|
Ты |
|
Отметелит зима — ни лица, ни рожи, не апрель, а бабмарта с ведром песка: — Не упасть, упасти бы себя прохожим, чтоб опять не искать…
Не вздыхай, галерист, походи-почавкай по сединам лет и прогалам зим. Булава — не булавка, Кавказ — не Кафка, Карамзин — не больше, чем Карамзин.
Пусть толпа то молчит, то кудахчет квочкой — мне дороже и весен, и суеты время года — ямки на милых щечках, время жизни — ты.
На севере юга
На юге любви, а точнее — на севере юга не в чаще лесной потеряла меня подруга — сказала: Ты правда хороший, вздохнула шумно… могла не заканчивать — я ведь и правда умный!
И вот потянуло полынным раздольем грусти, но запах разлуки однажды меня отпустит, и в шелесте дней я не стану глядеть покорно всё то же кино, а точнее — всё то же порно.
Меняются в небе лампады — полёт нормальный, но эхо молчания — громче мечты опальной: любил как умел, ненавижу я тоже звонко и глокая куздра кудрячит в куски бокрёнка
на севере юга, где душный мороз и морок. Кто предал однажды — разлюбит опять, и скоро счастливец вчерашний пополнит печали стаю. А я не люблю тебя. Я тебя так — листаю…
Чёрный свет
Надень ливрею, сядь и не скандаль: дублон, дукат – клише для дубликатов, жизнь – одинокий в косточке миндаль. Вразрез веленьям щучьим, карасята уснут лишь на минуту а расплата — глубокая, утробная печаль…
С гадательной ромашки не зачах счастливый лепесток, но дело швах и счастлив будешь на земле едва ли, когда на мир глядишь из-под вуали, и мальчики кровавые в глазах окрепли, подросли и возмужали.
А небу что идальго, что бандит, как девочке с наклонностями шлюхи: грустит луна в одном небесном ухе, с другого — солнце весело глядит. На этот образ — в духе ты, не в духе — на странный и отчаянный гибрид
молись весь век, и, на коленях стоя, (забыв, что и в коленях правды нет) шепни тучегонителю-ковбою, отринув недоверие пустое: — С ночного неба льётся чёрный свет, он по ошибке назван темнотою!
Каждой клеткой души…
Каждой клеткой души всякий волен дышать, но дыши — не дыши — им на это плевать — кочегары подземки сыграют с огнём твоим в прятки: сквозь брезент да и шерсть их пронять нелегко и три раза по шесть окрестят «вмолоком» отозвавшийся вскрик в тишине заповедной десятки.
Ад с ним, с кругом чертей, вечно трезвых торчков… Я дышу лишь о ней, и, наверно, готов обнимать всех прохожих, которые ей улыбнулись. Потому, что она ближе мелких обид, плоть от плоти весна, свет от света болид, кровь от крови загадка, покой и встревоженный улей.
Эта девочка — взлёт, эта девочка — дрожь, словно древний рапсод, не слыхавший про ложь: даже взгляд мимолётный печальная выдаст улыбка. Я ловлю этот взгляд — в нем потерянный гром в облаках, где парят спящий город и дом, где вздыхают о нашей любви три сопливые скрипки.
И кричит, за подол ухвативши, малыш: — Мама, папа пришёл! Почему ты молчишь. Это он, то есть, мы… Улыбнёшься сама, как ребёнок… …Обстоятельства — чих. Неуверенность — моль. Для юннатов седых, для теряющих смоль — цвет волос и тоски. Я, сменивши цвет глаз на влюблённый,
ясно вижу рассвет в смерти ночи любой, и небесный кювет с магистрали земной, где и знак разрешающий — лишь вариант директивы. В поднебесной глуши без свистков и гудков будем звёзды лушить над страной чудаков, что не верили в сказки, но ящик листали ретиво.
Жизнь подобна арбе, но срываюсь в полёт по дороге к тебе и примета не врёт, что любая колдобина тут же аукнется взлётом. Зарекался не плавать, зажмурив глаза, где удача и слава, что вера князьям (так же верю я им, как последние римляне готам).
«Торопись, не спеша» — поучал древний грек, но шальная душа молода, как на грех: даже вечность застенками тела её не отучит плавить вымысел в быль, свой придумывать ход — серафим шестикрыл, и его не жуёт, что реальная жизнь — обстоятельств рутина и случай.
Бесполезно искать в мрачном логове льва состраданья печать, где лежит голова отмечтавшей своё и молчащей обглоданно лани. Мир — премудрый, как дуб, мир — тупой дровосек, воскресающий труп, умирающий век — между ними знак равенства — хоть загадайся желаний…
…Что в башку не придёт, если страшно идти, а безвременья лёд нагулял аппетит: шаг неверный один — и научишься в проруби плавать или молча уйдёшь в мир откормленных щук, где зелёная ложь — самый истинный друг, и — с вассала вассала пылинки сдувать ради славы.
Перекрёсток, где я начинал о душе — не придумка моя: здесь разметка-клише вбита сгустками краски солёной, горячей и липкой… Но довольно о смерти…
— Да, я. Открывай.. Васильковый букетик. Малиновый чай. — Знаешь… — Тише… Пусть спят до утра три сопливые скрипки.
Элегия
Не плачь! Пускай прошла охота на себя с разгромным «десять-боль» — признайся, победитель, что в мире нет числа, которое дробя, мы получаем ноль свершений и открытий.
Заброшенный вокзал скучает по гудкам, по ропоту колёс и шёпоту проклятий: неважно кто сказал — ты это знаешь сам — любой бездомный пёс божественнее знати,
что спит на простынях ценою в чью-то жизнь, где музыка рубля под сводами паласа прекрасная как прах последнего ханжи, уместная как тля на полотне Пикассо.
Не плачь! Тоска пройдёт, как с гор идут стада: считая, что домой спускаются на бойню, и выравняет счёт надвременья вода, останется с тобой последняя обойма.
Повсюду ни души — повесился закат и на восходе — туш играют барабаны. В скучающей глуши бездельников отряд осколками баклуш себе наносит раны…
Вдали мерцает свет, ты покидаешь грот, перед тобой гора стоит, как часовая. Ты выдохнешь «Привет», ты ей заглянешь в рот, поймёшь — тебе пора, на память оставляя
на каменной скале автограф ножевой — слова «Я вас любил.» P.S. «Зима настала». Не плачь и не жалей — свобода — это бой: ты выбьешься из сил, но ты начнёшь сначала —
себя себе не сдашь, не вычеркнешь, как хлам, сухую шелуху бесчувственных поэтик возьмёшь на карандаш — побродишь в этом сам, прикинешь ху из ху — и двинешь прочь, как ветер. |