Подстрелил лису. Случайно? Не знаю…
Ни разу в жизни на охоту не ходил. Ну, в осмысленной, имеется в виду. Но в красивом северном городе, в сумраке и в ночи, метались тени, просто тени, и тени людей, и разных и странных, отчетливых, зыбких. Они блестяще вели себя, но чуялось, что зреет неизбежный исход. И придется расставаться с городом и парками, домами и рекой. Почему? Я не знал…
Вряд ли кто-то должен был прийти, но людям почему-то приходилось уходить. Они по-разному собирались, разное говорили, но где вы видели людей, ведущих себя одинаково? Совсем. Город стоял спокойно, встречал рассвет, и зажигал фонари, парил в ночи, не касаясь земли, и грелся, слегка шевелясь, под лучами короткого полудня…
А мужчины, женщины, дети, собаки, собирались в отпуск и поход. В командировки и к бабушкам в деревню. Покорять далекий океан и фермы железнодорожного моста в тридцати километрах выше по течению. Коты ушли сами. У них дела, о которых не знает никто.
Заглядывая в окна учреждений и через плечи людей, я видел, что готовились основательно, в путь звали бесчисленные карты. Очень хорошие топографические карты, в большинстве своем поднятые уже, с длинными легендами. Если над такой картой наклониться, то она увеличивала масштаб, сама разворачивала панорамы и горы, вела маршрутами, и скользила по ниткам дорог…
Но, кроме дорог и мостов, на них не было следов человека. Рельеф был знаком, озера и реки сплетались в привычный узор. На выбор мне видно любой знакомый бочок планеты, но не было имен городов, хуторов, мысов и гор. И точек привычных, черных и алых, и расчерченных улицами мегаполисов, похожих на микроскопическую кирпичную кладку под криво надорванными обоями. Так бывает в самом начале ремонта.
А люди тащили, надрываясь, ладьи через пороги бурного ручья, выводя их из озера с черной водой в прозрачную полноводную реку. Но что-то все время мешало, далекий гул тревожного налета, и вырастающие из дна сваи, валящиеся со скал валуны, и убийственный ветер в лицо при ясной погоде. Нет, никого не убило, и не падали с неба бомбы. Но могли…
И бросали мебель и скарб, машины и статуи, и шли, шли, сгибаясь лишь под тем, что можно унести на себе. Но таких было мало, чаще всего – налегке, иногда держа за руки детей. В природе не было препятствий, потоки людей переходили в уровень реки и ручьи, умудрялись, не замедляя хода, переваливать горы, по пикам, минуя перевалы, шли без гатей и шестов по болотам, и даже не продирались сквозь лес, а просто шли, как по парку Крестовского острова прогулочным утром…
Наверное, город был болен. Болен тяжко и неизлечимо. Он боролся отчаянно и смело, но все же прозрел и понял, что пора умирать. И как добрый и сильный больной, он послал дочь за соками, внука за корвалолом, друзей за вином, точно рассчитав, что за время, пока они ходят, он успеет. Он знал свой час. Пусть дети не видят этот момент, это только для одного. Он знал, что это они втащили его на это ложе, и не оставили ему другого выхода, но, что сделано, то сделано, зачем казнить их раскаянием? А других городов больше не будет, он знал…
Пусть идут с миром…
Мы шли по карельскому лесу, как много, много раз я ходил за грибами, я знал, что еда не нужна, но слышал капризы и страхи, то сзади, то сбоку, а то и присевшие на привал, тревожно судачили о скором обеде, почему-то ставшим ненужным. И пискнул ребенок, «Кушать хочу», я машинально вскинул винтовку, и с трехметрового валуна кубарем покатилась лиса. Пошел к ней, поднял за шиворот, и удивленно смотрел, ведь лис не едят. И даже капризного ребенка ею не накормить. Зачем? Неясно…
Валун в крови, кровь на листьях брусники, даже три капли видны на рыжей шляпке крепенького подосиновика. Что с этой лисой делать? Она дышит часто-часто и хрипит, я не умею бросать раненых на земле. Я закинул ее за спину и прижал раной к своей лопатке, конфигурация тела в этом месте была подходящей. Лиса прижалась и задышала ровнее. Пошли?
А винтовка пусть лежит и врастает в мох, она тяжела, и пользы от нее…
Холм за холмом, леса и болота, широченная река, я знаю, что северная, но почему-то спокойная, как будто не громоздятся на дне скальные зубы ледниковых валунов. На том берегу решетчатый сарай в три человеческих роста. Почти сеновал, но не он, не он, я почему-то это знаю. Мне надо туда, но я не хочу. И лиса боится. И на воду не ступал, и дна не касался, так и перешел, по колено. Дед с берданкой у входа, шлагбаум, широкая воротина, открыта на пол створки, внутри не мертво, и даже какой-тот процесс.
Развешаны шкуры, распялки, скребки, скорняжная. Начальница цеха мне объясняет, как выдубить шкуру, сколько она может стоить, где лучше выставить на торг. Одна беда, они заняты, времени и людей нет, все придется самому, протягивает мне нож. Машинально беру, златоустовский «Коршун», толстоват для такого, да и фут длины – лишнее. Зачем он мне? Лису потрошить? Выскабливать шкуру, нарезать веток, сделать распялку. Лиса молчит. Времени у них, видите ли, нет. Его вообще нет. И заняты вы, ребята, ничем.
Я выхожу наружу без ножа.
Лиса смотрит мне в затылок влажными карими бусинками, она не благодарна, ей просто повезло, вот и все. И чуть сильнее прижимается раной к лопатке. Когда рана заживет, я ее спущу на землю, и пойду налегке. Она пойдет по своим делам. И я, и она пойдем спокойно, винтовка и нож остались во мху позади…
А впереди лес…
