это было опасно для его психики. Он понимал, что полная реконструкция прошлого приведет к такой боли, которая сметет его сознание и его самого – есть какой-то предел потерь, которые человек способен вынести. Дальше – болевой шок и небытие… На первом кадре по городской дороге ехала тележка, запряженная осликом и загруженная бестолково наваленными ящиками и какой-то мебелью. Возница – француз в черном берете с трубкой в зубах, в правой руке держал хлыст, а в левой – вожжи. Но главное было позади него. Ехал он вдоль белой стены дома из крупных блоков, обмазанного белой грубой штукатуркой. Посреди стены на уровне, примерно, второго этажа над улицей нависал небольшой балкон с простой кованной металлической оградой. На балкон выходила красивая сводчатая дверь о шести стеклянных филенках. Это были их дом, их балкон, их дверь во времена его первой французской командировки…
Второй французский вояж был продемонстрирован ему большой картиной, купленной 8 лет назад на флимаркете в ужасной раме за десять долларов. Проблемы с ней начались сразу же. Он был твёрдо убежден, что видел эту картину много раз за свою жизнь. Он был убежден, что это копия известного французского мастера, выполненная здесь в Америке, и Митя много лет пытался найти оригинал. Его не оказалось ни в музеях Филадельфии, ни в музеях Нью-Йорка, хотя Мите казалось, что в Метрополитен Музее он его видел раньше. Он даже нашел фамилию копииста – женщины и её домашний адрес, но и её следы оборвались – она куда-то переехала и исчезла. Он любил эту картину всегда, он любил эту заполняющую мир желтизну прибрежного песка, пропитанного, насыщенного, пронизанного световыми лучами невидимого на картине, но постоянно присутствующего на ней Солнца. О его существовании говорил багровый воздух на дальнем плане, затененный местами острыми носами и многоцветными корпусами рыбацких лодок. Митины глаза всегда тянулись к сидящим на песке четырём рыбакам, в разноцветных черных, зеленом и красном беретах, ремонтирующих небрежно расстеленную крупноячеистую сеть. Его всегда влекло к ним… Но только сейчас ему дано было понять, почему… Видимо это был тяжелый период в жизни их семьи и они с отцом и двумя братьями, а это были они, подрядились рыбачить на сезон…
Третья французская командировка, похоже, была намного благополучнее. Митя судил об этом по неплохому полотну, случайно перекупленному у знакомого, уже и непонятно с каких по счету рук. Происхождение полотна и авторство были ему неведомы, но, как и в предыдущем случае, его постоянно мучило непреходящее чувство, что он с ним встречался. Даже помнил где – в музее Нью Хоупа, есть такой туристический городок вблизи Филадельфии, где оно, как казалось Мите, висело в торце здания в варианте, в пять раз большем, и в иной тональности. Недавно, оказавшись в том же музее, Митя наводил справки и даже показал фотокопию картины. Никто из служащих картины не узнал. Теперь уже, ясное дело, Митю это не удивляло… Здесь же, в Митиной крохотной квартирке полотно это занимало почетное место слева от центра лицевой стены. Нечто бесспорное и очевидное на нем в виде Мулен Ружа и трёх-четырёх зданий, примерно, XVIII века, залитых тяжелым, закатным, желто-багровым светом умирающего солнца и уже помеченных зажигающимися огоньками – светами окон с теневой стороны домов, сочеталось с редкой толпой шагающих людей. Техника живописи была мощной, размазанной, камуфлированной, избегающей какой бы то ни было определенности, а тем более точности, опирающейся на иррациональность, пролонгирование, перфорирование и домысливаемость человеческого воображения, способного проломиться сквозь сознательно и искусно созданные художником экраны, барьеры, и лабиринты для увода внимания и собственно зрения в тупики, мышеловки и, своего рода, абсолютно черные дыры, поглощающие весь падающий на них свет. Когда же вы отходили на два-два с половиной метра и находили нужную точку наблюдения, пелена вдруг спадала с ваших глаз и вы отчетливо различали впереди толпы пару мужских фигур. Первым, размашисто и твердо шагал высокий, крупный, сильный и стройный мужчина в широкой шляпе, плаще и сапогах. А еще правее него шел нескладный, широкоплечий юноша в теплой темной безрукавке, из под которой виднелись широкие рукава белой рубахи… Это были отец и Митя. Ни тот, ни другой не походили на них нынешних, но Митю это совершенно не удивляло – его теперь почти ничто не удивляло. Он их узнал и… почувствовал сердцем: родную душу как не узнать?
Последняя французская командировка состоялась совсем недавно – в самом конце девятнадцатого и начале двадцатого века и была представлена 4 картинами. Жил тогда он в самом Париже, совсем рядом с Сакре-Кёр. В сотне метров. Тот Всемогущий, кто вел его, решил избежать любых ошибок Митиного, всего лишь человеческого, восприятия и на двух картинах, технически выполненных абсолютно различно (цветной тушью и маслом), в абсолютно идентичном ракурсе показал, в сущности, продублировал, небольшую площадь в прямой видимости Сакре-Кёр. Нет предела могуществу Неба! Эти картины Митя приобрел на различных флимаркетах с интервалом в несколько лет. Первая – в виде жалкого листка, пришпиленного металлической скрепкой к куску грязного картона, валялась прямо на земле. Вторая в плохонькой раме – скромно и незаметно стояла у какого-то ящика с хламом и увидел он её совершенно, как ему показалось тогда, случайно – так вот ненавязчиво и было всё это Сделано! Но сегодня, наконец, он мог оценить эту филигранную, многоходовую, операцию, глубиной в тысячи лет! На обоих картинах были изображены одни и те же два дома с магазинами внизу. Митя вспомнил: больший – был домом родителей, меньший – их с женой. На первой картине был день, на второй – дело шло к вечеру и витрины магазинов были ярко освещены. В обоих случаях на этом фоне находилась одна и та же пара ладных тридцати-сорокалетних людей. Он в строгом, дорогом и, видимо, тонком и лёгком пальто, она – в крохотной шапочке на пышных волосах, в белой блузочке со стоячим воротничком и свободными, слегка расклешенными рукавами, в плотно облегающей юбке, не особенно скрывающей чудесные, длинные и такие родные ноги… Митя побелел и заплакал. Он давно забыл как это делается и странно для самого себя у него заклокотало в горле и он, совсем по детски, закрыл лицо руками… Так вот в последний раз он и увидел её – самую любимую из своих жен за последние несколько тысяч лет и рядом с ней себя…
По меньшей мере, две жизни он прожил в Италии. Одну – совсем недавно, один-два века назад. Выяснилось это совсем неожиданно. Во время дня рождения жены, её дальний американский родственник, человек удивительных знаний и интеллекта, поднял глаза на одну из картин и вдруг сказал по-английски: «Я знаю это место, я был там. Это ведь Пизанский рынок». Вторая жизнь проходила в каком-то из больших приморских городов гораздо раньше. Буквально неделю назад он обратил внимание на бросовый развал, прямо на асфальте, плохоньких картин-поделок в копеечных рамках на флимаркете, совсем близко расположенном от его дома. На одну из них, совсем крошечную, он бросил взгляд совершенно случайно. За неё была запрошена и уплачена космическая сумма в шесть долларов. Когда дома он разглядел её, то ахнул – это была старая работа на древнем грубом холсте. Второй раз он ахнул сегодня, когда на переднем плане рассмотрел трех молодых людей Гамлетовских (!) времен в длинных высоких носках по колено, коротких брюках, плащах и продолговатых, сжатых с боков шляпах с пером, непринужденно гуляющих по набережной. Это был он и двое его родных братьев…
Ну и помотало тебя по свету – думал Митя, – ну и побросало! Вот почему ты так не любишь экскурсий, путешествий, экспедиций, длительных поездок! Неудивительно – у тебя точно должна быть идиосинкразия к любому, более или менее длительному, перемещению в пространстве. Твоя Душа знавала их немало – ведь перемещалась она и в пространстве и во времени! Что сегодня может добавить к Её знанию, моё грешное тело, перебрасываемое самолётами, машинами и поездами внутри одной жизни? Пожалуй, рядом с моей Душой и Вечный Жид – Агасфер имеет, по меньшей мере, вдвое меньший опыт и всего лишь одно-единственное тело… Вот, хотя бы… Митя встал с кресла и еще раз обошел обе комнаты своей квартирки, внимательно вглядываясь в каждое полотно и каждую деревянную гравюру. Вот, хотя бы, Тибет! Ведь не менее одной жизни он, заброшенный в крохотную еврейскую общину с остатками какого-то, давно утерянного, израильского колена, прожил там. И странный рисунок дома на высокогорном заснеженном плато с громоздившимися над ним горами в удивительном и нереальном желтом воздухе или мареве подтверждал это, как и мама, милая родная мама, в черно-красной одежде, рядом с домом с дымящейся трубой… Где он только не был – в Индии, Китае, Канаде, Германии, Австро-Венгрии и, даже, несколько раз в Соединенных Штатах Америки, и в частности, прямо во времена первой железной дороги. На старинной картине, выполненной с документальной, почти фотографической точностью, он узнал всю свою семью тех лет – папу, маму и его самого маленького с ещё меньшей сестренкой, спешащих к отправлению поезда от открытой деревянной платформы. И кем только не был он. Извозчиком в Канаде. Учителем в крохотной, крытой огромными листьями, школе на островах Полинезии во времена расцвета колониализма. А однажды, и клоуном в бродячем цирке. Получалось, что прожил он пятьдесят(!) жизней и сейчас осиливал пятьдесят первую
Я и сейчас, в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах.
Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла.
……………………………………………….Арсений Тарковский
Эта последняя командировка представлялась ему принципиально важной и значимой в Хождениях его Души. Первые шестьдесят лет её прошли в удивительной стране, именовавшейся в различные времена по разному – Россией, Советской Россией, СССР, Советским Союзом, Одной Шестой, и снова Россией. Но как бы не именовалась она, сущность и природа её никогда не менялись. В этом Великом государстве основная масса населения всегда страдала, жестоко страдала. В первую очередь – национальные меньшинства, но и коренному населению доставалось не намного меньше. Причины, государственные поводы были разными. При Петре миллионы физически уничтожались ради сомнительного величия России. При Сталине – ради страшного и кровавого возвеличивания идей социализма и коммунизма. Сейчас – беда и вовсе непонятно ради чего… Что так, времена и столетия меняются, а беда непреходящая? В рамках материалистического, социалистического, исторического и какого-то там еще драного реализма постичь и осмыслить это невозможно, никак невозможно… Умом, как сказал поэт, этого, как и вообще Россию, тоже не понять. Теперь, Митя относилcя ко всему этому совсем по иному. Эта Великая страна имела свою Цель, если хотите, тоже Великую, но не в обычном материалистическом смысле. В этой стране люди всегда, во все времена и эпохи жили между вечными и непреходящими беспокойством, тревогой и страхом и повальным, как теперь говорят, тотальным, многомиллионным наказанием, выселением, иссечением и уничтожением. Спокойной жизни не было никогда и никому – от рядового плебса до самых верхних слоёв населения, включая и правящую элиту. И тому можно было привести великое множество объяснений, осмыслений, толкований, в том числе, и строго научных. Но все это было от лукавого, лукавого материализма. В действительности, причина была одна, одна единственная! Уж и не знал Митя, не ведал почему, только страна эта была выбрана Высшим Смыслом как Страна Исполнения Наказаний! Тем самым, что в обиходе называется Ад! Каждый человек, который жил в ней, был там не случайно. В предыдущих своих воплощениях его душа где-то ошиблась или согрешила. Вот и оказалась в Условиях, когда подвергалась непрекращающемуся наказанию всю жизнь. Вот откуда не прививающаяся демократия – исправительные заведения парламентами не управляются. Вот откуда повальное пьянство – дополнительная кара небесная. Вот откуда вечные политические и экономические стагнации, взлеты и неизбежные за ними падения в пропасти, с полным разрушением всего, созданного ранее, тупики и безысходность – функция-то страны вечная, данная Свыше. И прервать её можно только подлинной Верой и Всеобщим Покаянием. С другой стороны, вот откуда и прекрасный, образный и совершенно раскрепощенный язык, великолепная литература, феерическая и мудрая поэзия и чудесное дивергентное искусство, удивляющее не только мир, но и самих русских – ведь это пища для перевоспитания душ грешников. Вот откуда и массовая, никогда не останавливающаяся эмиграция – это ручьи и целые полноводные реки из исправившихся, осознавших себя душ, душ, бегущих из «страны тревоги нашей» в страны относительного покоя!
Теперь Митя понимал, скорее, чувствовал, что после командировки, такой длительной, тяжелой и смертельно опасной, после самой России – Страны Исполнения Бож-ких Наказаний, – ему совсем не случайно было показано прошлое, его прошлое в пятьдесят жизней! Судя по всему, его цикл завершался и пятьдесят второго путешествия уже не будет! Это и хорошо – он был насыщен и пресыщен Прошлым, Прошлым Теней! И вряд ли он будет способен еще раз узнать его Страшную Правду. Что может быть ужаснее вспоминать о пятидесятикратно тиражированном себе самом, о своих оставшихся в прошлом ста папах и мамах, о своих двухстах женах, о четырехстах детях и восьмистах внуках! Это выше человеческих сил. Единственное, что он сейчас хотел принять в отведенные ему годы – это осознать алмазное по ценности, бесспорности и незыблемости правило «Люби своего ближнего, как самого себя». Теперь-то он понимал, что очень многие случайные, казалось бы, люди на его жизненных путях-дорогах, вполне могли оказаться его родителями, женами, детьми, и внуками…