Иван Павлович умер вчера. Скоропостижно. Ничего удивительного — в его-то возрасте!
Но оставшийся сиротой померанский шпиц Штрудель о возрасте хозяина представление имел весьма отдаленное. Как и о смерти. Для него Иван Павлович был единственным, самым молодым, самым добрым и заботливым. И самым живым.
Каждое утро Штрудель получал миску свежесваренных куриных крылышек (общим количеством — две штуки) и витаминину. Затем его пристегивали к поводку и выводили на прогулку. Дворовых собак шпиц не жаловал. А вот с чистокровными общий язык находил.
И хозяин терпеливо высиживал на скамейке в ближайшем сквере около часа. Пока Штрудель общался с раскормленными до неприличия пекинесами, излишне нервными чишками и прочей собачьей аудиторией площадки для выгула. Затем, оценив очередную симпатию любвеобильного пса, хозяин провожал хозяйку избранницы до перекрестка и чинно раскланявшись, обещал Штруделю обязательно организовать повторную встречу.
На этом утренний променад заканчивался. Иван Павлович уходил по делам, а Штрудель укладывался отдыхать. Какие же сладкие снились ему в это благословенное время сны! Дай Бог здоровья хозяину!
Когда часы над холодильником били шесть, Иван Павлович звал собаку на кухню, где угощал каким-нибудь новомодным собачьим кормом. И снова выводил на улицу. На этот раз они переходили на другую площадку.
— Для разнообразия, — говаривал хозяин, ласково почесывая шпица за ухом.
Пес отвечал хвостом, про себя ворча: «Какое уж тут разнообразие…» И убегал принюхаться к все тем же пекинесам, мопсам и болонкам. Больших собак он вежливо обходил стороной и отчаянно и тайно презирал. Ни за что, просто так… Бродят тут всякие!
Вечер проходил не менее приятно. Что-нибудь вкусненькое из бездонной, как казалось Штруделю, хозяйской копилки. Почесывание и причесывание около часа. Диалог у телевизора. Что может быть лучше!
Одно лишь в череде похожих друг на друга (а иных Штрудель и иметь не желал) дней чрезвычайно нервировало пса. Пельмешка. На имена Иван Павлович имел предпочтение гастрономическое. Так сложилось…
Пельмешкой звали пухлощекую морскую свинку, жившую я картонном коробе под батареей. Отношения с ней у Штруделя не сложились с самого начала. Надо же — чемпион Европы и какая-то безвестная свинья! Пусть даже и морская! Самое обидное, что Пельмешка и сама на близкое знакомство не нарывалась. Отнюдь.
Сидела себе в своем жарко натопленном уголке и хрустела. Чем угодно и с раздражающим соседа постоянством. То ли капустным листом, то ли сухариком, то ли вообще — стыд-то какой! — куском картона, выгрызенным из собственной же коробки! Штрудель подбегал порой с намерением прекратить это издевательство. Заглядывал через край, тявкал недовольно. Чихал — помимо всего ему ужасно не нравились издаваемые Пельмешкой запахи. Ворчал. Даже поскуливал, привлекая внимание хозяина.
Ноль эмоций! Это у Пельмешки. А Иван Павлович понимал его с точностью до наоборот. Подходил ближе, приподнимал очки, неприятно скалился в сторону свинки:
— Ну и как тут у нас дама поживает? Скучает, поди, в гордом одиночестве? А и зря! Вон кавалер какие кренделя в непосредственной близости выкручивает! Могла бы хоть улыбнуться в ответ…
От таких слов Штрудель терял дар не то что речи, но и вообще всякий, данный ему родителями, природой и создателем дар. С чего он взял?! Да как вообще можно о таком думать?! И вообще… После ступора пес уползал под диван, откуда с тоской и болью наблюдал за манипуляциями хозяина. А тот, как нарочно, принимался холить и лелеять безобразно расплывшуюся от бесконечного хруста Пельмешку. Почесывать!!! Поглаживать!!! И говорить ей всякие там нежные слова! Брал к себе в кресло на добрую половину любимой телепередачи. Подсовывал угощения, переворачивал на спинку, гладил животик…
Самое обидное — Штрудель был сам виноват! Если бы не тявкал почем зря, если бы не привлекал внимания… Но проходил день, и все начиналось снова. Обида и ревность перерастали почти что в ненависть, а безразличная ко всем внешним раздражителям Пельмешка плевать хотела на соседские чувства!
Погоди вот, — не раз думал отчаявшийся пес, — не станет хозяина, что делать будешь?
И абсурдная по сути своей — а сам-то, а сам? — мысль сладкой патокой проливалась на израненное сердце, врачевала не хуже хозяйской ласки, вызывала в воображении жуткие картины Пельмешковых страданий…
То ли мечты материализовались, то ли время пришло, но в тот прекрасный осенний день Иван Павлович с постели не поднялся. Штрудель почуял неладное. Принялся жалобно подвывать. Отчасти желая привлечь внимание хозяина, отчасти взывая к совести соседки Клавдии, ежедневно приходящей к Иван Павловичу прибираться. Та не подвела — появилась даже раньше обычного.
С порога позвала:
— Эй, Штрудель? Ты чего безобразничаешь?
Прошла в кухню, вмиг оценила обстановку — время завтрака уже прошло, а ничего так и не тронуто. На цыпочках подкралась к спальне:
— Иван Павлович, Вы где?
Прислушалась. Приложила руку к сердцу. Толкнула дверь. И не заглядывая, принялась поскуливать. Почти как сам Штрудель!
— Иван Павлович… да как же это? Ведь говорила Вам: пора к участковой наведаться… С давлением шутки плохи…
Не выдержала, заглянула в комнату. Хлюпнула носом. Потопала к телефону:
— Але? Скорая, похоже, плохи наши дела… совсем плохи… Адрес? Записывайте…
А потом в доме все очень изменилось. Квартира наполнилась чужими людьми, те пахли на удивление противно — Штрудель даже чихать устал, сидя под диваном. Не выдержал, пописал тут же, в самый уголок. А что делать-то? С тоской проследил за уносимым на носилках хозяйским телом. Прокрался в спальню. Повел носом — ни дать, ни взять — беда приключилась.
Забежал на кухню – так и есть! В миске сиротливо съежился кусок вчерашнего сыра. Б-р-р! Мерзость какая! Прокрался в гостиную под диван. Немного повздыхал, повел носом в сторону утреннего преступления. Никогда не позволял себе подобного! Разве что в раннем детстве!
Прилег, не спуская глаз с единственной знакомой в комнате особы. Племянница Таиса. Да уж… Ничего себе родственница. Являлась пару раз в год. Явно что-то выпрашивая у Иван Павловича. Тот – мягкий добрый человек – доставал из письменного стола конверт с деньгами, покачивал головой, спрашивал о чем-то, похоже, даже уговаривал. Пустое! Такую уговоришь! Как же…
Теперь вот явилась. Расселась среди комнаты во главе стола. На Иван Павловичевом месте! А вид-то. Вид! Нос разбух. Глаза красные. Тяжелые веки то и дело сбрасывают громадные капли-слезищи. Прямо на любимую хозяйскую скатерть! Надо же… И у нее беда!
Покосился в угол, там отчего-то покачивалась Пельмешкина коробка. Вот где бедняга! До смерти чужаков боится! Иван Павлович даже от Клавдии ее прятал. Та на порог, а Пельмешка уже на балконе воздухом дышит. Нелегко ей теперь, бедолаге. С другой стороны – почему бедолаге? Дамочка та еще, с прибамбасами. Могла бы и привыкнуть за эти годы. К хозяину за день народу захаживает порядочно. Не один и не два… И ведь никаких поползновений в сторону Ее Величества. Ишь, как колотится! Еще короб перевернет, тогда жди беды. Один раз с хозяином ее два дня искали. И прославленный померанский нюх не помог! Да что там нюх! Пельмешка удосужилась весь дом своим запашком наполнить. Штрудель старался от смрада этого держаться подальше. И не слишком усердствовал в поисках. Тоже мне, женщина! Чтобы так пахнуть!
Стоны и всхлипы, частично насквозь фальшивые, вскоре надоели. Утренняя прогулка, видимо, не состоится. Штрудель поворочался, пару раз пискнул пожалобней – вспомнил хозяина. Да и себя пожалеть не грех. В такой-то ситуации! Повозился, укладываясь поудобнее. И уснул.
— А, вот ты где, дармоед линючий! – Клавдия тыкнула в размякшее ото сна тельце веником. – А ну, выметайся! Не то весь дом зассышь! Пошли на двор, чтоб тебя! Навязался на мою голову…
Штрудель обиженно зарычал – такого еще никто в его жизни себе не позволил! Надо же! Дармоед! Да еще линючий! Опять же, плюс веник… Он помедлил, раздумывая, заползти ли вредной бабе назло в самый угол. Или все же выйти.
Прогуляться перед сном. Прогуляться хотелось. Очень. Да и из угла попахивало… Да уж, не сдержался – кого тут винить? Разве что себя…
Нехотя выполз из укрытия. Поджал хвост, так, на всякий случай, а вдруг Клавдия веником по спине пройдется. С нее станется… Поводок противно щелкнул у самого уха: «Эй, поосторожней!»
Улица встретила его мощными порывами ветра и противным мелким дождичком. И тут не везет! Штрудель насупился и потянул тетку со двора – настал час посещения дальней собачьей площадки.
— А ну, цыть! – рявкнула Клавдия. – Куда прешь? Так я тебя и повела по проспектам! Туточки садись!
И рванула поводок на себя. Штрудель пискнул от обиды и разочарования. Но деваться было некуда. Пополз в отгороженный шатким штакетничком палисадник. Стыдливо оправился. И тут же был выволочен на асфальт.
— Сделал дело? Ну, и давай домой!
Дома его ожидал ужин. Толсто нарезанные ломти вареной колбасы. Той еще свежести… пес отвернулся. И чихнул для пущего эффекта.
— Ах, так! – взорвалась Клавдия! – Да я к тебе больше ни ногой! Живи, как хочешь! Ишь ты, переборчивый какой! Хозяин так ел, а ты… Ну, и помирай с голоду! Вместе и похоронят!
По поводу похоронят, Штрудель не понял. Слово в обиходе хозяина и прочих известных ему людей произносилось редко. И как-то беспочвенно. А вот интонации не обещали ничего хорошего. Вспомнился колючий веник. И лужа в углу. И что-то еще, очень обидное, противное и даже опасное. Пришлось снова поджимать хвост и в таком неприглядном для кобелька виде ползти под диван. И когда все это кончится!
Наконец дверь в прихожей хлопнула. Клавдия ушла к себе. Штрудель подождал немного. И выполз на белый свет. Впрочем, свет оказался не совсем белым. Скорее, даже совсем не белым. Скорее, даже наоборот. Лишь фонари за окном отсвечивали в полутьме мягким желтым светом. Впрочем, Штрудель в цветах совершенно не разбирался. Кажется, даже не различал.
Прошелся по комнате. Заглянул в спальню. Тихо. Пусто. Грустно. Вернулся в кухню. Вздохнул пару раз над миской. И принялся за колбасу. Конечно, не курица. Но есть, в принципе, можно. Съел почти всю. Вспомнил о Пельмешке.
Вот дура-то! Даже поесть сама не может! Задумчиво взглянул на последний кусочек. Отнести что ли? Отнес.
Что мы не люди? Ну, в смысле…
Бедолага спала, уткнувшись в гору опилок. В коробке, кроме них и растерзанных картонных клочьев ничего не было. Похоже, скопленные за жизнь продуктовые запасы свинка уничтожила в один присест. На нервной почве. Зря… Теперь, похоже, не до запасов. Штрудель опустил колбасу рядом с трепещущим от неровного дыхания жирным Пельмешкиным боком и ушел к себе.
Коврик показался ему слишком пыльным. Еще бы! Хозяин по три раза на дню это великолепие – чистейший плюш с атласной обшивкой и кисточками по углам – на балконе вытряхивал. А теперь…
— Спи уж, философ, — вздохнул Штрудель и улегся по центру. – Завтра что-нибудь придумаем…
Снилось ему что-то удивительно приятное. Кажется, Иван Павлович сподобился отвести его к озеру. В кои-то веки! Штрудель такие прогулки обожал. Свежий воздух, простор – не то что на собачьей – пять на пять и никаких поползновений в прочие стороны – площадке. Биологическое разнообразие. Городскому не чета. Одних только водоплавающих видов пять!
А водоплавающих Штрудель уважал. Очень. Вот и теперь, не обратив никакого внимания на цветущие и соответственно пахнущие растения, на катающихся по озеру на лодках и катамаранах отдыхающих, даже на прогуливающихся неподалеку собак, помчался к берегу. И принялся дурашливо потявкивать, привлекая внимание лебедей. Те, естественно, все эти несерьезные поползновения проигнорировали. Гордые птицы! Но Штруделю и того было достаточно. Приобщился, так сказать.
И он, радуясь более чем скромному приобщению, переключился на чаек. Вот где контакт обещал быть! И случился!
Птицы всполошились. Забили по воде крыльями, скучились подальше от берега. Самые впечатлительные поднимались в воздух и нарезали круги над нарушителем их водоплавающего спокойствия. Что-то кричали возмущенно. Пикировали едва ли не на покрытое рыжим пушком темечко. А Штрудель аж визжал от удовольствия! Подпрыгивал, клацал зубенками в надежде ухватить хоть перышко. Самозабвенно рычал, скалился.
— Одно слово – охотник! – восхищался наблюдавший за собачьими танцами Иван Павлович. – Горжусь!
Да за такие слова Штрудель и взлететь бы рад. И взлетел бы. Если б мог. А хорошо было бы взлететь! В самый раз, между прочим. Потому как чайки, уставшие воевать со странным, так воинственно настроенным существом, собирались перелететь в более тихое место. И допустить этого Штруделю ох как не хотелось!
Он даже прекратил прыгать. И почти – лаять. Лишь хвост дергался в беспрестанном желании. Доброжелательно же дергался! И почему эти глупые птицы не понимают, что доброжелательно?
— Эх, упустишь сейчас, брат, свою добычу! – всплеснул руками хозяин. – Помочь тебе, что ли?
— А и помоги, коли не жалко! – дернул хвостом Штрудель.
И помчался вслед за благодетелем. А тот намек понял. И принял меры. Полетел вдоль берега. Догоняя чаек. Быстрее. Еще быстрее.
— Ну же, ну! – выписывал кренделя хвост. И сам Штрудель уже начинал подтявкивать: — Ннуи же! Ннуи же!
И бежал все быстрее. Догоняя хозяина. И догнал бы… если б не во сне. А так… Только сейчас заметил он, что Иван Павлович не просто так бегает. Действительно летит. Все выше, выше… даже чайки отстали, с удивлением глядя на взмывающего к небесам человека. А Штрудель остановился как вкопанный. Понял, что… Вернее, ничего не понял. А еще вернее, не пожелал понимать. Потому как… не пожелал и все.
Пес заворочался. И открыл глаза. Вздохнул:
— А как хорошо все начиналось!
Снова вздохнул. Утро начиналось не так как всегда. Впрочем, вчера нечто подобное уже случилось. Но хоть Иван Павлович был. А теперь… Шпиц на всякий случай заглянул в хозяйскую спальню. Пусто… Что и требовалось доказать.
Сгонял на кухню. И здесь то же самое. Благо хоть вода в мисочке не высохла. Полакал. Так, безо всякого удовольствия. Но надо же что-то делать! Побродил по комнатам. Заглянул к Пельмешке. Спит! Кто бы сомневался!
А вот колбасы нигде не было. Значит, просыпалась. И то хлеб. Да, кстати, пора и о хлебе насущном позаботиться…
Вернулся в кухню. Тявкнул пару раз пожалобней – не нарываться же на очередную грубость. Подождал. Ничего. Еще пару раз тявкнул. Потом завыл. От скуки, немножко от тоски. И самую малость от безысходности.
Сработало. Явилась, милочка, не запылилась.
— Плачешь, малый? А и поплачь, может, полегче станет. Нема твоего кормильца. Сутки уж как нема. Что ты будешь делать?
Клавдия протянула по пушистой спинке шершавой ладонью. Заглянула в холодильник.
— Ща тебе курятины сварю, не пропадать же добру! Погоди малость…
Штрудель завилял хвостом, немного презирая себя за непотребное угодничество. Присел тут же. У балконных дверей. Замер в ожидании.
Соседка принялась хлопотать. Тщательно принюхивалась к извлекаемым из холодильника продуктам. Морщилась. Покачивала головой. Что-то откладывала в сторону. Что-то сразу в помойное ведро. Стучала ложкой, помешивая бульон. Разговаривала сама с собой. Пес предпочитал не вслушиваться, изредка взмахивая хвостом, дабы закрепить отношения. То и дело сглатывал слюну. И многозначительно вздыхал, поглядывая на двери.
— А и пошли, — поняла намек Клавдия. – Как же я забыла?
Прогулка оказалась по-вчерашнему короткой. До палисадника и обратно. И ведь не поспоришь! Да и не хотелось Штруделю спорить. Не то настроение. Совсем не то.
Он ополовинил крылышко. Благодарно лизнул чужую ладонь. Уселся у балкона в ожидании. Соседка завернула отобранные продукты в фартук и ушла.
Пес выхватил из миски недоеденную косточку и отнес в коробку к Пельмешке. Та высунула нос, смешно сморщилась, но подаяние приняла. Отнесла в уголок и зарыла в картонных клочках. Про запас, должно быть. Шпиц удивился – свинка ела раза в три больше него, а тут… Впрочем, у него самого тоже не было аппетита. Вот вернется хозяин…
Штрудель нервно дернул головой, отметая подлую пессимистическую мысль. Вернется, куда он денется!
Покатал, безо всякого настроение, по ковру мячик. Запрыгнул с кресла на подоконник. С полчаса любовался на серый осенний пейзаж за окном. Машины… машины… толпа незнакомых, явно безразличных к жизни людей… старая бабка с такой же старой болонкой на поводке… скука, в общем. Но все лучше, чем ничего…
Вечером он доел курятину и с минуту дышал свежим воздухом все в том же палисаднике. Если так дальше пойдет… Додумывать не хотелось… Штрудель вздохнул, выудил из-под ковра кусок засохшего сыра и отнес Пельмешке. То, похоже, с утра не просыпалась.
— Нам бы ее проблемы! – вздохнул несчастный пес и пошел укладываться.
Благо хоть сегодня Клавдия сподобилась и вытряхнула его лежанку с балкона. Даже выбивалкой пару раз стукнула. Кажется, их отношения начали налаживаться. Придется терпеть…
Назавтра его разбудили чужие шаги. Надо же, так крепко уснул! Нехорошо. Да и снов никаких не видел. Непорядок…
Штрудель потянулся разок-другой. Вздохнул. Вышел в прихожую. Нет, не Иван Павлович. Всего лишь племянница. С Кладвией. Та молча подхватила Штруделя под живот и понесла на двор:
— Гуляй, сиротинушка!
Собака вильнула хвостом. Заглянула в глаза соседке. Отбежала в сторонку. Присела.
— Еще гуляй.
Можно? В кои-то веки… Штрудель махнул хвостом и тявкнул с благодарностью. Обежал песочницу, затем обнюхал качели… С минуту исследовал близлежащий кустарник. И совсем было повернул к собачьей площадке, как услышал недовольное:
— Ишь, разбежался! Домой давай!
А в доме уже собирался народ. Большей частью совершенно Штруделю незнакомый. Только что соседи да старый Иван Павловичев приятель. А так…
Из кухни тянуло всевозможными вкусностями. Пес с надеждой рванул туда. Нет, не хозяин. Здесь суетились какие-то парни в белых жакетах.
— О! Какие у нас гости! – запищал один из них треснутым высоким голоском. – Сем, угости-ка!
Второй кинул в собачью миску кусок котлеты. Штрудель хотел гавкнуть, но вспомнил, что выделываться не перед кем. Ограничился ворчанием.
— Ого! Да ты парень с характером! Иди, поешь! Вкусно-о-о…
Подошел. Понюхал. Пахнет неплохо. Лизнул. Съедобно. Даже очень съедобно…
— Вот это дело! Сем, подкинь еще чего!
Вторую половину котлеты он отнес в стоящий за занавеской короб. Опять спит! Ну и нервы!
Впрочем, и к лучшему, не хватало еще бабских истерик!
Между тем в гостиной продолжался важный разговор. Присутствующие, помянув усопшего тихим добрым словом, перешли к насущным проблемам.
— А с квартирой что делать станешь? – спросила Клавдия. – Могу племяннику предложить. Мужик в разводе. По чужим углам мотается. Сговорились бы…
— Нет, спасибо, — помотала головой наследница, — у меня на нее другие планы. Сделаю ремонт и продам. Чтоб не дергаться с разными там налоговыми и милициями. Деньги в дело вложу. У меня бизнес на ладан дышит. Будет от дядюшки подарок.
— Да он и так тебя не обижал, — поджала губы Клавдия. – То подарки привозил из-за границы. То деньги давал. Я-то знаю…
Штрудель вжался в свой коврик, стараясь не дышать. Значит все-таки конец! Эх, Иван Павлович, Иван Павлович! Как же я без тебя? Повернулся к занавеске, вздохнул, поправился. Как же мы без тебя? Что делать будем? Как жить? И вообще…
И вновь мысль осталась неоконченной.
Со стороны стола к шпицу метнулся маленький белобрысый пацанчик. Глухонемой сосед Вовчик шести лет отроду. Замычал по-своему по-немому. Затыкал пальчиком, взывая к матери. Та поднялась. Присела у коврика.
— Нет, сынок, мы так не договаривались! Его ж кормить надо и выгуливать. А я на трех работах плюс садик твой за тридевять земель. Да он с тоски умрет!
Из-за соседских спин выглянула раскрашенная в разные цвета хитрая женская физиономия:
— А кто у нас там? Котик?
Тут толпу растолкала круглощекая девочка в розовом платье:
— Ой, собачечка! Манюсенькая! Мам, давай возьмем! Ну, мамочка…
Штруделя слегка перекосило от ее визга. Надо же…
Раскрашенная дамочка отрицательно покачала головой и скривилась, будто лимон целиком проглотила:
— Ну что ты, доченька! Какие могут быть собаки в нашем доме? Не хватало еще блох или шерсти. Смотри, какой лохматый…
— Ну, мам! – топнула ножкой в розовом чулочке девочка. — Хочу!
Штрудель вновь скривился. И что за дети пошли?
— Собачку-то пристроить надо бы, — пропела Клавдия. – Мне-то за ним не досуг приглядывать. Своих дел полно. А взять не смогу. У мужа аллергия на шерсть…
— Нет проблем, — подала плечами Таиса. – Породистых собак теперь сбыть несложно. А Штрудель у нас чемпион. За его щенков тысячу евро дают. А то и больше. Плюс премии на конкурсах. Дядюшка за три года успел на машину скопить. Жаль, так и не купил… А собирался, на своем авто по Европам гораздо проще путешествовать. И они где только не побывали…
— Как это тысячу евро? – запоздало вошла в курс дела раскрашенная в пух и прах мамаша. – Неужели целую тысячу?!
Она обласкала пса новым, совершенно иным взглядом. Теперь в ее подрисованных серым, голубым и даже фиолетовым глазах явно прочитывалась смесь удивления, интереса, почти любви.
— Доченька, а давай посмотрим на собачку. Тысяча, говорите? Так он же мальчик… щеночков не рожает… жалость-то какая!
— Ну, за него я планирую взять не менее трех с половиной. Просить буду пять, чтоб уж наверняка. А что касается щенков… их Штруделю за каждую вязку отдавали. Кто одного, а кто и двух сразу. Как уж Иван Павлович договаривался.
— Да что Вы говорите? Надо же! Такой махонький! И такая прибыль…
Теперь в глазах незнакомки заплясали композиции цифр и арифметических знаков. Дама судорожно подсчитывала что-то в уме. Подсчитала. Окончательно сменила гнев на милость:
— А знаете, пусть он пока у нас поживет. Ну, пока Вы покупателя найдете. А там, глядишь, мы и сами… да… вполне возможно… купим песика. Уж больно хорош. Правда, доченька?
Доченька завизжала от восторга, что вынудило Штруделя сбежать под диван. Собаке хотелось плакать. А еще лучше бежать, куда глаза глядят. Да куда бежать-то?
Глухонемой Вовчик разочарованно – понял все – помычал и перешел к окну. Здесь на комоде стояла коллекция автомобильных моделей хозяина.
— Вовчик! И думать не смей! – прикрикнула на него соседка. И оправдываясь, повернулась к племяннице. – Вы уж простите, мал еще, понимать…
— Да и пускай возьмет! – смилостивилась та. – Дядюшке бы приятно было!
— Да как-то неудобно… — смутилась соседка. – Вовчик…
А Вовчик уже переключился на картонную коробку, обнаруженную за занавеской.
— Ммм! – призывно мычал он, прижимая руки к груди и с умилением глядя на морскую свинку. – Мммм!
— И думать не смей! Сейчас вот домой отправлю! Ишь, освоился в гостях! Воспитываю, воспитываю… Стыд-то какой, честное слово!
— Ммм! – просил Вовчик, тыкая пальцем в недра коробки. – Ммм…
— Вы уж простите нас! – встала из-за стола соседка. – Ребенка одна воспитываю. Деть некуда. Пришла вот. Теперь и самой неудобно. Не умеет пока вести себя при посторонних. Вы мне номер могилки подскажете? Я навещать Иван Павловича буду. Хороший был человек. Душевный. С Вовчиком несколько раз помогал. Деньгами опять же… Ну, упокой, Господи, его душу! А мы пойдем… Пошли уж, горе мое! Пошли. От греха подальше…
Вовчик идти не желал. Упирался. Звал мать в заветный угол. Пытался вырваться…
И только одному Штруделю была понятна причина – мальчику понравилась Пельмешка. Собаку ему взять не разрешили, а свинку могли бы… Жаль, не разобрались…
Вскоре участники печального события разошлись. Штруделя увела дама с визгливой девочкой. Клавдия перемыла посуду. Посетовала, что брать остатки еды с поминок плохая примета, а осталось-то, осталось сколько! Пошуршала пакетами. Вынесла мусор. И квартира опустела.
Дня через три, выбрав свободную минуту, Клавдия заглянула снова. Вытерла пыль. Проветрила комнаты. Под батареей обнаружила картонку с ворохом обгрызенной бумаги, какую-то пушистую игрушку.
— Надо же, совсем из ума выжил старик! Игрушки по помойкам собирать начал! Ох, что ж с нами старость делает?
Вынесла коробку на двор, поставила у мусорных контейнеров. Ушла…
Есть ведь на свете добрые люди! Жаль, что не все. И жаль, что не всегда…
***
Вовчик с мамой возвращались с дневной смены. Впрочем, у мамы их было сегодня целых две. А Вовчику вполне хватало одной. В своем далеком, на редкость молчаливом детском саду. Домой идти тоже не хотелось. Дома та же тишина. Мама на кухне. Он наедине с игрушками. И так каждый день… Грустно…
Последние дни ему особенно грустилось. После поминок у Ивана Павловича. Как же ему тогда хотелось взять себе собаку! И еще ту смешную пушистую живелинку, что обнаружилась под батареей. Она так смешно поводила носиком. И жевала картонку. Голодная, должно быть, была… Хорошо, что Вовчик под шумок стянул со стола две печенюшки и бросил в коробку. А мама толком даже подойти не дала! Вот если бы… Малыш шмыгнул носом и побрел дальше. К своему привычному одиночеству.
Приближалась зима. Под вечер подморозило. Вчерашние лужи покрылись хрустким ледком. Вовчик не слышал, но точно знал, что хрустким. Жизненный опыт.
Он потянул маму за руку – хочу, хочу, хочу. Мама потянула обратно – вот еще, не дай Бог поскользнешься! И все-таки Вовчик настоял на своем. Хотя бы разок.
Разок получился так себе. Мальчик благополучно прокатился по первой ледяной дорожке. А на середине второй растянулся, больно ушиб коленку. Едва не расплакался. Сдержался – в другой раз мама ни за что не позволит. Третью обошел стороной. На всякий случай.
Сторона пришлась как раз на мусорные баки. А куда деваться? Не звать же маму. Да и обходить по кругу стыдно. Сам напросился.
Проезжавшая мимо машина удобно высветила ему дорогу. Ага! Здесь еще одна ледяная дорожка. А вот справа пройти вполне получится. Если сдвинуть в сторону прогрызенную в нескольких местах коробку. Кстати, коробка отчего-то показалась Вовчику знакомой…
Очень даже знакомой. В груди разлилось что-то томительно сладкое. Или горькое – кто разберет? Малыш нагнулся. И почти увидел в неясном свете далекого фонаря ту самую, смешную и пушистую живелинку…
— Ммм! – позвал он.
— Опять двадцать пять! – возмутилась мама в некотором отдалении. – Пошли уж, горе мое!
— Ммм! – потребовал Вовчик. Даже ножкой топнул, чего никогда не бывало.
— Это еще что за фокусы? – удивилась мама. – А ну, пошли!
Мальчик стоял на том же месте.
— Ушибся, что ли? – женщина сменила гнев на милость. – Сейчас помогу… Говорила же! Как бы самой не грохнуться…
Она обошла скользкие места и приблизилась к сыну. Взяла за руку.
— Ммм! – упорствовал Вовчик, указывая свободной рукой на коробку. – Ммм!
— Да слышали уже сто раз, — проворчала мама и наклонилась. – Да, старая история. Это кто ж хомячиху на погибель выбросил? И что за люди! Ни стыда, ни совести!
— Ммм! – умолял мальчик.
— Вот еще! У нас что, похоронное агентство на дому? Да она сдохла пять раз, а если и не сдохла, то вот-вот… Ты на что нарываешься?
Женщина толкнула ногой коробку. Малыш бросился на защиту. Выхватил из картонного мусора невесомое пушистое тельце, прижал к груди. Заплакал в голос.
— И не надейся! Не растрогаешь! Мы калачи тертые, — мать настаивала на своем. – Брось сейчас же!
И тогда Вовчик зажмурился, изо всех сил прижал к себе холодное тельце и выдавил неразборчивое:
— П-п-жалуста…
Мать опустилась прямо на коробку:
— Сыночка… Да как же это…
***
Прошло месяца два со дня похорон.
Штрудель почти освоился на новом месте. Лишь по вечерам, оставшись один на один со своими воспоминаниями, он поглядывал на луну либо просто на плывущие в темноте косматые обрывки облаков и едва слышно скулил, оплакивая безвременно ушедших Иван Павловича и Пельмешку. Как же хорошо жилось им вместе! А теперь… теперь ему приходится жить за всех троих. Нелегкое это дело…
Новая хозяйка всерьез взялась за его раскрутку. Даже имя сменила. Теперь Штрудель назывался в соответствии с паспортом, международного, между прочим, образца. Руди Голд Чемпион. Не больше и не меньше!
Еду он получал отменную. Витамины и пищевые добавки – и того лучше. На прогулки выходил в новеньком, мерцающим стразами ошейнике. В строго определенные часы. И на хорошо устроенные площадки. С лесенками и затейливыми лабиринтами. С чистопородными шпицами и чихами – и чтоб никаких болонок поблизости!
Хозяйка обзавелась семью адресами, по которым Штруделя-Руди- Голд- Чемпиона с нетерпением ожидали владелицы шпицев женского пола. И намеревалась в ближайшее время приобрести в личное пользование «своего красавчика» чемпионку голубых кровей.
— Стану заводчицей, — нарочито бесстрастно делилась она планами с приятельницами, сидя в любимом кресле и полируя свои и шпицевы ноготки стеклянной пилочкой. – Дело выгодное, я уже все подсчитала. Благо дом свой, никто не помешает…
В глазах хозяйки мелькали уже знакомые единицы, нули, плюсы и минусы вместе со скрюченными знаками самой конвертируемой валюты мира. Шпиц щурился. Стараясь не выдавать своего пренебрежения – чем бы дитя не тешилось…
Вообще-то хозяйка изменилась в лучшую сторону. Перестала экспериментировать с косметикой – как-то очень к месту сделали ей замечание на одном из собачьих показов. И визгливую дочку отучила голосить почем зря. И чесать Штруделя Голд и так далее за ушком почти любя стала. Что и говорить, встречаются порой добрые люди…
Вовчик добрым не был. Он был самым обычным мальчиком. Потихоньку наверстывал упущенное. И откармливал едва не погибшую от голода и холода Пельмешку. Просто потому, что так хотел. И еще потому что Пельмешку ему было жалко.
Да и Пельмешка теперь не была Пельмешкой. Она вообще никем не была – ни Вовчик, ни его мама не догадались придумать ей имя. Да и вообще. Они до сих пор пребывали в полной уверенности, что в их квартире поселился хомяк. А что касается размера… никто из них не догадывался, что имеют место стандарты и в хомяковых размерах. Впрочем, и безо всяких размеров им жилось теперь очень хорошо.
Во-первых, Вовчик начинал разговаривать. Во-вторых, его перевели в ближайший к дому садик, что экономило около двух часов их семейного времени. А в-третьих, в их дом пришла любовь. Называлась эта любовь Пельмешкой. Но никто, кроме нее самой об этом не догадывался.
Каждый норовил первым угостить малышку капустным листом и почистить засыпанную за день картонными стружками коробку. Каждый старался ухватить ее под пухлый животик и уложить себе на колени, чтобы на протяжении всего вечернего телепросмотра чувствовать живое тепло рядом. Каждый стремился рассказать ей перед сном свои новые тайны и мечты… И пожелать напоследок спокойной ночи.
Мимо проплывали косматые обрывки облаков, где-то совсем рядом сопел во сне маленький Вовчик, чуть поодаль ворочалась в кровати его строгая мама. Пельмешка, выспавшаяся за день, в очередной раз переживала. Все сразу. И нечаянно выпавшее на ее долю счастье. И разлуку с прежде почти любимыми Иван Павловичем и Штруделем. Были, конечно, в их отношениях и свои проблемы. Но…
— Эх, молодость, молодость… — сказала бы Пельмешка, если б могла.
А так… просто подумала. Уползла в укромный уголок своей новой коробки и принялась хрустеть спрятанным накануне сухариком. Жизнь продолжалась. И продолжалась очень приятно!