Он любил уточнять, что появился на свет в ноябре сорок первого, на Смоленщине. Разумеется, и время, и место рождения во многом определяют судьбу поэта, но у Рябеченкова случай особый — в ноябре сорок первого Смоленская область была уже оккупирована. Что способен запомнить грудной ребенок и можно ли верить этим воспоминаниям? Можно верить, можно не верить, но глядя на Рыбеченкова, порою казалось, что он так и остался жить на территории захваченной врагами, под игом людей существующих по другим законам, говорящих на чужом языке. Особенно это бросалось в глаза в последние годы. Не потому, что не принял перестроечные реформы или они обманули его ожидания — какие могут быть иллюзии в пятьдесят лет. Можно сказать, что он не нашел места в новой России, но с не меньшей достоверность можно утверждать, что у него и не было, ни места, ни теплого местечка. Человек просто устал. В 1994 году в “Вечернем Красноярске” появилась “Попытка исповеди”. Вот несколько строк из нее: “Больше всего меня поражает в поведении наших “верхних” ребяток их уверенность в собственной необходимости. Ну как в свое время уверены были жильцы-постояльцы штаб-квартир обладателей “ума, чести и совести”. У них и только у них есть честь и достоинство, сейчас их оценивают (самооценивают!) в миллион-полтора, с каждым днем, в связи с инфляцией, ра-а-стет цена-стоимость. За чей счет? Кто эту честь оплачивает? А все те же — “он, ты, я…” “Они работают, а вы их труд ядите”. Господи! Дай сил, чтобы хоть умереть свободным!…”. “Попытку исповеди” спровоцировали чиновники Дивногорска, которые пытались выдворить поэта из общежития. Перед этим в городе появилась газетка. Рябеченкова пригласили редактировать ее. Вышло два или три номера. Сколько их, однодневок, затевалось в начале девяностых. Опьяненные свободой журналисты позволили себе покритиковать местную власть. И критика не осталась незамеченной. Новоиспеченного редактора вызвали в нарсуд, где по иску мэра “за нанесение морального ущерба, унижение чести и достоинства” мэрского ему присудили штраф в 350 тысяч рублей. О том, сколько раз унижалось достоинство самого поэта, граждане судьи как-то не подумали, а может, и вообще не подозревали о существовании оного.
Нет, иллюзий уже не оставалось. А были ли они? Наверное, все-таки были, когда юный поэт в 1961 году ехал возводить мощнейшую в мире ГЭС и строить красивейший в мире город. Как и положено романтику тех лет перепробовал много профессий, работал и киномехаником (заканчивал Ростовский кинотехникум), и электриком, и слесарем, и газетчиком, сам легендарный Бочкин вручал ему значок “Строитель Красноярской ГЭС”, но певца романтической стройки из него не получилось. Для этого надо было “хапнуть материала” и побыстрее сматываться в столицу поближе к издательству ЦК ВЛКСМ. Примеров было больше чем достаточно. Любить и воспевать романтику удобнее издалека. А если ты варишься в перенасыщенной гуще этой романтики, вдыхая полными легкими все ее ароматы … и не один год, и не два, и не три… Тогда появляются стихотворения типа “Как мы селу помогали” или такие, например, строки:
Строим, строим,
а после стройки
как-нибудь на троих строим…
В кулаках — измятые “тройки”,
И не ведаем, что творим…
Места для подобных откровений на страницах литературных журналов почему-то не находилось. Кстати, и чисто лирические стихи ожидала бездомность, места были забронированы для более покладистых и гибких. В те годы, да и теперь, частенько звучат ханжеские заверения, что тот или иной автор не желал печататься. Печататься хочет любой пишущий. Вопрос — какой ценой. Рябеченкова, пусть и не часто, но все-таки печатали. Иногда он сочинял “то, что надо”. Творение появлялось на первой полосе газеты, а он с усмешкой хвастался, смотрите, мол, вполне приличные стихи о советской конституции, не хуже чем у всех этих “членов”. Текст был, действительно, не хуже, может даже и лучше, мастеровитее, но он-то знал его цену. Впрочем, он знал цену и другим своим стихам, тем, которые годами вылеживались в столе (точеее — в чемодане, поскольку надежного рабочего стола у него никогда не было). В пору пика популярности Рубцова, когда все его знакомые и малознакомые-друзья хором твердили, что с первых строк не сомневались в гениальности знаменитого вологжанина, Рябеченков говорил: “Ну знал я Рубцова, выпивал с ним, но гением его не считал, потому, что гением считал себя”. Ответственные товарищи, от которых зависели публикации в журналах и выход книг, Рябеченкова гением не считали, но по другой причине — не было соответствующего указания. Они сомневались даже в его праве называться поэтом. Один “молодой”, но рвущийся к власти, и уже преуспевший в бытовой обслуге мэтров, обладатель членского билета, взвалив на себя тяжкое (но почетное) бремя организатора прогулки на теплоходе по Енисею для столичных коллег, не пустил Рябеченкова на борт, потому как поэт не являлся членом Союза писателей и одет был несоответственно высокому моменту. Ну, не любили они его, даже начинающие, едва занесшие ногу над первой ступенькой, не отказывали себе в удовольствии лягнуть неприкаянного, чуя в нем человека другой крови, которого надо унижать, унижать и унижать…
Справедливости ради надо сказать, что нелюбовь была взаимной. Рябеченков ничего не делал, чтобы им понравиться. Ему было что любить кроме них — хорошие стихи, тайгу, родной Дивногорск … “Это мой город! Мне здесь двадцать четыре человека свою кровь отдали, когда меня Гурьянов с Туляковым с того света вытаскивали, хирурги наши божьей милостью. Меня здесь любая собака узнает, никакая скотина на меня не взбрыкнет, что ж вы- то? В чем я виноват перед вами? “Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать”. Нет, ягненком я себя не считаю, скорее волком-одиночкой. Ну не могу я жить в стае, в стаде, не могу-у-у!…”
После написания “Попытки исповеди” он прожил ровно год. Умер 14 июня 1995 года. Опять же, словно соперничая с Рубцовым, и не отставая от него, предугадал срок смерти.
Нет! лучше умереть в июне….
(Когда весенний первый град…)
Проводит вас, роняя слюни,
от профсоюза делегат.
Зимой у нас — такая стужа!
Вам — все равно. А им дрожать,
которым вас, отца иль мужа,
придется в землю провожать.
Не умирайте в феврале!
Живите из последней силы!
В морозом скованной земле
так тяжело копать могилы.
Он умер от усталости, хотя врачи и определили пневмонию. Но умер, как хотел — в июне и свободным. И еще он хотел, чтобы вышла полновесная книга его стихов. И она выйдет. И ее будут читать.
Сергей Кузнечихин
НИКОЛАЙ РЯБЕЧЕНКОВ
КРЫСИАДА
… Кусок Луны над заводской столовой
вмерз в стынущий полночный небосвод.
Народ уходит спать,
чтоб завтра снова
прийти работать на родной, завод.
А небосвод…
Холодным и чугунным
тяжелым серым колпаком навис!
И чудятся мне на огрызке лунном
следы-зубов ночных всесильных крыс.
Мороз гуляет по надежным крышам.
Спит город, набираясь сил для дня.
Отдав завод на поруганье крысам,
поставив соглядатаем меня.
Я наблюдаю их возню ночную
при свете света Красноярской ГЭС.
Всё замечаю, что в ночи почую.
Коплю заметы,
как богатства Крез.
Хоть —
что мне толку от богатств от этих?
Сидеть на них? Подсчитывать? Скупеть?
Ни в книжках,
ни в журналах,
ни в газетах
нельзя мне крыс прославить и воспеть!
Лишь где-нибудь
на праздной вечеринке,
чему ни будь она посвящена, —
ну там — женитьба.
Или же — поминки..
Иль на вино повысится цена, —
забыв свои заботы и обиды,
свои ошибки и свои грехи,
я после пятой рюмки
громко выдам
всем собутыльникам
«крысиные» стихи.
Я так начну:
«Послушайте, ребята!
Я покажу, чем я сейчас богат!»
И прозвучит тогда-то «Крысиада».
И кто-то перестанет есть салат,
И огурец соленый отодвинет,
И луковицу выронит на стол.
А кто-то, может быть, и рот разинет.
А кто-нибудь подумает: «Осел!
Зачем связался он с крысиной темой?
Неужто не хватает в жизни тем?
Работал бы он лучше над поэмой
о Красноярской ГЭС.
Иль — о Ските…»
Родимые! Я это раньше слышал.
Но —
тему выбирать не суждено.
Она, как говорят, нисходит свыше.
И с ней не разведешься,
как с женой…
Она придет и вцепится в загривок,
даст карандаш, блокнот:
— Садись! Паши…
Я сам совсем не против строк игривых,
написанных для… как ее? — души!
Я сам совсем не против строчки веской,
как железобетонная плита.
Увы! Не получается. Нет блеска.
Как говорят — чего-то не хвата…
И вот я суечусь. Возней крысиной
бессонными ночами окружен.
Связаться, что ль, и мне
С родной осиной?
Иль — хлопнуть дверью?
То есть — выйти вон…
Ночные думы
к нам приходят с неба
и нас толкают в спину
Дальше!!! Вниз!!!
… Я отдаю свой тощий ломоть хлеба
Какой-нибудь
из близбегущих
крыс…
_____________________
Зачем мы живем?
Для чего суетимся и пишем?
Разгадка вопроса, как прежде,
совсем, не проста.
И мне ли ее разгадать?
Ни постом и ни ростом не вышел.
Ни шкуры,
ни лап у меня.
Ни усов, ни хвоста.
Вопрос этот прост для того, кто ползет,
а не ходит.
Вот, скажем, для крыс,
для собой увлеченных трудяг.
А их — легионы на нашем родимом
заводе!
Нам крыса не друг, разумеется.
Но и не враг!
В одном они — хищники.
Ну, а в другом — санитары.
Грызи ослабевших!
Танцуй на костях, как в гостях!
Вот так танцевали на пленных славянах
татары,
чтоб стал у славян замечательно прочный
костяк!
Я не призываю сейчас их травить
керосином.
Их дуст не берет.
Пулемет не возьмет
и фугас.
В нас очень
немного вошло от породы-крысиной.
Но крысы забрали, представьте,
немало — от нас.
Вот эта картинка к примеру,
вам очень знакома
(я тоже бы волком бы выгрыз бы
бюрократизм!):
Уселись кружком под столом.
Заседанье крыскома.
Идет обсужденье
вчера провинившихся крыс.
А чем они, серые,
и перед кем виноваты?
А тем, что вчера на зарядку
не вышли в строю.
Иэ0 вот уж решенье:
— Лишить половины зарплаты!
Чужую зарплату транжирят, как будто
свою…
________________________
А вот:
бежит отглаженный,
прилизанный, красивый,
стремясь казаться важным,
солидным — шеф крысиный.
Там — подберет огрызок.
Тут — крошку хлеба слижет.
Он не высок, не низок,
не серый и не рыжий.
Он — неопределенный.
На прочих непохожий.
На должности казенной
старается, как может.
Я — уступлю дорогу.
Все ж крысы, а не мыши…
Старайся, мальчик. С богом!
Ползи, крысеныш, выше.
Тебе господь крысиный
пошлет кусочек сыру.
Диван-кровать с периной,
и даже спецквартиру.
Нельзя же, в самом деле,
жить в норке, как и прочим,
крысавцам без портфелей,
простым разнорабочим.
Потом — машину купишь.
Потом — построишь дачу.
Толките воду в ступе!
Ловите миг удачи!
_________________
Расчерчен на железные квадраты,
слегка напоминая эшафот,
мой путь ночной!
Залог моей зарплаты…
Недалеко меня он доведет!
Здесь по ночам попахивает псиной.
С чего бы? Средь железа и огня. .
Собак здесь нет. Ни сукиного сына!
Ни темной ночью, ни средь бела дня.
Здесь по углам живут и дышат крысы.
Та — приболела.
Той — отгрызли хвост. .
И с нетерпеньем зверским —
рты открыты —
собратья взгромоздились на помост.
С помостов,
как с больших трибун, глаголят,
от собственного пафоса дрожа,
о пользе сна, о вреде алкоголя,
о старых и о новых рубежах, —
они тогда
так резво суетятся!
Такие выступления выдают!
Мне кажется,
что это святотатство.
Им кажется,
что это тоже труд…
Сибирь…
Большая золотая жила.
Край ценных ископаемых пород.
Она для всех всегда тюрьмой служила!
Сегодня — что?
Совсем наоборот?
Здесь столько муки мы перемололи,
чтобы собрать — хоть горсточку! —
муки…
Сюда бегут, как из тюрьмы — на волю!
Как из-под барской плети — в казаки!
Ведь мы ж — не ожидали комплиментов
за то, что — вот, сломили Енисей…
Сбежавшие сюда
от алиментов
от Малых,
Белых
и других Расей…
Мой мозг — усох.
Уже почти что — высох.
Шагая меж железа и огня,
стараюсь лишь, чтобы ночные крысы
не влезли ненароком на меня…
___________________
…По утрам
миллионные, мы
на своих на родимых заводах,
напрягая хребты и умы,
застреваем в передних приходах.
Протирая подошвы до дыр,
продирая колени и локти,
из согревшихся за ночь квартир
рвем к привычным конвейерам когти!
В каждом городе,
в каждом селе,
каждый труженик мыслью пленяем:
Мы с огромным вооду-ше-влением
месячный план выполняем!
Выполняем мы план годовой.
Выполняем мы план пятилетний.
Зарастают могилы травой
на исходе дорожки последней.
Все равны здесь:
и Петр, и Иван.
Скрыв землею значки и заплаты,
С честью выполнив жизненный план,
Ждем тринадцатой скорбной зарплаты!
Хорошо, что хоть в дни похорон
исчезают суды-пересуды…
И звучит над землею не звон
выступлений,
а звон от посуды.
Ведь всему наступает свой срок.
И ветшают слова и призывы.
Остается лишь несколько строк:
— Суждены нам благие порывы!
Доконала людей суета!
Нервы рвем,
как гитарные струны.
И царит над землей
КРЫСОТА,
взобравшись на большие трибуны.
… «Крысиада» — конечно же, риск.
Только риск — благородное дело.
Я хочу, чтоб хоть несколько крыс
от поэмы моей
обалдело.
1979 г.