Продолжение. Начало, первые десять глав ненаписанной книги читать здесь: http://za-za.net/shpionomaniya-desyat-glav-nenapisannoj-knigi/
11.
Непредвиденное, оставившее у всех горький осадок происшествие с родственником деда, задержало выезд из Ананьева. В тягостном молчании мы взяли наконец курс на Первомайск. Беременную маму усадили в кабину между шофёром и папой. Остальные взрослые и дети – вместе тринадцать душ – кто сидя, кто полулёжа среди небогатой нашей поклажи, теснясь заполнили дощатый кузов грузовика.
Справился только что по карте: расстояние между Ананьевом и Первомайском, как было, так и осталось, — девяносто два километра. Но, помнится, мы приблизились к городской черте этого самого Первомайска уже в сумерках.
Почему так долго одолевали меньше сотни вёрст? Ведь папа торопил, предупреждал, что нельзя терять время… Да потому, что выбрали извилистый пустынный просёлок почти без встречного движения, который местами пролегал через занавешенные густой зеленью левады. Под их сенью труднее было разглядеть сверху нашу спасительницу-машину. Ведь ясное летнее небо безнаказанно в разных направлениях с диким рёвом бороздили фашистские стервятники. Всякий раз, заслышав звук подлетающего «юнкерса» или «мессершмидта», дядя Вася, как он говорил, от греха подальше, сворачивал с дороги и прятал «ЗИС» под кроной самого раскидистого дерева.
В полдень, когда солнце достигло зенита и нещадно жгло, в одном из таких укрытий был устроен привал для обеда. Бабушка с дедушкой исхитрились соорудить костёр, что почти не дымил, и на ровном его пламени сварили в эмалированном ведре вкусный борщ из купленных ещё в Ананьеве овощей, для сытности щедро добавив туда говяжьей тушёнки. А после обильной еды кого-то клонило в сон, и опять случилась задержка.
Итак, вот он – Первомайск, и прямо на въезде в него наш «ЗИС» окружили какие-то вооруженные люди в разномастной гражданской одежде и потребовали документы. Отец, сдвинув на поясе кобуру револьвера и велев Васе прихватить карабин, вышел им навстречу.
— Вы кто? Ваши полномочия? – твёрдо спросил отец.
— Представители горпарткома. Оставлены для подпольной работы, когда придут немцы.
— Машина находится в распоряжении штаба 9 армии – вот приказ.
— Тогда можете ехать дальше. И как можно скорее…
— А что, положение настолько серьёзное?
— Серьёзное, товарищи…
Первомайск укрыла тихая украинская ночь. И не верилось, что опасность столь близка, что к этому небольшому городку, прикорнувшему на берегу Южного Буга, так быстро прорвутся враги.
Мы пересекли его насквозь и остановились на противоположной, северной окраине. Решили дождаться зари в придорожном садике – и вперёд с первым лучом. Это лучше, чем зыркать фарами, освещая незнакомый шлях и выдавая тем своё на нём присутствие.
Не удалось поспать. Разбудили лязг, грохот и доносящаяся с юга пальба.
На сборы ушло несколько минут.
По сводке, обнаруженной мной в архиве, фашисты, почти не встретив сопротивления Красной Армии, клином вышли к Первомайску и захватили его 3 августа. Значит, примчался папа за нами в Ананьев 2-го. Тирасполь еще сражался пять дней или даже целую неделю.
Отец спас нас. А что было бы, опоздай он хоть на сутки?..
Мы мчались, выжимая всё возможное из грузовика, по дороге на Кировоград. Нас отделяло от него сто тридцать два километра. Светало. Дорога круто забирала на восток и казалась совсем пустынной.
Проехали мимо Помощной. Спокойнее и легче становилось на душе: оторвались от прифронтовой полосы, здесь тихо, нормальная жизнь. Враг, должно быть, остановлен.
Вот и Новоукраинка промелькнула мимо. Та же мирная картина. Но когда выехали на степной простор, вдруг вдогонку стегануло пулемётной очередью трассирующими. Кто-то скажет: «У страха глаза велики. Не могло такого быть, померещилось…» Однако я же это видел: небольшой аэродром, единственный тупорылый ястребок, вокруг которого суетятся люди в пилотских комбинезонах. Оттуда и пальнули. Зачем? Неужели, чтобы попугать улепётывающих в тыл? Попасть они и не стремились вовсе, иначе выпустили бы не одну очередь…
Мы целые и невредимые въехали в Кировоград, остановились передохнуть. Здесь стёкла окон почему-то не были, как везде, крест-накрест оклеены узкими полосками бумаги, а начисто выбиты.
— Вас что — очень сильно бомбят? – спросили мы у проходивших мимо горожан.
— Да нет, слава Богу, пока нас эта беда минует. Тут на днях град случился с голубиное яйцо. Все шибки расколол. Нет, здесь жить можно… Сами откуда будете?
— Из Молдавии.
— Оставайтесь.
— Поживите у нас.
— Мисто добре! — Это кто-то ввернул по-украински, но нам перевода не требовалось: в
Тирасполе все понимали мову.
Мы не вняли приглашениям радушных кировоградцев. Прикупили в гастрономе самого необходимого. И двинулись дальше.
Очередная остановка с ночлегом была устроена опять в деревне, когда отмотали ещё с сотню километров.
Утром, выруливая с просёлка на шоссе, вдруг к своему удивлению наткнулись на машины с кировоградскими номерами. Их пассажиры походили на погорельцев, внезапно вынужденных покинуть собственные жилища.
— Куда несётесь, як скажены? – обратился дядя Вася к притормозившему рядом по его знаку шоферу. – Мы только вчера из Кировограда. В городе было тихо…
— А ночью сбросили воздушный десант. Мало кому удалось вырваться из кровавых
фашистских лап…
До Днепропетровска обходилось без приключений. Однако возле моста через Днепр путь нам преградил военный патруль.
— Всем покинуть транспортное средство! Кузов освободить от груза! Автомобиль реквизирован для нужд фронта! – орал толстый потный майор, шагнув на просевшую от его тяжести подножку кабины.
Папа достал из кармана гимнастёрки приказ командарма-9, показал сквозь окно кабины чудодейственную бумагу проверявшему. Тот молча козырнул, тяжело опустился на землю и сделал жест, смысл которого был ясен без слов: разрешаю ехать дальше.
Затем мы двигались сквозь Донецкий угольный бассейн, минуя его древние курганы и шахтные терриконы, направлялись к Ростову-на-Дону.
Однажды шоссе близко подступило к железнодорожному полотну. Отец всматривался в обгоняющие нас эшелоны. Его волновало, избежало ли бомбёжек, уцелело ли заводское оборудование, отправленное им вглубь страны.
Вдруг отец закричал, велев остановиться. И тотчас ловко выскочил из машины.
— Наши автоклавы, наши, наши! — повторял он, указывая рукой на проезжавшие мимо платформы. Глаза его светились радостью. Снарядил в тыл не один, а много составов. Ему хотелось поверить: если этот прорвался, значит — другим тоже удалось…
На исходе дня достигли Ростова. Посовещавшись, папа и дядя Вася решили, что, как всегда, ночь лучше провести не в городе, а в станице Павловской, первой в пределах Краснодарского края.
Последние две с половиной сотни километров до посёлка Яблоновского, что на левом берегу Кубани, в предместье Краснодара, до Адыгейского консервного комбината, куда и эвакуировали папин завод — Тираспольский завод имени Первого мая, нас точно на крыльях несло.
Как ни спешили, у комбинатовской проходной очутились аккурат в перерыв на обед. Папа пытался из бюро пропусков дозвониться в дирекцию. Вышел огорчённый:
— Никто не отвечает…
И тут через турникет проходят наши заводские — главный инженер Чижиков и главный технолог Пастернак. Они увидели папу и бросились его обнимать, точно родного. Да эти люди и стали почти родными – так тесно их сблизили годы совместной дружной и успешной работы.
— Семён Моисеевич, дорогой, наконец-то! – радовался Чижиков. Широкая улыбка расплылась по его румяному лицу. – Эшелоны со спасённым оборудованием прибывают, а о тебе – ни слуху, ни духу.
— Связь разлажена. Везде неразбериха, — как бы оправдываясь, сказал папа.
— Разворачивайте машину, Семён Моисеевич. Дом, где разместили тираспольчан, недалеко отсюда — пять минут пешком. Там и для вас приготовлены комнаты, — сказал деловой Пастернак, не очень склонный принародно выражать свои чувства.
Мы почти безмятежно жили в Яблоновской до начала сентября, но в местную школу, во второй класс, меня так и не записали.
В тихую кубанскую ночь сгорела самая большая городская мельница. Отсветы пламени были хорошо видны на другом, правом берегу. Говорили: диверсия. Её, мол, подожгли шпионы или засланные лазутчики…
Слушая сообщения от Советского Информбюро – главный источник сведений о положении на фронтах, даже неискушенные люди научились понимать, что всё гораздо серьёзней, чем старается представить официальная пропаганда.
Мама, узнавая в сводках наименования мест, через которые мы совсем недавно проезжали, опять запаниковала:
— Из-за меня… все пропадём… — выдохнет тихо и заплачет. Она еще не разрешилась от бремени, хотя, по её расчётам, срок прошёл, и боялась, что роды помешают нам бежать дальше. А в том, что скоро снова придётся спасаться, сомнений у мамы не оставалось.
Папа всегда приходил с работы очень поздно, а в этот день явился засветло и сразу сказал маме:
— Послезавтра уезжаем в Баку. На пароходе переправляемся через Каспийское море. Дальше, снова поездом — до Ташкента. Билеты уже забронированы. Ты довольна, дорогая жена?..
— А что с заводом? – задала мама вопрос, которого мы с папой от неё никак не ждали.
— Теми же эшелонами отправят вглубь страны, — серьёзно ответил папа и обратился ко мне: — Сходи, сын, за дедом и бабушкой. И тётушек позови.
Собрались взрослые, долго судили да рядили, что и как необходимо подготовить для далёкого незнакомого пути. Настроение было одновременно возбуждённое и подавленное. До Средней Азии враг точно не доберётся! Но чужбина есть чужбина, особенно, когда идёт такая война…
Вокзальный перрон в Краснодаре источал резкие запахи каменного угля и карболки, перемешанные с приторным ароматом привядших осенних цветов. А ещё там я впервые попробовал паюсную икру. В буфете продавались роскошные бутерброды именно с этой икрой. Папа купил по одному каждому из детей. Икра очень понравилась. Ничем более вкусным мне, кажется, отродясь не доводилось полакомиться.
Баку находится в тысяче двухстах километрах от Краснодара. Мы добирались туда с пересадкой в Минеральных Водах. Навстречу шли воинские эшелоны, а иногда нашему поезду приходилось пропускать вперёд санитарные поезда, везущие раненых с фронта. Потому в столицу Азербайджана мы прибыли лишь на третьи сутки.
Сразу же отправились в порт. Там, прямо в морском вокзале, был устроен эвакопункт. Беженцам, вроде нас, предстояло здесь дожидаться очереди для погрузки на пароход. Вокзал был переполнен. От тесноты и духоты днём мы спасались под сенью чинар в ближнем сквере, ночью спали вповалку на выложенном мраморными плитками полу. А толчея и неизбежные перебранки у мужского и женского туалетов по утрам и вечерам, чтоб умыться, очень это отравляло наше существование…
Пребывание в Баку затягивалось. Пассажирский флот Каспия не справлялся с потоком эвакуированных. Мы не голодали, но питались всухомятку. Хоть южный базар и ломился
от даров природы и убоины — да где их было приготовить?
Но в один действительно прекрасный день в зале ожидания появились незнакомые люди с ярко выраженными восточными чертами смуглых лиц, приветливые и ласково улыбающиеся. Они как-то сразу угадали в дедушке и бабушке своих и подошли к ним, заговорив на идиш. То были местные евреи. Это случилось в пятницу, в канун субботы. Нас пригласили на праздничный ужин – шаббат. Угощения были обильные и вкусные, радушие неподдельное. Нас проводили до самого вокзала, вручив и несъеденное, – пригодится на завтрак.
Никогда прежде я не связывал себя ни с какой этнической общностью, считал, что такой же, как все, живущие вокруг. Признаюсь, приход этих бакинских евреев подействовал на меня особенным образом. На душе становилось теплее, потому что те, кто нас нашёл в чужом городе и отнёсся к нам с заботой и участием, оказались нашими соплеменниками. …
…В воскресенье, незадолго до полудня в морской вокзал вновь неожиданно пришли местные евреи (видимо, добрые вчерашние хозяева постарались) и стали звать в гости приглянувшихся им здешних постояльцев. Разобрали всех. Не очень-то они и придерживались, видимо, своего же принципа отбора. Ежедневно нас приглашали отобедать в новой семье. И так продолжалось до отплытия в Красноводск.
Обычно море в это время года спокойное, но едва мы погрузились на пароход, погода резко переменилась. Смирный Каспий разбушевался, начался нешуточный шторм. Многих сразила морская болезнь. Им ничего не оставалось – только лежать в лёжку и травить, как советовали опытные матросы. Лежать в лёжку – было ясно, что означает. Травить – это когда тебя выворачивает наизнанку, рвёт, если уже нечем рвать…
Мы с папой, сверх ожидания, легко переносили качку, а маме и Маре было очень тяжело. И остальным нашим тоже. Маму мучила жажда. Доступная на борту вода оказалась мутной и неприятного вкуса, пить её мама не могла.
Отправились в поисках нормальной воды в судовой ресторан. Он представлял странное зрелище. Столы накрыты влажными простынями, чтоб не скользили тарелки, а клиентов почти не было: мало кто отваживался пировать в штормовую погоду.
Зато нам с папой повезло с ресторанным буфетчиком. Тронутый моим рассказом о маме, он достал из-под прилавка якобы припасённые для себя две бутылки минералки, уступив каждую за тридцатку.
Сойдя на берег в Красноводске, мы сразу почувствовали знойное дыхание пустыни, хотя и было раннее утро. Песчаные барханы не успевали остынуть за ночь. Ветер, терзавший море, пресекался над раскалённой поверхностью суши.
Теперь оставалось дождаться поезда. Маршрут лежал сквозь Каракумы, через Ашхабад и Сталинабад. А конечной точкой намечался Ташкент.
Поезд был старый и расхлябанный, но и ему были рады. Заняли два отделения в плацкартном вагоне среди молчаливых туркмен, очень сдержанных внешне, с интересом, но неназойливо глядящих на чужаков. Жара и духота казались невообразимыми. Ничто не помогало – ни открытые настежь окна, ни постоянно смачиваемая водой, которая вмиг испарялась, одежда. Аборигены же невозмутимо сидели в своих засаленных матерчатых стёганых халатах, нахлобучив по самые уши белоснежные или чёрные бараньи папахи. Как нам объяснили впоследствии, вековой опыт научил их этим наилучшим средствам приспособиться к пустыне.
На какой-то станции, расположенной посреди оазиса, а они очень редки в Каракумах, дед рискнул выйти из вагона и очутился на восточном базаре. Здесь было много торгашей и совсем отсутствовали покупатели, пока на щербатый перрон не стали выползать квёлые пассажиры.
Продавцы, должно быть, не задирали цен. Сговаривались быстро, на пальцах, почти не употребляя слов. Я наблюдал эти сцены с верхней полки сквозь открытое окно.
Дедушка вернулся в вагон, неся на вытянутых руках огромную дыню. Пряный изумительный аромат предшествовал ей. Он вмиг приглушил неприятные запахи, въевшиеся в вагонную обшивку за многие годы. Дед бережно положил свою добычу на столик. Она свисала за оба края, грозя его сломать.
Но тут вслед за дедом явился туркмен, недавний хозяин чудо-дыни. Он катил впереди себя ещё более крупную дыню, предлагая её в подарок.
— Йок бакши – без денег!
Дед отказывался, божился, проводил рукой по горлу, объясняя, что для его семьи, хотя она и не мала, и первую дыню не осилить в такую жару. А настырный гость пытался закатить свой дар под нижнюю полку, что никак ему не удавалось…
Что и говорить, пришлось-таки взять и вторую дыню. И обе прекрасно утоляли жажду на пути до узбекской столицы.
В Ташкенте, получив нашу телеграмму, нас встречали на перроне верные друзья Чижиков и Пастернак. И пока мы протискивались со своими скромными бебехами через привокзальную площадь, которая от края и до края была заполнена колышащейся людской массой, они успели рассказать, что наладить здесь производство не удалось, вывезенное из Краснодара оборудование не используется. Ни для трудоустройства, ни для поиска жилья Ташкент сейчас не годится. Кое-кто из наших подался в Алма-Ату. Там, в Наркомате мясной и молочной промышленности Казахстана, говорят, всё ещё требуются специалисты-консервщики.
— Не теряй времени, Семён Моисеевич, сегодня же звони туда!
Папа последовал совету. Согласие наркомата было получено. Наскоро оформив дефицитные литерные билеты, мы двинулись в спасительную Алма-Ату.
Город Алма-Ата (в переводе с казахского — отец яблок) в сравнении с недавним Ташкентом предстал перед нами раем земным. У небольшого вокзала станции Алма-Ата-Вторая завершал маршрут весёлый трезвонящий трамвай. А впереди прямой, как стрела, лежал центральный проспект имени Сталина. Этот широкий прекрасный проспект, усаженный с обеих сторон пирамидальными тополями, увлажнённый текущими от подножья горного хребта Ала-Тау прозрачными ледяными журчащими арыками, дышал умиротворением и утренней прохладой.
Вся наша уставшая, истерзанная долгой дорогой семья собралась под хлипким навесом трамвайной остановки. Торопиться в столь ранний час в наркомат не имело смысла. Но вот подрядить случайную машину, попытаться, хоть временно, устроиться где-то, может даже в гостинице, резон был.
Тут обнаружилось какое-то движение у ларька, что стоял неподалёку. Его отпер пожилой человек, не торопясь, выставил на прилавок и на подставку в виде козел два деревянных ящика, доверху наполненных огромными наливными краснобокими яблоками. Позже я узнал: то и был знаменитый алмаатинский апорт, который как раз и созревает близко к концу сентября.
Бабушка подошла к ларьку и сразу же признала в ларёчнике своего, еврейского человека. Увязавшись за ней, я слышал их разговор.
— Вы из загнанных сюда войной или из местных евреев? – спросила она на идиш, как бы между делом. А, взяв с прилавка одно яблоко и подкинув его на ладони, задала вопрос уже по-русски: — И сколько стоит кило такой красоты?..
— Мадам, исконно местных евреев в городе Верном – бывшей казацкой семиреченской станице, быть не могло, — отвечал галантный ларёчник. – Но таки да, мне повезло: в злые тридцатые удалось переехать сюда с Украины. – Последнюю фразу он тоже произнёс по-еврейски.
— Так не знаете ли вы случайно моих сватов Янкеля и Суру Браузов, родом из самой Хащеваты? Они, кажется, обосновались здесь в те же годы…
— Как я могу не знать своего компаньона? Он приболел, не то был бы уже здесь. А вы, не мама ли вы его замечательного зятя — Израиля, который когда-то в Хащевате проходил армейскую службу и влюбился в красавицу Манечку, дочку Браузов?..
— Да, моего первенца, моего старшего сына зовут Эсроэл, а по-русски он — Израиль. Только с июля с ним и его семьёй никак не удаётся связаться…
— Счастлив, что могу сообщить вам добрую весть: они здесь! У Браузов!
Бабушка радостно всплеснула руками и крикнула, обернувшись к нашим, следящим за этой сценой с остановки трамвая:
— Нухим, Израиль нашёлся! Он у сватов вместе с женой и детьми! – Потом, обратив к небу просветлённое лицо, она произнесла: — Спасибо тебе, Рибоно шел ойлем! (Творец сего мира – иврит, — П.С.) – И только затем поблагодарила торговца: — Я ваша вечная должница!..
Все радовались вместе с бабушкой. И папа – тоже. Однако, уверен, не в одни эти минуты он с тревогой думал, что с его отцом – дедом Моисеем, семьёй старшего брата Пини, убитого еще петлюровцами в восемнадцатом году, семьями мобилизованных в первый день войны братьев Хаима и Лейзера, сестры Лизы с мужем инвалидом. Он, хотя и пытался, не сумел помочь им выбраться из Рыбницы. Они покинули приднестровский городок на двух подводах – в каждую впряжено по паре справных лошадей. Только не далеко уехали…
А мы через полчаса обнимали в скромном домике Браузов вновь обретённых родных, которых уже никогда не надеялись увидеть. Домик располагался на неказистой и самой близкой от вокзала улице с непритязательным названием Гаражная. Тогда нам пришлось там прожить в тесноте, да не в обиде всего два или три дня, пока отец выправлял в Наркомате мясной и молочной промышленности Казахской ССР документы в Караганду. Его назначили директором тамошнего маслосырзавода.
При браузовской хибаре был небольшой сад. Спать в нём прямо под сенью яблоневых деревьев можно было, только накрывшись тёплым стёганым одеялом. Алмаатиские ночи и летом весьма холодные из-за близости заснеженных горных вершин.
Не знаю, сколь быстро поезд из Алма-Аты достигает Караганды по прославленному Турксибу сейчас. В ту пору он тащился долгих пять суток. Чтобы отвлечься от вагонной безотрадной жизни, я время от времени читал купленный папой в вокзальном киоске номер журнала «Новый мир», где печаталось окончание «Тихого Дона». Мне, девятилетнему мальчишке, было трудно понять описанные в романе давние события, поступки его героев.
Но дорога ненароком возвращала меня к сегодняшней действительности. На одной из остановок рядом с нашим поездом оказался эшелон, состоящий из так называемых телячьих вагонов. Двери были наглухо замкнуты. На боковых открытых площадках выставлена хмурая злая вооружённая охрана. Сквозь узкие оконца, забранные колючей проволокой, можно было разглядеть бледные лица – лица женщин и подростков, даже детей.
С платформ слышались возгласы:
— Фашистов везут!..
Так мы впервые узнали о депортации советских немцев — фольксдойче.
Плацкартные пассажиры начали горячо обсуждать увиденное, высказываться, спорить.
— Так им и надо! Ведь стали бы пособлять своим…
— Ребятишки-то чем виноваты?
— Вырастут врагами.
— Моих они не пощадили…
— А ведь почитай больше, чем двести лет бок о бок… Ещё Екатерина Великая их в Россию позвала. И пользу приносили.
— Сгинут все в ссылке…
— Своих жалей!
Через энное число перегонов случилась совсем другая нечаянная встреча.
Наш поезд достиг этой станции, когда с соседнего пути вот-вот готов был готов отправиться встречный. Он тронулся, и тут в одном из открытых окон мы углядели папиного кузена Абу Сирке. Рядом стояли его жена Шура. К ней жались дети — Фаня и Миша.
Папа бросил вослед:
— Вы куда?
— В Пав-лоо-даар! – донесся ответ.
В сумятице бегства от войны люди и теряли, и находили друг друга.
Караганда подготовила сюрприз – сентябрьский буран. Мело и выло по-настоящему. Зима пришла раньше срока. Снег, падая на дымящиеся шахтные терриконы, не таял на морозе. И даже сильный ветер не освежал воздуха от удушливой гари.
Двое розвальней подкатили почти к самому вагону. Нас закутали в овчинные тулупы и повезли в рабочий посёлок Михайловка. То была окраина Караганды, новой её части.
Дом натопили. В кухне на плите в огромной кастрюле варилась картошка. В большой комнате стол уставили тарелками с соленьями, салом и прочей снедью.
Вокруг папы суетились какие-то люди. Особенно усердствовал один, имени не помню, видимо, по штату – его заместитель.
— Семён Мосеич, погодка нонче подвела, а вообще жизнь здесь неплохая. И народ тож
подобрался бывалый, с перетёртыми судьбами. Счас выпьем за приезд, закусим и надо отдохнуть после длинного пути…
Казалось, всё будет хорошо… Позади опасности и скитания. Мама решится наконец родить! На новом месте предстоит налаживать быт. Трудоспособным взрослым находить работу. школьникам начать учиться.
Тяжелая болезнь дедушки нарушила все надежды. Его издавна мучила хворь, которую дед называл задышкой. Была же то бронхиальная астма — следствие тяжёлого воспаления лёгких. Это воспаление он перенёс ещё молодым кузнецом, когда провалился под лёд вместе с лошадью, переправляясь через замёрзший Днестр. Лошадь утонула, кузнец выплыл и сменил ремесло, овладел плотницким и столярным мастерством, потому как не мог выносить дыма горна. Он, долгие годы мужественно боровшийся с задышкой, здесь, в Караганде слёг и не вставал с постели. Дедушка задыхался, хрипел, надрывно кашлял, каждый вдох давался ему с огромным трудом.
Сразу два врача пришли к выводу: спасти пациента может только перемена климата.
Чтобы увезти дедушку, нашему большому семейству необходимо разделиться. Это легко сделать. Было бы разумно, если бы в Караганде с папой, где у него бронь и очень хлебная должность, остались мама, Марочка и я. Все же остальные отбыли обратно в Алма-Ату. При желании к нам могла бы присоединиться и тётя Роза со своими дочками. Ведь спасать необходимо и дедушку, и папу. Дедушке шестьдесят, папа ровно вдвое моложе. И он — отец двоих малых ребят, а в любой час на свет явится и третий. Подумал ли кто о том?.. Нет. В доме слышались плач и стенание:
— Как же мы без Сёмы?.. Мы без него пропадём!..
Папа сам принял решение, как всегда самоотверженное: без брони здоровый мужчина тридцати лет подлежал призыву в действующую армию, где рисковал жизнью. Но он позвонил в наркомат и, ссылаясь на непредвиденные семейные обстоятельства, обратился к руководству с просьбой отозвать его в Алма-Ату для работы в аппарате. Просьба была воспринята с удивлением и без проволочек удовлетворена.
Обратная дорога длилась те же пять суток. Дед оживал прямо на глазах. На вокзале Алма-Аты он заодно с бабушкой суетился вокруг нашего жалкого багажа.
Деваться было некуда. Оставалось опять идти к Браузам. Они не обрадовались, хотя дядя Израиль всячески пытался разрядить обстановку. Мы, к счастью, его ещё застали. Не думали, что видимся в последний раз. На другой день он отбыл в военно-политическое училище для переподготовки. Затем фронт. И оттуда уже не вернулся.
Смягчившись, старики Браузы советовали:
— Искать жильё лучше на линиях, у семиреченцев. У них просторные дома. После мобилизации казаков должны быть свободные комнаты. Пусть Аня с детьми отправится. Беременная женщина и двое ребятишек… Авось, не откажут.
Папе нужно было в наркомат. Он сел с нами в трамвай, доехал до своего главка и вышел. Мы же с мамой и Марочкой добрались до конечной – до Одиннадцатой линии. Линией оказалась вытянутая в ряд шеренга обыкновенных приземистых домов.
Мы шли вдоль неё, стучась в калитки, на нас рычали и лаяли посаженные на тяжёлые цепи злые собаки. Иногда появлялись недовольные тем, что их беспокоят, хозяйки, спрашивали:
— Чё надо?
Узнав, что мы не нищие, а хотим снять комнату, еще лучше – две, интересовались:
— А хто такие и откуда будете?
Мама честно отвечала:
— Мы эвакуированные из Молдавии.
— Выковыренных не берем.
Только Домна Павловна, которая жила с дочкой Лидкой, почему-то ни с того, ни с сего сжалилась над брюхатой, — не разродилась бы на ходу! — да над робятами, — ишь, в мать вцепились с обеих сторон.
— Ладно, — сказала Домна Павловна, — вселяйтесь хоть сёдни. У меня чисто в дому!
Мы и вселились. Помрачнела хозяйка, сосчитав квартирантов, да было поздно казать от ворот поворот.
— Раз ты обманула, не сказала, сколько вас, выгоню, подумала я тогда, — месяц спустя призналась Домна Павловна в разговоре с мамой. – Да уж больно пригож мужик твой Семён. И мальчишку зовут, как мово отца. Приятно слышать родное имя.
— Не обманула, — робко оправдывалась мама, — вы не спросили, я и промолчала…
В первую же ночь после вселения пришлось вызывать «скорую» — у мамы начались схватки. 12 октября родилась изрядно переношенная девочка. Она – вот чудо! — весила тринадцать с половиной фунтов, то есть пять кило и четыреста граммов. Её прелестную головку украшали длинные льняные пряди, а на правой стороне груди вызрел нарыв. Его немедленно вскрыли. Девочку назвали Идой в память об умершей два года назад папиной матери.
Папу услали в какую-то далёкую командировку, а мы с бабушкой Симой навестили маму в роддоме. Выглядела она измученной, но была счастлива..
Дней через десять с бабушкой же мы подрядили тележку, в которую был впряжён ишачок. Ничего более подходящего найти не удалось. Владел этим весьма примитивным и не очень дорогим транспортным средством бабай — старый казах. Он совсем не говорил по-русски, но как-то понял, что нам за наш тенге от него надо.
Мама с ребёнком сидела на плоской покрытой кошмой тележке, я и бабушка шли рядом, страхуя их с двух сторон, бабай вёл под уздцы ослика. В лучах алмаатинского осеннего нежаркого солнца всё походило почти на библейский сюжет.
Дедушка будто и не болел вовсе. Он теперь чуть свет уезжал на Гаражную, 18. По совету и с помощью Браузов, там был найден участок размером 4х5 метров, где задумано было самовольно, без законного разрешения, строить глинобитный домик – кибитку, выражаясь на местный лад. Может, дед немного и заплатил Денисихе. Не знаю. Помех она не чинила. А больше и дела никому не было. Денисиху считали главной во дворе, а сама она себя величала так:
— Я — домоуправ. – И добавляла, потирая большим пальцем указательный и средний на правой руке и как бы поощряя просителя к даче взятки: — Мое слово чевой-то стоит!.. Тож начальство повыше не обойтить…
Дверь и два окна изготовить деду удалось в сарае свата и его же инструментом.
Саман, или сырцовый кирпич из глины и мелко нарезанной соломы формовали двое нанятых соседей-казахов на самом участке, моля Аллаха, чтобы не зарядили дожди. Не просохнет саман — не поднять четырёх стен.
Крышу односкатную надо ладить из тонких брёвен, крепя их к прямоугольнику из брусьев. Он ляжет поверх стен. Затем брёвна необходимо покрыть толстым слоем глины. И пол в кибитке тоже будет глиняный.
— Электричество пока подключить не получается. А воду придётся носить из колонки, с улицы. — И на этот раз, как со взрослым, обсуждал со мной уставший за долгий день дедушка неурядицы, с которыми ему пришлось столкнуться на Гаражной. Мы шептались в кромешной тьме, чтобы опять не услышать окрика жадной Домны Павловны:
— Ночь наступила… Неча зря свет палить!
Я спросил деда:
— Зачем же ты затеял строительство глиняной кибитки? Жили бы здесь…
— Из чего платить будем, когда твоего отца заберут на войну? Выгонит нас Домна…
Мне трудно было удержаться от слёз. Почувствовав, что я плачу, дедушка прижал меня к себе и сказал:
— Успокойся, внук. Не пропадём. Завтра рано вставать. И тебе тоже…
До введения карточной системы за хлебом у магазина выстраивалась длиннющая очередь. Чем ближе ты к её голове, тем вероятнее, что тебе что-то достанется, хотя отпускался драгоценный продукт строго по норме, которую давали в одни руки. Потому бабушка с первыми петухами поднимала и приводила в очередь и всех детей нашего семейства. Нам писали номера на ладошках, и мы, дети, до открытия магазина снова засыпали прямо на тротуаре, бережно укутанные одеялом, прихваченным из дому бабушкой.
С утра Домна Павловна искала вшей в голове у Лидки, раздвигая густые пряди волос кухонным ножом, и на нём же давила кровопивцев. Потом тем же ножом, из-за лени не вымыла его, принялась рьяно шинковать на засол капусту. Вошедшая в кухню бабушка, как показалось Павловне, вроде укоризненно на неё посмотрела.
— Иной раз балаболите не по-русски! Вы кто такие?..
— Мы евреи, — с достоинством сказала бабушка.
— Жиды, значит. Где же ваши рога? Я слышала, у жидов рога…
У бабушки хватило выдержки: она только недоумённо пожала плечами и молча вышла из кухни.
— Гордая! Гутарить со мной не желаешь! – кричала ей вдогонку Домна. – Пожалеешь, жидовка, что перед хозяйкой нос дерёшь!..
Несостоявшийся разговор о еврейских рогах из рогового, как горько пошутил папа, превратился в роковой. Дальнейшее пребывание нашего большого семейства в домовладении Домны висело на волоске, а новое жилье, к сожалению, ещё не было готово.
Стройку остановила печь. Да, для обогрева зимой в глиняной кибитке сначала хотели сложить ойвн, то есть русскую печь. Оказалось, эта махина займёт слишком много места. Тогда решили, что удобнее будет полугрубок: с одной стороны — печка, а с другой – плита. Полугрубок — он же даёт тепло и пищу на нём удобно и варить, и жарить.
Дедушка приводил нескольких печников. Объяснял, что нужно, набрасывал чертёж. Наконец нашёлся опытный мастер. И дело сдвинулось.
Через месяц мы съезжали от Домны Павловны. Гнев её поостыл, и в знак примирения она выставила нам миску квашеной капусты. Бабушка поблагодарила, но от угощения вежливо отказалась.
Дальше – провал. Начисто забыл, как обустраивались в кибитке, где довелось прожить почти до конца сорок четвёртого. Откуда взялись детская люлька, узкие солдатские койки, топчаны, табуретки, стол, прочая утварь.
В памяти этот вечер 31 декабря 1941 года. Большая наша семья окружила отца при тусклом свете коптилки. Он для каждого находил нужные слова, которые ободряли и утешали.
Дверца полугрубка, где горело кривое полено саксаула, была приоткрыта. Отражение его пламени иногда вздрагивало бликами на покрытых изморозью оконцах кибитки. А внутри было тепло, даже жарко, и на сыроватых стенах, на потолке проступали похожие на слёзы капли влаги.
Мы прощались с папой. Сегодня он должен был покинуть нас, чтобы, как предписано повесткой, вовремя прибыть на станцию Аягуз, что под Семипалатинском. Там спешно формировалась его восьмая стрелковая дивизия.
Зачем же они так? Не дали встретить с родными даже новогодний праздник!..
Мама вне себя от горя. Но заплакала Идочка. Надо было кормить малышку. И она занялась ею.
Я огляделся вокруг. Теперь папа разговаривал с дедом, они примостились у самого выхода из тесной кибитки. Подошел к ним и услышал:
— Отдал бы любую руку, только бы вернуться к детям…
Сказано это было на языке идиш.