“Это царь?” – спросил кузнец одного из запорожцев.
“Куда тебе царь! Это сам Потемкин!” – отвечал тот”.
Н.В. Гоголь. “Ночь перед Рождеством”.
Если взять на себя труд перечислить все титулы, ордена и регалии легендарного сподвижника Екатерины Великой Григория Александровича Потемкина-Таврического (1739-1791), перечень получится поистине ошеломляющий: “Светлейший князь, российский генерал-фельдмаршал, командующий всею конницей, регулярною и нерегулярною, флотами Черноморским и многими другими сухопутными и морскими силами; Государственной Военной коллегии президент, Ея императорского величества генерал-адъютант; Екатеринославской и Таврической губерний генерал-губернатор; Кавалергардского корпуса и Екатеринославского полка шеф, лейб-гвардии Преображенского полка подполковник; действительный камергер; войск генерал-инспектор; Мастеровой и Оружейной палат верховный начальник; разных иноверцев, в России обитающих, по Комиссии новосочиненного уложения опекун; Российского Святого Апостола Андрея, святого Александра Невского, военного великомученика Георгия и святого Равноапостольного князя Владимира больших крестов, Прусского Черного орла, Датского Слона, Шведского Серафима, Польских Белого орла и Святого Станислава кавалер”.
И всех этих мыслимых и немыслимых званий и наград он был удостоен за подвиги, уже при его жизни признанные геркулесовскими. Как только ни величали этого действительно выдающегося человека: и “вершителем дум войны и мира”, и Исполином, и Колоссом, и Полубогом, и Ахилессом, и могущественным властелином империи, “хотя и не в порфире”. Даже в глазах современников светлейший обрел черты фигуры мифологической, чья жизнь не укладывалась в обычные человеческие рамки, но просилась в былину, в какую-то волшебную феерию.
Еще Г.Р. Державин в своей оде “Фелица” обозначил две ипостаси деятеля той поры (в том числе и такого масштаба, как Потемкин). Согласно сему пииту, любой государственный муж непременно являл себя “и в делах, и в шутках”. О деяниях и трудах Потемкина во славу Отечества слагались песни, поэмы и оды, писались панегирики, повести и романы, научные монографии. Нельзя сказать, что и шутки его оставались вовсе не известными россиянам. Они проникли в издававшиеся еще с конца XVIII в. жизнеописания князя Тавриды в виде забавных жанровых сценок. Наиболее яркие из них перекочевали потом в городской фольклор Москвы и Петербурга и образовали целый пласт анекдотов так называемого “потемкинского цикла”. Некоторые из них обессмертил А.С. Пушкин в своем знаменитом “Table-Talk”. И уже сравнительно недавно Ю.Н. Лубченковым и В.И. Романовым была издана книга “Екатерина II и Григорий Потемкин: Исторические анекдоты” (М., 1990), куда вошли 80 сюжетов о нашем герое. Кроме того, в воспоминаниях о князе, в письмах и мемуарах той эпохи рассыпаны перлы его неповторимого юмора.
Но – увы! – весь этот разнородный материал никак не систематизирован, и живого портрета Потемкина-остроумца нет как нет. Обладал ли он комическим талантом от природы? И если обладал, как развивался сей его дар и какую роль сыграл в жизни и, в частности, в отношениях с Екатериной II? Над чем смеялся Потемкин, и какие шутки казались ему обидными? Ни в коей мере не претендуя на полноту раскрытия темы (что невозможно сделать в рамках одной статьи), попытаемся все же дать ответы на эти вопросы.
С нашей стороны было бы непростительной ошибкой уподобить Потемкина герою классицистической трагедии и рассматривать его только как шутника-юмориста. Светлейший был натурой сложной, противоречивой, порой даже взбалмошной, а потому тем более интересной. Вот что говорит о нем историк: “От него исходила то угроза, то приветливость: он мог быть то “страшен”, то невероятно высокомерен, то остроумен и шутлив, то добросердечен и бодр, то мрачен и угрюм”. Людей, близко общавшихся с князем, обескураживало его неожиданно и разительно меняющееся настроение. “Сколь странна была сия перемена его страстей, — свидетельствует очевидец, — столько же быстро действовала переменчивость его душевного состояния: несколько раз в день можно было его видеть в полном веселии и удовольствии и столько же раз в совершенном унынии. Нередко случалось, что во время увеселений князь ясностию духа и радованием превосходил всех участвующих; но прежде нежели кто мог вообразить, соделывался он столько унывен, как бы произошли в нем все несчастия на свете…Радость и огорчение с равномерною быстротою в нем действовать могли”. Когда верх брали хандра, горечь и печаль, к князю было не подступиться и не подладиться, и всем оставалось только терпеливо ждать, когда гнев сменится на милость и на устах снова заиграет светлейшая потемкинская улыбка.
Что ж, последуем и мы за гостями князя Таврического и попытаемся остановить эти счастливые мгновения радости и бьющего через край веселья. Но разговор о шутках Потемкина следует начать еще с той поры, когда, не отягощенный ни чинами, ни славой, он был мальчишкой-сорванцом из дворян средней руки и весьма преуспел в озорстве и проказах. Сызмальства обожал он всякого рода переодевания и маскарады. Рассказывают, как однажды сей постреленок нашел в доме медвежью шкуру и, обрядившись в нее, засел в кустах и притаился. Вечером же, когда в околоток возвращались на лошадях охотники и один из них, здоровенный детина и опытный зверобой, поравнялся с кустами, наш топтыгин неожиданно выскочил, встал на задние лапы и зычно заревел. Да так натурально, что лошадь сбросила седока и опрометью убежала, а детина, растянувшись на траве, только заохал от крепкого ушиба. Взрослые пожурили шалуна лишь для приличия – на самом деле их позабавило, а еще больше удивило столь искусное лицедейство.
Вероятно, именно эту его природную склонность к розыгрышам, подражаниям, лукавому балагурству имел в виду литератор С.Н. Глинка, когда заметил, что в дальнейшую жизнь “Потемкин вступил с медвежьими затеями”. Об удивительном комическом даре Григория речь впереди. Сейчас же поговорим о его остром уме в том значении, которое вкладывали в это слово в XVIII веке. Открыв “Словарь Академии Российской” (Ч.4, Спб, 1793), читаем, что “острота разума” означала “способность душевную скоро понимать что, проникать во что”. Ключ здесь в умении быстро схватывать существо предмета. И этим качеством (вкупе с феноменальной памятью) наш герой владел с самых младых ногтей. Однажды однокашник по университетской гимназии Афонин дал ему почитать многотомную “Натуральную историю” Ж.Л.Л. Бюффона. Потемкин перебирал один лист за другим и cкоро пробежал глазами все сочинение. Афонин посетовал было на невнимание Григория, но, к его удивлению, тот подробно пересказал все содержание Бюффонова труда, не скупясь на мельчайшие подробности.
В другой раз юный Григорий выпросил у приятеля, будущего переводчика “Илиады” поэта Ермила Кострова, дюжину книг и возвратил их уже через несколько дней. – “Да ты, брат, – сказал Костров, – видно только пошевелил страницы в моих книгах; на почтовых хорошо лететь в дороге, а книги не почтовая езда”. – “Пусть будет по-твоему, что я летел на почтовых, — возразил, смеясь, Потемкин, – а все-таки я прочитал твои книги от доски до доски; если не веришь, профессорствуй: раскрой любую книгу, и спрашивай громогласно без запинки!” – “В самом деле, — рассказывал потом Костров, – оказалось, что Григорий Александрович все твердо удерживал в памяти. Он все мне пересказал, как будто заданный урок”.
Достойно внимания и то, что Потемкин, как некогда император Юлий Цезарь, обладал счастливой способностью делать несколько дел одновременно, глубоко вникая в каждое из них. Французский посланник граф Л.Ф. де Сегюр, читая Потемкину обширный доклад с многочисленными выкладками, параграфами и цифрами, был шокирован тем, что к князю в это самое время попеременно подходили то секретарь, то курьер, то священник, то портной, и всем он отдавал какие-то приказания. Сегюр хотел было остановиться, но светлейший настоятельно просил продолжать чтение. Оскорбленный столь небрежным к нему отношением, раздосадованный француз уехал. И сколь неожиданна была радость Сегюра, когда он вдруг узнал, что Потемкин обстоятельно ответил на все пункты донесения и сделал все распоряжения для успеха его дела. “Перестаньте же дуться на меня!” – весело сказал ему при встрече князь.
Но Потемкину не чуждо было остроумие и в современном смысле этого понятия. Он обладал природным даром имитатора-пародиста, причем был настолько переимчив, что самым точным образом изображал чужие манеры, жесты, речь, улавливая характерные особенности интонации и тембра голоса. Он настолько “входил” в чужой образ, что вызывал у окружающих взрыв искреннего смеха. Будучи вахмистром, он виртуозно передразнивал своих однополчан, и скоро весть об этом его удивительном свойстве облетела гвардию и дошла до влиятельных братьев Орловых. Они-то и насказали о вахмистре-насмешнике великой княгине Екатерине Алексеевне, которая тут же пожелала его видеть.
Господствует мнение, что Екатерина познакомилась с Потемкиным в памятный день низложения Петра III, когда она, одетая в мундир Преображенского полка, на дороге между Петербургом и Петергофом приняла из его рук темляк к сабле. Однако сослуживец Григория по Конногвардейскому полку Д.Л. Боборыкин сообщает, что первая встреча случилась раньше, когда по представлению Орловых наш пародист предстал перед Екатериной. Великая княгиня попросила его показать свое искусство. Он отвечал, что никаких талантов не имеет, но слова эти произнес с легким немецким акцентом, точь-в-точь голосом Екатерины. На мгновение повисла напряженная пауза. Подумать только: передразнивать августейшую особу – дерзость неслыханная! Но великая княгиня ничуть не прогневалась: напротив, она поощрительно рассмеялась, ободряя смелого вахмистра. Следом за ней залились хохотом и обескураженные сперва Орловы. Расплылся в улыбке и сам Потемкин. “Это забавное обстоятельство, – резюмирует Боборыкин, – обратило на [Потемкина] внимание Государыни, скоро перешедшее в склонность, а потом и в страсть”.
Дар пародировать до поразительного сходства Потемкин будет ценить и в других. Сардинский посланник А. Парело свидетельствует, что “при такой наклонности князь благоволит к людям, одаренным одинаковою с ним способностью, и мы знаем, что многие, в том числе и актеры, вкрались ему в милость с помощью этого средства”. К числу замечательных имитаторов, близких светлейшему, следует отнести генерала С.Л. Львова (о нем мы еще расскажем). Современник сообщает и о таком случае: “Бывши в Петербурге, узнал [Потемкин], что в Херсоне какой-то чиновник хорошо передразнивает несколько известных лиц: тотчас отправил он за ним курьера; как скоро тот приехал, то приказал передразнивать ему всех, кого умеет, потом и самого себя. Его светлось, позабавившись таковым дарованием, приказал ему отправиться в свое место”.
Но все-таки никто из пародистов не мог заткнуть за пояс самого светлейшего! Особенно уморительно изображал он манеры придворных. А как бесподобно передразнивал он гордую и чопорную княгиню Екатерину Дашкову! Императрица много раз требовала повторить сей номер на бис. Вообще, так смешить Екатерину, как это умел делать Потемкин, не мог никто. И хотя Екатерине и Потемкину посвящено множество исследований (укажем в этой связи на только что вышедшие монографии Д.Н. Шахмагонова и К.А. Писаренко), не уделено достаточно внимания тому, что шутка и балагурство одушевляли их отношения, придавали им новый импульс. Вот что пишет английский историк С. Монтефиоре о поре, непосредственно предшествовавшей их бурному роману: “Сведений о Потемкине за эти годы сохранилось немного, и почти все они легендарны. Прослеживая день за днем жизнь екатерининского двора, мы встречаем его, время от времени выступающего из толпы, чтобы обменяться острой шуткой с императрицей, — и исчезающего снова. Он делал все, чтобы его появления запечатлевались в памяти”.
Шутки Потемкина действительно крепко запомнились Екатерине. Уже после сближения с Григорием Александровичем она пишет ему письма в интимно-шутливом тоне, хвалит за веселость и сама пытается его позабавить. “Желаю быть здоровым и возвратиться к нам здоровым и веселым, как рыбка”, – напутствует она его в 1772 году. А вот некоторые выдержки из писем Екатерины Потемкину за один только 1774 год: “Куда как нам с тобою бы весело было вместе сидеть и разговаривать… Пожалуй, напиши, смеялся ли ты, читав мое письмо, ибо я так и покатилась со смеху, как по написании прочла. Какой вздор намарала, самая горячка с бредом, да пусть поедет; авось либо и ты позабавишься”. В другом послании: “Голубчик мой, я Вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умен, и весел, и забавен”. А вот концовка еще одного ее письма: “Пожалуй, будь весел сегодни, а я по милости Вашей очень, очень весела, и ни минуты из ума не выходишь”.
Императрица придумывает своему возлюбленному остроумные прозвища, сокровенный смысл которых был понятен только им двоим: “Гяур, Москов, козак яицкий, Пугачев, индейский петух, кот заморский, павлин, фазан золотой, тигр, лев на тростнике”. То она награждает его сумбурно-сбивчивыми, но неизменно ласковыми определениями (“сердитый, милый, прекрасный, умный, храбрый, смелый, предприимчивый, веселый”), то наставляет и подбадривает (“Дурное настроение и нетерпение вредят здоровью”, “Унимай свой гнев, божок!”, “Только будь весел!”). Иногда монархиня прибегает в письмах к образам, заимствованным из народного фольклора: “Душенька, я взяла веревочку и с камнем, да навязала их на шею всем ссорам, да погрузила их в прорубь. Не прогневайся, душенька, что я так учинила. А буде понравится, изволь перенять. Здравствуй, миленький, без ссор, спор и раздор!”. – “Желаю, чтоб ты веселилась, делая мне добро”, – в тон отвечал ей Потемкин. В послании Ф.-М. Гримму от 14 июля того же 1774 года императрица называет фаворита “величайшим, забавнейшим и приятнейшим чудаком, какого только можно встретить в нынешнем железном веке” и добавляет: “Он смешит меня так, что я держусь за бока!”. Она шутливо аттестует его “первым ногтегрызом Российской империи”. Вывесив в Малом Эрмитаже правила поведения в своем кружке, Екатерина именно Потемкину адресовала пункт: “Быть веселым, однако ж ничего не портить, не ломать и не грызть”.
“Чтобы человек был совершенно способен к своему назначению, потребно оному столько же веселья, сколько и пищи”, – заметил Потемкин. Что же разгоняло его скуку и хандру? Прежде всего, музыка. “Если был он весел, — свидетельствует очевидец, — то приказывал собственным своим музыкантам играть какую-нибудь духовную кантату, которую и назначенные певицы сопровождали своими голосами, для освежения от многого размышления утомленного его духа своими очаровательными голосами”. Но весьма занимало светлейшего и “многое размышление”, а именно изощренная игра ума. Мемуарист Л.Н. Энгельгардт вспоминает: “Он чрезвычайно любил состязаться, и сие пристрастие осталось у него навсегда: во время своей силы он держал у себя ученых раввинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое было его упражнение призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях”.
Князя привлекали всякого рода оригиналы, и, когда он узнавал о таковых, немедленно приказывал доставить к себе, даже если они находились от него за тысячи верст. Так, будучи под Очаковым, Потемкин прослышал о москвиче, отставном военном Спечинском – человеке на удивление памятливым, якобы выучившим наизусть все святцы. И тут же в Первопрестольную на всех парах полетел курьер. Спечинский принял предложение с восторгом, воображая, что князь нуждается в нем для какого-то важного дела, и, проскакав без отдыха несколько суток, явился в Очаков, в палатку светлейшего. “Какого святого празднуют 18 мая?” – спросил его князь, смотря в святцы. – “ Мученика Феодота, Ваша светлость”. – “Так. А 29 сентября?” – “Преподобного Кириака, Ваша светлость”. – “Точно. А 5 февраля?” – “Мученицы Агафии”. – “Верно, — сказал Потемкин, закрывая святцы, — благодарю, что Вы потрудились приехать. Можете отправиться обратно в Москву хоть сегодня же”. А вахмистрам-конногвардейцам братьям Кузьминым повезло больше. Узнав, что они мастера лихо выплясывать цыганочку, светлейший потребовал их в свою ставку и обрядил в костюмы и цветастые шали. “Я лучшей пляски в жизнь мою не видывал. — вспоминал современник. – Так поплясали они недели с две и отпущены были в свои полки”.
Современник сообщал: “Многие, чтобы быть известными его светлости, старались иметь к нему вход и его забавлять”. В его окружении были и заправские бильярдисты, и шахматисты, всякого рода потешники, актеры, дураки и, как образно выразился Ф.Ф. Вигель, “звездоносные шуты” и т.д.
Что же вызывало смех у нашего героя? Однозначный ответ дать трудно, ибо улыбка сего Полубога была всегда разной, подчас – игриво-веселой. Ф.П. Лубяновский вспоминал, что Потемкин как-то признался ему: “Грусть находит вдруг на меня, как черная туча, ничто не мило, иногда помышляю идти в монахи”. – “Что ж, — отвечал ему тот, – не дурное дело и это: сего дня иеромонахом, через день архимандритом, через неделю во епископы, затем и белый клобук; будете благославлять нас обеими, а мы будем целовать у Вас правую [руку]”. Светлейший рассмеялся. В другой раз его очень повеселило сказанное кстати удачное слово. Рассказывают, в обществе Потемкина находился один калмык, который имел привычку всем говорить “ты” и приговаривать “я тебе лучше скажу”. Однажды, играя в карты и понтируя против калмыка, князь играл несчастливо и вдруг сказал в сердцах банкомету: “Надобно быть сущим калмыком, чтобы метать так счастливо”. – “А я тебе лучше скажу, – возразил калмык, — что калмык играет, как князь Потемкин, а князь Потемкин — как сущий калмык, потому что сердится”. – “Вот насилу-то сказал ты “лучше”! – подхватил, захохотав, Потемкин и продолжал игру уже хладнокровно.
Подчас находчивость собеседника вызывала у него улыбку восхищения. Однажды Суворов прислал к князю с донесением ротмистра Линева, человека умного, но весьма невзрачной и отталкивающей наружности. Принимая депешу, Потемкин c отвращением взглянул на ротмистра и произнес сквозь зубы: “Хорошо! Приди ко мне завтра”. Когда на следующий день Линев снова явился к светлейшему, тот снова скорчил гримасу и процедил: “Все готово, но ты приди завтра”. Такое обращение фельдмаршала оскорбило самолюбивого ротмистра, и он отвечал ему резко: “Я вижу, что Вашей светлости не нравится моя физиономия; мне это очень прискорбно, но рассудите сами, что легче: Вам ли привыкнуть к ней или мне изменить ее?”. Ответ этот привел Потемкина в восторг, он расхохотался, вскочил, обнял Линева, расцеловал его и тут же произвел в следующий чин.
Бывали случаи, когда лицо князя приобретало снисходительно-брезгливое выражение. Некто В. был завсегдатаем в доме Потемкина и возомнил себя самым близким к нему человеком. “Ваша светлость, – доверительно сказал он ему, – Вы нехорошо делаете, что пускаете к себе всех без разбору, потому что между Вашими гостями есть много пустых людей!” – “Твоя правда, – отвечал, улыбаясь, светлейший, – я воспользуюсь твоим советом”. На другой день В. приезжает к Потемкину, но привратник останавливает его и объявляет: “Ваше имя стоит первым в реестре лиц, которых князь, по Вашему же совету, запретил принимать”.
Беспардонная самоуверенность и нахальство вызывали у светлейшего презрительную улыбку. Как-то в лагерь под Очаковым прибыл некто Маролль, французский инженер, коего рекомендовали как крупного военного специалиста. Войдя в ставку князя и не дожидаясь, чтобы его представили, он фамильярно взял Потемкина за руку и небрежно спросил: “Ну что у Вас такое? Вы, кажется, хотите взять Очаков? Ну так мы Вам его доставим! Нет ли у Вас сочинений Вобана и Сен-Реми [труды авторов книг по военному делу, переведенных и широко известных в России в XVIII в. – Л.Б.]? Я их немного подзабыл, да и не так твердо знал, потому что вообще-то я инженер мостов и дорог”. Потемкин только посмеялся наглости француза и посоветовал ему не обременять себя чтением.
Иногда улыбка повелителя Тавриды носила и печать злорадства. Вот как обошелся он с нечистыми на руку игроками в карты. Одного такого обманщика князь пригласил на прогулку в болотистое место, причем отдал распоряжение кучеру, чтобы при первом же сильном толчке коляска с шулером сорвалась и упала. На половине дороги, когда кортеж проезжал через огромную и грязную лужу, кучер хлестнул лошадей и дернул коляску так сильно, что она, сорвавшись с передка, села прямо посреди лужи. Шулер начал кричать и браниться, но возница, не слушая его, уехал на передке. Мокрый насквозь, незадачливый игрок вынужден был тащиться пешком несколько верст, по колено в воде и грязи. Потемкин же ожидал его у окна и встретил громким смехом. Другому картежнику он предложил играть на плевки, и, когда выиграл, не без удовольствия заметил: “Смотри, братец, я дальше твоего носа плевать не могу”. Вид оплеванного им мошенника доставил князю удовольствие.
Впрочем, гораздо чаще Потемкин улыбался приветливо и доброжелательно. Он любил творить добро и делал это весело, остроумно, изобретательно. Вот как спас он от наказания молодого Ш., надерзившего влиятельному князю А.А. Безбородко. Светлейший предложил шалуну приехать на другой день к нему домой и “быть c ним посмелее”. Когда гости собрались, все сели за карты. Присоединился к ним и Безбородко, коего Потемкин принял на сей раз подчеркнуто холодно. В разгар игры Таврический подзывает к себе Ш. и спрашивает, показывая ему карты: – “Скажи, брат, как мне тут сыграть?” – “Да мне какое дело, – отвечал тот, – играйте, как умеете!” – “Ай, мой батюшка, – возразил Потемкин, – и слова нельзя тебе сказать; уж и рассердился!”. Услышав такой разговор, Безбородко раздумал жаловаться на Ш.
Существует и такой анекдот. Сельский дьячок, у которого Потемкин в детстве учился читать и писать, прослышав, что его бывший ученик вышел в большие люди, решился отправиться в столицу искать его покровительства. Светлейший принял его ласково и спросил, чем может ему помочь. – “Говорят, дряхл, глух, глуп стал, – жаловался старик, – а матушке царице хочу еще послужить, чтоб даром землю не топтать. Не определишь ли меня на какую должность?”. Таврический на мгновение задумался и вдруг глаза его лукаво прищурились: “Видел ли ты монумент Петра Великого на Исаакиевской площади?” – “Еще бы! Повыше тебя будет!” – “Ну, так иди же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит, и точас мне донеси”. Дьячок в точности исполнил приказание. – “Ну что?” – спросил Потемкин, когда он возвратился. – “Стоит, Ваша светлость”. – “Крепко?” – “Куда как крепко, Ваша светлость”. – “Ну, и очень хорошо! А ты за этим каждое утро наблюдай, да аккуратно мне доноси; жалованье же тебе будет производиться из моих доходов”. Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя своего кормильца.
Благотворительность Григория Александровича не знала границ, причем он, по христианскому обычаю, предпочитал помогать людям тайно: то назначает пенсию в 600 рублей одному дворянину-погорельцу, а тот даже не знает имени своего благодетеля; то анонимно выплачивает ежегодные субсидии тяжело раненному, оставшемуся без средств к существованию офицеру; то определяет в учебное заведение дочерей-сирот скоропостижно скончавшегося чиновника и выделяет каждой по три тысячи на приданое и т.д. Щедро покровительствовал он и видным пиитам, актерам, ученым, снискав себе славу первого мецената своего времени. И всякое благое дело он делал в охотку, с улыбкой радости и умиления.
Светлейший не был ни мстительным, ни злопамятным и редко обижался на критику и шутки в свой адрес. “Должно отдать справедливость князю Потемкину, – признается Г.Р. Державин, – что он имел сердце доброе, и был человек отлично великодушный. Шутки в оде моей Фелице на счет вельмож, а более на него вмещенные, которые императрица, заметя карандашом, разослала в печатных экземплярах к каждому, его ни мало не тронули или по крайней мере не обнаружили его гневных душевных расположений, не как прочих господ, которые за то сочинителя возненавидели и злобно гнали; но напротив того, он оказал ему доброхотство и желал, как кажется, всем сердцем благотворить”. Рассказывают, что, находясь под Очаковым, Потемкин получил от Екатерины экземпляр конфискованной книги А.Н. Радищева “Путешествие из Петербурга в Москву”, где фельдмаршал изображен этаким восточным сатрапом, утопающим в роскоши у стен некоей крепости. И что же князь? Он вовсе не просит наказать дерзкого обидчика. “Я прочитал присланную мне книгу, – пишет он императрице. – Не сержусь. Разрушением Очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, он и на Вас взводит какой-то поклеп. Верно, и Вы не понегодуете. Ваши деяния – Ваш щит!”. При такой душевной широте и терпимости он мог порой разозлиться не на шутку на поступок самый безобидный. Достаточно было прислать к нему одноглазого курьера (а князь, как известно, был крив на один глаз), – и Потемкин негодовал, почитая это личным оскорблением.
Впрочем, чувство юмора, как правило, не покидало его даже в периоды хандры и уныния. В такие минуты он обыкновенно запирался в кабинете и возлежал в халате на диване, грызя ногти. А поскольку князь возглавлял Военную коллегию, скапливалось много дел, требовавших немедленного разрешения. Нашелся один молодой чиновник по фамилии Петушков, который вызвался нарушить покой светлейшего и побудить его подписать нужные бумаги. Сослуживцы отговаривали его от такого отчаянного шага, но Петушков, подстрекаемый желанием отличиться, взял под мышку кипу бумаг и бодро вошел к Потемкину. Прошло минут пять, и наш смельчак победоносно выходит из кабинета, торжествующе крича: “Подписал! Подписал!”. Все с любопытством и недоверием бросаются к нему, смотрят: бумаги действительно подписаны, но вместо “князь Потемкин”, везде стоит подпись “Петушков, Петушков, Петушков”. Бедный Петушков на долгое время стал всеобщим посмешищем.
Григория Александровича с полным основанием можно назвать и острословом. Его реплики всегда били в самую цель. “Ну, что, Степан Иванович, все кнутобойничаешь?” – обратился он как-то к начальнику Тайной канцелярии, зловещему Шешковскому, одно имя которого приводило окружающих в трепет. – “Кнутобойничаю помаленьку”, – вынужден был отвечать ему в тон Шешковский. А как метко сказал он о великом Суворове, перед военным гением которого преклонялся (хотя их отношения часто толковались историками превратно): “Суворова не пересуворишь!”. И еще – о том, что Суворов строго соблюдал православные посты: “Он хочет въехать в рай верхом на осетре”. Удивительно хлестко припечатал он заносчивого и сурового В.В. Нащокина, коего, между прочим, и сам Суворов побаивался. И было с чего – сей солдафон “никого не почитал не только высшим, но и равным себе”, а “чтобы приохотить молодую жену к воинской жизни”, сажал ее на пушку и (в воспитательных целях) палил что есть мочи. “Нащокин, – говаривал светлейший, – даже о Господе Боге отзывается хоть и с уважением, но все-таки, как о низшем чине”. А когда Нащокина пожаловали в генерал-поручики (чин 3-го класса), Потемкин съязвил: “Ну, теперь и Бог попал у Нащокина в 4-й класс, в порядочные люди!”
Многие высказывания светлейшего отличает ярко выраженная афористичность. Однажды на вопрос, не страшится ли он своих врагов, Потемкин ответил: “Я их слишком презираю, чтобы бояться”. А его слова, сказанные Д.И. Фонвизину после премьеры комедии “Недоросль” (1782): “Умри, Денис, или хоть больше ничего не пиши! Имя твое будет бессмертно по одной этой пьесе”, – станут поистине крылатыми.
Григорий Александрович был не чужд сочинительства и мог выдать в стихах остроумный экспромт. Однажды во время застолья он, обращаясь к своему давнему знакомцу, московскому сибариту Ф.Г. Карину, продекламировал:
“Ты, Карин,
Милый крин,
И лилеи
Мне милее”.
А другие стихи, ставшие известными всей России, он написал по поводу обмундирования русской армии. Будучи президентом Военной коллегии, он предлагал изгнать косы, пукли, пудру, штиблеты и шляпы прусского образца, заменив их на красивую и удобную одежду: куртки, шаровары и легкие каски. Представляя императрице свои соображения о необходимости новой униформы, он заключил их словами:
“Солдат и должен быть таков:
Как встал – так готов!”.
Английский посланник Дж. Харрис говорил о “неповторимом юморе” Потемкина, проявлявшемся и в делах дипломатических. Шутки светлейшего приобретали тогда политический смысл. Так, во время приема императрицей прусского принца Генриха князь намеренно спустил с поводка свою шалунью-обезьяну, дав тем самым почувствовать гостю, что Россия больше не нуждается в союзе с Пруссией. А относительно колебаний австрийского канцлера он афористично писал Екатерине: “Кауниц ужом и жабою хочет вывертить систему политическую новую. Облекись, матушка, твердостию на все попытки, а паче против внутренних и внешних бурбонцев”.
Между светлейшим и императрицей были в ходу и шутки особого, деликатного свойства. Ведь известно, что именно Потемкин поставлял Екатерине многих будущих ее фаворитов. Случай с Д.М. Дмитрием-Мамоновым свидетельствует о том, что на сей счет существовал определенный ритуал. Дмитриев-Мамонов прибыл ко двору вместе с Потемкиным, при котором состоял адъютантом. Князь послал его поднести Екатерине некую акварель, приложив записочку с вопросом: что она думает о картинке? Оглядев посланца, государыня отписала: “Картинка недурна, но только не имеет экспрессии”. Дмитриев-Мамонов тем не менее занял апартаменты во дворце рядом с покоями монархини, а совсем скоро Екатерина стала ласково называть его “Красный кафтан”. Так шутить с императрицей мог себе позволить только “великолепный князь Тавриды”.
Дюк де Ришелье отмечал в Потемкине поразительное соединение “гениального и смешного”. Многие общавшиеся с сим Полубогом не уставали повторять, что никогда так весело не проводили время, как в его обществе. Однако, князь, который вообще не терпел грубой лести, раздражался вдвойне, когда подозревал, что над его шутками смеялись из подобострастия и угодливости. Памятен случай, когда одного вельможу, громко захлопавшего какой-то его остроте, он прилюдно ударил по щеке.
Обращаясь к светлейшему, бельгиец-принц Шарль де Линь выдал следующий стихотворный экспромт:
“Скажи, Потемкин, как соединились вместе
В тебе и тонкий вкус, и чуткий к гласу чести
Свободный гордый дух, и юношеский пыл,
И мудрость старика? Друзьям сердечно мил,
Любезен и остер, то скор и бодр в делах,
То в думу погружен, философ и монах”.
В этой характеристике де Линь не забыл ни одно из качеств этого самобытнейшего и оригинальнейшего русского человека XVIII века. И остроумие Потемкина, наряду с другими привлекательными свойствами его личности, есть дар, который волею судеб был ниспослан ему и обогащал всех, кому доводилось пользоваться благодеяниями князя, служить под его началом, просто жить рядом с ним. Сей дар светлейший привносил в свои амбициозные планы, военные баталии, масштабные строительные проекты, составившие славу России. Потому юмор Таврического дорог сегодня и нам, его благодарным потомкам, тем более, что шутки его не устаревают…
Когда в 2.30 утра 13 октября 1791 г. к императрице прискачет нарочный с известием о внезапной смерти князя, Екатерина, оплакивая столь тяжелую для нее утрату, напишет: “Какой он был мастер острить, как умел сказать словцо кстати!”. А спустя полторы недели она признается Ф.-М. Гримму: “Князь Потемкин своею смертию сыграл со мной злую шутку. Теперь вся тяжесть правления лежит на мне… Ах, Боже мой, опять нужно приняться и все самой делать!”.
Краткий вариант эссе был напечатан в журнале: Новая Юность, № 4 (85), 2008)