Под скафандром.
1.
«Надо потерпеть». «Потерпеть сколько»? «Потерпеть и что потом»? «Год». «В лес». Почему год»? «Ну, год, год». «Через год всё будет по-другому». «В-сущности, уже сейчас всё по-другому».
Но, может быть, нет. И тогда, как в армии, надо просто отдудеть. Через год что мы предъявим, когда новый айфончик будет красоваться, что он не дурак?
Из леса будем высовывать нос, фу, смердит разложеньем, в лес будем засовывать нос и благоухать, как травы в эпоху цветенья.
Тут ведь что главное, если вы человек одержимый и истовый , и себя знаете, как пять пальцев, вы будете всё время брезговать поддавков, но когда-то поддавки вас настигнут, как погоня.
Зато у вас в галифе будет козырь типа финки, что чем дольше вы на столпе простояли, как Симеон-столпник, тем козырь козырней.
Это даже не туз пик, это прямо вся колода, и вы с поддавками рубитесь в сику на вершинах Гималаев. Поддавки, как великий инквизитор, весь в соплях раскаянья, что везде жопа, как 100000007 сталиных и Сталин.
Вы не то что сострадаете или не сострадаете, вы транслируете, как новая драма. Все у тебя на ладони, и ты тоже, как Аватар и Нео, в барокамере и в событьях, как внутренний монолог героя.
Из леса выходишь, в ютубе и тарренте, трясёшься, как стрекоза с крыльями на всех глазницах. В лес входишь, уста, уста, уста, которых нету. И ты как подпасок, то, чем айфончик должен был быть, но не станет, он променял тусню на катарсис.
Но всё равно сначала как облегченье, потому что сначала кровопийца, потом ворюга, потом пошляк, в трёх поколеньях. Не страшно, подловато, но не страшно. Противно.
Но это бы Бог с ним. Для стереоскопических деталей нам ведь важно не убежать отсюда туда, и даже не прибежать оттуда сюда, а быть, как это по-русски, отдельным вдохновеньем, частной жизнью, личностью каждого.
Когда он сподобится вершины Гималаев и дна Марианской котловины, и сплюнет в сердцах, как проклятье и благословенье, шо, Генка, и ты здесь?
2.
«13 год переломный». «Что ещё»? «Пол года прошло». «Что ещё»? В индуизме 7 по 7 лет, полный цикл, 49 лет, время жизни второй раз».
В чужом родном ренессансном южном городе Мелитополе в 5 классе все смеялись на цифру 49, у подростков бывает, как на «конец» и «сосать» теперь.
У меня с самого начала букв были цифры. Но у меня другие. Ну, как другие. Я считал по 6 и по 12. В 24 был поворот от Гены Янева к Никите Послеконцасветцеву. 48 – полный цикл. 49 — 48 = 1. Я, собственно, про этот год и трактую.
Типа червячного перехода. Как девочки на зоне, политзек в голодовке, как Спаситель. Ещё можешь терпеть? Да-да, можно. Ну и терпи.
Что ещё видишь, говорилка? К нам на заметку. Что всё-таки что-то происходит, раз есть экстрасенсы, которые видят заранее. А то мы думали, что всё луйня луйнёвая, засосал и лайфуешь.
Я думал что страшно, и действительно, с каждым циклом по 12 лет было всё страшнее. Ухарь расколовшийся Гена Янев, смертник воскресший Веня Атикин, несчастный счастливый Финлепсиныч, все после всего Никита Послеконцасветцев.
Зато после исчерпанья цикла, как элегии, трактаты, романы, драмы, сидишь на корточках, куришь, как гастрарбайтер на перекрёстке возле стекляшки, созерцаешь дам и мерседесы.
Лично и не лично, как Аватар и Нео, в барокамере и в событьях, как карма и прана, как чёрная дыра и портал.
На новых героев мочишь глаза влагой, как пожилая дворняжка, вот идут молодые львы по подворотне и помойке мира.
3.
Простим нам некоторую экзальтацию. Что ещё? Старался лишнее не высовывать, не чтобы не нарваться, потому что опыт жизни знает, лучший способ нарваться – не нарываться.
А для интимной связи – несамолюбия, нетщеславия, непонтов, русской литературы, нужное подчеркнуть. И чем был маргинальней, тем лучше наливался, как смоковница и смоквы.
Мог бы составить судьбу героя, как карты таро, и не одного, а 100000007. И уже на последнем отчаянье, «ладно, пол года, 6 романов про то, что страшное – не страшно, потому что 49 – 48 = 1».
И это как зачать новый род. Что это значит? Это значит 33 колена. Что это значит? 3 колена – 100 лет. 11 × 100 = 1100 лет. «Талафа куми». «Встань и иди, Лазарь». Лазарь вышел, почухался, как дембель. Чё дальше-то делать, земляк?
4.
Мы помним тему? Всё страшно или всё не страшно? Для Лазаря и нового рода это вообще не тема, земляки. 33 года кровопийцы и кровопийц, 33 года ворюги и ворюг, 33 года пошляка и пошляков.
И стоит новый род. Как Гена Янев, как Лазарь в шлейках, как целочка на воздушном шаре, как дворняга с преданными глазами, как девочки в церкви, как политзеки на зоне.
Между строк заметим, что вообще-то там кроме кровопийц, ворюг и пошляков новый род шевелился, как лялька в люльке. Иначе откуда бы он взялся, из каких микробов? Просто было очень страшно нестрашное увидеть.
И тут нам, конечно, Гена Янев сгодился как нельзя лучше, как лычка. Мы и так и так его повернули, как винодел и бутылка, и сказали, «ладно, потрошечки всё можно». Пригубили полнапёрстка, зарумянились, затомились, и шагнули.
5.
Из чего этот вывод, что начальник зассал своих глюков и перегнул палку? Пол секунды назад было страшно, а через полсекунды удар ложится пусто. Из своих мистических источников? Капитан Колесников дописал письмо и поставил точку, не бзди, Генка.
Кто бздит, кто бздит-то? Просто схлеснулись страшно и не страшно, как боевое искусство, как дети Пандавы и дети Кришны на Курукшетре. Луки гудят туго, как ядерные взрывы.
Гена Янев приходит после школы в 5 классе, а в ловушках на балконе чиж и щегол бьются. Гена Янев жил в детстве в чужом родном ренессансном городе Мелитополе возле роскошного южного парка.
Гена Янев продавал по 5 рублей за штуку на птичке и покупал на книжном толчке в ельничке в парке «Старик и море» с надписью на форзаце, прочти, сын, дельная книга. У Гены Янева несколько лет как отец умер. Что всё – море, а ты – старик.
Второй раз я то же самое помню – когда посмотрел после 10 класса дебютный фильм Никиты Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино», актёрский капустник по ранней пьесе Чехова, что себя жалко, аж дым со сраки, мог бы быть любимым, а будешь не могущим любить.
Третий раз я то же самое помню, когда написал первое стихотворенье в 23 года после армии и тусовки в институте на повторном курсе в дяди Толиной квартире, когда проходил год по прокисшим метрам. Прочёл 2 реквиема Рильке в переводе Пастернака и 10 стихотворений Мандельштама в «Огоньке» в подборке «Антология русской поэзии» Евтушенко.
Чувство такое, ну, теперь всё будет нормально, задание будет выполнено успешно. Первое чувство в 5 классе такое: как это, всё будет, а меня не будет? Второе чувство после 10 класса такое: и как же это красиво, все – Бог, а я – чмо. Третье, в 23 года, такое: ладно, придумаем что-то, фуф.
Это мне иллюстрацию для беллетристики просто про страшно и не страшно велели приберечь капитан Колесников. Ну, я выполнил в меру таланта, как подводник Лазарь и пожилая дворняжка, и теперь отдыхаю.
6.
Какие-то сплошные циклы. В 91 матрёшек расписывать дали из Загорска для приработка молодой семье, курица лапой, перед нищетой и юродством.
В 2013 Мария после всех инсталляций: местными, туристами, дачниками, гастрарбайтерами, островом в Белом море, неблагополучным одноэтажным бараком, последним в Старых Мытищах, от в\ч, под снос, модель земли, макет страны, Индейцевыми, Инопланетяниновыми, Мутантовыми, Послеконцасветцевыми, и всем остальным.
Матрёшек расписывает по Модильяни, чтобы не сбеситься, — как там Майка Пупкова на байдарках по ненаселёнке на Белом море.
В 1982 Люба поехала на байдарках по Волге, а Гена Янев остался с тётей Надей, она за 2 недели погасла, рак. Люба потом, чтобы отдарить, позвала в Москву учиться, жить в дяди Толиной квартиры в Строгине.
Пока дядя Толя по уходу за бабой Полей в деревне Бельково Стрелецкого сельсовета Мценского района Орловской области. Гена Янев приезжал поступать в историко-архивный и провалил сочиненье. И с тех пор одно сочиненье и изложенье, как дождь.
7.
В общем, ты стал квёлый, как пиджак, траченный молью. Сначала ты боялся подростков на Монастырском причале на Соловках, что они сказали, «не ссыте», на твоих жену и дочь. И поэтому с ними дрался, если бы на тебя, то стерпел, просто втянул голову в плечи, сделал вид, что задумался и не слышал.
Потом ты боялся соседку Гойю босховну Западлову, что она всё делает, а всем по херу. А потом ты боялся белого котёнка соседского, что он к тебе привыкнет.
И это хорошо, а не плохо, потому что сначала ты преодолел свой страх Гасилина и Старостина, которые били всех после уроков в 5 классе, потом Касымова в армии, урки, потом старшины Беженару перед строем, потом жириновствующих омоновцев на бэтээрах, которые думают одно, делают другое, а говорят третье, как политики.
Короче, сначала ты боялся стать кровопийцей, как Сталин, когда был дедушкой Фарафоновым Афанасием Ивановичем из деревни Фарафоново на Зуше, и пропал без вести на фронте в 43.
Потом ты боялся стать ворюгой, как Брежнев, когда был папой, Яневым Григорием Афанасьевичем, врачом на скорой и наркозависимым.
Потом ты боялся стать пошляком, как Жутин, когда был Геной Яневым, беллетристом и приживалкой. Когда плыл на острове в небо, за которым, одни думали, вечный кайф, а другие знали, — девочки в церкви, нецелочки и недочки, которые перестали бояться.
Что было твоим достиженьем? Ведь ты должен был отчитаться о проделанной работе, наряд сдал, наряд принял.
Под биоскафандром ты видел не видимую вселенну, — как омоновцы, семеро на одного, а внуков за руку, которые под китайские танки ложились.
И ты думал, от, бля. Там ведь нельзя остановиться, в минутке, как в ∞∞ разбегающихся метагалактик. Только одна твёрдая точка, как Нечехов. Идеология мертва, как труп денег, продать себя подороже за компенсацию материальных сбережений. Как назовёшь точку?
Яяяяяяя, я долго работал названьем, 100 лет апокалиптического 20 века, 100 лет ренессансного 19 века, 100 лет послеконцасветского 21 века, и до этого 100000007 лет до нашей эры, и после этого 100000007 лет нашей эры.
В общем, время какой-то галлюцинацией оказалось, Богом, великим программистом, которого надо перестаивать полминутки, чтобы себя не бояться, сатаны, и потом отдыхать полминутки, когда он в Бога превратился, и потом всё сначала.
8.
И так я стал пожилой, как старый пиджак, траченный молью. Под биоскафандром, как луковица, некровопийца Афанасий Иванович Фарафонов, невор Григорий Афанасьевич Янев, непошляк Гена Янев, нецелочки и недочки Сталкеровы Мартышки, небойцы с китайским спецназом Гены Яневы-2,3,4, неросток новой жизни метагалактика номер, великий программист, все слезинки ребёнка и все бунты против Бога, соединившиеся в одну программу под биоскафандром, как молодой месяц, и очнувшийся в одном говорилке предотбойной сигаретой.
Кубик Рубика.
Нет, в конце концов, как им надо, разумеется. Ловить рыбу тоже хорошо. Ловишь рыбу. Всё ведь дело в том, что всё перетрогаешь, пока ловишь рыбу. Видите ли, в астрале отчуждён, даже если соединишься.
Это нормально, это зерно. Это легко представить. Ван Гог был вроде бомжа, родители на него забили, он был на иждивенье у брата, он хотел стать сначала пастором, потом – менеджером в галерее.
Дело в том, что эта энергия универсальна, что ты в неё вложишь, то она и научится делать. Вставишь карандаш – станет художник. В искусствоведческих изданьях, что Модильяни был необыкновенный художник, это хорошо. А что наркоман – плохо.
А что это одно и то же — про это искусствоведы в штатском, как заговор рептилоидов, ничего не знают. У Модильяни даже виднее, как он делает из плоских акварелей, что из них глядят частные черты давно умерших душ, как наркоманы. При чём здесь возможность заработать денежек?
Так и глядят, что только здесь зерно может сгнить и дать росток, там оно только хранится. Это хорошо и неплохо, как обе возможности сразу. Для этого, правда, вам надо тосковать всё время, как девочки на зоне, а не как омоновцы на демонстрации, глядеть мимо.
Знаете ли, это ведь всё виды тоски, без неё никуда. Я поэтому и придумал рыбалку, это типа отмазки. Но вообще-то, всегда так было. Пока можешь длить – дли, как одержимый, потом будет другое.
В автозаке, в СИЗО, в астрале, на зоне, с той и с этой стороны света, про всё говорить можно, как Иона в чреве китове, как Липунюшка в кармане у девочки на зоне, как Вае Гог и Модильяни, как Гена Янев.
Как единственная правда перестоять правду ещё лучшей правдой, потому что это была не вся правда, и эта не вся будет. Ну и что, у меня ведь есть полминутки половить рыбу, да, начальник?
С той и с этой стороны света, это значит, — вот жлобство, — а ты стоишь и смотришь мимо, как омоновец на демонстрации. Как он бьёт, потому что когда был подростком, не хотел, чтобы его били. Ну, не хотел, и не хотел, поехали дальше.
Собственно говоря, куда он смотрит? И ещё, что такое жлобство? Никуда. Ничего. Ни одного ответа, потому что ответы это для лохов. Да, но как же ты тогда увидишь, как ты на демонстрации бьёшь в живот ногами свою будущую маму?
И как у тебя между правой и левой лопаткой кубик Рубика скорее стремится все стороны сделать одного цвета. И как кубик Рубика у одного говорилки поднимается по горловой чакре в третий глаз между правой и левой долями головного мозга.
И видит, что только пока он в чреве китове — про всё говорить может, как зэк на зоне, потому что до дна добрался, как капитан Колесников с его подводной лодкой, которую все потопили, потому что наунижались в девяностых, и лохами больше не будут, как омоновцы на демонстрации.
Будут хуже, потому что заданье было не в том, чтобы сохранить целочку, и не в том, чтобы нарожать больше, чтобы победить всех омоновцев, и не только. А в том, чтобы себя увидеть.
Это ведь девятнадцатое дело – кем ты оказался, потому что когда ты увидишь, кем ты оказался, омоновцем на демонстрации или зэком на зоне, это будет значить, что ты оказался тем, кто себя увидел.
Как ты себя нажухал, что это не тебя убивают, а ты убиваешь. Короче, ты увидел, как ты убиваешь. И кого же ты убиваешь, ты подумал, ведь вот же я вижу. И ты увидел, что ты себя убиваешь, и своего ребёнка.
И ты стал смотреть мимо, потому что ты ещё не мог стать зэком на зоне, чтобы тебя судили в военном трибунале, как омоновцев-отказников. И ещё ты увидел, что те, с той стороны демонстрации это знают, и стараются тебя не трогать.
А твой сосед по строю думает, что это потому что он такой крутой десантник и гонорится крови, как урка, и тебе становится противно. И кубик Рубика становится с красной, зелёной, синей, жёлтой, белой и чёрной сторонами.
300 спартанцев.
Короче, время всегда – ты, пространство – все другие. Как только ты это понял, ты стараешься прекратить время, как загробность, потому что тебе больно за всё на свете, и ты себя видишь, пук и яркость.
И ты начинаешь возвращаться из лабиринта, и поднимаешься со дна бездны, как 300 спартанцев. Там сюжет всегда сам себя блюдёт, так что ты особо не ссы насчёт сюжета.
300 спартанцев 5 млн. языков 3 дня сдерживали пока Поликрат афинян на корабли посажал, чтобы они потом, как партизаны, победили перса, и дошли до Индии с Александром Македонским.
Чтобы потом римляне и Христос друг на друга посмотрели, как омоновцы и демонстранты, как кубик Рубика, как Гена Янев, как капитан Колесников, который всё время пишет письмо.
Так что Гена Янев в какой-то момент догадался, что на него всё налипло, в смысле – не на Гену Янева, на письмо, хотя и на него тоже. Он ведь, как капитан Колесников, одну минуту старался всю жизнь себя видеть, как омоновец на демонстрации.
Один спартанец жив остался, с собой покончил, не вынес позора, 299 превратились в лохов и время, а он, как обдолбанное чмо, шарился по притонам.
У нас тоже так было в этой стране, эшелоны из германского плена гнали на Колыму. Одни разоружали охрану и уходили во льды, других через 10 лет реабилитировали всех, третьих посмертно.
Они вышли с зоны и пошли, как время, и возможность себя увидеть. Все над лохами смеялись, хихихи, мелко, как мажоры на 21 декабря 2012. Как омоновцы на демонстрантов смотрели мимо перед командой на отсеченье.
Как кубик Рубика и Гена Янев, пук и яркость, который увидел, что капитан Колесников, как метафора, всё время пишет письмо, и на него всё налипло, как Ван Гог и карандаш, как Модильяни и наркотики.
Они спасают от наркотиков, чиновники в думе, они бы лучше от себя спасали, тоски на свете. Что они всегда подставляют, как сИрот. 300 спартанцев сами разберутся, как им себя увидеть, как омоновцев или как демонстрантов.
Этимология.
Дело в том, что без времени и с одним временем — это одно и то же. Как это объяснить? Это легко объясняется этимологией. Время, вера, вор, верёвка, обернуться, вращаться, оборотень, бор, берёза, берлога.
Смерть – то, что смердит, и всё. Смородина, смород, сильный запах. Море – морок, мреть, мерёжа, сквожение одного другим. Короче, берсерк, когда обернулся в бору и берёзовой роще, кого он увидел, оборотня, мишку, обморок, себя над трупом?
Но запомнил, как омоновец и демонстрант. И в общем дальше в 33 коленах был тем, кто запомнил. И только искал случай, как так сделать, как Гена Янев, как на него всё налипло, как Ван Гог на карандаш, как капитан Колесников на письмо, как подружка Модильяни, беременная вторым на Модильяни.
Я раньше думал, что подставить правую старше, чем подзорваться возле обидчика, и старше, чем смотреть в одну точку. Теперь увидел: после достоевского нрзб., зарезал 15 или 15 раз зарезали?
Что только после одержимого южного несчастья безразличное северное счастье не безразлично, а безгранично. Возможно, потому что кроме 33 колен берсерков там ещё 33 колена скифов грели руки над горячим кофе в крови.
Вообще-то про кровь там гнилой базар, потому что когда одна кровь отслужит, её сменяет другая. От неё остаётся язык, потому что это только с той стороны демонстрации, что язык не технология, а кровь не привидение.
С этой стороны демонстрации – тот, кто бьёт – зассал.
Апория.
Нет прохода. Перевод с древнегреческого.
1.
Короче, время и не время – одно и то же, потому что когда вы во времени, вы во всём времени, поэтому для вас прожить ещё сколько-то, это прожить ещё всегда. Т.е., для вас как для вечного духа, абсолютного времени жизнь — однозначно приз, потому что там во времени нет отдельности, а здесь в реальности, а на самом деле, нереальности, кине, драме, голограмме, матрице, вы — тут помните, тут не помните.
Левая доля головного мозга шизофреническая, правая доля головного мозга параноидальная. Шизофреник живёт в фантазии, параноик боится реальности, говорит один политолог в ютубе. Здесь нет противоречия. Так в чём фишка, и в чём ловушка?
2.
Здесь я воспользовался микросхемой Белковского, политолога, филолога, программиста в ютубе, но проинтегрировал. Население в шизофрении, начальник в паранойе.
Население спряталось в домик от страшного, что трагичное, как метеорит, бомба и пошлятина, пролетит мимо.
Начальник, как функционер в третьей серии паранойи: трагедия, драма, фарс, будет дожимать реальность, чтобы победить нестрашное, т.е., свой народ.
Потому что страшное — в своей воле, а не во взорванных домах и погубленных жизнях. И здесь мы приходим к общему знаменателю шизофрении и паранойи, — своей воле.
Не надо иметь своей воли – для шизофреника гипертрофируется в иллюзии. Одна своя воля параноика гипертрофируется в войну всех против всех.
Остановить апорию может только юродивый, который ничего не может, потому что чмо, потому что это его блестящий бенефис.
Потому что для юродивого состояние веры и состояние апории – одно и то же. Юродивый верит не в белого дедушку на облаке, а в то что если он вытерпел апорию полминутки, он вытерпит апорию минутку.
А минутка это не минутка, а всё время, в этом предмет апории. Вот почему не культмассовый сектор и духовный бизнес, как просчитали шизофрения и паранойя, как 3 диктатуры, Сталин, Брежнев, Путин, как 3 диагноза, трагедия, драма, фарс.
А юродивые в церкви, после которых юродивые на митингах, после которых юродивые в парламенте. И ты не понимаешь, прошло 2 года, а всё уже другое. Там все были одного размера, как яйца, здесь – улыбаются, как звёзды. А чему они радуются, что их — те с лицом, как вымя, в фарш порубят? Нет, не то.
Что полминутки удалось превратить во всё время, а шизофрению и паранойю в белого дедушку на туче. Дальше всё сначала, разумеется, потому что – мочи ненаших. Дальше: наши – шизофрения и паранойя, ненаши – жертва. Дальше понятно. Наши – жертва, ненаши – шизофрения и паранойя.
Я не говорю – остановиться. Остановиться нельзя. Это надрочка. Надрочка не может стать ненадрочкой или больше благополучной надрочкой из поколенья в поколенье. Просто для меня — дальше, что я как белый дедушка на туче и улей, смотрю фасеткой глаза и вижу всю картину. Это утешает полминутки.
3.
Т.е., девочки на зоне в какой-то момент понимают, что хорошо бы уйти с зоны, но в то же время это как Азия Бродского и Макондо Маркеса, и начинают улыбаться, хоть голова болит дико, и зренье как в воде. У меня так было на острове, эпилепсия, вялотекущая онкология, уезжать или не уезжать?
Гена Янев — это минутка. Минутка была такая. Я могу работать грузчиком земли русской, а могу писателем на топчану на веранды, а могу и то и другое, как пантократор. И это сразу другое. Чем дольше ты будешь длить минутку, тем она станет победительней. Тем больше в неё войдут неофитов, которые от паранойи и шизофрении спаслись.
Сначала три зэка в церкви, потом 75 тысяч за сИрот заступились, потом забеспокоились мажоры. Они своим всегда мокрым и холодным носом всегда чувствуют на полградуса отклонения, и направленье удара, и чем пахнет, котлетами с пюре или аммиаком. Сложный запах: жареным, зассали, и без Гольфстрима. Но мажоры — профи.
Они сказали небрежно, «щас догоним», паранойе и шизофрении, «вы пока по пиву, шнурок развязался». Они их ждали полминутки, через минутку они догадались, когда вместо 3, со всех сторон пошли улыбаться. Они сгруппировались спинами для круговой обороны, когда из 3 осталось.
Ещё раз повторю, нам некому мстить. Ни паранойе, ни шизофрении, ни мажорам мы отомстить не можем, потому что надрочка внутри минутки, а не снаружи минутки, и эти 3 – всего лишь часть надрочки, а не страшные дядьки. Как только вы догадались, что вы типа победили, вы уже на облаке несётесь, как белый старец.
А до этого вы — всё время проиграли, потому что жертва это не мажор, который посчитал, что ему будет за то, что он такой хороший, не шизофрения, которая смерти боится, и не паранойя, которая жизни боится. Жертва — это жопа, все тычут пальцы, ссыте на него, ребя, он ещё живой, и ни одна сука не просунет руку сквозь решётку, что, брат, брат.
Потом вы выходите с зоны, все вам улыбаются, как реклама, что они тоже в душе зэки, а у вас тоска, словно у вас в животе ребёнок, что это засада. Зона это когда все пальцем тычут. Вы уплываете на необитаемый остров и какое-то время просто сидите, тупо уставившись в одну точку, как индуист, лет 30.
В вас поднимается отчаяние, мстить всем, поехать и возле всех подзорваться, как радикал. Тут у вас появляется шанс, как у своего ребенка в надрочке, словно вы монах и молитва, которые как туристический и духовный бизнес, всё время правую подставляют, как экстрим, как наркоман, чтобы деда на облаке держать за бороду, что, попался, надрочка, слава Божья?
Дед смеётся. Ну, как попался. Через полминутки всё будет уже по-другому. Но это уже для внуков жопа. Собственно говоря, лабиринт это и есть апория, и дело не в том, чтобы добраться до тупика и озарения, а в том чтобы вернуться.
4.
См. фильм «Сталкер». На зоне не возвращаются тем же путём. Т.е., чтобы вернуться, надо дойти. Сталкеру нельзя на зону с корыстной целью, не потому что он большой любитель нищеты, и не потому что это отвлекает, а потому что это значит, что он не Сталкер, а мажор, шизофрения, паранойя.
Всё время попало в надрочку, что оно полминутки и ничего. Оно постаралось дотянуть до минутки на соплях, на ушах, на слюнях, на слезах, на крови, на семени, на слизи времени, на доме в деревне. Через полминутки, пук и яркость, что ничего это не ничего, а всё время, но надо уметь рассказать.
Великий программист
1.
Характер невеликодушный, характер затравленный, умученный. Я как бы вижу, как видят другие люди, и меня парализует разница.
У меня бывают порывы, но это как бы мои порывы, а не жизнь людей. Здесь есть, конечно, знаменатель, общая жизнь, которая всё расставит по местам.
Черта времени – неверие в целое. Т.е., по сути, неверие в жизнь, страченность. Бывает благодатная старость и безблагодатная старость.
Т.е., по сути, когда ты боишься себя и не боишься себя, всё остальное жизнь. В сущности, там ведь фокус простой, нажился ты или не нажился.
У писателя есть ещё один козырь, он про всё может рассказывать. Это вторая серия, после того как кровопийцы и воры оказались просто пошляками.
Потому что ты боялся нестрашного – смерти, и не боялся страшного – загробного воздаянья, которое всё здесь, сейчас.
Оно тебя знает, оно – великий программист, и оно посчитало, каким ты должен быть, если ты тоже пошляк.
Оно вообще всё посчитало, все совпаденья в одной точке и назвало её «я». И сказало, «научишься ты лишь тогда, когда увидишь, что «ты» и «он» – тоже «я».
Сначала для себя, потом для других. Это не умозренье. Это жизнь. Как омоновцы, москвичи, местные глядят мимо, потому что не лохи.
Чем их можно утешить? Тем, чем они не утешатся. Вот что меня парализует. Что придут другие, чёрные, евреи, америкосы, которые будут больше местные, чем местные, потому что ещё не траченные и не боятся.
Как они узнают: какие местные? Если местные – боятся, смотрят мимо и не лохи? Язык. Для метафоры можете сказать, что язык и есть тот великий программист, который всё просчитал, хотя это не совсем так, скорее, программное обеспечение и железо.
Вначале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог. Поэтому – великая страта писателя, как Гена Янев в армии.
Сначала он рассказывал узбекам в армии, что всё – Бог, а потом они его презирали, за то что чуть ему не поверили, потому что он умел говорить красиво, когда сержанты стали поднимать по ночам, и выяснилось, что всё не Бог, а умение держать удар.
Это как начальник всё время пропускает ход, а потом бьёт в спину, такой фокус урки. И вы начинаете бояться себя, что против вас безликое нечто, малодушие всех.
И хватит ли у вас великодушия и нетщеславия, скоко тебе 90 лет свистеть в дуду и дудеть в свистульку, что всё вообще по-другому.
Что это засада, сюрприз великого программиста. Что если вы своим ферзём и королём не съедите его ферзя и короля. Что это вы великий программист.
И вы опять, как обдолбанный, будете стоять на плоскости и держаться за голову, как раненный принц, что ничего не помните, как дурная бесконечность, как начальник-пошляк.
2.
В общем, я хотел сказать про третью серию. Страшное оказывается не страшным, когда оказывается, что начальник не кровопийца и не вор, а просто пошляк, а омоновцы, москвичи и местные испугались себя-смерти и пропустили себя-язык.
Язык лежит, как невеста, в складках местности, как прана и карма, как закон и благодать. Приходят новые, как полукровки и инородцы, как недевочки и недочки в церкви, как нелакеи на митинге. Поднимают, баюкают, как ляльку в люльке.
Это не идиллия. Просвет всё сжимается. После – подставить правую, потому что се, аз при дверях – смотреть в одну точку, потому что нирвана, — и подзорваться возле обидчика, потому что война.
Здесь нельзя утешиться, чистилище – надрочка, а не интернет. Если вы не потратитесь, вы будете бояться себя. А если не выдержите, отчаетесь.
Здесь только можно утешиться, что это такая подводная лодка с шахматистами, которая летает, как портал, и высылает десантников.
Потом портал просачивается, накладывается на ревизуемую местность, как великий программист. И одни местные начинают смотреть мимо, как омоновцы.
Другие местные идут на демонстрацию в защиту никому не известных сИрот, как москвичи. Короче, вас может только утешить, что вы были шахматистом и десантником изначально.
У вас нет ксивы, чтобы не выпытали враги. Как вы узнали о своей социальной принадлежности? Когда увидели, что начальник – пошляк, а не кровопийца и вор.
Все обернулись на вас, словно вы – великий программист, десантник и шахматист. И вы воскликнули, «бля», у этой истории вообще нет венца.
Даже когда вас на главную подводную лодку впустит главный капитан Колесников под белы рученьки, вы, как лялька в люльке, зарумянитесь, что невеста и жених ещё никого не встретили, а вы уже качаетесь на десантника.
Капитан Колесников
Здесь проблема методологическая. Надежда Яковлевна Мандельштам написала в воспоминаниях, Мандельштам в 30-х сказал, пропали собеседники, остались одни рассказчики.
Которые выродились за 3 поколения русского апокалипсиса в ведущих шоу, это я уже от себя. Неверие в доподлинность, богоипостасность внутреннего мира, потому что в любой момент могут забрать, и в любой момент можешь продать.
На самом деле, это только следствие. И начальник – кровопийца, и начальник – ворюга, и начальник – пошляк – только следствия диагноза, жанра, открытого Чеховым. Диалог как череда монологов.
Начальник, пропускающий ход и бьющий в спину, по уркаганским канонам, как с бабушками, фанами, демонстрантами, жалок в своей подлости. Бьёт на эту черту, что мы одни против всех, и все одни против всех.
Какой выход? Выход только этот – юродивый, как у полукровок и инородцев, раз местные истратились до обложки, 100000007 закланных в жертву.
На дне бездны, как в чёрной дыре номер, когда все зачмят и всех зачмит, открывается возможность диалога. Весьма монологичного, кстати.
Зачем Богу понадобилась эта мутота и её отмазка с деньгами? Нанимают гастрарбайтеров, им не платят зарплату, потом нанимают ОМОН. Омон прогоняет гастарбайтеров, разницу берут себе.
У денег нет совести, у денег есть трёшка, мицубиси, дача, ницца. А ещё у денег есть ОМОН и гастрарбайтеры. Что у нас-то остаётся? Мы всю жизнь без денег, Мария и Никита.
Мария – полукровка и Никита – полукровка, Мария на окладу, Никита – приживалка. Они были туристами, дачниками, местными, гастрарбайтерами в разных местностях. Они приняли чеховский апокалиптический жанр – зона – психушка – шоу. Всё – только монолог.
И ввели диалогичность, как жанр, и сказали, такая драма, внутренний монолог, пьеса на ладони, все у тебя на ладони, и ты тоже.
Раз все всех боятся, если ты достаточно битый, достаточно юродивый и достаточно талантливый. А ты-то – да. И даже более того.
Ты сможешь, как чёрная дыра номер и капитан Колесников пишет нам письмо, как гастарбайтеры и ОМОН, вместить все правды, и увидеть, что подлое – жалко, потому что себя боится.
Не потому что одно против всех, а потому что его нет, и ему надо замазать глаза золотом, что оно есть. И купить всех, как будто от того что оно позолоченное, оно станет внутри без тоски.
Это не просто преодоленье Чехова. Бог бы с ним, с жанром. Это послеконцасвета. Вообще-то это всегда, это как у Хармса, значит, жизнь победила смерть неизвестным нам способом.
Просто, пока молодой, как юродивый, знаешь, что можешь выдержать, как недочки и нецелочки в церкви, как нелакеи на демонстрации, как неместные на стройке. Так страшное становится – жалкое, а сатанист – пошляком.
Потому что потом станешь инвалидом и пенсионером. В последнюю матрёшку откроешь дверь. А там сплошной монолог. Но не как у Чехова, все монологи – мимо. А как у чёрной дыры, все монологи – живые, и у них есть – точка совпадения, которая – я, то есть – ты, то есть – он.
В этом смысле все слова – метафоры матрицы и синонимы языка. А великий программист один раз запустил маятник, и исчез в неизвестном направлении. И когда для тебя кровопийца и вор станут пошляком, а чмо – Бог, ты как мастер диалога прошепчешь, «так вот ты куда спрятался, капитан Колесников».
Гена Янев
1.
В принципе, меня устраивает неангажированность, потому что я уже старенький, и не уверен, что смог бы голяк, как новые мученики, нецелочки и недочки в церкви, нелакеи на демонстрации, неместные на стройке.
А так я типа Пимена в «Борисе Годунове» что-то там строчу в тетрадку, кому это интересно, ведь и не читает давно никто, потому что клиповое сознание. А потом окажется, что это такая флешка, как доза.
Закладываешь в матрицу, и биокомпьютер начинает колбасить, как обдолбанного. Правый глаз в два раза больше левого, крутятся в разные стороны и с разной скоростью, как космонавт в центрифуге.
Потом он как индеец после посвящения и афганец после Афгана, который поехал в Афган, чтобы хоть что-то в стране победившего социализма произошло, но потом оказалось, что на войне надо не умирать, а убивать.
Стал тихий-тихий, как папоротник в бору, как памятник экипажу на лесном кладбище, как пенсионер. Как Нестор летописец что-то там строчит в тетрадку, как маргинал, никому не интересно, что.
Но если случайный прохожий нечаянно заглянет в рукопись, он окажется в будущем, и будет видеть прошлое, как он в рукопись украдкой заглядывает.
Он заинтригуется, и прочтёт в рукописи. Бог всё время возвращается в надрочку, как капитан Колесников в боевую субмарину, как чёрная дыра в матрицу. Не для футбола, а для минутки.
Он всё время убегает от себя, как поколения. Кровопийца стал вором, а вор пошляком. А Гена Янев любуется, что, вот бля, стоко Ген Яневых. Приятно, как деторождение.
2.
Я, например, просто и не успеваю читать. Утром – редактура рукописей, днем – новости и лекции в ютубе, вечером – артхауз в тарренте.
Я, например, себе завидую — когда я умел читать, потому что я был ютуб и таррент. А ещё – свой сын. Закладываешь рукопись в подсознание, как флешку в гнездо.
Ты – твой дед Фарафонов Афанасий Иванович, некровопийца. И твой отец Янев Григорий Афанасьевич, невор. И твои дети, Сталкеровы Мартышки, нецелочки и недочки, Гены Яневы на демонстрации, нелакеи. И так далее.
Там можно добраться по луковке до чёрной дыры, в которой все всё видят, но не могут докоснуться, как рай. И до матрицы, в которой всех перетрогаешь, как обнажёнка, как ад.
И тогда отчухаешься, как афганец после Афгана, что это было? Чистилище? Вот почему ещё я стараюсь держаться в стороне, и вменил себе это в вину. Настоящие старички нарожают 75 тыс., и идут за руку на смотрящий мимо ОМОН.
3.
Как мы с охотой чудо принимаем, как само собой разумеещееся, как себя. Это ещё одно косвенное доказательство, просто мандячишь чёрте скоко, и на каждом повороте засада, сюрприз, что зассышь нестрашного, уголовщины, и не зассышь страшного, пошлости.
4.
Схема выясняется, ОГПУ станет мстить лакейщине, и наедет поездом на наше всё. После наезда все на минутку задумаются, какие наши выгоды? И только один седой старичок расплачется возле красоты, что после конца света наступило послеконцасвета.
Красоту, ведь нельзя остановить. Понимаете, мученики? Только что вы наслаждалися обнажёнкой и зачатием, а уже вы – седые старички, и плачете на перекрёстке, что все – красивые, и особенно – некрасивые.
Начнётся травля ОГПУ, только не думайте, что так уже не было, посмотрите на Европу с их меншинствами, которые у них вместо праведников. Посмотрите на Азию, Нгуингмию, Брондингнегию, Лемурию, Гиперборею, Атлантиду, Альфа Центавров, Орион, Плеяды. Всё было 100000007 раз до нашей эры.
Посмотрите на всё как на возможность всё самому сделать. Что вы возле всего, как рукопись. Вы поймёте двойственность реакции. Восторг на неотстранённость непотратившихся, и преклонение перед отстранённостью стратившихся, и ужас на ОГПУ, которые уже не страшные, а пошляки.
Следующие уже знают следующее. В инструкциях цэрэушников, что не надо запытывать, а то перестанет бояться. Надо держать на грани, что сейчас начнут бить.
У Гены Янева 4 раза за жизнь было это ясновиденье, как ты видишь — как ты видишь. Он их назвал: элегии, трактаты, романы, драмы, разы.
Это, конечно, кайф. Но когда в 4 раз переодеваешься в беспризорника, если совпало с провидением, такое чудо хрен замурцуешь, как капитан Колесников. И пошляк, «она утонула», интервьюируется. А все на уши показывают, что под землёй нет слышимости. И ОГПУ подкрадывается.
Гена Янев хрен к носу прикинул, ухмыльнулся аналитически, сравнили жопу с пальцем. Пока ОГПУ с лакейщиной за наше всё, как заговор рептилоидов и серые, схлеснулись на подиуме, капитан Колесников возле всего, как ревизия, на неуловимой субмарине.
И Гена Янев ему честь отдавал, как шут гороховый в виртуальном пространстве, наряд сдал, наряд принял. А чё? Если больше всего? Конечно, возле всего, как самое маленькое располагаешься, и гимны поёшь, как кузнечик, как шифровка, как сочувствующий.
Но никогда не сливаешься, как пожилой, потому что – кесарю кесарево, а Богу Богово. И, бах, из тебя нецелочки, недочки, нелакейщина, мученичество рождаются, не от того, что ты слился, а от того, что ты не слился, как аскеза.
Не от того, что ты не умер, а от того, что ты умер, как столпник в астрале. Это надо прочувствовать, как капитан Колесников и Гена Янев.
Лузянин.
Смысл в том, чтобы уходить от погони всё время, как гнездо на ветру, как зерно на лету. Шёл какой-то заросший густым синим волосом до глаз, поднял с земли ксиву, прочёл активно, лу.
Лу-зя-нин. Что он Лузянин, а не Гераг-оглы. Ну, Лузянин и Лузянин. Хер с ним. Вообще-то это сериал.
1 серия. Пускаете в свой артистический домик, весь из привидений, самоубийц и артобъектов, посетителей. Они щёлкают языками, от, бля, как красиво.
2 серия. Жизнь – эмигрант на места из центра, вы – тоже. Но на местах – жопа. Никто никого не любит, не жалеет, ничего ничего не значит, ничего никогда не было, не есть и не будет.
И вы им вчухиваете, как зэк на зоне, что это как перед концом света, конец света и послеконцасвета. Планета соединилась с чёрной дырой, и земля стала порталом, и никто не заметил. Все хихикают, как мажоры на 21 декабря 2012 года.
Только одна земля стояла в поле от Франции до Канады с тоской в животе. И один Лузянин нрзб. В поколении дедов за хорошую книгу убивали. В поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю. В поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид. Это как в анекдоте про неуловимого Джо. А почему он неуловимый? А кому он, на хер, нужен?
3 серия. Вы шёл по полю без мыслей, и навстречу вам шёл какой-то. Вы в глаза посмотрели, и упали на пол. И зерно неслось, с ротом, распяленным, как буква о, и флагом. Что, наконец-то получилось.
Июль 2013.