Он помнил, как уже зрячие, но еще почти голые, они отчаянно, прямо по головам, расталкивая друг друга, продирались к розовым соскам, из которых вливалась жизнь в его тщедушное тельце, и он ощущал умиротворение и тепло. Иногда он уступал, не хотел как все. Потому и был самым слабым, к тому же огненно рыжим, единственным среди своих нарядно приодетых братьев и сестер. Еще помнил, как однажды их упрятали в глубокую корзину и куда-то понесли. Было холодно, и, чтобы согреться, котята сбились в комок. Только он, цепляясь за прутья еще не крепкими когтями, пытался пролезть в щель наверху, посмотреть в мутную синеву сентябрьского утра, откуда доносился собачий лай, топот шагов, хриплые чужие голоса. Крышка открылась, и мохнатая грязная рукавица, сбросив его вниз, выхватила из корзины одного из них, потом другого. Спрятавшись в самом углу, он испуганно следил из-под рваного края серого полотнища, как один за другим в открывающейся вверху дыре исчезают его собратья. Проснувшийся инстинкт выживания скручивал маленькое тельце в сжатую пружинку, готовую разжаться и, как это ни страшно, выбросить его наверх, на волю, в эту влекущую своей голубизной осеннюю прозрачность. Но сил не хватало, и он сваливался на головы еще лежавших на влажном дне. Не случись этого, может, все было бы иначе. Вернулся бы под брюхо своей флегматичной заботливой мамаши, привычно выполнявшей возложенную на нее обязанность рожать породистых котят, благодаря чему ее владельцу хватало и на выпивку и на похмелку.
Теперь же он оказался в самом верху, и хозяин вытащил его на свет.
— А хотите, возьмите рыжего. Хоть и хилый, зато шустрый. Дешево отдам. Мыши в доме есть?
— Какие мыши? Он еще совсем маленький…Слабенький.
— Ну, решайте. Отдам к беленькому в придачу. Нет таких денег? Ну, что с вами делать? Бутылка Московской — и рыжий ваш. Мне в облегчение — не брать лишний грех на душу. Этих еще подержу, а с ним…
Грубая рукавица, крепко державшая его за загривок, разжалась, и он оказался в теплых ласковых руках. Перестал дрожать и всю дорогу, пока ехали на место новой прописки, где ему было суждено прожить почти всю свою жизнь, с удивлением и непониманием наблюдал в уже открывшемся ему огромном ослепительном пространстве судорожное и кажущееся лишенным всякого смысла мельтешение человеческих тел и движение дико грохочущих несуразных предметов, таких огромных, какими они нам кажутся порой только в раннем детстве.
Не раздеваясь, Лешка вошел в комнату и опустил котенка на край ковра. Безапелляционно заявил:
— Мы тут решили: пусть поживет у нас немного, пока к кому-нибудь пристроим. Сегодня он заново родился. Спасен от утопления. Зовут Матвей.
Рыжий смешно таращил круглые глаза, пристально всматриваясь в дальний угол ковра, где тесно прижавшись друг к другу лежали мои зимние шлепанцы, так напоминающие рукавицы хозяина. Любопытство превозмогло, и он как-то боком стал к ним приближаться. Когда же убедился, что это вовсе не рукавицы, а скорее что-то похожее на розовое бархатное брюхо его заботливой мамаши, тут же осмелел, залез в середину и скоро уснул. Так в моем тапке и переехал в лежащую в углу прихожей коробку из-под зимних сапог.
Мы жили тогда на тихой улице Репина, в старом многоквартирном доме, серой громадой возвышающемся между скромных редко посещаемых музеев русского и западного искусства. В дождливую погоду крыша постоянно протекала, и я с первыми раскатами грома бежал на чердак, заваленный битым кирпичом, подставляя ведра и кастрюли в просветы, куда проникал сумеречный свет предгрозового неба. Как почти каждый старый дом, его населяло множество беспокойных хвостатых обитателей, причинявших бесконечные хлопоты жильцам. За много лет мыши основательно расчистили проходы в толстых стенах, и я часто среди ночи мог слышать отзвуки их особой жизни, наполняющие зыбкую тишину. Чего я только не делал – заталкивал в норы битые стекла, настраивал мышеловки… Все напрасно. Казалось, их это только веселило. Рядом с забитыми они вытачивали аккуратные новые проходы. В мышеловки попадались только самые глупые – в кухне и так всегда можно было найти, чем полакомиться.
Появление котенка я принял с радостью. Наконец-то, подумал, будет мне помощник в неравной борьбе с мышиным войском.
Ранним утром, пока все еще спали, Матвей обследовал окружающее пространство. Столы, кровати, шкафы с приоткрытыми дверцами были ему еще не доступны. Но в самых темных углах в карнизах он обнаружил дыры, откуда запахло чем-то, казалось, давно знакомым, а из глубины, если прислушаться, доносились неясные шорохи и перестукивания. Присмотрел для себя несколько мест, где можно надежно укрыться в случае, если хозяин вдруг вернется: еще помнилось пережитое на «Птичьем рынке».
День шел за днем, и страхи постепенно забывались. Но по ночам его стали будить какие-то звуки, словно кто-то осторожно крался совсем рядом с его жилищем. Поднявшись на задние лапы, таращился в темноту, приглядываясь к ползущим вдоль карниза серым хвостатым теням. Охотничий инстинкт в нем еще не проснулся, хотя я и смастерил для него убегающую мышку, играя с которой он проявлял удивительную ловкость.
Как-то легко и просто Матвей сделался любимчиком и баловнем в нашей семье, и я стал замечать, что его присутствие как бы снимает напряжение в противостоянии плохо совместимых по гороскопу ее женских составляющих. Двери всех комнат в ночное время суток он потребовал держать открытыми, и я легко могу себе представить, как в первый раз, дождавшись пока все уснут, он вылез из своей коробки и, мягко ступая, пробрался к самой большой дыре в плинтусе, где только в это время можно было слышать, как играют или о чем-то спорят невидимые писклявые обитатели толстых стен нашего старого дома. Долго терпеливо ждал, пока серый пушистый шарик вдруг выкатился прямо ему под ноги. Прихлопнув мышку лапой, схватил зубами и отнес на видное место, где я обычно с ним играл. Отпустив, ждал, что этот живой комочек начнет укатываться, подпрыгивать, высоко взлетать. Но он не шевелился. Потеряв к мышке интерес, вернулся в свое жилище, а утром был вроде удивлен, когда каждый, увидев первый его трофей, старался его погладить, называл непривычными именами: Матвейчик, Матюша и как-то еще. Нежностей он не любил. Прикасаться к себе разрешал только Лешке. Помнил: эти руки спасли его когда-то.
Ночные прогулки после этого он прекратил, следуя каким-то неизвестным мне соображениям, отказывался даже спать в своем обычном месте, вероятно, чтобы не слышать рядом шуршание хвостатых теней, и я подумал, что он как наш защитник от мышиных нашествий не состоялся.
Но вот однажды среди ночи меня разбудили мягкие звуки, будто кто-то на ковре играл в мяч. В осторожном свете ночника восторгом сияли его глаза. Взрослая мышь, не подавая признаков жизни, лежала у его ног.
— Ну, рыжий, ты молодец, — шепнул я ему.
Он поднял голову, что-то проурчал в ответ, и в этот момент мышь ожила, метнулась к узкой щели под шкафом. Матвей не шелохнулся, и я успел подумать: «Вот растяпа! Упустил!» Не тут-то было. В два прыжка настиг ее у самой щели, прихватил зубами, неторопливо, урча от удовольствия, с достоинством и небрежно понес на прежнее место в самый центр ковра, горделиво посматривая на меня, мол, вот как надо. Видавшая виды опытная мышь, наверное, из тех, что до появления Матвея ловко снимала с чувствительных ловушек вкусные приманки, еще несколько раз притворялась мертвой, надеялась, что он в это поверит, но Матвей был уже не тот. Деловито переворачивал, благосклонно трогал лапой, проверял пульс.
— Оставь ее, — попросил я, поднимаясь, — отнесу ее в мусор.
Он угрожающе зашипел, с торжеством и пренебрежением подхватил свою жертву, унес в прихожую: утром все должны были увидеть плод его стараний.
После этого рыжий как-то сразу повзрослел, не ходил, непринужденно расхаживал, всем своим видом показывая, кто в доме хозяин. К тому времени он превратился уже в элегантного красавца, а его пушистая рыжая шерсть приобрела благородный чуть розоватый оттенок.
Скоро все мыши куда-то исчезли. Видно, там внизу, посовещавшись, решили на наш этаж не гулять. Матвей все реже обходил ночным дозором еще не забитые мною плинтусовые амбразуры, прислушиваясь к далеким, словно утонувшим в глубоком колодце голосам. Лениво потянувшись, он прыгал на кровать и, свернувшись калачиком, усыпал у моих ног.
Еще только начинала медленно бледнеть синева ночи, а он уже неторопливо умывался, ждал, когда в его представлении и другим пора просыпаться. Начинал утреннюю побудку почему-то всегда с меня. Сядет на грудь и пощипывает коготками, пока глаза открою. А внутри, будто моторчик вибрирует, нежно урчит.
— Ну, что тебе? Дай поспать, — прошу.
И не подумает! Включает вторую, третью скорость, топчется, словно жмет передними на педали, все глубже вонзая когти в одеяло. Пока умываюсь, он держит меня за ногу, обнимая передними лапами, чтобы не улизнул, отмерил в блюдечко сухого корма, поменял воду. Несколько раз пытаюсь сбить этот график — пусть потерпит. Он догоняет у самой кровати, хватает за ногу, выпускает когти. Что, мол, за шутки?
Я, чаще других оставаясь с ним вдвоем, настолько к нему привык, что, казалось, научился понимать каждое его движение. Со своей стороны он, думаю, относился ко мне с симпатией и снисхождением, прощая мою неловкость, медлительность и неповоротливость в играх, казалось, придумываемым им самим для моего развлечения. Мои занятия на скрипке он считал времяпрепровождением бесполезным, к тому же раздражающим его тонкий слух. При первых звуках настройки вскакивал, убегал куда-то, прятался, чтобы не слышать. Но стоило мне щелкнуть замком футляра — он тут как тут. Стоит в дверях, смотрит с укором: сколько времени потеряли на баловство. Я его успокаиваю:
— Играем. Играем. Ты прячешься. Я тебя ищу.
Он счастлив. Мчится в другую комнату. Из-под кресла-качалки только хвост торчит наружу, дрожит от возбуждения. Я осторожно приближаюсь.
— А где наш Матвейчик? Куда он спрятался? Нигде нет…
Хвост вибрирует, бьет по паркету. Еще мгновение и он не выдерживает все возрастающего радостного напряжения. Лапы сами подбрасывают его высоко вверх, обнажая золотистое брюшко. Три прыжка, как-то боком, весь изгибаясь, мчится через прихожую в соседнюю комнату. Не удержался на повороте, врезался головой в ножку книжного шкафа, но это пустяки, успеть бы до моего прихода спрятаться понадежней, нырнуть поглубже под кровать. Одна забота, насладиться, пока я не потерял интерес к игре.
— А где же наш маленький Матюша? Где же он?
Подкрадывается сзади, двумя лапами хватает меня за ноги. Оборачиваюсь в изумлении:
— Ах, вот ты где!
Это как раз то, что ему нужно. Он превосходно улавливает мою интонацию! В глазах лукавство и какое-то ослепительное ощущение счастья. И вновь акробатическая ловкость его удивительных прыжков.
Наконец разрядился, покачиваясь, прошел несколько шагов и рухнул на ковер в изнеможении. Теперь он добрый, может разрешить себя погладить. Я спрашиваю:
— Хочешь награду?
Лениво потягивается, бредет за мной в кухню. Стол высокий, но Матвей уже подрос и, если встанет на задние лапы, может достать передними до верхнего края. Это тоже одна из наших игр, чем, как я понимаю, он считает только и нужно заниматься в этой жизни. Кусочки копченой колбасы, нарезанные кубиками, раскладываю на равных расстояниях у самого края. Матвей внимательно фиксирует каждое мое движение.
— Ну, давай, — командую, — время пошло. Вперед!
В считанные секунды, поднявшись во весь свой рост и похлопывая правой по краю стола, сметает на пол все по порядку.
— Молодец, — хвалю его, — ты настоящий чемпион.
Никакой реакции. Облизываясь, с аппетитом уплетает заслуженную награду.
Время совершает свою извечную работу, и мне пора уезжать на гастроли. В открытый чемодан бросаю по списку: пюпитр, ноты, смокинг, белые рубашки, свитер, смену белья. Матвей подбегает, прыгает в середину, зарывается, только хвост торчит. Наверное, решил, что я для него придумал новое развлечение. Но я не реагирую, и он понимает, что это уже не игра. Затаился, ждет: вдруг не замечу, увезу с собой. Скажете, это уже слишком, привираю. Тогда чем объяснить его капризы после моего отъезда? Демонстративно накладывает увесистую кучу прямо посреди ковра, три дня отказывается от еды. Он уже знает: собираю чемодан — это совсем не то, когда надеваю унты, широким ремнем подпоясываю кожух и, взвалив на плечо ящик рыболова, прощаюсь с ним в прихожей. Значит, скоро вернусь.
После рыбалки встречает у порога. Обойдет стороной пахнущие незнакомым зверем унты, урча от удовольствия, нырнет в рукав сброшенной на пол дубленки и тут же выскочит, вспомнив, что еще не проверил, какие гостинцы я принес для него. Он знает: пара-тройка плотичек или окуньков в железном ящике всегда припасены для его праздничного стола.
Как всякому домашнему коту ему хотелось иногда перешагнуть порог своей размеренной жизни. Лежа на подоконнике, он наблюдал, как по балконным перилам разгуливала пара голубей, присматривая себе место для гнездовья. Из глубины дворового колодца часто по ночам доносились душераздирающие кошачьи вопли.
В один из дней, когда в доме было полно гостей, кто-то из ребят, выходивших на лестничную площадку покурить, не прикрыл плотно дверь. Матвей незаметно проскользнул в щель и по ступеням метнулся вверх. Железная чердачная дверь оказалась наглухо закрытой, и он, сообразив, что выбрал ложный путь и другая жизнь начинается где-то не здесь, крадучись, стал спускаться, останавливаясь, заглядывая за край ступеней вниз. Я осторожно шел за ним. Остановился в нескольких шагах, тихо позвал.
— Ну что, рыжий, погулял и ладно. Пора домой.
Он повернул голову и будто что-то хотел спросить. Из глубины всегда залитого грязной жижей подвала шел отвратительный запах. Я поспешил с ответом:
— Нет, Матвей, нет, это не для тебя.
И правда, как можно было выпустить такого красавца во двор, где в дальнем углу в кирпичной пристройке с всегда переполненными не закрывающимися мусорными баками господствовала целая банда бомжующих котов, в жестокой схватке с крысиным войском отстоявшая свое право первыми инспектировать новые поступления. К котам домашним у них была настоящая классовая ненависть. Оборвут уши, хорошо еще, если не выдерут глаза. Видели бы вы эти морды! Придешь с мусорным ведром – сидят, не шелохнутся, с холодным равнодушием глазеют на тебя. Ждут момента, когда, вывернув все свое хозяйство, ты повернешься к ним спиной. Тогда самые сильные, разбрасывая других, рванут к еще пахнущей домашним теплом свежей куче объедков, крепкими когтями разрывая тонкие пакеты. Захватить бы кусок полакомей.
Они нас презирали. И поделом. Никто из нас не приглашал их в дом, хотя бы погостить. Такое им даже и не снилось. Выжившие после снежных морозных зим, надеялись только на себя. Бывших домашних, привыкших к сытой, затворнической жизни и вдруг оказавшихся на воле, среди них были единицы. Их хозяева в страхе, как бы все снова не перекрыли, вырвались на Запад, бросив нажитое, а вместе с ним и своих избалованных, изнеженных любимчиков. Не многим из них удалось выжить. Свобода для одних обернулась трагедией для целого поколения четвероногих хранителей домашнего уюта.
Печальная судьба этих несчастных Матвея миновала. Когда и нам пришло время испытать судьбу на новых землях, его пристроили в дом крепкий своими устоями, обитатели которого как пассажиры потерявшего управление дрейфующего в потемках корабля упорно верили, что все еще образуется, бывало и похуже. Пережить это событие помогла ему беленькая совсем юная подружка. Пришлась ему по душе, и скоро взаимная симпатия переросла в любовь, но не увенчалась страстью по известной вам причине.
Сейчас, когда по всем расчетам Матвей давно отжил отмеренные годы, он часто является ко мне во сне. Сядет, бывало, рядом и будто спрашивает:
— Как ты тут? All right?
Я в замешательстве, даже не знаю что сказать.
Он таинственно улыбается.
— Понимаю. Все еще ждешь чего-то. Расслабься. Вспомни лучше, как мы с тобой играли… Какое было время!
Было и прошло.